Текст книги "Последний поединок"

Автор книги: Петр Северов

Соавторы: Наум Халемский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Дорогая Леля, я так много написал, но еще не рассказал и сотой доли пережитого. Да и вряд ли мне под силу такая задача. О цветах я вспомнил лишь потому, что хотел, чтобы ты узнала, какую роль в моей жизни играет сейчас тот самый Ваня Кузенко, которого оба мы недостаточно понимали. Где он сейчас, жив ли, не сложил ли голову на родной земле? Знаю одно: что он не склонился перед врагом. Только однажды я видел слезы на его глазах. Это было в ясный сентябрьский день. Закрой на миг глаза и представь себе наш благословенный город в эту пору. Бульвар Шевченко, улица Ленина, тополи и каштаны под высоким небом, парки и сады, все еще наряженные в яркую зелень, но уже тронутые едва уловимым прикосновением осени. Красивые девушки, веселые парни, нарядная толпа. Нет, ничего этого нет и в помине. Дым пожаров, развалины, битые стекла, пустынные улицы… А в подворотне нашего дома стоят две плачущие женщины с малышами на руках. Я не могу смотреть в их сторону; мне кажется, они крикнут: „Куда же вы уходите? На кого вы нас покидаете?“ Я втянул голову в плечи и до боли сжал зубы. Слезы душили меня. Я брел с остатками моей роты к Днепру. Владимир Красное Солнышко нерушимо с высоты провожал меня укоризненным взглядом. Его чугунная громада видна с любой точки, и мне чудилось, будто говорил он с укоризной: „Постой, Рус, куда же ты так спешишь?“ Помнишь ли, далекая моя, нашу скамью под широким дубом – оттуда мы часами глядели на волшебный, опоясанный гирляндами огней, Днепр? Здесь каждый бульвар, улица, сад вызывают в памяти трогательные воспоминания, освещают прошлое в каком-то новом свете. Я думаю о прошлом. Мы все воспринимали как должное, как само собой понятное и не всегда умели ценить нашу жизнь, открывавшую перед нами неограниченные возможности.

Итак, мы покидали Киев. Таков приказ. Последние батальоны уходили за Днепр. Я боялся раздумывать над этими словами: „Мы оставляли Киев“. Хотелось выть от душевной боли. Сколько времени продлится эта разлука? Разве мог я знать, что скоро вернусь сюда под конвоем гитлеровских автоматчиков в роли пленного? Вот когда я сожалел, что остался жив, что в сумятице боя меня уберегла судьба. Уберегла! Как мучительно повторять это слово. Ведь понятия „смерть“ и „плен“ стали почти равноценны; ко второму следует лишь добавить страдания и позор. Наша поредевшая рота, которую теперь смело можно было именовать полувзводом, сражалась до последнего патрона, но танки гитлеровцев обошли нас и предприняли атаку уже с востока. Я потерял из виду Ваню Кузенко, он со своим вторым номером прикрывал из пулемета наш отход через Днепр. Я пытался затем разыскать его среди бойцов, пробиравшихся через Борщевские болота, но это оказалось невозможным. Не только танки, но и десятки „Юнкерсов“ и „Мессершмиттов“ яростно атаковали село Борщи. Вокруг все горело. „Мессершмитты“ на бреющем полете расстреливали нас буквально в упор, когда мы вошли в болото, а потом небо почернело от „Юнкерсов“. Тяжелые бомбы будто поставили землю дыбом. Я потерял сознание, а пришел в себя уже пленным. Взрывной волной меня выбросило на сушу. Когда я очнулся, в потускневшем небе медленно расплывался дым пожаров. Я не мог двинуть левой рукой, все мое тело пронизала ужасная боль. Вероятно, я сломал при падении руку. Не сразу я осознал все происшедшее. Оцепленные фашистскими автоматчиками, бойцы сидели у болота, а невдалеке черно дымился танк с крестом. У танка я рассмотрел какую-то темную массу, над которой недвижно застыла поднятая рука. Пальцы ее были скрючены…

Красноармеец с грязной повязкой на голове, с пересохшими, вспухшими губами наклонился и прошептал чуть слышно:

– Всех наших раненых фрицы добили. Тебе повезло: они приняли тебя за мертвого.

