Текст книги "Последний поединок"

Автор книги: Петр Северов

Соавторы: Наум Халемский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Человек в сером костюме

Русевичу казалось, что за все эти томительные дни после ареста он выработал довольно стройную систему поведения на допросах. Мысленно Николай задавал самому себе десятки самых неожиданных и каверзных вопросов – и тотчас отвечал на них. Нет, никакая провокационная ловушка не была ему страшна. Однако сейчас, когда два эсесовца вели его к следователю, вся эта стройная система рухнула самым неожиданным образом. Он отчетливо понял, что его судьба предрешена. В этих застенках никто не мог ожидать милости или снисхождения, и его бросили сюда, чтобы сначала измучить, а потом убить.

По складу характера Николай никогда не мог поверить в свою смерть – он всегда находил крупицу надежды, был убежден, что сможет выйти из самого отчаянного положения. Какое-то чудо должно было принести спасение и ему, и его друзьям…

Иногда он говорил себе: «Да ведь это же наивно! Ты веришь в чудо! Кто его совершит?..» И, несмотря на это, продолжал верить.

В тот день по пути на допрос он испытывал особенно тягостную тоску. На весь этаж разносились вопли истязуемых. Эсесовец подталкивал его в спину стволом пистолета. Николай знал: стоит сделать один шаг в сторону – и грянет выстрел. Подобных случаев здесь было не мало. Шаг в сторону назывался «попыткой к бегству». Такой шаг мог быть непроизвольным – после голода, после долгих дней и ночей, проведенных в карцере. За убийство стража не отвечала; в книге протоколов, которую Русевич видел на столе следователя, появлялась стандартная запись: «Убит при попытке к бегству». Впрочем, со слов заключенных Николай знал, что эти объемистые тома протоколов систематически сжигались – человека не стало, но никто не узнает, какие страдания он перенес, и за что убит, и где его могила.

Он пытался стряхнуть с себя безотчетное чувство тревоги и страха, отогнать мучительную тоску. Следовало все же взять себя в руки, сконцентрировать всю свою волю.

Стоя у дверей кабинета следователя в ожидании, пока возвратится один из конвоиров, Русевич смотрел на себя со стороны, как смотрят на постороннего человека. В общем, он имел основания быть довольным собой – нервная дрожь не повторялась, мысль работала ясно, сердце не трогал колючий холодок. «Сейчас я должен быть готов к любым испытаниям, – сказал он себе с твердой решимостью. – Спокойствие! Как медленно открывается дверь…»

Эсесовец толкнул его в спину. Переступив порог, Николай в первые минуты ничего не мог рассмотреть – мощная струя света ударила ему в глаза. Прикрывая их рукой, он попытался оглядеть комнату. За столом сидели двое: один – в сером костюме, другой – в эсэсовской форме. Их лиц Русевич не видел, так как специальная настольная лампа бросала ему в глаза ослепительно яркий сноп света.

Проходили минуты. Следователь и тот, другой, молча разбирали какие-то бумаги, молчал и Николай. Его зрение постепенно привыкло к необычному освещению. Однако странно действовал этот резкий свет: слипались глаза, клонило ко сну, ноги подкашивались от слабости. Вдруг он почувствовал аромат свежеиспеченного хлеба… На высокой тумбочке, стоявшей рядом с ним, он увидел на тарелке толстые ломти хлеба и круг домашней колбасы. Здесь же стояла бутылка лимонада, – по-видимому, она была недавно откупорена, и золотистые искры роились за желтым стеклом.

Русевич был близок к обмороку – его морили голодом и жаждой бессчетные часы. Внезапно мелькнула мысль: а что если схватить этот хлеб, проглотить его, а там пусть делают, что хотят? Но тут же он подумал, что тумбочка поставлена не случайно. Так вот оно что! Его задумали сломить способом самым примитивным… Неспроста же эсесовец с таким любопытством поглядывал на Николая.

– Унтерштурмфюрер вызвал тебя для пустой формальности… – Эти слова произнес удивительно знакомый голос.

Отстранившись на две-три секунды от света, Русевич взглянул на человека в сером костюме. Он узнал Эдуарда Кухара.

