Текст книги "Китай-город"
Автор книги: Петр Боборыкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)
V
– Нет, дружок, – ответила Катерина Петровна, – не труди глазки. Ты посиди с нами, а там и поди к себе. Мать-то совсем уложила?
– Задремала в платье, бабушка… Разденем позднее.
– Не дозовешься, я думаю, этой принцессы-то.
Катерина Петровна тихо засмеялась.
– Пелагеи?
– Да…
– Она больше в кухне пребывает… Дуняша там сидит за дверью… Все носом клюет…
И слово «клюет» не так чтобы очень по вкусу Катерины Петровны для барышни, но она пропустила его.
– Брат уехал?
– Да, после папы.
– Куда, не говорил?
– Он зашел на минутку к maman. Ника со мной мало говорит, бабушка…
– Разумеется…
– Что ж тут мудреного?.. Я для него глупа…
– Почему же это?
– Так… Скучно ему… Он собирается послезавтра…
– Слышишь, Фифина?
– Слышу, maman.
– Много пожил…
– Да что же ему здесь делать? – с живостью заметила Тася.
– Ах, милая ты моя дурочка, добра ты очень… Все выгородить желаешь братцев… А выгородить-то их трудно, друг мой… И не следует… Дурных сыновей нельзя оправдывать… И всегда скажу – ни один из них не сумел, да и не хотел отплатить хоть малостию за все, что для них делали… Носились с ними, носились… Каких денег они стоили… Перевели их в первейший полк. Затем только, чтоб фамилию свою…
– Бабушка, голубчик, – зажала рот старухе Тася, целуя ее, – что старое поминать!..
– Ну хорошо, ну хорошо!.. Ты не желаешь… Будь по-твоему. – Старушка прижала к себе Тасю и долго держала ее на груди.
– Как ваши тютьки? – спросила девушка и подошла к лежанке.
– Спят, – сказала Фифина.
– А-а, – протянула Тася, – я пойду посмотрю, не започивала ли maman совершенно… Доктор говорит, чтобы ее укладывать… Я бы надела халат…
– Надень, – откликнулась Катерина Петровна.
– Еще не поздно… не заехал бы кто-нибудь.
– Кто же это? – спросила Фифина.
– Андрюша Палтусов.
– Есть ему время, дружок, – заметила бабушка.– Il est dans les affaires.[56]56
Он в делах (фр.).
[Закрыть]
– A мне бы очень хотелось поговорить с ним.
– О чем это?
– После скажу… Он мог бы быть полезен папе… Не так ли, бабусек милый?
Тася опустилась на колени у кровати и глядела в глаза старушке.
– Никто нынче для других не живет. На родственное чувство нельзя рассчитывать.
– Нельзя? – дурачливо переспросила Тася.
– Нельзя, дурочка, да и сердиться нечего… Все обедняли, а то и совсем разорились… Связей ни у кого нет прежних. Надо по-другому себе дорогу пролагать… Где же тут рассчитывать на родственные чувства?.. А вот ты мне что скажи, – старушка понизила голос, – дал ли что Ника?
– Кому, бабушка?
– Ну отцу, что ли? Ведь доктору сколько времени не плачено?
– Больше месяца.
– Ничего не дал?
– Я не спрашивала…
– Да куда отец уехал?..
– Кажется, в клуб…
– А то куда же?..
Катерина Петровна не договорила.
– Я, бабушка, – начала Тася, низко наклоняясь к ней, – я с Никой поговорю…
– Поговори…
– Только я не надеюсь… В его глазах я так… девчонка… Немного поважнее Дуняши…
– Поважнее!.. – повторила Катерина Петровна. Слово ей очень не понравилось.
– Может, сегодня… захвачу его…
Тася встала и поправила волосы, выбившиеся у ней сзади.
– Иди, иди, – сказала Катерина Петровна, вставши с постели. – Одна про всех… Антигона…
– Почему Антигона, бабушка?
– А ты, видно, не знаешь, кто такое Антигона была?
– Как же не знать? Знаю, Эдип и Антигона.
– Семенову я видела… Помнишь, Фифина?
– Помню, maman.
– Грамоте плохо знала. А какой талант…
Старушка встала, выпрямилась, кацавейка ее распахнулась. Правую руку она подняла, точно хотела показать какой-то жест.
– Антигона! Ха, ха!..
Тася засмеялась опять так же звонко, как в первый раз.
