Текст книги "Китай-город"

Автор книги: Петр Боборыкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

XV

Она что-нибудь подозревает, думает, может быть, что он находится в связи с Нетовой, слышала, пожалуй, про их деловые отношения. Это надо разъяснить, показать ей все в настоящем свете… Он бы никак не хотел терять в мнении именно этой женщины.

Пьеса шла туго… Бенефициантке и первому любовнику удалась одна сцена. Публика вызвала их несколько раз, но Палтусов сидел равнодушно, не хлопал, рассеянно смотрел по сторонам. Малый театр потерял для него прежнее обаяние. Не мог он себя наладить на молодое настроение… Пьеса казалась набитой ненужными вещами, хоть она и шекспировская, обстановка раздражала своей бедностью, актеры читали глухо, деревянно… Совсем не то, что бывало, когда они брали в складчину ложу и после до петухов спорили у себя в номерах за пивом… Насилу дождался он следующего антракта. К Станицыной он не поднялся. Блондин и девица с косами оставались на своих местах.

Палтусов пошел в фойе и наткнулся на Пирожкова. Иван Алексеевич ходил, не снимая своей цилиндрической шляпы.

– Не то, – сказал ему Пирожков. – Хоть не ходи в Малый театр.

– Может, мы сами не те?

– У кого был талант, те изленились, а новые из рук вон плохи…

– А Тасю давно видели? – спросил Палтусов.

– Да она здесь! Я с ней в купонах обретаюсь, пожалуйте.

– Не посмотрела на траур свой?

– Что ж траур? Страсть у нее… В последней пьесе ingénue какая-то новая.

Пирожков взял Палтусова под руку и отвел за колонны.

– Спасибо, спасибо вам, дружище, – заговорил он, ласково глядя на Палтусова.

– А что?

– Да вот за эту девицу… Она мне все рассказала.

– Это пустяки.

– Однако вы, я говорю, сложная натура. И купцов изловлять мастер, и позывы у вас хорошие.

– А вы вот что, – перебил его Палтусов. – Пойдемте-ка к этой самой девице.

Он рассказал приятелю, какой разговор он имел со Станицыной.

Тот одобрил план.

Они поднялись в коридор.

Пирожков вошел в одну из дверок и показался оттуда минуту спустя, ведя за руку Тасю.

В черном суконном платье с узкими рукавами и отложным воротником, похуделая в лице, Тася смотрела совсем девочкой и, подойдя ближе к нему, сказала тихо:

– Вы на меня не дуетесь, Андрюша? – Она теперь так его звала.

– За что?

– А вот, что я в театре.

Палтусов пожал ей руку.

– Что я за цензор нравов?

– Так захотелось, так захотелось видеть эту дебютантку!

Оба приятеля решили, что страсть к сцене у ней – неисправимая. Палтусов предложил ей тут же познакомиться с Станицыной и прибавил – почему.

Тася немного призадумалась, но тотчас же взяла Палтусова за руку и пожала.

– Вы славный! Я думала, вы другой! Хорошо… Это самое лучшее. Ведите меня к вашей купчихе.

– В следующий антракт сойдите в фойе, а я ее приведу.

– Мне еще и потому полезно будет, – соображала вслух Тася, – я увижу там типы молодых купчих. Это нужно изучить.

– Ненасытная! – рассмеялся Пирожков.

– Да, это правда, – созналась Тася, – что только театральное, все это мне надо знать, жадность ужасная!

Тася увидела, что занавес поднимается, и бросилась в свою ложу.

XVI

Анне Серафимовне понравилась «генеральская дочка», так она назвала про себя Тасю. Она просила ее приехать посидеть запросто. Она не стала говорить ей тут же о месте чтицы или компаньонки. Ее такт не ускользнул от Палтусова. Когда она вернулась, Любаша, ходившая также в фойе вместе с Рубцовым, сейчас же спросила:

– Это что за девчурочка в черном?

– Родственница Андрея Дмитриевича Палтусова. Славная, кажется, девушка.

– Что же это она в сукне-то?

– Мать у ней умерла.

– Видно, не очень убивается.

– Ах, Люба, – остановила Анна Серафимовна, – до всего-то тебе дело!

– Она ничего… Должно быть, из оголтелых?

– А вам что? – вступился Рубцов. Он видел Тасю.

– Я люблю, когда с них фанаберию сбивают, – продолжала задорно Любаша.