Да, сомнений не могло быть – Кухар, сидевший рядом с эсесовцем, участвовал в допросе в роли переводчика!

– Все твои друзья, – продолжал Кухар бесстрастно, – даже Климко и Кузенко, сознались. Они избрали самый правильный путь. Нужно, чтобы и ты подтвердил их показания. После этой формальности вас всех немедленно освободят.

Не басня о «признании» товарищей поразила Русевича – он хорошо знал и Ваню, и Алешу. Его поразила та самоуверенность, с которой Кухар пытался повлиять на него.

– Что именно я должен подтвердить? – с напускным безразличием спросил Русевич.

Кухар заговорил с немцем, тот что-то пробормотал, быстро и негромко, с расчетом, чтобы Николай не расслышал вопроса и не успел обдумать ответ.

– В каком месяце вы получили указание собрать всю киевскую команду на хлебозаводе?

Кухар спрашивал с настойчивой поспешностью, будто приказывая так же быстро отвечать. Но теперь Николай окончательно убедился, что его друзья ничего не сказали гестаповцам и те продолжали изыскивать факты, которые могли бы подтвердить связи футбольной команды Киева с советским подпольем.

Унтерштурмфюрер нетерпеливо посмотрел на Русевича и сказал строго:

– Во-первых, речь идет не о футболистах, а о сотрудниках ГПУ. Мы имеем точные данные, что все игроки «Динамо» являются сотрудниками ГПУ.

Кухар обстоятельно переводил каждое слово, хотя Николай, немного понимая по-немецки, и без него уловил смысл вопроса.

– Это чепуха, – ответил он устало. – Кто мог придумать такую чепуху?

Следователь в ярости вскочил из-за стола, неожиданно он попытался заговорить по-русски:

– Чепуха?! Как это – чепуха?! Я вам говорийль без всякий смех! Не устраивайт гумор и сатир. Дурак может верийт баснях, что вы оставалься печ хлеба и играйт футбол! Я вас буду немножко кушайт собаком, – он кивнул на огромного пса, лежавшего у двери, – он очень любийт русский мясо…

– Не думаю, чтобы мои кости представляли интерес для вашего пса и для вас, – с дерзкой веселостью заметил Русевич.

Гестаповец не успел ответить: зазвонил настольный телефон. Небрежно сняв трубку, унтерштурмфюрер вдруг вытянулся, точно по команде «смирно», сухощавое лицо его отразило испуг. С тем же испуганным выражением лица он положил трубку, передал Кухару лист бумаги, на котором были записаны вопросы, и поспешно вышел из кабинета.

Раскуривая сигарету, Кухар заговорил с насмешливым самодовольством:

– Унтерштурмфюрер считает, что мы с тобой, Николай, скорее договоримся «тет-а-тет»… Ну, как бы сказать, строго конфиденциально.

– О чем мы можем договориться?

– Чудак, ты ведь знаешь, что нашим – каюк. Мы-то с тобой ничем им не поможем. Что же, прикажешь подыхать с голоду? Или подставлять лоб под пулю? Мы с тобой еще совсем молоды, и вся наша жизнь впереди.

Видя, что Русевич жмурится от света, он встал из-за стола и убрал лампу.

– А знаешь, бывший приятель, – сказал Николай, – не произносил бы ты этого слова – «наши»! Не говори так – ей-богу, тошно тебя слушать. И еще – «лоб под пулю»… Да кто же будет в тебя стрелять? Разве в мертвецов стреляют? Ты, наверное, знаешь – должен знать, – что такое смерть прежде смерти?

Кухар ударил кулаком по столу, и голос его сорвался:

– Замолчи ты, энкаведист! Значит, не хочешь по-дружески? Лезешь в герои? Нет, ты лезешь прямо в петлю! Хорошо, милейший, я все расскажу им про тебя…

Он снова направил свет лампы на Русевича, выдвинул ящик, из которого тускло заблестела синеватая сталь парабеллума, нервно закурил сигарету. Явно стараясь подавить волнение, Кухар с минуту молчал. Наконец он обдумал фразу:

– Дурак, ты будешь играть в сборной Германии! Ты же мировой вратарь!