– Что смеешься?.. Ты нас поведешь всех… калек. Если вовремя не приберет могилка…
– Полноте, полноте, бабушка! Так не надо! – остановила ее Тася, еще раз поцеловала и выбежала из комнаты.
Обе старухи переглянулись. Фифина снова опустила голову, и руки ее замелькали. Катерина Петровна медленно прошлась из угла в угол, раза два вздохнула и легла на кровать.
– Фифина!
– Что вам угодно, maman?
– Quel avenir?[57]57
Какая будущность? (фр.).
[Закрыть] Что будет с нею? Страшно! Пока мы бродим – это наше дитя… Так ли?
– Конечно, maman.
Катерина Петровна смолкла и недвижно лежала на кровати.
VI
Судьба Таси сокрушает ее. А давно ли гремело у Долгушиных? Умирали дети Катерины Петровны… Только одна дочь доросла до семнадцати лет и бойко выскочила замуж. Так это скоро случилось, что мать не успела и привыкнуть к наружности жениха. Отца уже не было в живых. Пенсии ей не оставил, но состояние удвоил… Любил деньги, копил… В ломбардных билетах лежало больше ста тысяч на ассигнации. И жених Елены имел отличное состояние. В полку служил в самом видном. Скоро раскусила его Катерина Петровна. Но отказать не отказала. И без того начались с дочерью припадки… Любовь такая, что весь Петербург кричал. Un beau brun![58]58
Красавец брюнет! (фр.).
[Закрыть] Усы, глаза навыкате, плечи, танцевал мазурку лучше, чем в ее время Иван Иваныч Сосницкий в русском театре. Стали жить вместе. Дом на Шпалерной, дача на Петергофской дороге, вояжи, в двух деревнях каких-каких затей не было… А там, в пять лет, не больше, – залог, наличные деньги прожиты, и ее часть захватили. Дала. Позволила и свою долю заложить. Пошли дети, сначала мальчики. В доме что-то вроде трактира… Военные, товарищи зятя, обеды на двадцать человек, игра, туалеты и мотовство детей, четырнадцать лошадей на конюшне. Все это держалось до эманципации и разом рухнуло. Зять вышел в отставку… Пришлось подвести итоги. Крестьянский выкуп пошел на долги. Земля осталась кое-какая… и ту продали. Вот тогда не надо было ей жалеть ни дочери, ни зятя, подумать о Тасе. Разжалобили… И она осталась ни с чем. В деревнюшке, чуть не в избе, прожила с Фифиной пять зим. Схватился зять за службу… Дотянул в губернии до полковника. Сыновей просили выйти из полка. Меньшой по службе наскандалил, старший и того хуже. Товарищи узнали, что он живет на счет какой-то барыни… И в карты нечисто играет. Потом вдруг огромное наследство с ее стороны… Наследница дочь. Переселилась в Москву. Зять вышел в отставку с чином генерала, купили дом, зажили опять, пустились в аферы… Какой-то завод, компаньоном в подряде. Проживали до пятидесяти тысяч в год. И разом «в трубу»! Старушка узнала силу этого слова. Именье продали!.. Деньги все ушли!.. Все, все… Остались чуть не на улице… У нее же выклянчили последнюю ее землишку. Сыновья ничего не дают… Меньший, Петя, живет на содержании у жены, пьяный, глупый; старший, Ника, бросит раза два в год по три, по четыре радужных бумажки… Вот и этот домишко скоро пойдет под молоток. Платить проценты не из чего. А лошадей держат, двух кляч, кучера, дворника, мальчика, повара, двух девушек. И дочь ее – после всяких безумств, транжирства, увлечений итальянцами, скрипачами, фокусниками, спиритами, после… всяких юнкеров, состоявших при ней, пока у ней были деньги, – заживо умирает: ноги отнялись… Она только хнычет, капризничает, тяготится, требует расходов. Не жаль ее Катерине Петровне, хотя она и родная дочь. Она видит перед собою живое наказание. И сама чувствует в лице этой дочери, как плохо она ее воспитала.
Но жалобами не искупишь ничего!.. И виновата ли она?.. Гибнет целый род! Все покачнулось, чем держалось дворянство: хороший тон, строгие нравы… или хоть расчет, страх, искание почета и доброго имени… расползлось или сгнило… Отец, мать, сыновья… бестолочь, лень, детское тщеславие, грязь, потеря всякой чести… Так, видно, тому следовало быть… Написано свыше…
Вот они с Фифиной не меняются… Но долго ли им самим вязать свою песцовую шерсть?.. Не ждет ли их богадельня не нынче завтра?.. Да и в богадельню-то не попадешь без просьб, без протекций… У купчишки какого-нибудь надо клянчить!