– С кого? – спросил Рубцов.

– Да с дворянской дряни.

– Люба! – удержала опять Анна Серафимовна.

Люба поглядела на Рубцова, скосившего на особый лад губы, и почувствовала какую-то новую неловкость в его присутствии. Он был недоволен, но это-то и подзадоривало ее.

– Это господин Палтусов? – тихо спросил Рубцов Анну Серафимовну.

– Да…

Она хотела узнать: как он ему понравился, но побоялась резкого отзыва.

– Ловкий, по видимости, человек, – заметил Рубцов как бы про себя.

– Думаете, ловкий? – спросила она. – Вот, однако, не об одном себе хлопочет!

– Ну, это еще не Бог знает что… Родственницу пристроить…

– После, – остановила его Анна Серафимовна, указав на поднимающийся занавес.

Ей был неприятен тон Рубцова. И он сегодня недалеко ушел от Любы. Что у них, – а еще молодые люди, – за замашка: ко всему относиться с недоверием, с злобностью какой-то!

Она в течение акта раза два поглядела в сторону Палтусова. В антракте он издали раскланялся и уехал до конца пьесы. Он ей сказал наверху, что будет завтра в концерте. И ей показалось, как будто он желает говорить с ней о своих отношениях к Нетовой. Зачем это? Правда, она слышала разные вещи. Она им не верит.

Однако это ее все-таки тронуло. Значит, он дорожит ее мнением. А она думала, что он и знать ее не хочет. У него есть что-то и в голосе, и в движениях, и в словах, что ей особенно нравится.

– Тетя, – Любаша толкнула ее под бок, – вы куда-то мечтами унеслись.

– Ах, это ты?

– Право, унеслись… все этот душка штатский вас в такую мерехлюдию привел.

– Пустяки какие ты все говоришь, – сказала Анна Серафимовна и отвернула голову.

– Умен очень? – спросил ее Рубцов пять минут спустя.

– Вы про кого?

– Да все про вашего ловкача.

– Не зовите его так.

– Ну, не буду.

– Вы спрашиваете, умен ли? Вот как-нибудь, если у меня встретитесь, – поэкзаменуйте его.

– Нам где же-с!

Рубцов решительно не нравился ей в этот вечер. Она хотела пригласить его напиться чаю после театра, но не сделает этого. С ним она могла обо всем толковать: и о делах, и о своем душевном настроении, но о Палтусове разговор не пойдет; пускай они познакомятся. Да вряд ли сойдутся. Сеня горд, в людей не верит, барчонков не любит.

Конец шекспировской пьесы и маленькую комедию, где дебютировала новая ingénue, Анна Серафимовна прослушала с чувством тяжести в груди и в голове. Только на воздухе ей стало легко. Она привезла Рубцова и Любашу в своей карете и должна была развести их по домам. Любаша напрашивалась на чай, но Анна Серафимовна напирала на поздний час. И мать ее будет беспокоиться.

– А вы, Сеня, домой? – спросила Любаша.

– А то куда же?

Анна Серафимовна улыбнулась в темноте кареты… Люба начинала ревновать ее к Рубцову.

– Ну, вот вам и Шекспир! – крикнула Люба. – Такая пустяковина!.. И скучища непролазная!

– Это точно, – подтвердил Рубцов.

Спорить с ними Станицына не могла. Пьеса прошла перед ней точно ряд туманных картин.

Любашу завезли; Рубцов взял извозчика на полпути. Домой Анна Серафимовна возвращалась одна. Было уже около часу ночи.

XVII

Не спится Анне Серафимовне. Она живет все в тех же хоромах, лежит на той же постели, что и перед заключением «сделки» с мужем. Низ заперт и не топится. Да и верх бы она заперла, кроме спальни, столовой да детской. Зачем ей столько комнат? И вообще-то она не любит тратить по-пустому деньги… Просторных две-три комнаты, чтобы чистота была, белье тонкое, свету побольше. Платьев у ней много. На это она готова тратиться. По-старому-то лучше жилось, все было на своем месте; а теперь и мужчины и женщины вышли из пазов, ни к тем, ни к этим не пристали. Она это чувствует на самой себе. Что такое она? Вот хоть бы Андрей Дмитриевич Палтусов, как он на нее смотрит? И не купчиха, какие прежде бывали, и не барыня. Есть у ней в голове неплохие вещи. На фабрике надо многое уладить, казармы рабочих переделать, школу тоже по-другому устроить. «Затеи! – говорят разные кумушки. – Отличиться хочет, чтобы об ней в газетах написали, попасть потом в почетные попечительницы приюта или в председательницы общества».