Почему-то именно сейчас Русевич отчетливо вспомнил, как горячо выступал Кухар на собрании их спортивного общества примерно за год до войны. Еще тогда Николай отметил, что этот шумный оратор оперировал только избитыми фразами, за которыми не чувствовалось ни собственного мнения, ни горячих чувств. Кто мог бы подумать, что за его выкриками, за его показной общественной активностью скрывался подлый предатель и трус!

Кухар еще не терял надежды уговорить Николая, привлечь его на свою сторону. Дальнейшая судьба Русевича мало его интересовала, но, если бы Николай признался в предъявленных ему обвинениях, если бы он выдал и других, Кухар наверняка получил бы поощрение в гестапо. Решив играть свою роль до конца, он снова заговорил дружеским тоном:

– Я могу тебя спасти. Только я, ты слышишь? И я хочу тебя спасти, пусть ты и не очень этого заслуживаешь. Но ты сам должен подумать о том положении, в котором оказался. Им нужны твои показания. Скажи им, кто посоветовал организовать команду и играть в красных футболках. Назови фамилии болельщиков, распределенных организаторами по секторам…

Русевич не понял.

– Какими организаторами?

– Разве ты не понимаешь какими? Не могла же вся масса народа – без организаторов – так неожиданно, так слаженно скандировать всякие призывы. Здесь же не простачки. Собрание команды у вас перед матчем было?

– А зачем нам собрание? Речи друг перед другом произносить? Помнится, это ты любил громкие речи…

– Вот видишь, ты снова пускаешься на обман. А твои друзья говорили, что такое собрание состоялось.

– Тогда можешь спрашивать у них…

Дверь распахнулась, и вошел унтерштурмфюрер Кутмайстер – чахлый пожилой человек, с изможденным лицом, с подозрительным чахоточным румянцем на щеках. В тюрьме его особенно опасались. Один заключенный рассказывал Николаю, что в прошлом Кутмайстер – рецидивист, взломщик и убийца, что он провел на каторге восемь или девять лет. С приходом нацистов к власти он был освобожден и проявил себя как неудержимый погромщик. Еще в Гамбурге он приглянулся Радомскому, и тот вызвал Кутмайстера в Киев. Здесь, как передавали, он руководил массовыми казнями советских военнопленных.

Но сейчас лицо Кутмайстера выражало такое благодушие, точно ему удалось отмолить все свои грехи. Не обратив внимания ни на Кухара, ни на Русевича, он присел на корточки возле овчарки и ласково погладил ее по загривку, потом достал из кармана тонко нарезанные ломтики колбасы – пес моментально слизнул их с ладони. Русевич невольно подумал, что этот мирно настроенный Кутмайстер нисколько не интересуется его особой. Но именно в эту минуту, не поднимаясь, эсесовец заговорил.

– Ты просишь признаний у русская свинья, как нищий – кусочек хлеб!..

Перейдя на немецкий язык, он что-то затараторил, по-видимому грозя. Кухар молчал. Он был явно напуган.

Унтерштурмфюрер выпрямился, плотно прикрыл дверь, взял за ошейник собаку. Красные пятна на его лице проступили еще ярче. Он приближался к Николаю медленно и словно нехотя и какие-то секунды изучал его пристальным, испытующим взглядом.

– Кто приказал команде играть в красных футболках? – прохрипел Кутмайстер, вплотную подтягивая к Русевичу пса. Вопрос был задан на немецком языке и обращен к переводчику. Опрокинув стул, Кухар подбежал к Николаю, схватил его за ворот рубахи и повторил вопрос.

– У нас не было иной формы, – сказал Николай. – Мы не видели в этом ничего зазорного.

– Was? – насторожился Кутмайстер. – Что он сказал?

Кухар перевел ответ Русевича. Унтерштурмфюрер отшатнулся; не только его впалые щеки – все лицо стало багровым.

– На земле Райха функционировала команда ГПУ! Да, команда агитаторов, задумавшая опозорить спортсменов немецкой армии…

Николай собрал всю свою решимость и самообладание и сказал как мог спокойно:

– Мы играли на своей земле, в своем городе и в своей форме.