Теперь я понял: темная масса у танка – трупы добитых бойцов.

Голос склонившегося надо мной солдата показался мне очень знакомым, но я не сразу узнал в нем Дремина. А когда эта мысль пришла в голову, нас уже строили в колонну, сгоняя прикладами на узкую сухую полянку. Я смутно помню ужасные дни „похода“ из Бориспольского пересыльного лагеря на Киев, наше возвращение в родной город. Конвой пристреливал отстающих, и огромная, семитонная машина, двигавшаяся сзади, подбирала бездыханные тела.

Моя сломанная рука распухла, от голода и жажды у меня мутилось сознание, но все это мне казалось мелким и ничтожным перед той мукой, которую я испытывал, когда вдали загорелись золотые купола Лавры. Сколько раз возвращался я домой, полный великой радости при виде знакомых очертаний города, а сейчас, единственный раз в жизни, боялся поднять вверх глаза. Неожиданно небо заволокли тучи, и, когда мы подошли к набережной, полил сильный дождь. Несмотря на ливень, толпы женщин, стариков и детей стояли на тротуарах, держа в руках узелки с хлебом, луком, салом, пытаясь узнать среди нас своих близких и знакомых.

– Цюрюк! Цюрюк! – орали на них конвоиры.

Пожалуй, узнать меня было почти невозможно, настолько изменился я за дни плена, к тому же оброс густой щетиной. И вдруг я услышал звонкий детский голосок: „Вон дядя Русевич! Вратарь динамовцев!“ Маленький болельщик бросился ко мне и ткнул в руки огромный ломоть хлеба. Конвоир сбил его с ног, но малыш быстро вскочил и, вытирая разбитый нос, продолжал бежать, выкрикивая мою фамилию. Только благодаря этому мальчугану меня узнал брат Алеши Климко – Григорий.

Не знаю, помнишь ли ты его, Лелечка? Он инвалид и ходит на протезе. Он жестами пытался спросить меня о чем-то, – быть может, хотел обнадежить, – прыгал среди толпы, показывая узелок, но конвой дал автоматную очередь, и толпа отхлынула. Вскоре со всех сторон стали доноситься возгласы: „Родненький!“, „Ваня!“, „Семен!“, „Папочка наш идет!“ Женщины плача бежали вдоль колонны и, если не находили близких, пренебрегая опасностью, бросали в колонну свои узелки.

Так я переступил порог родного города. Что мог сказать я ему, как оправдаться и чем обнадежить? Город не скупился на любовь к нам, футболистам, – сколько тепла, сколько улыбок дарили нам десятки тысяч болельщиков всех возрастов и профессий, встречая не только у выхода со стадиона, но и на улице, в автобусе, в театре. Вспомни, ты говорила, будто со мной невозможно нигде появиться, что у меня знакомых – ровно миллион. А теперь? Нет, неужели все это сон?

Я жадно грыз хлеб, подаренный мне маленьким болельщиком, и едва передвигал истертые в кровь ноги, а дождь лил и лил, словно само небо плакало над нашей участью.

В этот день всех нас бросили за колючую проволоку концлагеря, и вместо имени, отчества и фамилии я стал именоваться № 2397. Запомни, девочка, этот номер. Пусть Светланочка тоже оставит его в своей памяти.

Здесь, за колючей проволокой лагеря, произошли удивительные встречи, на какие я не имел ни малейшей надежды. Первым я встретил Климко. Будто слова приветствия, Алеша жарко прошептал мне на ухо:

– Бежать… – и посмотрел мне в глаза, стараясь убедиться, готов ли я последовать его совету.

Да, я был готов. Но нужно было как-то подлечить руку, которой я едва мог шевелить.

Алеша подмигнул мне и тихо сказал:

– В нашей группе есть киевский хирург.

Через два дня гитлеровцы расстреляли перед лагерем 27 пленных за подготовку побега. Они усилили охрану.

Дни проходили за днями, фронт удалялся на восток. Мечта о побеге становилась все более недосягаемой.

