Текст книги "Китай-город"

Автор книги: Петр Боборыкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

XXX

– Тетя! – крикнула Любаша через весь стол, упершись об него руками. – Знаете, кого мы еще к обеду ждали?

– Кого?

– Сеню Рубцова… вы его помните ли?

Анна Серафимовна стала вспоминать.

– Родственник дальний, – пояснила Марфа Николаевна, – Анфисы Ивановны покойницы сынок. И тебе приходится так же, – наклонилась она к племяннице.

– Нашему слесарю – двоюродный кузнец!.. – откликнулась Любаша.

Техники и юнкер как-то гаркнули одним духом. Профессор ел щи и сильно чмокал, посапывая в тарелку. Прислуживал человек в сюртуке степенного покроя, из бывших крепостных, а помогала ему горничная, разносившая поджаристые большие ватрушки. Посуда из английского фаянса с синими цветами придавала сервировке стола характер еще более тяжеловатой зажиточности. В доме все пили квас. Два хрустальных кувшина стояли на двух концах, а посредине их массивный граненый графин с водой. Вина не подавали иначе, как при гостях, кроме бутылки тенерифа для Марфы Николаевны. На этот раз и перед зятем стояла бутылка дорогого рейнского. Молодежи поставили две бутылки ланинской воды; но техники и юнкер пили за закускою водку, и глаза их искрились.

– Тетя! – крикнула опять Любаша. – Сеня-то какой стал чудной! Мериканца из себя корчит! Мы с ним здорово ругаемся!

Анна Серафимовна ничего не ответила. Она расслышала, как адвокатский помощник сказал Любаше:

– А вы большая охотница… до этого?..

Тетка старалась ввести ее в разговор с зятем. Он обеих давил своим присутствием, хотя и держался непринужденно, как в трактире, и не выражал желания кого-либо из присутствующих занимать разговорами.

– Вот, Егор Егорыч, – начала Марфа Николаевна, – рассказывает про свои места… Про поляков… не очень их одобряет…

Он только повел белками и выпил после тарелки щей большую рюмку рейнвейна.

– Егор Егорыч, – подхватила с своего места Любаша, – прославился тем, что Дарвинову теорию приложил к обрусению… Не пущай! Как у Щедрина…

Вся молодежь расхохоталась. Мандельштауб даже взвизгнул, белокурые девицы переглянулись к толкнули одну другую.

– Люба! – строго остановила мать и покачала головой.

Обросшие щеки профессора пошли пятнами.

– А вы знаете ли, что такое Дарвинова теория? – спросил он глухо.

– Гни в бараний рог! Кто кого сильнее, тот того и жри!.. – обрезала уже в сердцах Люба.

Она терпеть не могла своего шурина.

– И будем гнуть-с! – также со злостью ответил он и ударил ножом о скатерть.

"Господи! – подумала Анна Серафимовна. – Они подерутся".

Подали круглый пирог с курицей и рисом, какие подавались в помещичьих домах до эмансипации. Зазвякали ножи, все присмирели, и в молодом углу ели взапуски… Любаша ужасно действовала своим прибором. Анна Серафимовна старалась не глядеть на нее. Вилку Любаша держала торчком, прямо и "всей пятерней" – как замечала ей иногда мать, отличавшаяся хорошими купеческими манерами; ножик – так же, ела с ножа решительно все, а дичь, цыплят и всякую птицу исключительно руками, так что и подруг своих заразила теми же приемами. Невольно бросила Анна Серафимовна взгляд на свою кузину. В эту минуту Любаша совсем легла на стол грудью, локти приходились в уровень с тем местом, где ставят стаканы, она громко жевала, губы ее лоснились от жиру, обеими руками она держала косточку курицы и обгрызывала ее. Глаза ее задорно были устремлены на зятя и говорили: "Вот дай срок, я догложу, задам я тебе феферу!"

– Как вы это страшно сказали, – с улыбкой заметила Анна Серафимовна профессору.