Кухар поспешил перевести его слова. Унтерштурмфюрер что-то выкрикнул, сорвал с овчарки ошейник, и в то же мгновение Николая свалил сильный толчок. Падая, он почувствовал резкую боль в правом боку, потом клыки овчарки рванули его предплечье, капканом сомкнулись на кисти руки. Николай стремительно поднялся с пола и отбросил пса ударом ноги. Он схватил тумбочку и, не слыша звона разбитой тарелки, еще раз отбросил взбешенного пса. Третий удар был особенно метким – тумбочка разлетелась в щепы, собака отпрянула в сторону; в руке Николая осталась одна деревяшка.

Русевич с детства любил собак, его огромный дог всегда вызывал интерес прохожих. Николай терпеливо возился с ним, кормил, дрессировал, выводил на прогулки. Никогда не предполагал он, что встретит свой смертный час в поединке с собакой…

Овчарка была отлично выдрессирована, в ее стремительных прыжках легко распознавался расчет – она пыталась вцепиться Русевичу в горло.

Отступая вдоль стены к столу, Николай не заметил, что Кутмайстер вынул парабеллум. Еще один раз Русевичу удалось ударить собаку деревяшкой по морде. Взвизгнув, она затрясла головой, разбрызгивая кровь. Кутмайстер вскинул руку и опустил колодку парабеллума на голову Николая.

Последнее, что запомнил в эту минуту Русевич, был звериный оскал клыков у самого лица… Комната закачалась, и он провалился в ночь.

На дне ночи

Голос, который расслышал Русевич сквозь тяжкий сон, показался ему очень знакомым. Значит, в этой каменной яме он не один?! Нет ничего страшнее одиночества – теперь он это твердо знал. А ведь были дни, и еще не так давно, когда и он и Леля мечтали об уединении.

Кто-то снова позвал Николая, и Русевич пошевелился – больно заныли раны от укусов овчарки, ломило в суставах, пот заливал лицо. «Нет, – сказал он себе: – Лучше лежать без движения. Как хорошо, что кто-то развязал мне руки и прикладывает к груди мокрую тряпку… Если бы больше воды, чтобы остыло воспаленное тело… Какое было бы счастье очутиться сейчас на реке…»

Вспомнилась Десна, и Леля в моторной лодке, и вспененный след за кормой. Они тогда решили уплыть далеко вверх, разбить на безлюдном берегу палатку и пожить отшельниками. В доме у них всегда были люди – родственники, друзья, знакомые – редко удавалось побыть наедине. И каким волшебным казалось тихое раздолье реки, солнечные плесы, серебряные кудри верб, торжественное цветение белоснежных лилий.

Был знойный июль. Они выехали из дому до восхода солнца и уже на реке наблюдали величавое рождение зари. Едва миновали устье Десны, и не захотелось плыть дальше – таким уютным показался золотистый песчаный островок.

– Назовем его Островом Счастья, – увлеченно предложила Леля. – Смотри, он весь купается в заре…

– Хорошее название, – согласился Николай. – Но сначала давай построим вигвам, подстрелим бизона, поймаем щуку, сварим добычу, потом я выкурю трубку мира… В общем, как индейцы.

Она засмеялась.

– Хорошо, мой бледнолицый брат!

Они разбили палатку и принялись за рыбную ловлю. Но щука оказалась излишне осторожной, и потому пришлось обратиться к своим продовольственным запасам. Леля неспроста заметила, что этого фонда хватило бы на весь основной состав «Динамо». Откуда-то появились бойкие, смекалистые мальчишки, и Леля выторговала у них несколько рыбешек. Несмотря на солидную заправку перцем и лавровым листом, уха не получилась, но чтобы не огорчать Лелю, Николай заставлял себя есть это мутное варево и даже похвалил повариху.

За полдень жара стала невыносимой, и они укрылись в палатке. Как хорошо было уснуть на мягкой душистой траве, слушая осторожный шелест волны, певучую перекличку птиц, жужжание золотой пчелы над собранным Лелей букетом.

Проснулись, когда в искристом разливе заката как будто таяли дальние леса, и река превратилась в источник текучего света.

Вечером, сидя у костра и глядя на звездное небо, Леля вдруг сделала открытие, что им очень скучно без людей и что одиночество, к которому они так стремились, пожалуй, интересно только в мечтах. Николай согласился, и ночью они возвратились в Киев.