Бьет два часа. Анна Серафимовна не спит.

Да, хорошо бы все это, что у ней есть на душе, разделить с милым человеком. Сеня Рубцов – малый умный и понимающий. Он не попрекает ее затеями. Только в нем чего-то недостает. Может быть, того же самого, чего и в ней нет. А все это-то и есть в Андрее Дмитриевиче Палтусове… Ей так кажется…

Десять раз перевернулась Анна Серафимовна с боку на бок. Тонкое полотно подушки нагрелось. Она и ее раза два перевернула. Она спит с ночником. В спальне воздуху много, и засвежело немножко. Чего бы, кажется, не спать?

Что ее за положение теперь! Вдова – не вдова, и не девушка и свободы нет. Хорошо еще, что муж детей не требует. По его беспутству, какие ему дети; но настанет час, когда он будет вымогать из нее что может этими самыми детьми… Надо заранее приготовиться… Вот так и живи! Скоро и тридцать лет подползут. А видела ли она хоть один денек света, радости, вот того, чем зачитываются в книжках?! Нужды нет, что после бывает горе, без риску не проживешь…

Счастье!.. Это вот слово как часто повторяют, особливо в книжках. А она, видно, так и дни свои кончит, не узнав, что такое за счастье бывает на земле, особенно из-за которого люди режутся и топятся… А могла бы, и очень!.. Виктора Мироныча, что ли, испугалась, когда жила с ним?..

Бьет три часа. Анна Серафимовна глядит на драпировку окна, приходящегося против кровати. Сон нейдет. Начинает бить в виски.

Хуже вдовства ее положение. А кто виноват? Сама. Прямо потребуй развода, а не пойдет добром – излови, докажи… Нешто это трудно с таким развратником? Ей ведь рассказывали про бракоразводные процессы. Стоит это много, десять тысяч… И свидетели найдутся, которые под присягой покажут. Нет, на это она не пойдет! Изловить. Или откупиться?.. Теперь нельзя еще, и раньше двух лет не покроешь долгов, мужнину фабрику не поставишь на полный лад… Он, поди, сам не прочь. Разве так можно? Все устрой, очисти его от долгов, работай для детей из-за купеческой чести своей, а он все потом заберет, да и скажет: разводиться давай!.. Такой человек на себя вины не возьмет. Ему новая женитьба нужна будет для какой-нибудь новой пакости.

Ох! Пришла бы страсть-зазноба, вмиг бы она все перевернула! Развязки бы добилась. Половину своего бы собственного состояния отдала. Что жадничать? У детей будет кусок хлеба! Ждать ли этой зазнобы? Не прошло ли уже время? Не выели ли горечь и обида и жизнь с постылым мужем то, чем сердце любит, чем душа летит навстречу другой душе?

Душно Анне Серафимовне под атласным одеялом. Хоть на какой бы нибудь приятной мысли заснуть… А завтра-то? В концерте… Андрей Дмитриевич обещал. Туалет надо белый. Он к ней идет. Любу не возьмет с собой. Одна поедет. Сядет в дальней зале, около арки. Он найдет ее.

Бьет четыре часа. Анна Серафимовна забылась и что-то шепчет во сне. Ей снится амбар с полками. На прилавке навалены куски всяких цветов… Но приказчик вырывает у ней из рук штуку сукна; штука развертывается, сукно протянулось через весь амбар, потом дальше, по улице… Ей страшно. Она вскрикивает и просыпается… Бьет пять часов.

XVIII

По мраморной лестнице Благородного собрания поднималась на другой день Анна Серафимовна – одна, без Любаши.

Она любила выезжать одна и в театр лакея никогда не брала. Только на концерты Музыкального общества ездил с ней человек в скромной черной ливрее, более похожей на пальто, чем на ливрею. Первые сени, где пожарные отворяют двери, она быстро прошла в своей синей песцовой шубе. Двери хлопали, сквозной ветер так и гулял. В больших сенях стеной стояли лакеи с шубами. Все прибывающие дамы раздевались у лестницы. Белый и голубой цвета преобладали в платьях. По красному сукну ступенек поднимались слегка колеблющиеся, длинные, обтянутые женские фигуры, волоча шлейфы или подбирая их одной рукой. На площадке перед широким зеркалом стояли несколько дам и оправлялись. Правее и левее у зеркала же топтались молодые люди во фраках, двое даже в белых галстуках. Они надевали перчатки. На этот концерт съехалась вся Москва. В программе стояла приезжая из Милана певица и исполнение в первый раз новой вещи Чайковского.

