Текст книги "Китай-город"
Автор книги: Петр Боборыкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)
V
Чтение продолжалось два часа. Автор читал по-актерски, меняя голоса; многое ему удавалось, особенно женские интонации. Пьеса была в двух актах, комедия, с главной ролью для Грушевой. Лица носили русские фамилии, но везде сквозила французская подкладка. Тася это понимала. Но ей нравились развитие сюжета, отдельные сцены, бойкость диалога. Она слушала внимательнее всех. Драматург это заметил и несколько раз улыбнулся ей. Грушева останавливала его часто: то заставит выкинуть слово, то найдет, что такая-то сцена «ни к селу ни к городу». Тот отмечал на полях карандашом. Актер был не совсем доволен своей ролью и больше мычал.
– А знаете что, – сказала Грушева после первого акта, – у вас эта Наденька-то… чуть намечена… А вы бы развили… Отличная ingénue выйдет…
– Как же теперь можно, Настасья Викторовна? Пьеса процензурована… И бенефис ваш через месяц.
– Вот бы ей, – Грушева указала на Тасю.
– К будущему сезончику соорудим.
И при чтении второго акта Грушева останавливала автора, требовала сокращений. Актер, напротив, находил, что ему "нечего почти говорить". Драматург убеждал его в том, что он может "создать целое лицо". Начали они спорить, разбирать разные сценические положения, примеривать роли к актерам, кому что пойдет и кто в чем может быть хорош. Тася все это слушала, затаив дыхание, чувствовала, что она еще не может так рассуждать, что она маленькая, не в состоянии сразу определить, какая выйдет роль из такого-то лица: «выигрышная» или нет. Она слушала, и щеки ее горели. Да, она рождена быть актрисой… Все ей нравилось, приятно щекотало ее, будило неизведанное чувство борьбы, риска, новизны: и эта Грушева с ее умелым приятельским разговором, и близость «сочинителя», и актер с его мычанием, бритым подбородком, одобрительными восклицаниями и требованиями. В этом именно мире и будет ей хорошо, ни в каком другом. И что сравнится с ощущениями дебюта, когда и первая «читка» доставила ей сейчас такое наслаждение? Только тут и можно жить! Она и теперь чувствует, что значит "сливаться с лицом", совсем забывать самое себя.
Кончил читать драматург. Грушева встала, подошла к столу, нагнулась над ним и деловым тоном сказала:
– Идет!
Актер опустил ноги с кушетки и крякнул.
– Константин Григорьевич недоволен, – заметил сочинитель.
– К концу лучше роль.
– Полноте, Костенька, – успокоивала Грушева, – с гримировкой и если воспользоваться хорошенько последней сценой, и очень живет. А купюры нужно! На одну треть извольте-ка покромсать, голубчик…
Стали торговаться: что именно и сколько урезать. Автор сначала убеждал, а потом стал входить в амбицию.
Но Грушева повернула по-своему, не дала ему горячиться, сама отчеркнула в разных местах карандашом, и он послушался.
Тася начала прощаться с ней. Грушева поцеловала ее, увела в спальню, потрепала еще раз по плечу, сказала с ударением, что "искра есть", назвала несколько пьес и назначила два раза в неделю, между репетицией и обедом.
– Какие же ваши условия, Настасья Викторовна? – чуть слышно выговорила Тася.
– Что?.. Условия?.. Да вы богатая?..
– Нет, – не затруднилась ответить Тася.
– Уж это мы после… Что ж мне с вас брать? Если настоящую плату… вроде моих разовых… Дорого! Вот в Петербурге, я слышала, по семидесяти пяти рублей за роль берут. Я этим не живу, голубчик… Ходите…
– Даром, – шептала она, – я не хочу.
– Глядя по рассмотрению, – рассмеялась Грушева.
Все это было сказано так добродушно и просто, что Тася чуть не прослезилась. Она бросилась целовать Грушеву.
– Глядя по рассмотрению, – повторила Грушева и проводила ее в переднюю.
В санях Тася чуть не прыгала. И чего этот Пирожков путал?.. Славная женщина! Сейчас оценила, приняла участие, так с ней ловко и хорошо! И прилично… Правда, актер сел с ногами на кушетку… Но они товарищи.
Полгода каких-нибудь, и с такою учительницей – дебют, поддержка. Все ее знают, слушаются, «сочинитель» не очень-то с ней рассуждает. Взяла карандаш и вычеркнула все "длинноты".
