Текст книги "Китай-город"
Автор книги: Петр Боборыкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)
XXVIII
По одной из полукруглых лестниц окружного суда спускался Пирожков. Он приходил справляться по делу Палтусова.
Иван Алексеевич заметно похудел. Дело его «приятеля» выбило его окончательно из колеи. И без того он не мастер скоро работать, а тут уж и совсем потерял всякую систему… И дома у него скверно. Пансион мадам Гужо рухнул. Купец-каменщик, которого просил Палтусов, дал отсрочку всего на два месяца; мадам Гужо не свела концов с концами и очутилась "sur la paille". Комнаты сняла какая-то немка, табльдотом овладели глупые и грубоватые комми и приезжие комиссионеры. Он съехал, поместился в нумерах, где ему было еще хуже.
Дело приятеля измучило Ивана Алексеевича. Бросить Палтусова – мерзко… Кто ж его знает?.. Может быть, он по-своему и прав?.. Чувствует свое превосходство над "обывательским миром" и хочет во что бы то ни стало утереть нос всем этим коммерсантам. Что ж!.. Это законное чувство… Иван Алексеевич в последние два месяца набил себе душевную оскомину от купца… Везде купец и во всем купец! Днями его тошнит в этой Москве… И хорошо в сущности сделал Палтусов, что прикарманил себе сто тысяч. Он их возвратит – если его оправдают и удастся ему составить состояние, – наверное возвратит. Сам он вполне уверен, что его оправдают…
"Купец" (Пирожков так и выражался про себя – собирательно) как-то заволок собою все, что было для Ивана Алексеевича милого в том городе, где прошли его молодые годы. Вот уже три дня, как в нем сидит гадливое ощущение после одного обеда.
Встретился он с одним знакомым студентом из очень богатых купчиков. Тот зазвал его к себе обедать. Женат, живет барином, держит при себе товарища по факультету, кандидата прав, и потешается над ним при гостях, называет его "ярославским дворянином". Позволяет лакею обносить его зеленым горошком; а кандидат ему вдалбливает в голову тетрадки римского права… Постоянная мечта – быть через десять лет вице-губернатором, и пускай все знают, что он из купеческих детей!
Так стало скверно Ивану Алексеевичу на этом обеде, что он не выдержал при всем своем благодушии, отвел "ярославского дворянина" в угол и сказал ему:
– Как вам не стыдно унижаться перед этакой дрянью?
Целые сутки после того и во рту было скверно… от зеленого горошка, которым обнесли кандидата.
Теплый, яркий день играл на золотых главах соборов. Пирожков прошел к набережной, поглядел на Замоскворечье, вспомнил, что он больше трех раз стоял тут со святой… По бульварам гулять ему было скучно; нет еще зелени на деревьях; пыль, вонь от домов… Куда ни пойдешь, все очутишься в Кремле.
Возвращался он мимо Ивана Великого, поглядел на царь-пушку, поискал глазами царь-колокол и остановился. Нестерпимую тоску почувствовал он в эту минуту.
– Ба! кого я зрю?.. Царь-пушку созерцаете?.. Ха, ха, ха!.. – раздалось позади Пирожкова.
Он почти с испугом обернулся. Какой-то брюнет с проседью, в очках, с бородкой, в пестром летнем костюме, помахивает тростью и ухмыляется.
– Не узнали?.. А?..
Пирожков не сразу, но узнал его. Ни фамилии, ни имени не мог припомнить, да вряд ли и знал хорошенько. Он хаживал в нумера на Сретенку, в Фиваиду, пописывал что-то и зашибался хмельным.
– Ха, ха!.. Дошли, видно, до того в матушке бело-каменной, что основы московского величия созерцаете? Дойдешь! Это точно!.. Я, милый человек, не до этого доходил.
В другой раз Ивану Алексеевичу такая фамильярность очень бы не понравилась, но он рад был встрече со всяким – только не с купцом.
– Да, – искренне откликнулся он, – вон надо. Засасывает.
– А под ложечкой у вас как?.. Закусить бы… Хотите в "Саратов"?
– В "Саратов"? – переспросил Пирожков.