Многое отдал бы теперь Николай, чтобы еще единственный раз в жизни оказаться в подобном одиночестве с Лелей… Он подумал о том, что имеет счастливую способность отвлекаться мечтой. Если бы не эта способность отвлекаться, мысленно раздвигать стены тюрьмы, переносить себя в веселый круг друзей, в уже прошедшее время, пожалуй, он сошел бы с ума…

Голос, который настойчиво его звал, был радостной новостью в этом удушливом мраке. Он открыл глаза и увидел перед собой склонившегося Кузенко, его открытое, доброе лицо, и лишь при одном взгляде в эти знакомые ласковые глаза Николаю стало удивительно легко.

– Кто еще, Ваня, из наших здесь?

Чья-то рука бережно легла ему на лоб, и Русевич узнал Климко.

– Леша! И тебя мучили?..

Слезы застыли на глазах у Алексея, и вместо улыбки на лице обозначилась гримаса.

– Что они сделали с тобою, Коля? – пытаясь одолеть подступивший к горлу комок, чуть слышно выговорил Климко и вдруг затрясся от рыданий.

– Замолчи, Алексей, – угрожающе потребовал Кузенко. – Замолчи. Людей постыдись.

Русевич попытался присесть. Каждое движение было мучительно, однако, превозмогая боль, опираясь на руки товарищей, он присел на полу.

– А что они могут со мною сделать? Могут убить. Но плакать перед ними я не стану. Не хлюпкой породы.

Алексей расслышал в этих словах сдержанный упрек за слабость, которую только что проявил; он вытер рукавом глаза, виновато оглянулся. Русевич опросил строго:

– Неужели ты испугался?

Климко упрямо тряхнул головой.

– Дело не в страхе, Коля. Но помирать, как собаке, в этой дыре… Обидно это и больно.

– Иди ты к лешему, – обозлился Кузенко. – Кто заставляет нас помирать по-собачьи? Помирай, как человек!

Климко повторил насмешливо:

– Как человек!

В голосе его зазвучали мечтательные нотки:

– Мне кажется… Нет, я уверен – смерть в бою не страшна. Я, ей-богу, поклялся бы, что приму свою погибель от пули на передовой, и не дрогну, и об этой минуте не пожалею, лишь бы не помирать со связанными руками.

Щеки его задергались, нервно заморгал правый глаз.

Русевич неожиданно засмеялся; этот смех прозвучал нелепо, однако он смеялся все громче, и заключенные с опасением смотрели на него. Наконец Николай успокоился, поджал под себя ноги и, прикоснувшись рукой к плечу Климко, сказал:

– Глянул, как ты моргаешь, и вспомнилась мне одна смешная история. Но дай-ка сначала взглянуть на наш «номер-люкс». Удивительная роскошь! Только почему же нет мебели? Ах да, на день нары убираются, и обитатели этого отеля вынуждены сидеть на цементном полу. Сколько же нас здесь? Человек тридцать? А люкс, мне кажется, предназначен для двух. Ничего не поделаешь – жилищный кризис, а вернее сказать: кризис жизни…

Только теперь он заметил, какой интерес вызвало у заключенных его появление. Это не было любопытство к знаменитому спортсмену – ужас, растерянность и глубокую жалость к себе прочитал он на лицах узников. Все заключенные были киевлянами – они отлично знали свою команду, особенно Русевича, и встреча с ним в гестаповском застенке особенно потрясла их. Кто-то предложил ему моток бинта; бледный веснушчатый паренек сунул ему в руку припрятанный сухарь; кто-то поднес кружку воды. Это участие близких и незнакомых друзей и тронуло и смутно встревожило Русевича: неужели он выглядел таким жалким? Однако он не терпел жалости к себе – он считал ее оскорбительной. Если уж так сложилась судьба, что он выставлен на показ изуродованным и страшным, не уныние, не безысходность должен он принести в эту горькую семью, – нет, искру надежды и уверенности вопреки всему.

– Так вот, потешная история припомнилась мне, – начал он весело и беззаботно. – Приехал к нам в Одессу судить игру Аркадий Семенович… Помнишь его, Ваня?