Глубоко вздохнула Катерина Петровна. Личико ее Таси выглянуло перед ней; а она лежит с закрытыми глазами…
– Антигона, – прошептала старуха и задремала.
VII
Тася вернулась в спальню матери. Комната выходила на балкон, в палисадник. Из широкого итальянского окна веяло холодом. Свеча, в низком подсвечнике с белым абажуром, стояла одиноко на овальном столе у ширм красного дерева; за ними помещалась кровать. Она заглянула за ширмы.
В кресле, свесив голову на грудь, спала ее мать – Елена Никифоровна Долгушина, закутанная по пояс во фланелевое одеяло. Отекшее землистое лицо с перекошенным ртом и закрытыми глазами смотрело глупо и мертвенно. На голове надета была вязанная из серого пуха косынка. Обрюзглое и сырое тело чувствовалось сквозь шерстяной капот в цветах и ярких полосках по темному фону. Она сильно всхрапывала.
Девушка взяла мать за одно плечо и громко шепнула:
– Ляг почивать, maman.
Глаза Долгушиной оставались закрытыми. Она что-то пробормотала.
– Почивать пора, maman!.. Дуняша! – крикнула Тася за дверь, где в темном углу на сундуке спала девчонка.
Дуняша вскочила и со сна влетела в спальню, ничего не видя и не понимая. Ее ситцевая пелеринка вся сбилась, одна косица расплелась.
– Помоги уложить барыню, – сказала ей Тася деловым тоном.
– Пора почивать, – повторила Тася, вернувшись к матери, терпеливым голосом.
Елена Никифоровна подняла голову и взялась за ручку кресла.
– Зачем ты меня будишь? – недовольно спросила она дочь, не совсем твердо выговаривая слова. – Я так хорошо спала!
На глаза ее надвигались плохо поднимающиеся веки. Она была точно в полузабытьи.
– Доктор приказал, ты знаешь!
– Доктор, – протянула Елена Никифоровна. – Оставь меня… Ай!..
Ее всю передернуло. Левая рука сорвала с ноги одеяло и схватилась за колено.
– Опять невралгия? – спросила Тася. Лоб ее наморщился.
– Впрыснуть! – проныла Долгушина.
– Так часто?!
– Впрыснуть, – почти захныкала мать и начала метаться на кресле.
– Помилуй, maman, ты приучилась… Это очень вредно.
– Подай! Я сама!.. Подай! Дуняша, подай мне машинку.
Она не договорила и начала томительно мычать. Тася знала, что боли не так сильны, а просто ее матери хочется морфию. Почти каждый вечер повторялась та же сцена. Приходилось все-таки уступать.
Елена Никифоровна металась и ныла. Тасе стало страшно. Она взяла с ночного столика пузырек с иглой для впрыскивания морфия и очень ловко впустила ей в ногу несколько капель.
Оханье и нытье мгновенно смолкли.
– Quel délice!..[59]59
Какое наслаждение!.. (фр.).
[Закрыть] – восторженно выговорила Елена Никифоровна. – Я не могу быть без морфия, не могу… За что ты меня заставляешь мучиться?..
Тася ничего не отвечала. С матерью она держалась, как сиделка. Она опять повторила ей, что надо ложиться в постель. С помощью Дуняши она перевела мать под руки с кресла на кровать, раздела и уложила. После впрыскивания наступало всегда забытье, иногда с легким бредом. Мать не спросила ни об отце, ни о брате Таси. Она только днем, около полудня, делалась говорлива. И то больше жаловалась или болтала про молодые годы, про Петербург и своего «сынка» – кавалерийского юнкера, которого Тася помнила очень хорошо. При этих воспоминаниях Тасе делалось не по себе. Она знала и то, что еще год назад, перед тем как начали отниматься ноги у Елены Никифоровны, мать безобразно притиралась, завивала волосы на лбу, пела фистулой, восторгалась оперными итальянцами, накупала их портретов у Дациаро и писала им записки; а у заезжего испанского скрипача поцеловала руку, когда тот в Благородном собрании сходил с эстрады. Да и то ли еще знала Тася! И не могла уберечься от такого знания…
Дуняша получила несколько приказаний, но по ее глазам было видно, что она все еще не очнулась. Тасе даже смешно стало глядеть на усилия девочки держать глаза открытыми.