– Да, там меня компания дожидается… Журнальчик, батенька, сооружаем… сатирическое издание. На общинном начале… Довольно нам батраками-то быть… Вот я тут был у купчины… На крупчатке набил миллиончик… Так мы у него заимообразно… Только кряжист, животное!.. Едемте?
Куда угодно поехал бы Иван Алексеевич. Царь-пушка испугала его. После того один шаг – и до загула.
Литератор с комическим жестом подал ему руку и довел до извозчика.
XXIX
На перекрестке у Сретенских ворот низменный двухэтажный дом загнулся на бульвар. Вдоль бокового фасада, наискось от тротуара, выстроился ряд лихачей. К боковому подъезду и подвез их извозчик.
– У нас тут – кабине партикюлье, – пригласил Пирожкова его спутник.
Иван Алексеевич помнил, что когда-то кутилы из его приятелей отправлялись в «Саратов» с женским полом. Традиция эта сохранялась. И лихачи стоят тут до глубокой ночи по той же причине.
Литератор ввел его в особую комнату из коридора. Пирожков заметил, что «Саратов» обновился. Главной залы в прежнем виде уже не было. И машина стояла в другой комнате. Все смотрело почище.
В "кабине партикюлье" уже заседало человека четыре. Пирожков оглядел их быстро. Фамилии были ему неизвестны. Один, белокурый, лохматый, в красном галстуке, говорил сипло и поводил воспаленными глазами. Двое других смотрели выгнанными со службы мелкими чиновниками. Четвертый, толстенький и красный, коротко стриженный господин, подбадривал половых, составлял душу этого кружка.
Когда литератор усадил Пирожкова, он обратился к остальной компании.
– Братцы, – сказал он, – наш гость – ученый муж. Но мы и его привлечем… А теперь, Шурочка, как закусочка?
Шурочкой звали красного человечка.
– А вот вашей милости дожидались. Ерундопель соорудить надо.
– Ерундопель? – спросил удивленно Пирожков.
– Не разумеете? – спросил Шурочка. – Это драгоценное снадобье… Вот извольте прислушать, как я буду заказывать.
Он обратился к половому, упер одну руку в бок, а другой начал выразительно поводить.
– Икры салфеточной четверть фунта, масла прованского, уксусу, горчицы, лучку накрошить, сардинки четыре очистить, свежий огурец и пять вареных картофелин – счетом. Живо!..
Половой удалился.
– Ерундопель, – продолжал распорядитель, – выдумка привозная, кажется из Питера, и какой-то литературный генерал его выдумал. После ерундопеля соорудим лампопо моего изобретения.
Про лампопо Пирожков слыхал.
Начали пить водку. Все выпили рюмок по пяти, кроме Пирожкова. Его стал уже пробирать страх от таких «сочинителей». Они действительно затевали сатирический журнал.
– Савва Евсеич должен быть, – повторял все толстенький, размешивая в глубокой тарелке свой ерундопель.
Приехал и Савва Евсеич, молодой купчик, совсем крупитчатый, с коротким пухлым лицом и маслеными глазами.
Все вскочили, стали жать ему руку, посадили на диван. Пирожкова представили ему уже как «сотрудника». Он ужаснулся, хотел браться за шляпу, но сообразил, что голоден, и остался.
Через десять минут ели ботвинью с белорыбицей. Купчик вступил в беседу с двумя другими «сочинителями» о голубиной охоте. До слуха Пирожкова долетали все не слыханные им слова: "турмана, гонные, дутыши, трубастые, водные, козырные", какие-то «грачи-простячки». Это даже заинтересовало немного; но компания сильно выпила… Кто-то ползет с ним целоваться…
Купчик уже переменил беседу. Пошли любительские толки о протодьяконах, о регентах, рассказывалось, как такой-то церковный староста тягался с регентом басами, заспорили о том, что такое "подголосок".
Ужас овладел Иваном Алексеевичем. Ведь и он, если поживет еще в этой Москве, очутится на иждивении вот у такого любителя тонных турманов и партесного пения.
Он собрался уходить. Литератор (Пирожков так и не вспомнил его фамилии) удерживал его, обнимал, потом начал ругать его "дрянью, ученой важнючкой, аристократишкой". Компания гоготала; купчик пустил ему вдогонку:
– Прощайте-с, без вас веселей!