Захотелось Тасе заехать к Пирожкову и сказать ему, что он «тряпочка». Но она не войдет к нему, а только напишет там на стенке и попросит горничную…
Так она и сделала – позвонила, вошла, оторвала листок и написала карандашом:
"Ах, Иван Алексеич! Тряпочка вы! Была: нашли талант. Плыву на всех парусах и вам того же желаю".
Листок она свернула в трубочку и отдала Варе.
К обеду Тася поспела домой.
VI
Только что Пирожков поднялся к себе после завтрака, за ним прибежала Варя. Его прислала звать хозяйка.
– Очень нужно вас, – прибавила запыхавшаяся Варя.
Он сошел вниз. Дениза Яковлевна ходила по зале скорыми шагами в большом волнении.
– Mon ami!..[127]127
Друг мой!.. (фр.).
[Закрыть] – воскликнула она. – Это ужасно!
И тут, пополам по-французски, пополам по-русски, рассказала целую историю своих несчастий, грозящих ей совершенным разорением.
Пирожков ничего не знал. Оказалось, что она заарендовала дом у купца, пять лет платила аккуратно, потом концов с концами не свела и задолжала ему. Он в уплату долга взял всю ее мебель и позволил ей продолжать дело уже в звании распорядительницы, за что она оставляла себе пятьдесят рублей, а весь чистый барыш ему. Все шло хорошо; но она перестала ладить с поваром. Он воровал, умничал, кричал на нее, а теперь, когда она его разочла, стакнулся с приказчиком хозяина и грозит выгнать ее вон, буянит пьяный в кухне. Завтра будет приказчик… Он уже приходил раз и сказал, что Гордей Парамоныч приказал вам "отдать отчет, и ежели дохода за три последние месяца нет, то не прогневаться".
Дениза Яковлевна, рассказывая все это, то била кулаком по столу и вскрикивала "le gredin",[128]128
негодяй (фр.).
[Закрыть] то принималась плакать, то проклинала страну, где «нет никаких законов». Пирожков старался доказать ей, что нельзя было с купчиной ладиться без контракта, не выговорить на бумаге даже того, какие вещи из мебели, посуды, белья составляют ее собственность. Дениза Яковлевна соглашалась, называла себя, «vieille sotte»,[129]129
старая дура (фр.).
[Закрыть] a через минуту начинала опять возмущаться, вздевать кверху руки и кричать, что «dans ce gueux de pays tout est possible».[130]130
в этой плутовской стране все возможно (фр.).
[Закрыть]
Иван Алексеевич предложил ей поговорить с другими пансионерами за чаем, не согласятся ли они обратиться с письмецом к этому "Гордею Парамонычу", где сказать, что все они чрезвычайно довольны госпожой Гужо и не желают очутиться в номерах, управляемых грязным поваром.
Дениза Яковлевна расцеловала его в обе щеки.
Пирожков тут же набросал текст письма. В десятом часу собирались жильцы пить чай. Дениза Яковлевна прилегла на постель. Ее душило. Она не могла справиться с волнением. Да и как же ей самой просить пансионеров. Чай разольет Варя.
Сошли в залу: старая девица-дворянка, американец, дерптский кандидат и помещица с дочерью, Пирожков сообщил им, в чем дело. Мать с дочерью разахались, вторила им старая девица, кандидат стал по-русски рассматривать дело с юридической точки зрения. Но когда Пирожков предложил подписать письмо, все отказались, говоря, что они не могут входить в такие дела. Американец ничего не понял и даже отвернулся от Пирожкова. Дениза Яковлевна из своей комнаты все это слышала. Отворилась дверь, она выбежала с примочкой на голове, но в застегнутом доверху корсаже, подбежала к самовару и начала говорить. Посыпались упреки, уверения, что ей ничего не надо, что она не думала выпрашивать у них заступничества, что "cet excellent monsieur Pirochkoff"[131]131
этот добрейший господин Пирожков (фр.).
[Закрыть] сам от себя предложил им, что она завтра же очутится «sur le pavé»[132]132
на улице (фр.).
[Закрыть] после шестнадцати лет, в продолжение которых «elle gérait une maison modèle»…[133]133
она вела образцовый дом… (фр.).
[Закрыть] Кончилось слезами, дамы тоже заговорили, обиделись, дерптский кандидат старался найти «законную почву», Пирожков не знал, куда ему деваться. Мадам Гужо расплакалась и убежала обратно к себе. Все накинулись на Пирожкова. Он наделал всю эту кутерьму; особенно брюзжала старая дворянка. Насилу они ушли, спрашивая его же: а будут ли их держать до конца месяца и кому жаловаться, если вдруг хозяин дома погонит сначала мадам Гужо, потом и их?..