– Ну, ступай и позови Пелагею, – сказала она ей в дверях, – а на тебя надежда плоха.
– Сейчас, барышня, – прокартавила Дуняша и, так как была – в ситцевом платье, побежала в кухню через двор.
VIII
Надо было обойти остальные комнаты, посмотреть, заперта ли дверь в передней. Мальчика Мити, наверно, нет. Он играет на гитаре в кухне, в обществе повара и горничной. А следует приготовить закусить отцу. Он в клубе ужинает не всегда – когда деньги есть, а в долг ему больше не верят… Закуска ставится в десять часов в зале на ломберном столе. Мальчик должен постлать потом отцу и брату – одному в кабинете, другому в гостиной.
Тася завернула из коридорчика налево, в свою комнатку. Там стояла темнота. Она зажгла свечку, пошарив рукой на столике у кровати. У ней было почище, чем в других женских комнатах, но так же холодно и через день непременно угар. У окна письменный столик, остаток прежней жизни, с синим, теперь обтертым, бархатом и резьбой из цельного ореха. Есть у ней и этажерка с книгами и швейная машинка ручная, в пятнадцать рублей… Да теперь и шить-то некогда. Только в этой комнатке она совсем дома. Здесь она может уходить в себя, задавать себе разные вопросы и думать… Тут же и всплакнет. А больше ни при ком. Даже и с бабушкой – никогда!
Почитать старушкам? Она предлагала. Они долго просидят. А ей надо дожидаться брата Нику. Ника приедет поздно, часу во втором, а то и позднее. Днем она никак его не схватит. И смелости у нее нет настоящей, а ночью, когда все уснут, вот тут-то она и заговорит с ним как должно.
Книжку Тася взяла с этажерки. Это был том сочинений Островского. Она нагнулась над ним, просмотрела оглавление и заложила ленточкой на комедии «Шутники». И старухам будет приятно, и она прочтет лишний раз Верочку. Может быть, сегодня у ней выйдет гораздо лучше.
Со свечой она прошла в кабинет отца, где пахло жуковским табаком. На диване еще не было постлано. В зале не стояло закуски. В гостиной тоже не устроили спанья для Ники. Она дождалась прихода горничной Пелагеи – неряшливой и сонной брюнетки, послала Дуняшу за мальчиком Митей и всем распорядилась.
Старухи ждали ее. Она принесла книжку и присела к лампе. Катерина Петровна уже два раза вставала и прохаживалась по комнате до прихода Таси.
– Что такое, дружок? – спросила она.
– Пьесу, бабушка… Островского.
– Любишь ты этого Островского. А прежде об нем не слыхать было. Хмельницкий – вот был сочинитель…
– Я знаю, бабушка.
– Что знаешь-то?
– "Волшебные замки".
– Да, да… Альнаскаров. В благородных спектаклях все играли… И в Петербурге… и здесь… помню.
– Вы послушайте, – обратилась Тася больше к Фифине, – как у меня выйдет роль Верочки.
– Это дочь старичка? – спросила Фифина. – Ты нам читала.
– Да, – тихо ответила Тася. – Давно… Бабушка не узнает.
– Что, что? – весело спросила старуха.
– Ничего, бабушка, – подмигнула Тася и начала читать имена действующих лиц.
– Что это за фамилии нынче, – рассуждала вполголоса Катерина Петровна, лежа на кровати.
А того не думала бабушка, что она первая заронила в Тасю театральную искру… Сколько раз та, маленькой девчуркой, слыхала от бабушки длинные рассказы про театр, про Семенову, Сосницкого, Каратыгина, Брянского, Яковлева, мужа и жену Дюр… Катерина Петровна любила ездить и в русский театр. Тогда и дамы "хорошего круга" посещали представления новых пьес. И про французов шли такие же рассказы. Всех их знала Тася поименно. Была madame Allan, Плесси, а из мужчин Лаферьер, давно, когда еще мать Таси ходила в панталончиках. И про московский театр охотно говорила Катерина Петровна. От нее Тася узнала, что «Петровский» театр – так старуха называет до сих пор Большой театр – держал какой-то Медокс, как у него давали оперу «Русалка». Бабушка иногда напевала арию:
Приди в чертог златой,
О князь мой дорогой, —
а потом уморительно делала губами и повторяла стишки про каких-то «Тарабариков» и «Кифариков». Театр Медокса сгорел. И опять горел тот же театр недавно, перед крымской войной, когда Таси не было на свете. Еще простой плотник отличился, спас танцовщицу с крыши, медаль ему повесили и пьесу давали, где он выставлен героем. Бабушка хвалила Щепкина, Репину, знакома была с Верстовским. Он ей писал ноты в альбом, еще в Петербурге. И кто-то тут же рядом черным карандашом нарисовал его за фортепьянами… Знала Тася от бабушки, что в афишах печатали, с какого подъезда надо подъезжать к театру и с каким «лажем» будут приниматься ассигнации. Она и афишу такую видела.