– Еще бы! Он государственным тренером работал.

– Ну, сыграли мы матч и собрались поужинать в портовом ресторане. Одесситы – народ веселый: выпили по одной и сразу же повторить собираются. Аркадий Семенович перевернул свою стопочку вверх дном – и ни в какую. Больше одной, говорит, не принимаю и вам не советую, потому что впереди – игра. Наш защитник, солидный такой по комплекции, вроде Поддубного, стал его уговаривать:

– Ну Аркадий Семенович… Ну миленький… Ведь копченая скумбрия на столе!

– Нет, братцы, точка, – говорит Аркадий Семенович. – Слово мое из самой что ни есть легированной стали.

– Боже мой! – возмутился защитник. – Возможно, вы не считаете нас интеллигентами? Ну посмотрите на этих очаровательных мальчиков: они окончательно застеснялись…

За соседним столом матросы с какого-то танкера именины своего боцмана отмечали. Сначала шел между ними очень шумный разговор, а потом они негромко запели песню «Раскинулось море широко».

Только один морячок, сидевший у края стола, почему-то не пел. Мрачно насупившись, он смотрел на нас и время от времени гримасничал. Эти его необидные выходки я заметил сразу же, как только мы сели за стол, но сделал вид, что ничего не замечаю… Кривил он свою физиономию, наверное, больше часа и вдруг поднялся, подошел к Аркадию Семеновичу, цап его за волосы огромной ручищей и – по уху… Мы, конечно, встали за своего тренера, а моряки – за своего дружка. Хорошо, что милицейский патруль проходил и всех нас, рабов божьих, в отделение милиции отвезли. Дежурный спрашивает у моряка:

– Вы это за что же, гражданин, к мастеру спорта придрались? Сами, наверное, когда матч – контрамарочку на стадион добываете, а если мастер спорта кушать захотел, так вы ему настроение портите?

Матрос пуще прежнего разозлился, кулаками замахал.

– А если он мастер спорта, так что же, все ему позволено? Гляньте, он и сейчас смеется надо мной – опять подмаргивает…

Милиционер строго посмотрел на Аркадия Семеновича.

– Перестаньте моргать, гражданин… Не злите человека.

Аркадий Семенович извинился:

– И рад бы, да не могу. Болезнь у меня такая. Но обратите внимание на этого моряка: это он издевается, он мне гримасы строит!

Действительно, моряк подмигнул нашему тренеру и скорчил гримасу.

– Прекратите! – закричал милиционер. – Что за глупые шутки?

Тут вмешался старик-боцман:

– Наш Васенька болен, – сказал он, – это весь экипаж может подтвердить. Случилось, в шторм грузовая стрела сорвалась и наискось шарахнула Васеньку по башке. С тех пор у него такая причуда.

– А у меня с детства, – оправдывался Аркадий Семенович. – И все команда может подтвердить.

Милиционер внимательно посмотрел на моряка – тот сразу же скорчил ему мину; посмотрел на тренера – тот ему лукаво подмигнул. Дежурный говорит:

– Первый случай у меня за десять лет такой! Затрудняюсь, штрафовать вас или так отпустить. Пожалуй, ступайте-ка с миром.

Мы покинули отделение вместе с моряками. Очень славные оказались ребята. Как они смеялись этому случаю! Особенно кривоногий боцман – тот прямо-таки шатался от хохота.

Между прочим, Аркадий Семенович и обидчивый матрос подружились. Между ними переписка завязалась. Помнится, возвратясь откуда-то из Коломбо, матрос подарил Семенычу портсигар из слоновой кости.

Тягостная обстановка в камере разрядилась. Кто-то из заключенных удивленно сказал:

– И что за характер у человека! Он может смеяться!

Николай решил, что именно теперь настало время рассказать Алексею и Ване о предательстве Кухара. По их молчанию, по замкнутым лицам Русевич понял, как восприняли они эту новость.

– Вы еще встретитесь с Кухаром, – с горечью вымолвил Николай. – Вы должны знать, кто он.

– Теперь-то мы знаем, – глухо отозвался Кузенко, – плохо только, что поздно узнали.