Варя попросила его к Денизе Яковлевне. На нее страшно было смотреть. До истерики дело, однако ж, не дошло. Пирожков сел у кровати и старался толком расспросить ее: имеет ли она хоть какие-нибудь фактические права на инвентарь? Ничего на бумаге у ней не было. Он ей посоветовал – отложив свой гонор, поехать завтра утром к Гордею Парамонычу, просить ее оставить до весны, а самой искать компаньона.
– Perdue, perdue![134]134
Пропала, пропала! (фр.).
[Закрыть] – повторяла Дениза Яковлевна, поводя налившимися кровью глазами.
Обещала она рано утром ехать к хозяину, только просила Пирожкова быть дома, когда придет приказчик. Она боялась повара, ждала "quelque brutalité"[135]135
какой-нибудь грубости (фр.).
[Закрыть] и жалобно охала, растягивала возгласы.
А внизу, в кухне, бушевал пьяный повар, – его не хотели было пускать ночевать.
Он вломился силою, занял свой угол, послал кухонного мужика за пивом, зажег несколько свечей и порывался по лестнице в комнаты.
– Я тебя, толстая колода! – хрипел он, нахлобучивая на затылок белый берет. – Вот тебя завтра фухтелями, фухтелями!..
Варя прибежала к хозяйке в страшном перепуге. Дениза Яковлевна вскочила и хотела посылать за полицейскими. Пирожков насилу удержал ее. Он же должен был призвать дворника; но дворник держал руку повара; через него и домовый приказчик подружился с поваром.
До двенадцатого часу пансион находился в осадном положении, пока повар не заснул, мертвецки напившись.
Старая дворянка сошла сверху осведомиться, будет ли завтра утром какой-нибудь завтрак.
Пирожков, измученный, поднялся в свою комнату. Он с грустью посмотрел на свои книги, покрытые пылью, на микроскоп и атласы. День за днем уплывали у него в заботах "с боку припека", Бог знает за кого и за что, точно будто сам он не имеет никакой личной жизни.
И везде-то всплывал перед ним купец. В истории его квартирной хозяйки француженки опять он, опять Гордей Парамоныч. А вот сам он – дворянское дитя – состоит в каких-то приспешниках и сочувственниках, никому он не может помочь как следует, бессилен сделать и пакость и фактическое добро, никто за ним не охотится, не вожделеет к его мошне, потому что "мошны"-то нет. Даже Тася и та написала: "Тряпочка вы, Иван Алексеич!"
Еще месяц, два – и зима прошла, то есть целый год; а все что-то притягивает к этой мужицкой и купеческой Москве. Иван Алексеевич покраснел, вспомнив, как давно он не видался ни с кем из прежних знакомых, университетских, из того «кружка», который казался ему талантливее и лучше всего, что мог дать ему Петербург.
VII
Рано утром, часу в девятом, в передней, на желтом ясеневом диване уже сидел, сгорбившись, остриженный в скобку мужичок – приказчик Гордея Парамоныча. Его приняли бы за кучера или старшего дворника по короткой ваточной сибирке из темно-синего сукна и смазным сапогам, пустившим дух по гостиной и столовой. Тулуп он оставил в кухне, через которую и поднялся.
Горничные, убиравшие обе комнаты, ходили мимо него и шумели накрахмаленными юбками. Он им уже поклонился раза два, причем волосы падали ему на нос, и он их отмахивал назад привычным движением головы. Ему на вид казалось лет под пятьдесят.
Варя уже два раза докладывала, что приказчик пришел, но Дениза Яковлевна, плохо спавшая, проснулась еще нервнее вчерашнего; а этот ранний приход приказчика расстроил весь ее план. Он предупредил ее визит хозяину. Как тут быть?.. Помочь, наставить ее может только "cet excellent Pirochkoff". Варя была послана наверх. Ивана Алексеевича будили в несколько приемов. К девяти часам он наконец пробормотал, что сейчас оденется и сойдет вниз. Дениза Яковлевна с вечера уже приготовила свое черное шелковое платье с кружевной мантильей и разложила их по комнате. Она одевалась торопливо, оборвала две пуговки спереди на корсаже, который так и трещал. Больше полугода не надевала она этого платья.
– Что он делает? – спрашивала она у Вари в пятый раз о приказчике.
– Сидит-с…
– И ничего не говорит?
– Ничего-с…
– А Филат?