Иван Алексеевич на улице выбранил себя энергически. И поделом ему! Зачем идет в трактир с первым попавшимся проходимцем? Но «купец» делался просто каким-то кошмаром. Никуда не уйдешь от него… И на сатирический журнал дает он деньги; не будет сам бояться попасть в карикатуру: у него в услужении голодные мелкие литераторы. Они ему и пасквиль напишут, и карикатуру нарисуют на своего брата или из думских на кого нужно, и до «господ» доберутся.
– Вон! вон! – повторил Пирожков, спускаясь по Рождественскому бульвару.
День разгулялся на славу. Всю линию бульваров проделал Иван Алексеевич и только на Никитском бульваре немного отдохнул. Но пошел и дальше.
XXX
Пречистенский бульвар пестрел гуляющими.
Говорили про дело Палтусова, про сумасшествие Нетова, про развод Станицыной. Толки эти шли больше между коммерсантами. Дворянские семьи держались особо. Бульвар уже несколько лет как сделался модным. Высыпала публика симфонических концертов.
Пирожков столкнулся с парой: маленькая фигурка в черном и блондин с курчавой головой в длинном темно-сером "дипломате".
– Иван Алексеевич! – окликнули его.
Ему улыбалась Тася. Ее вел под руку Рубцов.
– Вот мой жених, – представила она его. Рубцов молча протянул ему руку. Его лицо понравилось Ивану Алексеевичу.
Он повеселел.
– Вот как! – вскричал он. – А сцена?
– Сцена впереди, – выговорила с уверенностью Тася. – Я с этим условием и шла…
Рубцов тихо улыбнулся.
– Вас это не пугает? – спросил его Пирожков.
– Авось пройдет, – сказал с усмешкой Рубцов, – а не пройдет, так и слава Богу!
"Купец, – подумал Пирожков, – так и есть… И тут без него не обошлось".
Тася немного потупилась.
– Андрея Дмитрича давно не видали?.. Я хотела к нему поехать, но он передавал (она промолчала, через кого), что не надо…
Ей было совестно. Пирожков продолжал глядеть на нее добродушно.
– Он надеется…
– Выгорит его дело? – купеческим тоном спросил Рубцов.
Звук этого вопроса покоробил Пирожкова.
– Он говорит, – продолжал уже барскими нотами Пирожков, – что его незаконно арестовали.
– Будто-с? – переспросил с усмешкой Рубцов.
– Хорошо, кабы!.. – вырвалось у Таси. – А вы знаете… бабушка здесь… вон там, через три скамейки направо.
– Пойду раскланяться… очень рад повидать Катерину Петровну… А вы еще погуляете?
– Да, еще немножко, – ответила Тася и поглядела на Пирожкова.
В ее взгляде было: "Вы не думайте, что я стыжусь своего жениха, я очень счастлива".
"И славу Богу", – подумал Иван Алексеевич, приподнимая шляпу.
Он чувствовал все приливающее раздражение.
Старушки сидели одни на скамейке.
Катерина Петровна держалась еще прямо, в старушечьей кацавейке и в шляпе с длинным вуалем. На Фифине было светлое пальто, служившее ей уже больше пяти лет.
Иван Алексеевич подошел к руке Катерины Петровны. Она усадила его рядом.
– Видел сейчас вашу внучку, – заговорил он, – и поздравил ее…
– Ах, вы знаете, милый мой… И слава Богу!
Катерина Петровна оглянулась на обе стороны и продолжала:
– Такое время, mon cher monsieur, такое время. La noblesse s'en va…[168]168
Дворянство уходит… (фр.).
[Закрыть] Посмотрите вот, какие туалеты… все ведь это купчихи… Куда бы она делась?.. А он – директор фабрики. Немного мужиковат, но умный… В Америке был… Что делать… Нам надо потише.
Она понизила голос. Фифина приниженно улыбалась.
– С нами почтителен, – добавила Катерина Петровна.
"И кормить вас будет", – подумал Пирожков.
Он бы с охотой посидел еще. Старушка всегда ему нравилась. Но Ивана Алексеевича защемило дворянское чувство. Он должен был сознаться в этом. Ему стало тяжело за Катерину Петровну: Засекина – и на хлебах у купчика, жениха ее внучки!..