Лелечка, милая моя подруга, хорошая моя! Хотел рассказать тебе о черных месяцах в концлагере, но гаснет лампа, кончается керосин, да и ночь уже на исходе, а в семь утра нужно вручить это письмо товарищу, который обещал его доставить тебе в Одессу. Надо кончать.

Через три месяца часть заключенных была выпущена из лагеря на поруки родных. Это не считалось освобождением: каждый освобожденный должен был регулярно отмечаться в комендатуре. Если он не являлся, за него отвечали жена, дети, мать. В городе нужны были рабочие руки. Оккупанты рассчитывали получить их за корку хлеба. Выезжать за город воспрещалось. Новая мера означала: или работу для „райха“, или голодную смерть.

Я не мог рассчитывать даже на такое, условное освобождение. Ты ведь в Одессе. Григорий выручил Алешу Климко. Кто мог бы поручиться за меня?

Но однажды вызвали к контрольным воротам и заключенного № 2397.

– Жена пришла за тобой, – сказал мне гитлеровец.

Я почувствовал, как учащенно забилось сердце. Но что это за маленькая, худенькая женщина, совершенно не похожая на тебя, рыдая, бросается ко мне и прижимается к груди? Она успела шепнуть два слова, и я все понял. Таня Климко, жена Алешиного брата, оказалась моей спасительницей. Так, восхищаясь отвагой этой маленькой женщины, веря и не веря счастью, я покинул лагерь. Сегодня первая ночь „на свободе“, сегодня впервые надо мной есть крыша и я не испытываю холода, хотя понимаю, что по-прежнему нахожусь в плену.

Жду хотя бы одного слова от вас, мои девочки, – только бы вы были живы! Не хочется, нет, не хочется терять надежды на встречу!

Пусть хранит вас судьба.

Ваш Николай».

Это письмо Русевича не было вручено адресату…

Рыжий Пауль

Фашистские историки не оставили потомству биографии Пауля Радомского. Данные о нем приходилось собирать по крупице. Кое-что рассказали пленные гитлеровцы, служившие под его началом в концлагере на Сырце. Три девушки, чудом уцелевшие в кошмаре Бабьего Яра, дополнили этот портрет.

Пауль Радомский очень любил фотографироваться и дарил свои фотографии тем подчиненным, к которым особенно благоволил. Фотографировался он обычно со своей собакой – Рексом – это была неразлучная пара.

По-видимому, за время своей деятельности на Сырце Рыжий Пауль (так его называли заключенные), не скупясь, раздавал свои фотографии. В дни освобождения Киева на территории бывшего концлагеря их было найдено немало.

Вот он заснят в полный рост – грузный, дородный, с парабеллумом у пояса и стеком в руках. Вот – крупный план: холеное лицо, светлые волосы, толстые губы и совершенно бесцветные глаза. У этого человека точно совсем не было шеи – складки подбородка ложились на грудь.

Глаза выражали наивную кротость, за которой угадывалась хитреца. Пухлая рука лежала пониже груди, как бы поддерживая черный железный крест.

Если бы не форменный мундир и не погоны, его можно было бы принять за добродушного повара с хорошим аппетитом – художниками-оформителями веселых детских книжек давно излюблен подобный типаж. Но это был Пауль Радомский – владелец гамбургской электростанции, СС-комендант концлагеря на Сырце.

На фотографиях запечатлена его нежная привязанность к Рексу. Со стороны Рекса эта привязанность была почти бескорыстна; он любил сырое мясо и, видимо, в благодарность за частые подачки по свисту, по знаку хозяина грозно рычал. Спущенный с ремня и подгоняемый условным свистом, он с яростью набрасывался на указанных ему людей.

Это была рослая, грудастая овчарка, привезенная Паулем из Гамбурга и прошедшая специальную тренировку.

Личность Пауля Радомского может интересовать нас лишь потому, что в кровавые дни оккупации Киева это она вселяла в сердца пленников и омерзение и жуть. А пленников было очень много: каждый, оказавшийся на улице в неурочный час, каждый, кто скрывался в подвалах и на чердаках, каждый, кто не явился в комендатуру… В течение нескольких дней через концлагерь на Сырце прошло около ста тысяч человек: советские солдаты, матросы, командиры, рабочие, студенты, женщины и взятые из приютов дети, комсомольцы и глубокие старики.