Он дожевал и, не поднимая головы, выговорил:

– Такой народ!..

– Маменька, – донесся голос Любаши, – здесь вина нет… Там рейнвейн стоит, – и она ткнула головой в воздух, – а здесь хоть бы чихирю какого поставили.

Мать показала головой лакею на свою бутылку тенерифу.

– Нет, нет! Покорно спасибо. Пожалуйте нам красного!.. Лафиту!

Подозвана была горничная. Марфа Николаевна что-то шепнула ей и сунула в руку ключи. В передней заслышались шаги.

– Вот Митроша! – возвестила Любаша; потом оглядела всех и вскрикнула: – Ведь нас тринадцать будет!..

Все переглянулись, не исключая и зятя. Мать пустила косвенный взгляд на две серые фигуры: одна была приживалка – майорша, другая – родственница, вдова злостного банкрота.

– Ха-ха! – сквозь зубы рассмеялся зять и поглядел на Любашу. – Дарвина имя всуе употребляете, а тринадцати за столом боитесь.

– И боюсь. И все боятся, только стыдно сказать… И вы, когда попа встретите, что-то такое выделываете, я сама видала.

Приживалка-родственница безмолвно встала и отошла в сторону.

– Поставь их прибор на ломберный стол, – приказала лакею Марфа Николаевна.

Все точно успокоились и стали доедать рис и сдобные корки пирога.

Подали и бутылку красного вина. Досталось по рюмке молодому концу стола. Любаша пролила свое вино; юнкер начал засыпать пятно солью и высыпал всю солонку.

XXXI

К ручке Марфы Николаевны подошел сын ее Митроша, или «Митрофан Саввич», как звала его сестра, когда желала убедить его в том, что он «идиот» и «чучело». Он походил на сестру только широкой костью и не смотрел ни гостинодворцем, ни биржевиком. Всего скорее его приняли бы за домашнего учителя или даже за отставного военного, отпустившего бороду. Одет он был в модный темный драповый сюртук, но все на нем сидело небрежно и точно с чужого плеча. Рыжеватые волосы, давно не стриженные, выдавались над лбом длинным клоком, борода росла в разных направлениях. На переносице залегли две прямые морщины, и брови часто двигались. Ему минуло двадцать семь лет.

Митрофан Саввич поклонился всем небрежно и торопливо и сел рядом с шурином. Он его почитал и постоянно ему поддакивал. Анна Серафимовна знала наперед, как он будет себя вести: сначала посидит молча, будет жадно «хлебать» щи и громко жевать сухую еду, а там вдруг что-нибудь скажет насчет политики или биржи и начнет кричать сильнее, чем Любаша, точно его кто больно сечет по голому телу; прокричавшись, замолчит и впадет в тупую угрюмость. Если за столом сидит кто, играющий на каком-нибудь инструменте, он заговорит о своем корнет-пистоне. Играет он целые дни по возвращении домой, собрал на своей половине целую коллекцию медных инструментов, а когда устанет, призовет двух артельщиков и приказывает им действовать на механическом фортепьяно. С десяти до четырех он сортирует товар: марену, кубовую краску, буру, бакан, кошениль, скипидар, керосин. В этом он считается большим докой. Перед обедом бывает на бирже. Анна Серафимовна все это знала и почему-то каждый раз говорила себе: "А ведь свезут его когда-нибудь в Преображенскую больницу". Не прошло и пяти минут, как Митроша выпил квасу и уже кричал высокой фистулой по поводу какой-то депеши об англичанах:

– Торгаши проклятые!.. Опять гадить!.. Уж мы их припрем!.. Эти самые текинцы! Откуда взялись текинцы? Биконсфильд!.. Жидовское отродье! И вдруг в лорды произвели! С паршами-то!