Посмотрел он через бульвар, и взгляд его уперся в богатые хоромы с башней, с галереей, настоящий замок. И это – купеческий дом! А дальше и еще, и еще… Начал он стыдить себя: из-за чего же ему-то убиваться, что его сословие беднеет и глохнет? Он – любитель наук, мыслящий человек, свободен от всяких предрассудков, демократ…
А на сердце все щемило да щемило.
– У нас не побываете? – спросила его глупенькая Фифина.
– Где же, mon ange… оне заняты, – сказала Катерина Петровна.
"Оне! – чуть не с ужасом повторил про себя Пирожков. – Точно мещанка или купчиха… Бедность-то что значит".
Ему положительно не сиделось. Он простился с старушками и скорыми шажками пошел к выходу в сторону храма Спасителя. По обеим сторонам бульвара проносились коляски. Одна коляска заставила его поглядеть вслед… Показалась ему знакомой фигура мужчины. Цветное перо на шляпе дамы мелькнуло красной полосой.
"Точно Палтусов", – подумал он и перестал глядеть по сторонам.
– Вот и опять встретились, – остановил его голос Таси.
Пришлось еще раз остановиться.
– Как нашли бабушку?.. – спросила Тася.
– Бодра.
– Старушки у нас будут жить, – сказала с ударением Тася и поглядела на Пирожкова.
Этот взгляд значил: "Ты не думай, мой будущий муж все сделает, что я желаю".
– А генерал как поживает? – спросил Пирожков.
– Он – при месте… Жалуется… Можно будет его иначе пристроить.
"На купеческие хлеба", – прибавил мысленно Пирожков.
В эту минуту прогремела коляска. Они стояли почти у перил бульвара и разом обернулись.
– Анна Серафимовна! – вскрикнула Тася. – С кем это?
– Да это Палтусов! – вскрикнул и Пирожков.
– Ваш приятель-с? – спросил его с улыбкой Рубцов.
– Да-с, – ответил ему в тон Иван Алексеевич.
– Стало, его выпустили! – искренне воскликнула Тася. – Ну вот видите, – обратилась она к Рубцову. – Разумеется, он не виновен!
Тот только выпустил воздух под нос, скосив губу.
– Третьего дня он еще сидел, – сказал Пирожков, – но для него это не сюрприз… Все доказывал, что статья тысяча семьсот одиннадцатая к нему не применима.
– Какая-с? – полюбопытствовал Рубцов.
– Тысяча семьсот одиннадцатая, – повторил Пирожков и раскланялся.
– Все устроится!.. – крикнула ему вслед Тася.
"Все устроится, – думал Иван Алексеевич. – И Палтусов на свободе катается с купчихой: она его и спасет, и женит на себе… Теперь он, Пирожков, никому не нужен… Пора в деревню – скопить деньжонок – и надолго-надолго за границу… работать".
Вдруг у него заныло под ложечкой. Он опять голоден… И вспомнил он сейчас же, что сегодня надо ехать в "Московский".
XXXI
Против Воскресенских ворот справлялось торжество – «Московский» трактир праздновал открытие своей новой залы. На том месте, где еще три года назад доживало свой век «заведение Гурина» – длинное замшаренное двухэтажное здание, где неподалеку процветала «Печкинская кофейная», повитая воспоминаниями о Мочалове и Щепкине, – половые-общники, составивши компанию, заняли четырехэтажную громадину.
Эта глыба кирпича, еще не получившая штукатурки, высилась пестрой стеной, тяжелая, лишенная стиля, построенная для еды и попоек, бесконечного питья чаю, трескотни органа и для «нумерных» помещений с кроватями, занимающих верхний этаж. Над третьим этажом левой половины дома блестела синяя вывеска с аршинными буквами: "Ресторан".