Свыше девяноста шести тысяч из них не возвратилось.

В дачной местности на Сырце, среди частых перелесков, среди тихих домиков, обсаженных сиренью, акацией и жасмином, протянулся глубокий, глинистый овраг. Бабий Яр… Мало кто из киевлян знал до войны название этого оврага. Жители Сырца брали здесь глину для стройки дач, ребятишки играли в «альпинистов» и «следопытов», козы безмятежно паслись на травянистых кромках обрывов.

…Однажды сентябрьским утром 1941 года здесь, словно бы случайно, остановилась роскошная легковая машина, и грузный человек в погонах офицера СС первым, не торопясь, выбрался на обочину дороги. За ним вышли еще трое. Почему-то их очень заинтересовал этот обрывистый овраг.

– Мы исколесили почти все окрестности Киева, – сказал толстяк, – однако более подходящего места я не видел. Обратите внимание на эти обрывы. Снизу взобраться на них невозможно. Это естественная чаша с отвесными краями. Если всю чашу окружить автоматчиками, из нее даже мышь не убежит.

Офицеры согласно закивали головами, а толстяк несколько минут осматривал окрестность в бинокль.

– О да! – воскликнул он облегченно и улыбнулся – Искомое найдено. Здесь будет хорошо. Вот, рядом, плато. До него рукой подать. Именно там следует возвести концлагерь. Мы избежим транспортных расходов и, так как путь от лагеря к оврагу недалек, устраним возможность побегов.

Сухопарый, с темными усиками офицер заметил:

– Но в лагере будут слышны выстрелы. Мне известны случаи, когда такое близкое расстояние приводило к бунтам.

Толстяк придавил кончиком стека окурок сигареты и укоризненно покачал головой:

– Вы забываете, что это будет не стандартный концлагерь. Это будет пересыльный пункт! Я не собираюсь расходовать на арестантов дорогие сейчас продукты и медикаменты. Операция будет краткосрочная: сегодня – здесь, а завтра – там… – он вскинул стек и с усмешкой взглянул на небо.

Офицеры дружно засмеялись, а толстяк заключил серьезно:

– Необходимо срочно раздобыть экскаватор. Во-первых, он подрежет пологие откосы, то есть, возведет дополнительные стены там, где этого не сделала природа. Во-вторых, он заменит ручной труд. Рыть могилу вручную – дело затяжное, а нам необходим очень высокий темп.

Машина развернулась и умчалась в сторону города, и ветер закружил вслед за нею сбитую жухлую траву.

Уже через несколько минут, простившись со спутниками, Радомский входил в отведенный ему особняк. Командир охранного взвода лейтенант Гедике выбежал навстречу и, вскинув руку, прокричал приветствие. Затем он отдал рапорт. Из рапорта следовало, что вблизи особняка за время отсутствия Радомского подозрительных замечено не было, что все комнаты проветрены и завтрак готов.

– Продолжайте нести службу, – сказал Радомский.

В приемной расторопный денщик Томас ждал его с простыней и мылом в руках. Пауль прошел в ванную и молча протянул над чашей умывальника руки. Томас проворно стал их мыть. Потом он освежил начальника одеколоном, причесал его мягкие, негустые волосы, прошелся щетками по мундиру и сапогам.

– Сливки приготовлены, отличные сливки! – говорил он, причмокивая и с таким увлечением занимаясь туалетом начальника, точно находил в этом величайшее удовольствие.

Пауль обожал сливки и знал в них толк. Эта страсть сохранилась у него с младенческих лет. Поселившись в Киеве, он приказал конфисковать в ближайших районах трех наилучших дойных коров и привезти для них корм. Теперь эти три коровы обитали на просторной веранде особняка, украшенной резными наличниками, цветными стеклами и роскошной лепкой потолка.

Еще совсем недавно в этом просторном доме помещался детский сад одного из киевских заводов.

Насытившись, Пауль становился общительней и снисходил иногда до разговоров с денщиком. Верзила Томас пользовался его доверием и имел задание наблюдать за каждым из взвода охраны. В этом Радомский брал пример с фюрера: Паулю было известно, что, принимая даже приближенных лиц, фюрер обычно размещал в шкафах и тайниках вооруженных до зубов телохранителей.