Мраморный лев глядится в зеркало. Его голова и щит с гербом придают лестнице торжественный стиль. Потолок не успел еще закоптиться. Он лепной. Жирандоли на верхней площадке зажжены во все рожки. Там, у мраморных сквозных перил, мужчины стоят и ждут, перегнувшись книзу. На стуле сидит частный пристав и разговаривает с худым желтым брюнетом в сюртуке, имеющим вид смотрителя.

Анна Серафимовна остановилась на первой площадке у зеркала, подождав немного, пока другие дамы отойдут. Сначала она смотрела вниз по лестнице. Она стояла у перил в том месте, где они заворачивают наверх, около льва. Ей видна была вся суматоха и в сенях и левее, за арками, где отдают на сбережение платье приехавшие без своей прислуги. Оттуда выбегали обдерганные, нечистые лакеи, нанимающиеся поденно, приставали к публике, тащили каждый к себе, совали нумера. На прилавке складывались шубы и пальто, калоши клались в холщовые мешки – и все это исчезало в глубинах помещения с перегородками. Публика все прибывала. "Вся Москва" давала себя знать… Вошло уже более двух тысяч человек. С той площадки, где остановилась Анна Серафимовна, лестница и сени в обоих своих отделениях, с поднимающимися кверху дамами и мужчинами, толкотней за арками, с толпой лакеев, нагруженных узлами, казались каким-то одним телом, громадным пестрым червем, извивающимся в разных направлениях… И все это – Москва, «хорошее» общество, ездящее сюда каждую субботу. Она никого почти не знает, кроме больших купеческих фамилий… Это все господа… А почему она не принимает? Кто мешает ей? На миру надо жить! Свое купеческое общество ее не тянет. Скучно ей в нем до тошноты.

Анна Серафимовна подошла к зеркалу.

Около него только что вертелись две девицы, одна в ярко-красном, другая в нежно-персиковом платье, перетянутые, с длинными корсажами, в цветах, точно они на бал приехали. Их французский язык раздражал ее… Они, может, и купчихи – нынче не разберешь… Одеты обе богато… Шила на них, наверно, Жозефина или Луиза с Тверской. Своим белым сливочного цвета платьем строгого покроя, с кружевными рукавами, Анна Серафимовна довольна. Она не надела только брильянтовые пуговицы, большие – каждая тысячи по две… Не любит она своих вещей; их дарил ей когда-то Виктор Мироныч…. Купленных самой было немного, но все очень ценные.

В зеркало она видна себе вся, и за ней лестница – вниз и вверх. Парадно почувствовала она себя, жутко немного, как всегда на людях. Но ей ловко в платье, перчатки тоже прекрасно сидят, на шесть пуговиц, в глазах сейчас прибавилось блеску, даром, что плохо спала, из-под кружевного края платья видны шелковые башмачки и ажурные чулки. Никогда она еще не находила себя такой изящной. Кажется, все тяжелое, купеческое слетело с нее. Осмотрела она себя быстро, в несколько секунд, поправила волосы, на груди что-то, достала билет из кармана, скрытого в складках юбки, и легкими шагами начала подниматься… Глазам ее приятно; но уже не в первый раз обоняет она запах сапожной кожи… И чем ближе к входу в первую залу, тем он слышнее. Запах этот идет от артельщиков в сибирках, приставленных к контролю билетов. Она знает отлично этот запах. Ее артельщики ходят в таких же сапогах. Она подает одному из них свой абонементный билет. Он у ней нумерованный, но в большую залу она не пойдет; хорошо, если б удалось занять поближе место, за гостиной с арками, там, где полуосвещено. Вероятно, можно. Еще четверть часа до начала.

XIX

У входа во вторую продольную залу – направо – стол с продажей афиш. Билетов не продают. В этой зале, откуда ход на хоры, стояли группы мужчин, дамы только проходили или останавливались перед зеркалом. Но в следующей комнате, гостиной с арками, ведущей в большую залу, уже разместились дамы по левой стене, на диванах и креслах, в светлых туалетах, в цветах и полуоткрытых лифах.