Филат было имя повара, виновника всей истории, в самом деле грозившей ей возможностью очутиться вдруг "sur le pavé".
– Дрыхнет-с… – Варя рассмеялась.
– Hein, что такое?
– Храпит-с… – с презрением выговорила Варя и подала хозяйке мантилью и батистовый носовой платок, спрыснутый одеколоном.
– А тот… другой… повар?
– Еще не бывал-с.
– Господин Пирожков?
– Сейчас сойдут… одеваются…
Кофею Дениза Яковлевна напилась основательно. С пустым желудком, как все французы и француженки, она чувствовала себя и с пустой головой. Для всякого разговора по делу, а особенно по такому, ей необходимо было иметь что-нибудь "sur l'estomac".[136]136
в желудке (фр.).
[Закрыть] Она скушала три тартинки. В залу не вошла она, прежде чем не услыхала коротких шажков Ивана Алексеевича с перевальцем и с приятным поскрипыванием.
– Il est là![137]137
Он там! (фр.).
[Закрыть] – с дрожью и глухо вскрикнула она, пожав руку Пирожкову.
– Кто?
Он спросонья все еще не особенно понимал, в чем дело.
– Mais lui, le pricastchik… Je le connais!.. C'est l'ami de l'autre.[138]138
Ну он… приказчик… Я его знаю!.. Это друг того (фр.).
[Закрыть]
И она опустила жирный указательный палец вниз, к полу, желая показать, что «тот», то есть повар Филат, там внизу.
– Беда еще небольшая, – успокоительно заметил Пирожков, – он ведь и хотел прислать приказчика.
Но Дениза Яковлевна заволновалась. Она не знает, что с ним говорить, не побывав у Гордея Парамоныча.
– Так ему и скажите… Он подождет…
– Mais il est capable de faire une saisie!..[139]139
Но он способен наложить арест на имущество!.. (фр.).
[Закрыть]
– Какая saisie?.. – остановил ее Пирожков. – Ему не нужно прибегать ни к каким мерам. Ведь здесь и без того все принадлежит вашему Гордею Парамонычу.
– Dieu! Dieu![140]140
Боже! Боже! (фр.).
[Закрыть] – заплакала Дениза Яковлевна и схватилась за голову.
Предстояло повторение вчерашней сцены. Пирожков чуть заметно поморщился. Искренне жаль ему было француженку, но и очень уж она его допекала своей тревожностью. Он видел, что она ничего не добьется. Дениза Яковлевна, кроме гонора женщины, смотрящей на себя, как на тонко воспитанную особу, приобрела в Москве чисто русское барство… Ей не по чину было кланяться всякому приказчику в сибирке и ладить с пьяным поваром, хотя бы это был вопрос о куске хлеба.
– Parlez lui, de grâce…[141]141
Поговорите с ним, сделайте милость… (фр.).
[Закрыть] – упрашивала она Пирожкова.
– Позовите его сюда…
– Non, non…[142]142
Нет, нет… (фр.).
[Закрыть] я уйду!..
И она убежала опять к себе. Пирожков дошел до передней, где приказчик кланялся ему уже раз, когда он проходил мимо, и окликнул его:
– Вы от Гордея Парамоныча?
– Так точно, – мягко ответил приказчик и сейчас же встал.
– Пожалуйте сюда…
Приказчик стал у порога гостиной. Пирожков объяснил ему, что Дениза Яковлевна сама поедет к его хозяину, а он будет так добр и обождет или съездит с ней вместе.
– Да это они напрасно-с, – заговорил приказчик, посматривая на пол и вбок, – Гордей Парамоныч мне препоручили. Со мной и документик, доверенность… если мадам сумлевается… а так как по описи надо принять все и расчет за три месяца…
Пирожков потрепал его по плечу и тихо сказал:
– Вы, дружище, успеете… а она дама, надо же и ей уважение сделать…
– Это точно… Я подожду-с…
– Вы уж без Денизы Яковлевны ничего не производите… она боится…
– Что ж я могу без них? Напрасно они беспокоятся…
Приказчик тряхнул волосами и прибавил:
– Женское дело!.. Известно.
VIII
Варя сбегала за извозчиком. Дениза Яковлевна надела на голову тюлевую косынку, на шею нитку янтарей и взяла все свои книжки: по забору провизии, приходо-расходную и еще две каких-то. Она записывала каждый день; но чистого барыша за все три месяца приходилось не больше ста рублей. Она успела рассказать это Пирожкову, пригласив его к себе в комнату еще раз.