Вот его-то и открывали. Залы – в два света, под белый мрамор, с темно-красными диванами. Уже отслужили молебен. Половые и мальчишки в туго выглаженных рубашках с малиновыми кушаками празднично суетились и справляли торжество открытия. На столах лежали только что отпечатанные карточки «горячих» и разных «новостей» – с огромными ценами. Из залы ряд комнат ведет от большой машины к другой – поменьше. Длинный коридор с кабинетами заканчивался отделением под свадьбы и вечеринки, с нишей для музыкантов. Чугунная лестница, устланная коврами, поднимается наверх в «нумера», ожидавшие уже своей особой публики. Вешалки обширной швейцарской – со служителями в сибирках и высоких сапогах – покрывались верхним платьем. Стоящий при входе малый то и дело дергал за ручки. Шел все больше купец. А потом стали подъезжать и господа… У всех лица сияли… Справлялось чисто московское торжество.
Площадь перед Воскресенскими воротами полна была дребезжания дрожек. Извозчики-лихачи выстроились в ряд, поближе к рельсам железно-конной дороги. Вагоны ползли вверх и вниз, грузно останавливаясь перед станцией, издали похожей на большой птичник. Из-за нее выставляется желтое здание старых присутственных мест, скучное и плотно сколоченное, навевающее память о «яме» и первобытных приказных. Лавчонки около Иверской идут в гору. Сноп зажженных свечей выделяется на солнечном свете в глубине часовни. На паперти в два ряда выстроились монахини с книжками. Поднимаются и опускаются головы отвешивающих земные поклоны. Томительно тащатся пролетки вверх под ворота. Две остроконечные башни с гербами пускают яркую ноту в этот хор впечатлений глаза, уха и обоняния. Минареты и крыши Исторического музея дают ощущение настоящего Востока. Справа решетка Александровского сада и стена Кремля с целой вереницей желтых, светло-бирюзовых, персиковых стен. А там, правее, огромный золотой шишак храма Спасителя. И пыль, пыль гуляет во всех направлениях, играя в солнечных лучах.
Куда ни взглянешь, везде воздвигнуты хоромины для необъятного чрева всех «хозяев», приказчиков, артельщиков, молодцов. Сплошная стена, идущая до угла Театральной площади, – вся в трактирах… Рядом с громадиной «Московского» – "Большой Патрикеевский". А подальше, на перекрестке Тверской и Охотного ряда, – опять каменная многоэтажная глыба, недавно отстроенная: "Большой новомосковский трактир". А в Охотном – свой, благочестивый трактир, где в общей зале не курят. И тут же внизу Охотный ряд развернул линию своих вонючих лавок и погребов. Мясники и рыбники в запачканных фартуках молятся на свою заступницу «Прасковею-Пятницу»: красное пятно церкви мечется издали в глаза, с светло-синими пятью главами.
Гости все прибывают в новооткрытую залу. Селянки, расстегаи, ботвиньи чередуются на столах. Все блестит и ликует. Желудок растягивается… Все вместит в себя этот луженый котел: и русскую и французскую еду, и ерофеич и шато-икем.
Машина загрохотала с каким-то остервенением. Захлебывается трактирный люд. Колокола зазвенели поверх разговоров, ходьбы, смеха, возгласов, сквернословия, поверх дыма папирос и чада котлет с горошком. Оглушительно трещит машина победный хор:
"Славься, славься, святая Русь!"
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатано: Вестник Европы, 1882, № 1–5. Публикуется по изданию: Боборыкин П.Д. Китай-город. Роман в пяти книгах. Примечания Н. Ашукина. М., Московский рабочий, 1960.
"…Моя беллетристическая вещь такого рода, что служит как бы художественным преддверием к «познанию Старой столицы», – сообщал П. Д. Боборыкин в письме редактору «Вестника Европы» А. Н. Пыпину от 31 декабря 1880 года,[169]169
Из переписки П. Д. Боборыкина. – Известия Азербайджанского госуниверситета им. В. И. Ленина. Общественные науки, т. 6–7. Баку, 1926, с. 143.
[Закрыть] и уже по этому, первому из дошедших до нас свидетельств о работе над «Китай-городом» можно судить о том, какой смысл вкладывал писатель в свое произведение.