Приступая к просмотру газет, Пауль не забывал спросить:

– Итак, что нового, Томас, на наших «горизонтах»?

Томас знал, что речь идет не о газетных новостях.

– Ничего, – отвечал он.

– Ты снова повторяешь свое излюбленное словечко «ничего», – неторопливо цедил Радомский, не отрываясь от газетной страницы.

– Но, мой шеф, это правда – я ничего подозрительного не заметил.

Пауль любил вдруг огорошить денщика неожиданным вопросом.

– А знаешь ли ты, что по-русски слово «ничего» имеет десятки значений?

Томас вытягивал руки по швам и отвечал испуганно:

– Никак нет!

– Что во всех своих значениях оно даже непереводимо ни на один язык?

– Удивительно, мой шеф…

– Что Бисмарк, великий Бисмарк, приказал выгравировать это слово на своем перстне?!

– Вы так много знаете, мой шеф…

Случалось, Пауль вдруг приходил в бешенство:

– Если русский скажет мне: «ничего», – я расстреляю его на месте. Он говорит: «Ничего», а думает: «Я тебе еще задам!» Чтобы я больше не слышал от тебя этого словечка. Здесь нужно смотреть в оба и днем, и ночью. Этот город похож на большую ловушку. Тут на каждом шагу могут скрываться партизаны!

– Я постоянно помню об этом, мой шеф…

Постепенно Радомский остывал и заключал ворчливо:

– Если кто-нибудь из охраны нерадив, дремлет на посту или при случае не прочь поболтать с местными жителями, такого – немедленно на передовую. Чем скорее прихлопнут его, тем лучше.

Даже самый облик опаленного, притихшего города представлялся Радомскому обманчивым и коварным. Ночами в лабиринте его развалин бесследно исчезали комендантские патрули. Среди бела дня на одной из главных площадей, где маршировала рота эсэсовцев, появился однажды какой-то старик и выпалил в строй из ружья. Где-то в переулке на Шулявке женщина выплеснула на голову офицера кастрюлю кипятка. Бедняга лейтенант скончался бесславно. Радомскому были известны и десятки других случаев, когда со стен разрушенных зданий на головы немецких солдат с прицельной точностью срывались кирпичи, когда под их ногами обрушивались подпиленные решетки подвалов, подламывались лестничные марши, в окна врывались камни, разбрызгивая стекло.

Не случайно ему иногда казалось, что в этом враждебном городе он прожил не дни, а целые месяцы, полные тревог и опасений. Только в своем особняке он чувствовал себя относительно спокойно.

Как-то непогожим, грозовым вечером, возвратись из полиции, Радомский сказал денщику:

– Я убеждаюсь, Томас, все больше, что меня охраняет Святой Франциск. Это перед его иконой мать ставила всегда большую свечу. Как хорошо, что я не поселился в знаменитом киевском «Континентале»…

Тут же что-то вспомнив, он закричал:

– Томас, ты болван! Бог свидетель, что именно ты советовал мне поселиться в «Континентале» О, я вспомнил: это ты и ордер из комендатуры приволок!

– Но ведь это лучший отель Киева, мой шеф… – робко заметил Томас. – В нем останавливаются генералы!

– Ос-та-нав-ли-ва-лись! – громко по слогам выкрикнул Пауль – А теперь «Континенталя» нет, и тех, кто находился в нем сегодня утром, не существует!

Томас изумленно вытаращил глаза:

– Что же случилось, мой шеф?! Разве сегодня бомбили?

– Томас, ты – лошадь – устало сказал Радомский, безнадежно махнув рукой и опустился в кресло. – Разве красные бомбят Киев? Ты видел когда-нибудь такое? Наоборот, они считают древности Киева святыней. Смешно: оставаясь безбожниками, они умиляются перед какими-то замшелыми церковными камнями. Жаль, мы очень заняты, Томас, делами фронта, но скоро настанет день, когда мы сотрем их древности с лица земли. Не останется даже камня, Томас, который напоминал бы украинцам и русским о былом величии их государства. Это будет земля арийцев, отныне и во веки веков.