– Знаете, – шепнул он ей, – для своего спокойствия, возьмите вы его с собой… приказчика…
– Он не поедет…
– Поедет… я ему скажу!..
В передней мадам Гужо гордо поклонилась приказчику и предоставила Пирожкову переговорить с ним.
– Вот они, – указал Иван Алексеевич на француженку, – просят вас с ними доехать до Гордея Парамоныча.
– Да я и здесь подожду-с… ничего…
– Успокойте… даму, – с комической миной сказал Пирожков.
Приказчик помялся на одном месте, повернул голову к двери в коридор, точно поджидая, не появится ли оттуда его благоприятель повар, и выговорил:
– Это не суть важно…
Он взял со стула свою барашковую шапку и отошел к двери.
– Сейчас… шубенка моя в кухне…
Дениза Яковлевна, в шелковой беличьей ротонде, громко дышала и натягивала новую черную перчатку на левую руку.
– Вы видите, он смирненький, – сказал Пирожков.
– Oh! Ces moujiks! La perfidie même!..[143]143
О! Эти мужики! Само коварство!.. (фр.).
[Закрыть]
Наконец-то она уехала; но Пирожков должен был обещаться не выходить из дома и дожидаться ее, – Гордей Парамоныч в пяти минутах езды, на бульваре.
– Чаю вам, барин, или кофею? – спросила Варя, почувствовав к нему большое сожаление.
– Все равно, чего-нибудь… сюда.
Наверх он уже не хотел подниматься на каких-нибудь полчаса. Варя поставила ему большую чашку кофею на столик около двери в комнату мадамы, под гравюру «Реформации» Каульбаха, к которой Пирожков сделал привычку подходить и в сотый раз разглядывать ее фигуры. Принесла ему Варя и газету.
Пирожков остановился перед окном, наполовину заслоненным растением в кадке. Шел мелкий снежок.
Сбоку, влево, виден был конец бульвара, вправо – пивная с красно-синей вывеской. Прямо из переулка поднимался длинный обоз, должно быть с Николаевской железной дороги. Все та же картина зимней будничной Москвы.
Раздался громкий, нервный, порывистый звонок.
"Это madame", – подумал Иван Алексеевич, и его доброе сердце сжалось; звонок что-то не предвещал ничего хорошего, хотя мог быть такой и от радости.
Не снимая своей меховой ротонды, вкатилась Дениза Яковлевна в столовую, красная, и на ходу, задыхаясь, кинула ему:
– Venez, cher monsieur, venez![144]144
Идите сюда, дорогой мой, идите! (фр.).
[Закрыть]
Сибирка приказчика, успевшего сбросить с себя тулуп на лестнице, показалась в глубине анфилады.
"Вот наказанье!" – про себя воскликнул Пирожков, отправляясь вслед за мадамой.
– Oh! le brigand!..[145]145
О! разбойник!.. (фр.).
[Закрыть] – уж завизжала Дениза Яковлевна и заметалась по комнате.– Et lui, et sa femme, oh, les cochons![146]146
И он и жена его, о свиньи! (фр.).
[Закрыть]
Последовательно она не в состоянии была рассказывать. Наткнулась она на жену… та приняла ее за просящую на бедность… и сказала: "Не прогневайся, матушка", – передразнила она купчиху.– Elle m'a tutoyé!.[147]147
Она ко мне на «ты» обратилась! (фр.).
[Закрыть] – А сам давно ей «ты» говорил. Он только и сказал: "Ты мне не ко двору!.. Тысячу рублей привезла ли за три месяца?! – Mille roubles..[148]148
Тысяча рублей… (фр.).
[Закрыть] – За дом мне четыре тысячи дают без хлопот!"
– И дадут, – подтвердил Пирожков.
– Je suis perdue!..[149]149
Я пропала!.. (фр.).
[Закрыть] – уж трагически прошептала Дениза Яковлевна и упала на диван, так что спинка затрещала.– Il m'a donné mes quinze jours! Comme à une cuisinière!..[150]150
Он дал мне расчет за две недели! Как кухарке!.. (фр.).
[Закрыть]
Слезы текли обильно, за слезами рыдания, за рыданиями какая-то икота, грозившая ударом. Удара боялся Иван Алексеевич пуще всего.
– Вот что, – заговорил он ей так решительно, что толстуха перестала икать и подняла на него свои круглые красные глаза, полные слез, – вот что, у меня есть приятель…
– Un ami, – машинально перевела она.
– Палтусов, он с купцами в знакомстве, в делах.
– Dans les affaires, – продолжала переводить Дениза Яковлевна.