– Да, – согласился Алексей. – Я, например, не мог его заподозрить. С какими речами выступал! Сколько заботы о спортсменах проявлял!

– В том-то и дело. Шакала сразу видать, змею тоже, человеку же природа создала камуфляж, не легко душу распознать. Внешне будто и добрый, и мягкий, а в душе яд.

* * *

«…Где же ты, мой друг, далекая Леля? При всем твоем пылком воображении ты не сможешь представить, в каких условиях оказался твой Николай. Ты всегда посмеивалась над моей аккуратностью, называла меня франтом… А как ты нервничала, когда мы собирались в театр. Обычно мужья ждут жен, до последней минуты занятых туалетом, а у нас было наоборот.

Я любил по утрам и на ночь принимать резкий, холодный душ, растирать тело грубым полотенцем, любил хорошее мыло… А теперь я смотрю на свои почерневшие от грязи, запекшиеся от крови ладони…

Камера – вся черная, вероятно, от испарений; окна с решетками тоже черны; „намордник“ – этот низко надвинутый над окном козырек из железа, недопускающий в камеру солнечного света, – изнутри окрашен чернью; дверь камеры – черная; кормушка, через которую один раз в день передают баланду, – черна, а трижды проклятый „глазок“ за кормушкой, откуда через каждые пять минут поблескивает черный зрачок охранника, черен, как ночь.

Ни одного светлого пятна, даже лицо Алеши, обычно светившееся молодостью и силой, приняло землистый оттенок. И только высоко, сквозь последний квадрат решетки, маленький клочок неба сияет обычной безмятежной синевой…»

Так, в полузабытьи, Русевич все чаще рассуждал про себя. А может быть, не про себя, а вслух. Острое сожаление сжимало сердце Русевича. С какой возмутительной беспечностью растрачивал он дни и часы своей жизни и мало, очень мало любовался этим лазоревым небом, ясным и ласковым в полдень, зеленоватым в часы рассвета, приоткрывающим ночью бездонные тайны далеких миров… Если бы чудо вернуло ему жизнь, – теперь он знал бы ей цену!

Маленький квадратик синего неба будил в нем столько воспоминаний, столько чувств, что мысли и нервы Николая не имели ни минуты покоя. Именно он, этот синий квадратик, звал его к жизни, теплил отчаянную надежду.

Он снова и снова впадал в забытье, голова пылала от жара, не было сил вымолвить слово, но мысли не засыпали – они бодрствовали и жалили в самое сердце. Ваня Кузенко ни на минуту не покидал его. Он разорвал на полосы свою грязную рубаху и перевязал Русевичу раны; прикладывал мокрую тряпку к его разгоряченному лбу. Николай почти не приходил в себя. Он словно пребывал в каком-то черном провале, где не было ни проблеска, не слышно ни звука и только черный глаз пристально и злобно вглядывался из тьмы.

Этот неусыпный глаз все отчетливей вырисовывался перед Николаем, и, странно, сквозь ночь и окованную железом дверь Русевич словно видел квадратный череп Кухара, его широкий, мясистый нос, очертания тонких губ… Что говорил Кухар? Ах да, он повторял свою излюбленную фразу:

– Сумей обезвредить другого, пока он не обезвредил тебя.

Именно этим подленьким девизом он пытался убедить Николая в том, что его упрямство – неоправданная романтика глупца. Он повторял на разные лады, что жизнь дается человеку один раз и настоящие люди всегда должны об этом помнить.

Истерический крик, раздавшийся где-то близко, заставил Николая стряхнуть оцепенение и тяжкую дремоту. Он открыл глаза и приподнялся на локте. Тускло мерцала матовая лампочка, заключенная в проволочную сетку; в камере кто-то надрывно плакал, иногда этот плач переходил в истерический визг. Русевич услышал шепот Ивана:

– Тебе не лучше, Коля?

Николай спросил встревоженно:

– Где Леша?

– Увели на допрос…

Николаем овладел приступ тоскливого беспокойства.

– Выдержит ли Алексей?..

Кузенко утвердительно кивнул головой; глядя перед собой, он о чем-то сосредоточенно думал. Вскоре за перекрестьями решетки зашумел дождь; крупные капли со звоном разбивались о железный козырек окна, но прохлада в камеру не проникала.