Он вздрогнул и приподнялся:

– Так сказал фюрер…

Томас выбросил вперед руку и рявкнул:

– Хайль!

– Что касается этого отеля «Континенталь», – продолжал Пауль с деланным равнодушием, – коммунисты, очевидно, не считали его особенно ценным. Внешне он и действительно был слабеньким подражанием барокко. Но зал ресторана мне понравился. Говорят, там были и неплохие номера…

– О, господи! – возбужденно забормотал Томас. – Я собственными глазами видел, как в подъезд «Континенталя» одновременно входили три генерала… Их было трое! До этого я никогда не наблюдал, чтобы генералы собирались вместе. А тут сразу три!

Пауль горько усмехнулся:

– Ну и болван…

– Мой шеф, это истинная правда! У гостиницы охрана стояла цепью, вокруг – патрули на каждом шагу… Да через такую охрану танку не прорваться, мухе не пролететь!

– А партизан проскользнул и через эту охрану, – глухо произнес Пауль, и кровь отлила от его лица. – Кто мог бы подумать, что там, под номерами, под рестораном, под кухней, запрятан огромный заряд взрывчатки? Наши саперы обыскивали каждый уголок. Обыскивали, но не нашли… Впрочем, я думаю, что эта взрывчатка была заложена уже после того, как саперы произвели осмотр. Взрывчатка, по-видимому, находилась поблизости от гостиницы, и рабочие, которые вели здесь ремонт, постепенно перенесли ее в подвалы. Кто вздумал бы проверять каждую банку олифы или краски, ведра с известью и алебастром. Среди рабочих оказались специалисты минеры. Все было сделано точно. Оставалось лишь включить электрическую батарейку. Партизанам для этого нужен был смертник, человек, знающий, что идет на гибель… У них нашелся такой человек.

– А что же охрана? – изумленно воскликнул Томас. – Она была обязана остановить…

– Видишь ли, – насмешливо сказал Пауль, зябко поеживаясь и хрустя пальцами, – этот неизвестный оказался большим невежей. Он не спросил у охраны разрешения. Он нес чемодан какого-то нашего офицера, и его как носильщика пропустили к самым дверям отеля. А тут он швырнул чемодан на тротуар, сшиб охранника, ворвался в вестибюль и успел включить батарейку…

Томас сложил на груди руки.

– Говорят, раздался такой грохот, что все там вокруг чуть не оглохли, – морщась, сказал Радомский. – Дым, пыль… Я только что был у «Континенталя». Я так гнал машину, что задавил, наверное, пару мальчишек. Пусть это будет другим наукой – не станут вертеться на мостовой… Однако все равно я опоздал. Я прибыл к большой каменной могиле, над которой и сейчас еще клубится пыль… Только подумать! Я имел ордер на номер в «Континентале»!

Томас не спрашивал, куда опоздал его шеф, что смог бы сделать Радомский, окажись он поближе к гостинице. А Пауль увлеченно рассуждал вслух: счастливая ли судьба его бережет, незримая длань Святого Франциска или простая осторожность, которой он никогда не пренебрегал? Скорее конечно, осторожность: еще в Германии кое от кого он слышал, что немецкие штабы, склады вооружения и целые воинские подразделения, размещавшиеся в гостиницах в общественных учреждениях и школах этой страны, уже не раз взлетали на воздух. Поэтому использовать свой ордер он не спешил, а подыскал уютный особняк с мирной вывеской «Детский сад».

– Мне кажется, Томас, – продолжал шеф, – и в этой дикой стране мы устроились не плохо. Кстати, можешь докушать сливки. Не забудь половину оставить Рексу… Как тебе нравится местный климат, город, река?

– Мой бог, здесь почти, как в Гамбурге!

– Дурак, здесь лучше… Ну, а женщины?

– Скажу вам прямо и честно, – бормотал денщик, думая и заботясь лишь об одном, как бы вернее угодить ответом капризному шефу, – да, прямо скажу: есть даже похлеще наших…

– Что значит «похлеще»? Ты окончательно рехнулся, – неожиданно рассвирепел Радомский.