Анна Серафимовна бросила на них взгляд боком. Она знала трех из этих дам, могла назвать и по фамилиям… Вот жена железнодорожника – в рытом бархате, с толстой красной шеей; а у той муж в судебной палате что-то; а третья – вдова или «разводка» из губернии, везде бывает, рядится, на что живет – неизвестно… Все три оглядывают ее. Ей бы не хотелось проходить мимо них, да как же иначе сделать? Виктора Мироныча и его похождения каждая знает… А ни одна, гляди, хорошего слова про нее не скажет: "Купчиха, кумушка, на «он» говорит, ему не такая жена нужна была". Каждую складочку осмотрят. Скажут: "Жадная, платье больше трехсот рублей не стоит, а брильянтов жалко надевать ей, неравно потеряет".

Щеки сильно разгорелись у Анны Серафимовны… Она быстро, быстро дошла до одной из арок, где уже мужчины теснились так, что с трудом можно было проникнуть в большую залу. Люстры были зажжены не во все свечи. Свет терялся в пыльной мгле между толстыми колоннами; с хор виднелись ряды голов в два яруса, открывались шеи, рукава, иногда целый бюст… Все это тонуло в темноте стены, прорезанной полукруглыми окнами. За колоннами внизу, на диванах, сплошной цепью расселись рано забравшиеся посетительницы концертов, и чем ближе к эстраде, помещающейся перед круглой гостиной, тем женщин больше и больше.

В сторону эстрады заглянула было в большую залу и Анна Серафимовна, но сейчас же подалась назад. В гостиной вдоль арок, на четырех рядах кресел, на больших диванах и по всей противоположной стене жужжит целый рой женских сдержанных голосов. Темных платьев почти не было видно… Здесь только в начале концерта слушают, но разговоры не прекращаются. Это салон, приставленный к концертной зале… Углубиться в симфонию невозможно. Анна Серафимовна хоть и не считает себя много смыслящей в музыке, но не одобряет этой гостиной.

Она прошла дальше, в полуосвещенную комнату покороче, почти совсем без мебели. Несколько кресел стояло у левой стены и около карниза. Она села тут за углом, так, чтобы самой уйти в тень, а видеть всех. Это местечко у ней – любимое. Тут прохладно, можно сесть покойнее, закрыть глаза, когда что-нибудь понравится, звуки оркестра доходят хоть и не очень отчетливо, но мягко. Они все-таки заглушают разговоры… Найти ее во всяком случае нетрудно – кто пожелает…

Вот приближается улыбающийся лысый господин в черном сюртуке. От него она хотела бы спрятаться. Непременно подойдет и начнет говорить приторные любезности. Не нужно ей и вот того крошечного гусарика в красных рейтузах и голубом ментике… Он всех знает, переходит от одной дамы к другой, волоски на лбу расчесаны, как у ее сына Мити, что-то такое всем шепчет. А вот и пары пошли. Она их давно заметила. Лучше не смотреть! Какое ей дело?.. Точно завидует. Есть чему! Так открыто держать около себя любовников – срам!

Оркестр грянул. Это была «це-мольная» симфония Бетховена. Анна Серафимовна не могла бы разобрать ее на фортепьяно. Она ноты знала плохо, музыка не давалась ей никогда и в пансионе, но она любила эту именно симфонию, слыхала ее чуть не десятки раз, могла своими ощущениями описать ее. Она знала, что маленькая фраза в несколько нот будет на разные лады повторяться – и так, и этак, стремительнее, образнее, сложнее – и опять прозвучит в первоначальной простоте. Решительно не понимала Анна Серафимовна, как это можно сделать что-то большое, широкое, забирающее за живое, могучее из нескольких ноток, из какого-то окрика или точно кто палочкой или пальцем по стеклу ударил… И пенья виолончели ждала она в andante. Не умеет она выразить, почему в этой мелодии есть что-то прямо отвечающее на ее душевные порывы, но что оно так – она в этом убеждена. А потом, к концу, вдруг пронесется какой-то вихрь: могучий и страстный человек созывает всех на свое торжество.