Помощник присяжного поверенного повернул голову в своих высоких стоячих воротниках при крике "жидовское отродье". И «парши» ему не пришлись по вкусу. В другом месте он напомнил бы, что и Спиноза был тоже "с паршами", но полтораста тысяч… все полтораста тысяч…

Любаша наклонилась к нему и сказала громким шепотом:

– Пускай его!.. Сейчас клапан-то закроется! У него ведь это вдруг!..

Девицы хотели расхохотаться, но просидели тихо: каждая имела тайные виды на Митрошу.

Шурин согласился с ним. Молодежь слышала, как он с каким-то даже щелканьем своих белых зубов сказал:

– Пустить надо грамоты! Индийский народ за нас.

"Что за столпотворение вавилонское", – подумала Анна Серафимовна. Ее начало давить, как во сне, когда вас "домовой", – так ей рассказывала когда-то няня, – душит своей мохнатой лапой.

Рыба на длинной деревянной доске, покрытой салфеткой, следовала за пирогом. Соус «по-русски» подавала горничная особо. Любаша, как и все, кроме Анны Серафимовны, – ее научил муж, – ела всякую рыбу ножом и крошила ее, точно она сбирается мастерить тюрю. Никто не услыхал, как в дверях залы показался новый гость, высокого роста, с волосами и бородкой каштанового цвета и пробритой губой, что могло бы придавать ему наружность голландского или шведского шкипера. Но черты его загорелого лица были чисто русские, не очень крупные. Круглый нос и светло-серые глаза, сочные губы и широкий подбородок – все это отзывалось Поволжьем. Вокруг рта и под носом появлялись мелкие складки юмора.

Он держал в руках шотландскую шапочку. На нем плотно сидел клетчатый коричневый сьют. Его сапоги на двойных подошвах издавали сильный скрип.

– Сеня! – первая увидала его Любаша, бросила салфетку, не утеревшись, и вскочила из-за стола.

– Опять тринадцать будет! – крикнула девица Селезнева.

Приживалку посадили на прежнее место. Было немало хохоту. Новый гость пожал руку Марфе Николаевне, Любаше, ее брату и шурину. Его посадили рядом с Анною Серафимовною.

XXXII

Их перезнакомили. Действительно, он приходился в одинаковом дальнем родстве и покойному мужу Марфы Николаевны, и ей самой, и, стало быть, и Анне Серафимовне. Тетка припомнила племяннице, что они «с Сеней» игрывали и даже «дирались», за что Сеню раз больно «выдрали». Анна Серафимовна незаметно, но внимательно оглядела его.

– Как вас звать? – тихо спросила она под шум голосов и стук ножей.

– Купеческий брат Любим Торцов, – пошутил он. Говор его не то что отзывался иностранным акцентом, а звучал как-то особенно, пожестче московского.

– Нет, по отчеству?

– Тихоныч! – уже совсем по-купечески произнес он и даже на «о» сильнее, чем она произносила.

Это ей понравилось.

– Вы на Волге все жили? – спросила она.

– На Волге… десять лет невступно.

– Ведь я старше вас? – ласково выговорила она и в первый раз подольше остановила на нем свои глаза.

Рубцов тоже уставил глаза в ее брови: он таких давно не видал.

– Ну, вряд ли, – бойко, немного хриповатым голосом ответил он… – Мне двадцать шестой пошел. Я вот Митрофана на два года моложе.

– А я вас на два года старше…

Ей и то почему-то было приятно, что она старше его… На вид он смотрел тридцатилетним.

– И вы, – продолжала она понемногу спрашивать, – давно с Волги-то?

– …Да семь годов будет… Аттестат зрелости не угодил получить. Вы нешто не слыхали? Отец в делах разорился в лоск… И мать вскорости умерла. Сестра в Астрахани замужем. Вот я, спасибо доброму человеку, и уехал за море.

– В Англии всё были?

– И в Америке тоже. Какие крохи оставались – я махнул на них рукой… Да вы что же все про меня? Вы лучше про себя расскажите. Вон вы, сестричка, какая… Вы не обидитесь? Я вас, помню, так звал.