– Я хотел сказать, – оправдывался денщик, все больше робея, – что интересные тоже встречаются…

Меняя тему разговора, Пауль спрашивал:

– Кажется, я приказывал отыскать биллиардный стол? Я не могу без спорта…

– Поверьте, мой шеф, я обыскал весь город…

– Опять «обыскал весь город»! Я поручу это Гедике.

– Нет-нет, я найду! Говорят, в «Континентале» был отличный биллиард…

– Забудь это слово – «Континенталь»! Проклятая гостиница! Сколько она стоила нам жизней. Но, впрочем, с кем же здесь играть? Тебя я разобью в две минуты.

– Так точно, мой шеф…

– Гедике – просто корова, он и кия не умеет держать…

– С вами никто не рискнет помериться!

– А вдруг среди лагерников найдутся биллиардисты? Кто у меня выиграет – могу продлить жизнь, кто проиграет – сам пусть лезет в петлю. Да, знаешь, в Гамбурге был молодчик Вилли Штраус. Ездил на «гастроли». Король! И как я его обставил, как осмеял…

Пауль Радомский считал себя завзятым спортсменом.

В пору молодости он пытался выступать на ринге, но уже в первом матче ему своротили челюсть. Потом он играл в футбол, но за неповоротливость его изгнали с поля. Все же он остался в списках гамбургского футбольного клуба и считал себя большим знатоком этого вида спорта.

Переключившись на биллиард, он достиг значительных успехов, так как ежедневно по три-четыре часа тренировался под наблюдением известного мастера.

Теперь в неслужебные часы, скучая в тихом особняке, Пауль планировал организацию офицерского клуба биллиардистов, который будут посещать, конечно, и генералы и где он сможет блеснуть.

«Блеснуть», «возвыситься», получить еще одну награду, еще более высокий чин – это было его неотступной манией, содержанием и смыслом его жизни. Он не имел оснований жаловаться на свою воинскую карьеру: звание штурмбаннфюрера вызывало у многих его знакомых неприкрытую зависть. Еще бы! Они ведь хорошо знали его, с позволения сказать, «генеалогию». Даже потомственные дворянчики, обнищавшие в индустриальный век, ходили в ефрейторах, а он взошел над ними, как яркая звезда.

Отец Пауля, спекулянт наркотиками и недвижимостью, вовремя сообразил, где приложить свой капиталец. Он купил в Гамбурге небольшую электростанцию, расширил ее, увеличил мощность – и стал богатеть не по дням, а по часам.

Знакомые старшего Радомского хорошо помнили, как, бывало, ночью, где-нибудь на набережной Альстера или на одном из бесчисленных гамбургских мостов, юркий человечек в шляпе-котелке осторожно предлагал прохожим свой запретный товар: кокаин, опиум, гашиш… «Коммерсанта» ловила полиция. Он умел бегать. Еще тогда в одном из дешевых притонов он сошелся с кучкой национал-социалистов, среди которых нашлись активные потребители его «товара». Только ради коммерции он вступил в их партию и стал считаться «своим». Мог ли подумать старший Радомский в те времена, что несуразный парень, покупавший у него и жадно нюхавший кокаин, станет грозой миллионов людей! Звали парня Генрих Гиммлер…

Электростанция дала Радомскому собственную виллу, с прудом и садом, с вольерами для ланей (как у богачей), со сторожами, садовником, шофером, нянькой… Сделавшись зажиточным буржуа, старший Радомский возненавидел людей из мира нищеты. У нацистов он слыл активистом, так как давал деньги на нужды их организации. Конечно, он с радостью отказался бы от этих даяний, но с такими опасными молодчиками следовало дружить; к тому же и они ненавидели революционеров.

Чего постоянно боялся старший Радомский – это дня, когда чернь придет и отберет все его накопления. Он настойчиво прививал сыну ненависть к бедным. Его усилия не оставались напрасны. Пауль презирал всех, кто был менее зажиточен, чем его отец, и трепетал при именах Тиссена, Круппа, Плейгера и им подобных.

По совету отца Пауль вступил в национал-социалистическую партию перед самым приходом Гитлера к власти. В июне 1934 года, в дни ремовского путча, он принял участие в расправе со штурмовиками. Молодой Радомский еще тогда был замечен. При малейшей надобности и без таковой он громче всех выкрикивал восхваления фюреру.