– Надо через него действовать… я сейчас поеду.
– Голубчик! Родной, батюшка мой! – прорвало француженку.
Она начала душить Пирожкова, прижимать к своей груди короткими, перетянутыми у кисти ручками.
– Oh, les Russes! Quel cœur! Quel cœur![151]151
О русские! Какое сердце! Какое сердце! (фр.).
[Закрыть] – всхлипывала она, провожая его в столовую, где еще стояла недопитая чашка Ивана Алексеевича.
IX
– Вот это хвалю! – встретил Пирожкова Палтусов в дверях своего кабинета. – Позвольте облобызаться.
Иван Алексеевич проехал сначала в те меблированные комнаты, где жил Палтусов еще две недели назад. Там ему сказали, что Палтусов перебрался на свою квартиру около Чистых прудов.
Квартира его занимала целый флигелек с подъездом на переулок, выкрашенный в желтоватую краску. Окна поднимались от тротуара на добрых два аршина. По лесенке заново выштукатуренных сеней шел красивый половик. Вторая дверь была обита светло-зеленым сукном с медными бляшками. Передняя так и блистала чистотой. Докладывать о госте ходил мальчик в сером полуфрачке. В этих подробностях обстановки Иван Алексеевич узнавал франтоватость своего приятеля.
Первая комната – столовая – тоже показывала заботливость хозяина, хотя в ней и не бросалось в глаза никаких особенных затей. Тратиться сверх меры Палтусов не желал. Кабинет отделал он гораздо богаче остальных двух комнат – маленького салона и такой же маленькой спальни. Кабинет он оклеил темными обоями под турецкую ткань и уставил мягкой мебелью такого же почти рисунка и цвета. Книг у него еще не было, но шкап под черное дерево, завешенный изнутри тафтой, занимал всю стену позади кресла за письменным столом. Комната смотрела изящным "fumoir'ом".[152]152
курительным кабинетом (фр.).
[Закрыть]
Пирожков и Палтусов не видались с самого Татьянина дня, когда они повезли «приказного» в веселое место.
– Чему обязан, – шутливо спросил Палтусов, вводя приятеля в кабинет, – в такой ранний час? Уж не в секунданты ли?
Он, на взгляд Пирожкова, пополнел, борода разрослась, щеки порозовели. Домашний синий костюм, вроде военной блузы, выставлял его стройную, крепкую фигуру. Пирожков заметил у него на четвертом пальце левой руки прекрасной воды рубин.
– В секунданты! – рассмеялся Иван Алексеевич. – Не те времена. Вы в губернии сильный человек, мы к вашим стопам прибегаем.
Палтусов подумал, что Пирожков дурачится, потом сел с ним на низкий глубокий диванчик на двоих. Обстоятельно, полусерьезно, полушутливо рассказал ему приятель историю "о некоем поваре Филате, его друге приказчике, Гордее Парамоныче и его жертве – французской гражданке Денизе-Элоизе Гужо". История насмешила Палтусова, особенно картина бушевания повара и поведение жильцов со старой дворянкой включительно, спустившейся вниз узнать, дадут ли ей завтракать на другой день.
Но лицо Ивана Алексеевича сделалось вдруг серьезным.
– Гогартовская сцена, – сказал он, – но ее ужасно жаль, она ведь очутится sur la paille,[153]153
Буквально: «на соломе», то есть будет разорена (фр.).
[Закрыть] как в мелодрамах говорится. Я подумал, что спасителем можете быть только вы.
– Почему? – со смехом вскричал Палтусов.
– Купцов много знаете…
– Вот что…
Но на вопрос, кто такой этот Гордей Парамонович, Пирожков затруднился ответить. Он не был уверен – прозывается ли он Федюхиным или Дедюхиным.
– Такого не знаю, – уже деловым звуком откликнулся Палтусов.
Ему рад он был услужить хоть чем-нибудь. Этого человека он выделял из всего московского обывательства и никогда на него и в помыслах не рассчитывал. Он записал его в разряд милых, бесполезных теоретиков и даже, когда раз об нем думал, сказал себе: "Если Пирожков проест свою деревушку и я к тому времени буду в капиталах, – я его устрою".
– Справьтесь, друг, справьтесь… Кто-нибудь из ваших знакомцев.
– Да кто он такой?.. ну хоть приблизительно.
– Кажется, кирпичом промышляет.
– Чудесно! Коли это так, тогда мы до него доберемся. Да позвольте, может быть, и я вспомню… Дедехин… Федюкин…
Палтусов начал припоминать. Пирожков окликнул его:
– Андрей Дмитриевич!