– Зовите… И по какой же вы там части?

– Да по всякой… Кой-чему научился как следует. Из фабричного дела – суконное знаю порядочно.

– Суконное? – вскричала Анна Серафимовна.

– А что?

– Как это славно!

– Не хотите ли меня брать?

– Что же?

– Смотрите! Дорог я!

Он рассмеялся, и она с ним. Им стало ловко, весело, они сейчас почувствовали, что во всем обеде только между собою и могут вести они разговор людей, понимающих друг друга. Появление этого «братца» сегодня – после сцены в амбаре, пред открывающейся перед нею вереницей деловых забот и одиночества – разом освежило Анну Серафимовну… Недаром, точно по предчувствию, спешила она к тетке. Ей, конечно, было бы приятнее найти в Семене Тихоновиче побольше изящества в манерах и в говоре; но и так он для нее был подходящий человек… В нем она учуяла характер и живой ум. Такой малый не выдаст… Остался мальчиком в погроме дел отца, не пропал, учился, побывал в Америке… Не шутка! И все-таки не важничает, не тычет в нос заграницей, говорит сильно на «о», напоминает ей своим тоном детство. Да еще моложе ее на два года!..

Любаша с прихода Рубцова заметно притихла. Она прислушивалась к разговору его с Анной Серафимовной, начала насмешливо улыбаться, от жареного – подавали индейку, чиненную каштанами, – отказалась и сложила даже руки на груди, а рот вытерла старательно салфеткой. Она не нападала на этого «братца» так смело, как на шурина, а больше отшучивалась.

За пирожным – яблочный пирог со сливками – Рубцов, видя, как она пустила шарик в нос одному из техников, сказал ей тоном взрослого с девочкой:

– Без пирожного оставим!.. Который годок-то?

– Двадцать лет! – ответила она и хотела ему показать язык.

– Хорошо, что я сегодня здесь около бабушки сижу, – обратился он к Анне Серафимовне, – а то кузиночка-то все книжками меня пужает. Все насчет обмена веществ… Штофвексель.[34]34
  Обмен веществ (от нем.: Stoffwechsel).


[Закрыть] Из физиологии-с!..

– Я вижу, что тебе хорошо там – присоседился, – подхватила Любаша и начала шептаться с подругами.

Все три девицы встали из-за стола, гремя стульями. Любаша, когда приходилось «прикладываться» – так она называла целование руки у матери, – не могла не заметить Рубцову и Анне Серафимовне:

– Вас теперь, я вижу, и водой не разольешь.

– Что мы, собаки, что ли? – возразил Рубцов. – Эх, кузиночка! А еще Гамбетту видели живого.

XXXIII

Все перешли в гостиную; но Любаша и остальная молодежь, видя, что Рубцов отошел к окну вместе с Анною Серафимовною, потащила всех в мезонин, где помещался бильярд. Митроша сел с шурином играть в карты в вист. Для этого приглашена была одна из приживалок – майорша. Марфа Николаевна отдыхала после обеда с полчасика. За стол сели поздно, и глаза у ней слипались.

Она тихо подошла к племяннице, взяла ее за плечи, поцеловала в лоб и поглядела на Рубцова, стоявшего немного поодаль.

– Видишь, Сеня, сестрица-то у тебя какая?

И старуха нежно погладила племянницу по волосам. Глаза Анны Серафимовны так и горели в полусвете гостиной, где лампа и две свечи за карточным столом оставляли темноту по углам.

Рубцов загляделся на свою "сестрицу".

– Вам, тетенька, бай-бай? – спросила Анна Серафимовна.

– Я на полчасика… Ты посидишь?

– Детей я не видала с утра.

– Не съедят… Ну, я пойду, велю вам сладенького подать.

Тут только Анна Серафимовна вспомнила про ананас. Его сейчас принесли. Тетка была тронута и сказала шепотом:

– Пускай постоит! Тем не стоит давать.