Роман «Китай-город» с самого начала задумывался как роман-исследование, как своего рода "летописный документ", если воспользоваться здесь удачным выражением А. В. Луначарского, и Боборыкин все силы направил на то, чтобы достичь максимальной объемности и объективности, почти научной точности в рассказе о жизни Москвы и москвичей последней трети XIX столетия. Этой цели подчинены и выбор ведущих героев, и многократно разветвляющаяся фабульная нить повествования, и даже композиционное решение книги, ее архитектоника. "Роман сознательно расположен так, что первая часть богата описаниями, – информировал Боборыкин того же Пыпина в письме от 1 мая 1881 года, – вторая и третья представляют собой большие эпизоды, четвертая – промежуточная, а пятая – сводная, с действием и чередованием небольших сцен".[170]170
Там же.
[Закрыть]
Главная же, конечно, примета этого романа как романа-исследования состояла в том, что в его основу писателем была положена оригинальная, продуманная концепция исторической роли и исторического предназначения Москвы в пореформенную эпоху. Эта концепция нашла свое отражение и в публицистических "Письмах о Москве", которые писались и печатались в "Вестнике Европы" (1881, № 3) как раз тогда, когда Боборыкин напряженно работал над романом. Оба эти произведения полезно сопоставить для того, чтобы выявить сущность и романа «Китай-город», и боборыкинского взгляда на процесс бурной «капитализации» России.
Свои "Письма о Москве" (опубликовано, а возможно, и написано лишь первое "Письмо") Боборыкин начинает с энергически выраженного вопроса: "Что такое Москва? Столица или губернский город?" – и очень скоро, уже в первых же абзацах очерка, отвечает, полемически адресуя свой вывод тем, кого он называл «русопётами» и кого мы сейчас называем реакционным крылом позднего славянофильства:
"…Теперешний город получил свою физиономию. Типу столицы он не отвечает, как бы его ни величали "сердцем России", в смысле срединного органа. Москва не центр, к которому приливают нервные токи общественного движения, высшей умственной культуры… Ее следовало бы скорее считать центральным губернским городом или, лучше сказать, типом того, чём впоследствии могут оказаться крупные пункты областей русской земли, получивших некоторую обособленность. Остов губернского города сквозит здесь во всем".
Метко, порою с саркастическими заострениями и преувеличениями охарактеризовав чиновничье-барскую верхушку московского общества, которая, по словам Боборыкина, не столько отстаивает собственную «самобытность», сколько не успевает из лености угнаться за петербургским "высшим светом" и петербургской бюрократией, писатель решительно переходит к сути своей концепции:
"Но эта Москва составляет только одну пятую "первопрестольной столицы". Рядом, бок о бок с ней и, так сказать, под ней, развилось другое царство – экономическое. И в этом смысле Москва – первенствующий центр России, да и не для одной России имеет огромное значение".
Здесь действительно суть, и Боборыкин смелыми, размашисто эффектными мазками рисует картину стремительного экономического, а в итоге и социального, культурного, морально-бытового преображения московской жизни:
"Вот в чем Москва настоящая столица! Не город вообще, а «город» в особом, московском значении, то есть тот, что обнесен стеной и примыкает к Кремлю, – центральный орган российской производительности. Он питает собой и городское хозяйство; но его значение исчерпывается не пределами этого губернского города, а пределами всей империи. Это – громадный мир, приемник многомиллионной производительности, проявившей собой все яркие свойства великорусского ума, сметки, мышечной и нервной энергии… Он-то впоследствии и выльется в особого рода столицу всероссийской промышленности и торговли, как Нью-Йорк стал по этой части столицей Американских Штатов".
Проницательно заметив, что "к концу XIX века торгово-промышленная Москва сделалась, в одно и то же время, и Манчестером, и Лондоном, и Нью-Йорком", Боборыкин большую часть своих рассуждений отдал оценке двух основных, с его точки зрения, движущих социальных сил московского общества: дворянства (как вариант – чиновничества) и купечества, – а также оценке перспектив их возможного, уже намечающегося взаимодействия:
"До шестидесятых годов нашего века читающая, мыслящая и художественно творящая Москва была исключительно господская, барская… Купец, промышленник, заводчик и хозяин амбара за все это время стоял там где-то; в «общество» не попадал, кланялся кому нужно, грамоте знал еще плохо и не далее как двадцать пять лет тому назад трепетал не только перед генерал-губернатором, но и перед частным приставом. В последние двадцать лет, с начала шестидесятых годов, бытовой мир Замоскворечья и Рогожской тронулся: детей стали учить, молодые купцы попадали не только в коммерческую академию, но и в университет, дочери заговорили по-английски и заиграли ноктюрны Шопена. Тяжелые, тупые самодуры переродились в дельцов, сознававших свою материальную силу уже на другой манер. Хозяйство города к половине семидесятых годов очутилось уже в руках купца и промышленника, а не в руках дворянина.