– Что прикажете, дорогой?
– Ведь купец в самом деле все прибрал к своим рукам… в этой Москве…
– А вы как бы думали? – с этими словами Палтусов вскочил и заходил перед диваном.
Он попадал на свою любимую тему.
– Вы дайте срок, – прибавил Пирожков, – тут еще другая история… вас тоже просить приказано… но только на обед… И здесь купец, и там купец…
– Раскусили? – с разгоревшимися глазами вскричал Палтусов, наклоняясь к гостю. – Я говорю вам… никто и не заметил, как вахлак наложил на все лапу. И всех съест, если ваш брат не возьмется за ум. Не одну французскую madame слопает такой Гордей Парамоныч! А он, наверно, пишет «рупь» – буквами «пь». Он немца нигде не боится. Ярославский калачник выживает немца-булочника, да не то что здесь, а в Питере, с Невского, с Морской, с Васильевского острова…
Речь Палтусова прервал звонок.
– Приемный час? – спросил Иван Алексеевич.
– Нет… я позднее принимаю… Это кто-нибудь свой. Может, Калакуцкий… мой, так сказать, принципал… Вот было бы кстати… Он, наверное, знает.
– Он ведь "entrepreneur de bâtisses",[154]154
подрядчик по строительным работам (фр.).
[Закрыть] как в песенке поется?
– Именно.
Палтусов ввел в кабинет Калакуцкого и тотчас же познакомил с ним Пирожкова.
Иван Алексеевич не без любопытства оглядел фигуру подрядчика "из благородных" и остался ею доволен; она показалась ему достаточно типичной.
– Душа моя, – торопливо захрипел Калакуцкий, – я к вам на секунду… завернул, чтобы напомнить насчет…
Он отвел Палтусова к окну и басовым хрипом досказал ему остальное.
Палтусов только кивал головой. По тому, как он держался с «принципалом», Иван Алексеевич заключил, что подрядчик им дорожит. Так оно и должно было случиться… Ловкий и бывалый молодец, как Палтусов, стоил дюжины подобных entrepreneurs de bâtisses, про которых поется в шутовской песенке… Пирожков стал ее припоминать и припомнил весь первый куплет:
– Вот, Сергей Степаныч, обяжите маленькой услугой моего приятеля, – заговорил громко Палтусов и подвел Калакуцкого к дивану.
– Чем могу?
Палтусов объяснил, в чем дело.
– Как зовут этого Гордея Парамоныча?
– Не то Федюхин, не то Дедюхин, – стыдливо произнес Иван Алексеевич.
– Федюхин!.. А!.. Не Федюхин, батюшка, Нефедин… Это вот так! Каменоломни имеет…
– Да, да!.. – обрадовался Пирожков.
– Знаю… мужик простота.
– А не плут?
– Плут… разумеется… но плутует он по-христиански, простота… жирный… все у него приказчики… Жена, говорят, бьет его… По пяти дней запоем пьет каждый месяц.
– Как вы все это знаете? – вырвалось у Пирожкова.
– Еще бы, на том стоим… Его просить… да о чем же, я все в толк не возьму.
– Сергей Степаныч, вы позвольте мне, – вмешался Палтусов. – Вы ведь в делах с ним…
– Был, да и теперь еще придется по весне.
– Ну, так я от вас съезжу… и с Иваном Алексеевичем мы обсудим… чего практичнее добиваться для этой Гужо.
– Вот и прекрасно… Какой у вас приятель-то, – указал Калакуцкий Пирожкову на Палтусова. – На все время есть!.. Сделал бы другой?.. Держите карман!.. Андрей Дмитриевич у нас единственный… Вот всероссийская выставка будет на Ходынском поле… Будем его выставлять!.. Mersi, mersi, mon cher… Еще на пару слов… Мочи нет как тороплюсь… Мое вам почтение, – он кивнул Пирожкову и увлек Палтусова в столовую.
Там еще минуты с две слышался его хрип, который то опускался, то поднимался. Оба чему-то рассмеялись и шумно пошли в переднюю.
"Хлестко живут, – думал Иван Алексеевич, располагаясь поудобнее на диване, – в гору идут… Тут-то вот и есть настоящая русская жизнь, а не там, где мы ее ищем… Палтусов и я – это взрослый человек и ребенок".
Но Иван Алексеевич не способен был кому-либо завидовать. Ему надо одно: быть более хозяином своего времени. Это-то ему и не удавалось. Быть может, с годами придет особый талант, будет и он уметь ездить на почтовых, а не на долгих в своих занятиях, в выполнении своих работ.