Согнутая спина старухи, с красивыми очертаниями головы, исчезла в дверях следующей комнаты.

Рубцов указал Анне Серафимовне на два кресла у окна.

– Курите?

– Нет!

– Папенька не позволял? Он ведь на этот счет строг был.

– И у самой охоты не было.

Ей делалось все ловчее с ним и задушевнее, хотя он и не смотрел особенно ласково. Домашние обиды и дрянность мужа схватили ее за сердце, но она подавила это чувство. Она не станет ему изливаться. После, может быть, когда сойдутся совсем по-родственному.

– У вас сколько же деток? – спросил он, закуривая собственную хорошую сигару.

– Двое: мальчик и девочка.

– Красные детки? – Про мужа он не стал расспрашивать – она догадалась почему; сказал только вскользь: – Супруга вашего показали мне раз на выставке, в Париже.

Однако она сообщила ему, между прочим, когда подали им фрукты и конфеты, что берет все дело в свои руки.

– Ой ли? – вскрикнул он и встал.

Тут он расспросил ее про размеры дела, про мануфактуры мужа и про ее суконную фабрику. О фабрике она говорила больше и заохотила его посмотреть, и про свою школу упомянула.

– Хвалю! – кратко заметил он.

С директором у ней мало ладу, а контракт его еще не кончился. Директор – немец, упрям, держится своих приемов, а ей сдается, что многое надо бы изменить.

– Вы бы заглянули, – пригласила она.

– Как, вроде эксперта? – спросил он с ударением на "э".

– Вот, вот!

Прибежала Любаша угощать их "своими конфетами", поднесенными ей Мандельштаубом.

– Маменька-то, – рассказала она им, – ни с того ни с сего генеральшу прикармливать стала, а та у ней серебряный шандал и стащила.

– Ах! – пожалела Анна Серафимовна.

– Да, все вышли, а она и стибрила. Зато настоящая генеральша… У ней кто чином выше из салопниц – тот ее и разжалобит скорее.

Они ничем не поддержали ее балагурства. Любаша убежала и крикнула им:

– Естественный подбор!..

Анна Серафимовна поняла намек. Рубцов крякнул и мотнул головой.

– Чудеса в решете, – начал он. – Москательный товар и происхождение видов Дарвина… и приживалки-генеральши!

– Нынче так пошло, – точно про себя заметила Анна Серафимовна.

– Да, на линии дворян, как мне на той неделе в Серпухове лакей в гостинице сказал.

Так они и проговорили вдвоем. Она узнала, что Рубцов еще не поступил ни на какое место. Всего больше рассказывал он про Америку; но у янки не все одобрял, а раза два обозвал их даже «жуликами» и прибавил, что везде у них взятка забралась. Францию хвалил.

Партия в вист кончилась. В зале стали играть и петь. Любаша играла бойко, но безалаберно, пела с выражением, но ничего не могла доделать.

– Ничего не любит кузиночка-то, – выговорил Рубцов, – только тешит себя!

Из половины Митроши доносились звуки корнета и гул механических фортепьян. Профессора он поил венгерским и угостил хором:

"Славься, славься, святая Русь!.."

XXXIV

Засвежело. Анна Серафимовна уехала от тетки в десятом часу. Рубцов проводил ее до коляски. Она взяла с него слово быть у ней через три дня.

– Муж уедет, – говорила она ему, – по делам управлюсь… Тогда на свободе… Буду ждать к обеду…

Коляска поднималась и опускалась. Горели сначала керосиновые фонари, потом пошел газ, переехали один мост, опять дорога пошла наизволок, городом, Кремлем – добрых полчаса на хороших рысях. Дом тетки уходил от нее и после разговора с Рубцовым обособился, выступал во всей своей характерности. Неужели и она живет так же? Чувство капитала, москательный товар, сукно: ведь не все ли едино?

"Затеи. Один дудит в трубу, другая озорничает, ничего не любят, ни для чего не живут, кроме себя. Как еще не повесятся с тоски – удивительное дело!"