Постепенно успокоится, смолк плакавший узник – возможно, навсегда… Здесь это случалось не редко. Сутки назад с допроса притащили на носилках белокурого паренька, почти мальчика, – он бредил всю ночь, а на рассвете затих навсегда. Втайне Кузенко завидовал ему, пожелание легкой смерти здесь звучало искренне и гуманно.

Приблизившись к Николаю, Кузенко спросил:

– Ты сомневаешься в Лешке?

– Нет, Ваня, не сомневаюсь, но всему есть предел.

– Не для всех он одинаков, – помолчав, заметил Кузенко и неожиданно спросил: – О чем ты все думаешь? И во сне говоришь…

Русевич порывисто вздохнул:

– Я вспоминал, как ходили мы на шаланде под Очаков, скумбрию ловить. Случайно прихватил я тогда книгу «Овод». И, понимаешь, так зачитался, что и про скумбрию забыл, а плечи мне будто кипятком обварило. Позже, случалось, спрашиваю самого себя: скажи-ка, мол, Николай Александрович, а если бы ты на месте Овода оказался? Смог бы ты вынести все муки и пытки ради идеи? И отвечал: да, смог бы! Но каждому человеку свойственна и критическая самооценка. Вот этот критический голос и говорил: «Легко отвечаешь, братец. Очень легко! А если тебе под ногти иголки загонять станут? Если раскаленное железо приложат к груди? Палачи изобретательны, выбор пыток у них не ограничен – неужели ты все сможешь перенести?»

– И что же ты ответил? – с интересом спросил Кузенко.

Николай не успел ничего сказать – заскрипела тяжелая дверь, звякнул засов, и полоска резкого света ударила им в лица. В камеру ворвались шестеро гестаповцев.

Кузенко встал и попытался объяснить, что Русевич подняться не может, но гестаповец ударил его ногой в живот, а двое других подхватили Русевича и поволокли по коридору.

Кузенко приказали подняться, крепко связали руки и, подгоняя прикладами, тоже погнали на допрос.

Русевич сразу же узнал комнату, в которой оказался: здесь вместе с Эдуардом Кухаром Кутмайстер вел первый допрос; они и сейчас сидели за тем же широким столом, бесстрастно покуривая сигареты. Кутмайстер усмехнулся и приветственно взмахнул рукой.

– Добрый здоровья, спортсмен! – Он протянул портсигар с сигаретами. – Битте. Прошу.

Опираясь спиной о стену, Николай стоял неподвижно. Он знал, какая жестокость кроется за этой вежливостью. Знал ли об этом и Кузенко, стоявший рядом? Впрочем, в нем Русевич был почему-то уверен. Ваня всегда казался ему упорным и волевым человеком.

По пути на допрос Русевич не сомневался, что застанет здесь и Алешу. Но Климко в комнате следователя не оказалось. Куда же они успели его запрятать? Как перенес он первый допрос?

Подобострастно выслушав Кутмайстера, Кухар вышел из-за стола и, оставаясь на почтительном расстоянии от пленников, заговорил мягким, многообещающим тоном:

– Унтерштурмфюрер не собирается долго задерживать вас. Больше того, он приносит вам, Русевич, свои извинения за неприятный инцидент, происшедший на прошлом допросе. Господин Кутмайстер настоятельно просит вас быть благоразумным и ответить на три вопроса…

Кухар согнул палец правой руки и проговорил, подчеркивая каждое слово:

– Во-первых, кто, когда и где дал указание динамовцам собраться на хлебозаводе?

Внимательно рассматривая свою руку, он согнул другой палец.

– Во-вторых, кто проводил собрание перед матчем с «Люфтваффе» и запретил приветствовать именем фюрера? И последний вопрос, – он согнул третий палец, – вопрос с красными футболками, нам ясен… А вот фамилии организаторов, распределенных по секторам, вам придется назвать.

– Ничего нового я сказать не могу, – ответил Русевич, морщась от боли в левой руке.

– Его связывает подпольная клятва? – резко спросил Кутмайстер. Кухар также резко повторил вопрос.