– Каков… на ваш вкус? – раздался над ним звонкий голос Палтусова.
– Принципал?
– Да.
– Матёр!
– Между нами, – заговорил Палтусов потише, – он ненадежен.
– В каком смысле?
– Зарывается… Плохо кончит…
Иван Алексеевич услыхал тут же целую исповедь Палтусова: как он попал в агенты к Калакуцкому, как успел в каких-нибудь три-четыре недели подняться в его глазах, добыл ему поддержку самых нужных и «тузистых» людей, как он присмотрелся к этому процессу «объегоривания» путем построек и подрядов и думает начать дело на свой страх с будущей же весны, а Калакуцкого "lâcher",[156]156
бросить (фр.).
[Закрыть] разумеется, благородным манером, и сделает это не позднее половины поста. Тогда он начнет иначе, на других основаниях, без татарских замашек, на английский, солидный образец. Да и в Москве есть люди в таком вкусе… Пирожков услыхал имя какого-то Осетрова… Вот это человек! Университетский кандидат, до всего дошел умом, знанием, безупречной честностью. Кредит по всему Волжскому бассейну; без документов наберет сколько угодно денег в Нижнем, Казани, Астрахани… в Сибири… «Вадим Павлыч», одно слово – и кубышки раздаются, и из них текут рубли в руки высокодаровитого предпринимателя.
– Вы с ним уж в деле? – спросил Пирожков, проникаясь удивлением к своему приятелю, к той быстроте, с которой он проник "в мир ценностей и производств", как выражался сам Палтусов.
– Он мне дал два пая в своем последнем крупнейшем предприятии, – конфиденциальным тоном сообщил Палтусов. – Это вздор; но дорого вот что: поддержать с ним связь.
– Фортуну заполучите, – ласково спросил Иван Алексеевич, пристально взглянув на приятеля, – и невинность соблюдете?
Палтусов рассмеялся.
– Вот вам, как духовнику, все рассказал.
Но он забыл или не хотел сообщить Пирожкову того, что накануне Марья Орестовна Нетова, собираясь за границу, поручила ему полной формальной доверенностью заведование своим «особым» состоянием.
– Завлекательно, – выговорил Иван Алексеевич. Палтусов предложил ему закусить. Иван Алексеевич с большой радостью принял предложение.
– Но, любезный друг, – говорил Пирожков, закусывая куском ветчины – они перешли в столовую, – все это так; а конечная цель? Дельцом быть хорошо только до известного предела… для человека, вкусившего, как вы, высшего развития.
Палтусов не смутился.
– Конечно, – согласился он, – что ж! Вы думаете, я, как парижский лавочник или limonadier,[157]157
хозяин кафе (фр.).
[Закрыть] забастую с рентой и буду ходить в домино играть, или по-российски в трех каретах буду ездить, или палаццо выведу на Комском озере и там хор музыкантов, балет, оперу заведу? Нет, дорогой Иван Алексеевич, не так я на это дело гляжу-с!.. Силу надо себе приготовить… общественную… политическую…
– Ну уж и политическую…
– А вы как бы думали, Иван Алексеевич?.. Из-за чего же вы все бьетесь?
– Кто все? – кротко спросил Пирожков.
– А вот то, что называется интеллигенцией?
– Да мы не из чего не бьемся, а киснем.
– Ха, ха! Именно! Я не хотел употреблять это слово… Я только временно примазывался, Иван Алексеевич, к университету… Но я вкусил все-таки от древа познания… И люди, как вы, должны будут сказать мне спасибо, когда я добьюсь своего… Если вы все мечтаете о том, что нынче называется «идея», ну представительство, что ли… пора подумать, кто же попадет в вашу палату?
– Палата! – вздохнул Пирожков.
– Кто? Вот от города Москвы? А? У кого в руках целые волости, округи, кто скупает земли, кто кормит десятки тысяч рабочих? Да все те же господа коммерсанты, тот же Гордей Парамоныч! В думе они выкурили дворян! Выкурят и в вашей будущей палате.
– Если такие, как Андрей Дмитриевич, не возьмутся за ум, – прибавил весело Пирожков.
– Без ложной скромности, да-с!.. Палтусов выпил стакан вина.
– Вот такие Калакуцкие ничего не сделают… Это мыльные пузыри… Раздулся в несколько минут и – паф!.. Но Осетров – вот сила… Мне лучшего образца не надо!..
