Текст книги "История российского сыска"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц)

Ненавидевшая революцию

14 августа 1909 года Центральный Комитет партии социалистов-революционеров опубликовал следующее сообщение:

«ЦК п. с. – р. доводит до всеобщего сведения, что Зинаида Федоровна Жученко урождённая Гернгросс, бывшая членом п. с. – р. с сентября 1905 г., уличена как агент-провокатор, состоявшая на службе Департамента полиции с 1894 года».

Началом её деятельности была выдача так называемого распутинского дела (подготовка покушения на Николая И в 1895 году). В партии эсеров Жученко работала, главным образом, сначала в московской организации, а потом и при областном комитете центральной области.,

12 октября 1909 года И. А. Столыпин представил следующий всеподданнейший доклад:

"Летом текущего года, благодаря особым обстоятельствам последнего времени, старому эмигранту-народовольцу Бурцеву удалось разоблачить и придать широкой огласке долговременную секретную службу по политическому розыску жены врача Зинаиды Федоровны Жученко, урождённой Гернгросс.

На секретную службу по Департаменту полиции Гернгросс поступила в 1893 году и, переехав весной 1894 года на жительство в Москву, стала работать при местном охранном отделении. За этот период времени Жученко успела оказать содействие обнаружению и преданию в руки властей деятелей «московского террористического кружка» (Распутин, Бахарев и др.), подготовлявшего злодеяние чрезвычайной важности.

Будучи привлечена к ответственности по этому делу, Гернгросс, на основании высочайшего Вашего Императорского Величества повеления, последовавшего по всеподданнейшему министра юстиции докладу в 14-й день февраля месяца 1896 года, была, по вменении ей в наказание предварительного ареста, выслана под надзор полиции на пять лет в город Кутаис, где в 1897 году и вступила в брак со студентом, ныне врачом Николаем Жученко, и перешла на жительство, с надлежащего разрешения, в город Юрьев, откуда с малолетним сыном своим в апреле 1898 года скрылась за границу и занималась там воспитанием горячо любимого сына, оставаясь несколько лет совершенно в стороне от русской деятельности, но затем, весною 1903 года, видя усиление революционного движения в своём отечестве и тяготясь своим бездействием в столь тревожное для России время, возобновила свою работу по политическому розыску и оказала правительству ряд дельных услуг по политическому розыску и освоению деятельности укрывавшихся за границей русских политических выходцев. Осенью 1905 года Жученко была командирована по делам политического розыска из-за границы в Москву, где во время мятежа работала при особо тяжёлых условиях, с непосредственной опасностью для жизни, над уничтожением боевых революционных партий, свивших гнездо в столице.

Проживая до февраля текущего года в Москве, с небольшими перерывами, вызванными служебными поездками за границу, Жученко проникла в боевую организацию партии социалистов-революционеров, где и приобрела прочные связи, благодаря чему была выяснена и привлечена к ответственности вся летучая боевая организация московского областного комитета партии, а также произведён ряд более или менее крупных арестов.

Работая таким образом долгое время вполне плодотворно и обладая солидными связями в революционных сферах, Жученко доставляла правительству очень ценные сведения и приносила политическому розыску огромную пользу; так, благодаря названной личности, удалось обнаружить и разгромить целый ряд тайных организаций и предать в руки правосудия многих серьёзных революционных деятелей, а равно своевременно предупредить грандиозные террористические покушения.

Жученко является личностью далеко не заурядною: она одарена прекрасными умственными способностями, хорошо образована, глубоко честна и порядочна, отличается самостоятельным характером и сильной волей, умеет ярко оценивать обстановку каждого случая, делу политического розыска служила не из корыстных, а из идейных побуждений и фанатически, до самоотвержения, предана престолу, ввиду сего относится к розыскному делу вполне сознательно, и постоянно заботится только об интересах дела.

Последние годы Жученко получала в общем, включая и назначенное 7 лет тому назад Департаментом полиции за прежние заслуги постоянное пособие, 300 рублей в месяц, но при постоянно экономной жизни большую часть жалованья тратила на служебные расходы.

Настоящее разоблачение розыскной деятельности Зинаиды Жученко, происшедшее по совершенно независящим от неё обстоятельствам, легко может по целому ряду печатных примеров завершиться в отношении её кровавой расправой.

Признавая таким образом участь Зинаиды Жученко заслуживающей исключительного внимания и озабочиваясь ограждением её личной безопасности и обеспечением ей возможности дать должное воспитание сыну, всеподданнейшим долгом поставляю себе повергнуть на монаршее Вашего Императорского Величества благовоззрение ходатайство моё о всемилостивейшем пожаловании Зинаиде Жученко из секретных сумм Департамента полиции пожизненной пенсии, в размере трёх тысяч шестисот (3 600) рублей в год, применительно к размеру получавшегося ею за последние годы жалованья".