Люди, знавшие Пауля близко, отлично понимали, что у него никогда не было никаких политических убеждений. Но кто бы посмел сказать ему об этом! Младший Радомский делал свое коммерческое дело: прикрываясь шаблонными фразами, почерпнутыми из «Майн кампф», он неудержимо стремился к почету и деньгам.

В дни, когда фашистские армии захватили Польшу, Пауля охватило острое нетерпение. Он клял себя за допущенную ошибку: почему он с самого начала войны не ушел на фронт? Возможно, он уже достиг бы генеральского звания! Нет, он прикинулся больным. Он откровенно боялся и свиста пуль, и грохота бомб. А в Гамбурге он знал некоего Краузе, владельца ресторана. Сын этого Краузе – Отто прислал папаше чемодан, наполненный драгоценностями. Где-то в Кракове этот пройдоха Отто «конфисковал» целый ювелирный магазин.

Постепенно нетерпение овладевало Радомским все сильнее. Его не прельщала ни пара чужих костюмов, ни ворох награбленного белья. У него созрели и оформились более серьезные планы. В конце концов, думал он, вся эта шумная и алчная солдатня бесконечно глупа. Она шлет посылки – какие-то рубашонки, кофточки, одеяла… Очень уж похожи солдаты фюрера, посмеивался Пауль, на тех незадачливых золотоискателей, что хватают лишь случайные самородки и оставляют тонны золотого песка. Он, Пауль, будет промывать песок. Человеческий песок… Эту мысль подал ему сам Гиммлер.

Свободными вечерами в тишине особняка он снова и снова с волнением вспоминал подробности свидания с этим всемогущим в Германии человеком, один взгляд которого, кивок, движение пальца могли означать смертный приговор. Гиммлер любил поговорить о смерти, о самом ее механизме, о различных способах убивать и говорил с такой безмятежностью, будто речь шла о невинной забаве.

Радомский хорошо запомнил длинный сумрачный кабинет, готику окон и дверей, массивный, черного дерева, стол и узкоплечего человека, стоявшего у этого стола. Глаза его смотрели не мигая. Острый подбородок заметно дрожал. Вся нескладная фигура неуловимо изгибалась.

Две огромные овчарки сидели справа и слева от Гиммлера, готовые по первому знаку броситься на вошедшего. Кроме овчарок, в углах кабинета, будто затаившись, сидели два эсэсовца с парабеллумами на коленях. В течение всей беседы они не спускали с Пауля глаз. Это смущало Радомского: все-таки Гиммлер отлично знал его отца.

Не отвечая на приветствие, Гиммлер сказал:

– Радомский? Да, помню.

Губы его покривились, что, вероятно, должно было означать улыбку.

– Ваша фамилия звучит по-славянски, – вдруг добавил он строго и глянул на Пауля в упор.

– Я – чистокровный ариец, – сказал Пауль, ощутив неприятный холодок, сбегающий от затылка по спине. – Это строго установлено документами. Надеюсь, что, выполняя ваши приказы, я смогу это доказать на деле…

Гиммлер, казалось, не расслышал.

– Впрочем, я имею достаточные сведения о вас. В порядке очень ответственного экзамена вы получите Киев.

– Мой шеф, – робко заметил Пауль. – Киев еще за линией фронта.

И снова Гиммлер не расслышал. Голос его звучал напряженно и хрипло:

– Помните, это столица советской Украины. Это город с огромным историческим прошлым. Здесь даже камни пропитаны патриотизмом славян… Большевики попытаются конечно, использовать для борьбы против нас и древние воинственные традиции Киева и его реликвии. А наша миссия – уничтожить самый дух сопротивления арийской расе, следовательно уничтожить национальную гордость и единство русских и украинцев. Мы должны всячески сеять между ними рознь, чтобы во взаимной ненависти и борьбе они сами растоптали свои святыни. Перед нами необозримое поле деятельности, причем деятельности самой разносторонней. Мы неограниченно применим наш меч и нашу плеть, но не забудем и пряник, за который они должны будут драться с остервенением.