…Нетрудно предвидеть, что далее пойдет таким же образом: обыватель-коммерсант все больше будет прибирать Москву к рукам и сам волей-неволей будет поддерживать и высшую культурную жизнь города, между тем как сословные обитатели Поварской, Арбата, Сивцева Вражка и других дворянских местностей, если они останутся все с тем же духом сословной реакции, обесцветят себя до полного вырождения…"
Общий вывод для Боборыкина – романиста и публициста ясен: обновление России, ее великая будущность возможны лишь на путях сближения, внеклассового сотрудничества наиболее талантливых, инициативных и предприимчивых представителей родового дворянства, буржуазии, чиновной, инженерно-технической и гуманитарной интеллигенции.
В годы советской власти роман «Китай-город» неоднократно переиздавался с примечаниями Н. Ашукина, широко использованными и в примечаниях к настоящему изданию.
Стр. 7. В «городе» – то есть в Китай-городе, историческом торговом центре Москвы, расположенном между Кремлем и Китайгородской каменной стеной (ныне сохранилась лишь ее небольшая часть).
Троицкое подворье. – В этом доме, принадлежавшем Троице-Сергиевой лавре, помещались гостиница и склады для товаров.
Эгоистка – легкий экипаж для одного человека, модный в 70-х годах XIX в.
Картуз – здесь: мешок из бумаги.
Москательный товар – то есть краски, клей, технические масла и другие химические вещества как предмет торговли.
Из-за биржи… – Московская биржа была открыта на ул. Ильинке в 1839 г. В 1873–1875 гг. на том же месте построено архитектором А. С. Каминским новое здание биржи (ныне Торгово-Промышленная палата СССР).
Стр. 8. Старый гостиный двор – ряды торговых помещений; одно из главных мест оптовой и розничной торговли в Китай-городе.
Папушник – пшеничный хлеб.
Ножовая линия – линия, где по одной стороне были расположены лавки, торговавшие шелковыми и бумажными тканями (суровским товаром), а по другой – в каменных простенках – многочисленные ларьки, в которых торговали дешевыми кружевами, бахромой, пуговицами, иголками и т. п.
Ильинские ворота – площадь в центре Москвы. До 1880-х годов здесь были торговые ряды, где продавались фрукты.
Стр. 9. «Зайцы». – Официальные торговые сделки на бирже проводились при посредстве маклеров, избранных членами биржи и утвержденных департаментом торговли; но часть торговцев долгое время предпочитала по старинке собираться под открытым небом, совершая сделки при посредстве негласных биржевых маклеров, которых и называли «зайцами».
Чуйка – длинный суконный кафтан.
Стр. 10. Теплые ряды, в которых была сосредоточена торговля мануфактурой, шелком, мехами, золотыми и серебряными изделиями, отапливались – в отличие от Верхних, Средних и Нижних рядов Китай-города.
«Головка» – головная повязка замужних женщин купеческого, мещанского и крестьянского звания.
Cheapside – улица в Лондоне, где расположены лучшие розничные магазины.
Jungfer-Stieg – торговая набережная в Гамбурге.
Стр. 11. Траян (53-117) – римский император с 98 г., в результате завоевательных войн которого Римская империя достигла максимальных границ.
Стр. 13. «Кладдерадач» – иллюстрированный еженедельный сатирический журнал, выходивший в Берлине с 1848 г.
В Сокольниках на кругу… – В круглом деревянном павильоне устраивались концерты и танцы.
Стр. 14. Гласные – члены городской думы, в ведении которой находилось все городское хозяйство.
Стр. 16. Сибирка – короткий кафтан в талию, со сборками, нередко с меховой опушкой и невысоким стоячим воротником.