И незаметно театральная зала получила для Таси особое обаяние. Она любила все в театре, какой бы он ни был: большой и роскошный или маленький, вон как в доме Секретарева или Немчинова. Ее охватывала приятная дрожь от запаха коридоров, газа, от вида капельдинеров, от люстры, занавеса… Три раза она была на репетициях благотворительных спектаклей. Один раз играла в комедии "До поры – до времени", ужасно сробела перед выходом, но на подмостках – "точно ее носили по воздуху ангелы". Об ней явилась хвалебная статейка в газетах. Всякой книге, роману, статье она предпочитала пьесу, русскую или французскую. Особенно такую, где есть «хорошая» женская роль.
Играл в Москве в первый раз Росси. Мать еще тогда выезжала. Они абонировались. Мать восторгалась его голосом, лицом, покупала карточки, ездила представляться ему. Тася не пила и не ела после «Лира», "Макбета", "Ричарда III". Ей минутами казалось, что стоит только захотеть, и создашь "Деву Орлеанскую", "Марию Стюарт", "Василису Мелентьеву". Она запиралась по ночам и громким шепотом читала монологи. Но трагедия не шла. Раз она бросила взгляд на себя в зеркало и начала хохотать. Так смешна она самой себе показалась в роли Марины у фонтана, в диалоге с Димитрием. Тут она почувствовала, что ей надо изучать, о чем она может мечтать… Но учиться? У кого? В консерватории?.. Где же!.. Она одна во всем доме… Как мать бросить?.. Да и средства нужны. Теперь о плате за ученье нечего и думать. Есть две старушки, им можно каждый вечер читать и слушать самое себя. У бабушки свои взгляды. Она не понимает теперешнего театра. Фифина все молчит…
IX
Тася дошла до того места в комедии «Шутники», когда отец зовет дочь и Верочка выглядывает из окна. Выглянуть неоткуда было Тасе. Она вытянула шею и сделала милую мордочку. Фифина поглядела на нее в эту минуту и улыбнулась.
– Так? – радостно спросила Тася.
– Не знаю.
– Ах, тетя, – она иногда называла ее тетей, – что это вы какая? Никогда от вас ничего не добьешься.
– Что такое? – вмешалась бабушка.
– Да вот я выглянула в окно, спрашиваю Фелицату Матвеевну – похоже ли, какое выражение?
– Да откуда же ты выглянула-то? – весело спросила Катерина Петровна.
– Ах, бабушка, какая вы, право… Из окна. Направо от зрителей окно. Ну, Верочка и выглядывает из него.
– Хорошо, – ласково выговорила Фифина.
Она знала, что у Таси есть страсть к театру, но помочь ей советом она не могла. Для нее все было "хорошо".
Тася продолжала чтение. Она меняла голос, за мужчин говорила низким тоном, старалась припомнить, как произносил Шумский. И его она видела в «Шутниках» девочкой лет тринадцати. Только она и жила интересом и содержанием пьесы. Фифина считала про себя свои петли. Бабушка дремала. Нет-нет да и пробормочет:
– Continue, mon bijou…[60]60
Продолжай, мое сокровище… (фр.).
[Закрыть]
Но Тасе ловко. Она привыкла к этой безмолвной аудитории. Точно она одна в комнате. Пред глазами ее театральная рампа, рожки газа, проволока, будка суфлера. Она бегает по сцене, дурачится, смеется, ласкает старого отца. Потом она видит, как наяву, сцену под воротами Китай-города. Это не она, а бедный чиновник, страстно мечтающий о том, как бы ему чем-нибудь скрасить жизнь своей доченьки. Вот он нашел пакет с пятью печатями. Как он схватил его… Тася чуть не уронила лампу.