XX

Палтусов приехал к концу первой части концерта. Он остановился у входа в гостиную с арками. Наплыв публики показался ему чрезвычайным. Куда он ни поглядит, везде туалеты, туалеты, открытые или полуобнаженные руки, цветы. Правда, тут же «вся Москва», и та, что притворяется любительницей музыки, и та, что не знает, где ей показать себя. Он давно говорит, что «музыкалка» превратилась в выставку нарядов и невест, в вечернюю Голофтеевскую галерею, куда ездят лорнировать, шептаться по углам, громко говорить посредине, зевать, встречаться со знакомыми на разъезде. Большой город, большое общество, когда видишь его в куче, и деньгами пахнет, и пожить хочется всем…

Глаза Палтусова искали Анну Серафимовну. Он вспомнил, что видал ее прежде в дальней зале, в сторонке за карнизом… В большую залу он не пойдет. Там ее, наверно, нет. До антракта он постоял у первой арки, позади длинного хвоста мужчин, очень прифранченных. Поклонился он хорошенькой докторше в розовом шелковом платье, другой тоже красивенькой женщине, жене адвоката, оглядел двух жидовочек, с тонкими профилями, в перетянутых донельзя лифах, и трех девиц в белых кашемировых платьях с высоким воротом, сидевших точно в молочной ванне.

Длинный молодой человек с худощавым румяным лицом и русой бородкой, во фраке, остановил Палтусова, когда он начал пробираться чрез гостиную.

– А, доктор! – откликнулся Палтусов, пожимая ему руку. – Я думал, вы в Париже.

– Всю зиму здесь, – ответил тот с кисловатой усмешкой.

– Все по женским болезням практикуете?

– Как же.

– Со старыми княгинями возитесь?

Доктор повел плечами и засмеялся.

– Всяких успехов! – сказал ему Палтусов и пошел дальше.

Доктор жил когда-то в Фиваиде – на Сретенке, но он тотчас по окончании курса поехал домашним врачом с барской фамилией в Париж и на итальянскую зимовку и с тех пор понагрел уже руки около худосочных богатеньких и стареньких княгинь. Как личность и по репутации он был довольно-таки ему противен.

По теории Палтусова, можно было располагать к себе женщин, но непременно молодых, если уже не красивых, завязывать через них связи, пользоваться их доверием, но ни в каком случае не действовать через них на мужей и не ухаживать за ними из личных расчетов, когда они стары да еще имеют на вас любовные виды. Доктор не отвечал такой программе.

– А! Палтусов, голубчик! – окликнул сзади ласковый, низковатый женский голос.

Он обернулся. Перед ним заблестели два черных бархатных глаза, смотревшие на него бойко и весело. Ему протягивала белую полуоткрытую руку в светлой шведской перчатке статная, полногрудая, красивая дама лет под тридцать, брюнетка, в богатом пестром платье, переливающем всевозможными цветами. Голова ее, с отблеском черных волос, белые зубы, молочная шея, яркий алый рот заиграли перед Палтусовым. На груди блестела брильянтовая брошка.

– Людмила Петровна!

– Хорош, батюшка! Полгода глаз не кажет!

– Виноват! Не оправдываюсь…

Это была его давнишняя знакомая Людмила Петровна Рогожина. Он еще офицером ездил в дом ее отца, читал ей книжки, немножко ухаживал. Тогда уже она обещала развернуться в роскошную женщину. Из небогатой купеческой семьи она попала за миллионера-мануфактуриста.

Сзади, из-за плеча, улыбался супруг, белый, с розовыми щеками, пухлый, обросший каким-то мохом вместо волос, маленького роста, с начинающимся брюшком, во фраке и белом галстуке. Он нес голубую с серебром накидку жены.

– Артамон Лукич, мое почтение! – кивнул ему Палтусов и сделал ручкой.

Тот усиленно замотал белокурой головой с плоскими припомаженными височками.

– Виноват, – повторил Палтусов и нагнул голову к плечу Рогожиной.

– Бестия-то та уехала? – шепнула она ему в ухо.

– Какая бестия? – рассмеялся он.

– А та! Нетиха!.. Кривляка-то!.. Дохлая!.. При ней небось состоите в адъютантах?

– Полноте!

– Да уж нечего! Все знаю! Ну, Бог простит. Вот что, голубчик. Ко мне в среду на масленице. Большой пляс. Невесту какую подхватить можно!.. У меня и титулованные будут. Пальчики оближете.

– Хорошо!

– То-то же. Без обмана.

Она пожала ему руку и поплыла. Супруг тоже пожал руку и прибавил сладким тенорком:

– Без обману! Ха, ха, ха! В среду!