Стр. 17. Месячный извозчик – извозчик, нанятый для ежедневных разъездов и получающий плату помесячно.
Стр. 20. Чичагов Михаил Николаевич (1837–1889) – архитектор.
Ендова – большая медная или жестяная чаша для вина, пива или меда.
Стр. 21. От Макария – то есть с Нижегородской ярмарки, которая до 1817 г. называлась Макарьевской, так как разворачивалась у Макарьевского монастыря Нижегородской губернии. По традиции ярмарка называлась Макарьевской и после переведения ее в Нижний Новгород.
Листовка – водка, настоянная на черносмородинном листе.
Ярославец. – Большинство половых (официантов) в московских ресторанах, трактирах и чайных были из крестьян Ярославской губернии.
«Ведомости». – Имеется в виду газета «Московские ведомости», издававшаяся с 26 апреля 1756 г. по 27 октября (9 ноября) 1917 г.
Стр. 22. Редер – редерер, марка французского шампанского.
Стр. 30. У Иверской – то есть в не существующей ныне часовне у Воскресенских ворот, в которой находилась икона Иверской Божьей матери – старинная копия иконы Иверского монастыря на Афоне.
У Филиппова – то есть в булочной Д. И. Филиппова на Тверской, славившейся горячими жареными пирожками.
Голофтеевская галерея – пассаж между Петровкой и Неглинной, в котором помещались магазины модных товаров.
Стр. 31. Прическа «капульчиком» – мужская прическа с локонами, свисающими на лоб (по имени французского оперного артиста-тенора и законодателя мод Жозефа Капуля (1839–1924).
Стр. 32. Ценкер, Кноп, Корзинкины, Катуар – фамилии владельцев крупных торговых фирм.
Курс – здесь: цена, по которой в данный день продаются или покупаются на бирже ценные бумаги или товары.
Стр. 33. Станлей – Стенли Генри Мортон (1841–1904), знаменитый путешественник, исследователь Африки.
И Балканы переходили – то есть участвовали в русско-турецкой войне 1877–1878 гг.
«Эрмитаж» – ресторан и гостиница, основанные французским кулинаром Л. Оливье и московским купцом Я. А. Пеговым. С 1864 г. «Эрмитаж» находился на углу Неглинной улицы и Петровского бульвара. В 1917 г. «Эрмитаж» был закрыт.
Стр. 34. Фиваида – область на юге Египта, в пустынях которой в IV–V вв. жили монахи-отшельники; здесь: шутливое название меблированных комнат, где товарищеским кружком жили студенты.
Стр. 35. В Лоскутном – то есть в Лоскутном переулке на Тверской, где находилась гостиница «Лоскутная».
Стр. 39. …в лавке Ивана Кольчугина. – Книжная лавка Ивана Кольчугина на Никольской улице славилась огромным выбором книг как старых, так и новых.
Стр. 40. «Носящий» – мелкий уличный торговец-разносчик.
Стр. 41. Шумский Сергей Васильевич (1821–1878) – знаменитый актер московского Малого театра.
…в начале «глаголей»… – Так назывались угловые здания Торговых рядов, выходившие на Ильинку и Никольскую улицу.
Воскресенские (Иверские) ворота Китай-города находились в современном Историческом проезде; сооружены в 1680 г. В начале 30-х годов XX в. разобраны в связи с реконструкцией Красной площади. Дали название Воскресенской площади.
Стр. 47. Руэр Эжен (1814–1884) – французский политический деятель.
Стр. 49. Створ – створчатая дверь лавки, амбара.
Стр. 50. Фай – гладкокрашеная плотная шелковая ткань с широкими поперечными рубчиками; употреблялась на женское платье.
Стр. 51. «Макао» и «баккара» – названия азартных карточных игр.
Стр. 54. …к Генералову – в известный в старой Москве гастрономический магазин Генералова на Тверской улице.
Здесь я нахожусь, здесь я останусь! – Выражение, приписываемое французскому полководцу Мак-Магону (1808–1893). Во время Крымской войны (1853–1856 гг.) главнокомандующий сообщил ему через адъютанта, что русские готовят взрыв взятого у них приступом Малахова кургана. В ответ на это Мак-Магон и написал приведенную здесь фразу.