– Что, что такое? – просыпается бабушка.
Фифина отвечает своим неизменным простоватым тоном:
– Ничего, maman.
Тасе ужасно весело. Но тотчас же затем охватывает ее горькая обида жалкого Оброшенова. Она не может продолжать. В горле у ней слезы. Губы ее сводит книзу от усилия не расплакаться.
Бабушка громко всхрапнула. Фифина как будто понимает. В последнем акте надо Верочке пройтись по сцене светлым лучом. Тася не спрашивает самое себя: удастся ей это или нет? Она играет в полную игру. Все вобрала она в себя, все чувства действующих лиц. Ее сердце и болит, и радуется, и наполняется надеждой, верой в свою молодость. Если б вот так ей сыграть на настоящей сцене в Малом театре!.. Господи!
Тася закрыла глаза. Книга выпала у ней из рук.
– Все? – невозмутимо спросила Фифина.
– Да, – чуть слышно выговорила Тася. Бабушка опять проснулась.
– Continue, – шепчет она, – continue, chérie.[61]61
Продолжай, продолжай, милочка (фр.).
[Закрыть]
– Она кончила, maman, – докладывает Фифина.
– А?.. Уж конец!.. Сколько же тут актов?.. Пять?..
Тася молчит. Она сидит с закрытыми глазами. Ей не хочется выходить из своего мирка. Перед ней все еще движутся живые люди с такими точно лицами, платьем, прическами, какие она видела в театре лет больше восьми назад.
Верочку играла тогда ее любимая актриса…
Но было ли у ней столько чувства, и огня, и веселости, как у Таси, вот сейчас?.. Кто решит, у кого справиться?
– Merci, дружок, merci!.. – бормотала Катерина Петровна. – Сна не было… а теперь… я чувствую, что засну…
– Бабушка милая!.. За откровенность спасибо! Почивайте…
– А который час?
– Скоро двенадцать, – сказала уверенно Фифина.
– Пора и спать, – выговорила, зевая, Катерина Петровна. – Ты кончила, Фифина?
– Я сейчас постелю, maman.
– Дайте я! – вызвалась Тася.
– Зачем это, дружок… Ты столько читала, трудилась!..
– Мы сейчас!
Они поднялись вместе с Фифиной, принесли из темной каморки тюфячок, простыню, две подушки и вязаное полосатое одеяло. Старухи никогда не звали горничных и делали все сами. Постель была готова в две-три минуты. Тася простилась с бабушкой, пожала руку Фифине и спросила, стоя в двери:
– Что скажете про Верочку?
– Мастерица ты читать… Что же она, под конец-то умирает?
Тася расхохоталась.
– Нет, бабушка! Это не драма…
– А мне казалось… к этому идет дело.
Старуха начала тихо смеяться и сделала рукой внуке.
"Сердиться на них нельзя… Надо читать вслух… это главное… А потом?"
Тася остановилась со свечой в руках в зале, где на ломберном столе виднелся поднос с графинчиком водки, бутылкой вина и закуской. Она поставила свечку на пианино… Давно она не играет… И музыку она любила, увлекалась одно время опереткой, разучивала целые партитуры. Но это недолго длилось. У ней голос, когда она запоет, жидкий, смешной. Да и далеко ушла та полоса ее девичьей жизни, когда она видела себя в опереточной примадонне. Теперь она знает, что такое она будет на подмостках, если когда-нибудь попадет туда.
В зале очень свежо. Тася вернулась к себе, накинула на плечи короткое темное пальтецо и начала ходить около пианино. Из передней раздалось сопенье мальчика. Мать спит после приема морфия. Не надо ей давать его, а как откажешь? Еще месяц, и это превратится в страсть вроде запоя… Такие случаи бывают… И доктор ей намекал… Все равно умирать…
Тася поймала себя на этой мысли – и вспыхнула. Кому она желала смерти? Родной матери! Ужели она дошла до такого бездушия? Бездушие ли это? Доктор не скрывает, что ноги совсем отнимутся, а там рука, язык… ведь это ужасно!.. Не лучше ли сразу!.. Жизнь уходит везде – и в спальне матери и в комнате старух. И отец доедает последние крохи… И братья… Оба "мертвецы"!..
Она давно зовет их так. Сегодня она попробует… Но ведь спасти никто не может все семейство? Дело идет о куске, о том, чтобы дотянуть… Дотянуть!..
В передней вздрогнул надтреснутый колокольчик.