Ефим сдержал лошадей у крыльца. Анна Серафимовна негромко позвонила. Сени освещались висячей лампой. Ей отворил швейцар – важный человек, приставленный мужем. Она его отпустит на днях. Белые, под мрамор, стены сеней и лестницы при матовом свете лампы отсвечивали молочным отливом.

На верхней площадке ее встретила не старая еще женщина – ее доверенная горничная-экономка Авдотья Ивановна, в короткой шелковой кацавейке и в «головке». Она ходила беззвучно, сохраняла следы красивых черт лица и говорила сладким московским говором.

– Что дети? – тихо спросила Анна Серафимовна.

– Уложили-с – започивали. Мадам тоже ушедши из детской.

При детях состояла англичанка бонна. Авдотья Ивановна пошла вперед со свечой через высокие, полные темноты парадные комнаты. Половина Виктора Мироныча помещалась внизу. Когда Анна Серафимовна бывала в гостях и даже дома одна, ни залы, ни двух гостиных не освещали.

Дом спал, со своей штофной мебелью, гардинами, коврами и люстрами. Чуть слышались шаги обеих женщин.

– Барин заезжали недавно, – не поворачиваясь, доложила Авдотья Ивановна.

Она всегда что-нибудь сообщит про «барина», хотя Анна Серафимовна и не поощряла этого. Через коридорчик прошли они в детскую.

– Не разбуди, – шепотом сказала Станицына Авдотье Ивановне, останавливая ее у дверей.

В детской стоял свежий воздух. Лампада за абажуром позволяла разглядеть две кроватки с сетками. Мать постояла перед каждой из них, перекрестила и вышла.

В своей спальне, с балдахином кровати, обитым голубым стеганым атласом, Анна Серафимовна очень скоро разделась, с полчаса почитала ту статью, о которой спрашивал ее Ермил Фомич, и задула свечу в половине одиннадцатого, рассчитывая встать пораньше. Она никогда не запирала дверей.

Часу в четвертом она проснулась и закричала. Ей почудилось во сне, что воры забрались к ней. Спальня тонула в полутьме лампадки.

– Кто тут?! – дико крикнула она и села в постели, вскинув руками.

– Anna! C'est moi![35]35
  Анна! Это я! (фр.).


[Закрыть] – проговорил голос ее мужа, нетвердый, но нахальный. – Не бойся!..

Она сейчас накинула на себя кофточку. От Виктора Мироныча пахло шампанским. В полусвете виднелись его длинные ноги, голова клином, глаза искрились и смеялись.

– Что вам нужно от меня? – гневно и глухо спросила она.

Муж уже сидел у ней на кровати.

– Анна! – говорил он не очень пьяным, но фальшиво чувствительным голосом… – Зачем нам ссориться? Будем друзьями… Ты видела сегодня – я на все согласен… Но тридцать тысяч… C'est bête…[36]36
  Анна! Это я! (фр.).


[Закрыть] Согласись! это… это…Это глупо… (фр.).

Вмиг поняла она, в чем дело.

– Вы проигрались?..

– Mais écoute…[37]37
  Но послушай… (фр.).


[Закрыть]

– Проигрались? – повторила она и совсем села в постели. – Не лгите! Сколько? Сейчас же говорите!

Он был так ей гадок в эту минуту, что рука зудела у нее…

– Не кричите так!.. – обиделся он и встал.

– Сколько? Ну, все равно, завтра мы увидим. Но уходите, Виктор Мироныч, ради Бога, уходите!

– Будто я так?.. Je vous donne si peu sur la peau.[38]38
  Я вас так мало трогаю (фр.).


[Закрыть]

И он захохотал… Вино только тут начало забирать его… Но не успел он повернуться, как две нервные руки схватили его за плечи и толкнули к двери.

Долго, больше получаса, в спальне раздавалось глухое женское рыдание. Анна Серафимовна лежала ничком, головой в подушку.