27 октября 1905 года в Ливадии на подлинном докладе царь положил резолюцию «согласен». Жученко была тотчас же уведомлена о высочайшей милости и поспешила выразить свою благодарность в письме на имя товарища министра П. Р. Курлова. «Ваше высокопревосходительство, – писала Жученко, – приношу Вам свою глубокую благодарность за назначение мне поистине княжеской пенсии. Считаю долгом сама отметить, что такая высокая оценка сделана мне не за услуги мои в политическом отношении, а только благодаря Вашему ко мне необычайному вниманию, за мою искреннюю горячую преданность делу, которому я имела счастье и честь служить, к несчастью – так недолго. Ваше внимание ко мне даёт мне смелость почтительнейше просить вас обеспечить моего сына Николая частью моей пенсии на случай моей смерти до достижения им совершеннолетия». Это письмо было доложено директору департамента И. П. Зуеву, который приказал: «В случае смерти 3. Жученко представить всеподданнейший доклад, в коем, применительно к правилам пенсионного уставаходатайствовать о даровании Николаю Жученко пенсии в размере 900 рублей в год, впредь до совершеннолетия, если он не будет помещён на воспитание на казённый счёт в одно из правительственных учебных заведений».

Судьба Жученко была устроена, и если бы не страх перед революционерами, то мирному и тихому течению жизни не было бы никаких помех.

Зинаида Федоровна Жученко, урождённая Гернгросс, представляет явление исключительное в галерее охранных типов. Она – образцовый экземпляр типа убеждённых провокаторов. Она была таким своим, таким домашним человеком в охранной среде; её отношения к своему жандармскому начальнику, ко всем этим Гартингам, Климовичам, фон Коттенам были совершенно близкие, но без тени фамильярности. Все эти господа относились к ней с великим уважением, дружеской почтительностью и безоглядной доверенностью. Они не «руководили» ею, а работали совместно с нею так, как работали бы с любым опытным жандармским офицером, и даже с большей уверенностью, склоняясь перед её опытностью, умом, педантичной точностью. Её отношение к руководителям было полно товарищеской приязни и оживлённой дружбы – как раз тех качеств, которые так ценны при общей работе.

Вот собственноручно изложенный эпический, лапидарный рассказ Жученко о своей работе:

«В 1893 году я познакомилась в Петербурге с г. Семякиным и стала агентом Департамента полиции. Весной 1894 года, по семейным обстоятельствам, переехала в Москву. Г. Семякин, приехав туда, познакомил меня с С. В. Зубатовым, у которого я работала до мая или апреля 1895 года, вплоть до своего ареста вместе с И. Распутиным, Т. Акимовой и другими. До марта или февраля 1896 года я находилась под арестом в московской Бутырской тюрьме, после чего была выслана в Кутаис на 5 лет. В апреле 1898 года уехала в Лейпциг, пробыв там до весны 1904 года, когда по приглашению г. Гартинга, переехала в Гейдельберг. Следовательно, от апреля 1895 года до весны 904 года я не работала, как сотрудник В Гейдельберге я вошла в сношения с проживавшими там социалистами-революционерами и, получив от них связи для Москвы, уехала в этот город в сентябре 1905 года. С 1905 года, сентября месяца, вплоть до конца февраля 1909 года, я работала в Москве, с небольшими перерывами, вызванными моими поездками за границу, под начальство г. г. Климовича и фон Коттена».

В партии, членом которой была Жученко, она была ценным и желанным работником. На её испытанную точность в «работе», на её щепетильную добросовестность, на её товарищескую обязательность можно было положиться. Из рядового члена партии она становится руководителем партийной работы; она входила в состав областного комитета центральной области партии эсеров и приняла участие в Лондонской конференции в 1908 году. Известие об её предательстве произвело ошеломляющее впечатление.

Подозрения возникли в феврале 1909 года, окрепли в апреле, но для превращения в достоверный факт нуждались в непререкаемом аргументе. 26 августа Центральный Комитет обратился к В. Л. Бурцеву с следующим предложением:

«ЦК п.с. – р. собрал ряд данных, уличающих 3. Ф. Жученко в провокационной деятельности. ЦК считал бы полезным предварительно, до предъявления Жученко формального обвинения, сделать попытку получить от неё подробные показания об известном ей из провокационного мира. НТК полагает, что вы, как редактор „Былого“, могли бы предпринять эту попытку, и со своей стороны готовы оказать вам в этом необходимое содействие».

Жученко, подозревая неладное, ещё в феврале 1909 года выехала из Москвы и укрылась в Шарлоттенбурге, в скромной квартире. Здесь нашёл её Бурцев, и здесь же она ответила полным признанием выдвинутых против неё обвинений. Она выразила своё сожаление, что так мало послужила охранному отделению, но стояла только на одном, что провокацией она не занималась. «Я служила идее, – заявила она Бурцеву. – Помните, что я честный сотрудник Департамента полиции в его борьбе с революционерами…» «Сотрудничество – одно из более действенных средств борьбы с революцией», – писала она Бурцеву, повторяя в сущности одно из основных положений инструкции по ведению внутреннего наблюдения. «Я не одна, у меня много единомышленников, как в России, так и за границей. Мне дано высшее счастье: остаться верной до конца своим убеждениям, не проявить шкурного страха, и мысль о смерти меня не страшила никогда (иначе я никогда бы не перевозила бомб, как и много другого не делала бы)».

Разоблачённые агенты, сотрудники вызывают различные к себе чувства, но какие бы они ни были, к ним всегда примешивается чувство презрения и гадливости. Когда Жученко закончила свои ответы Бурцеву, она спросила его:

– Вы меня презираете?

– Презирать – это слишком слабое чувство! Я смотрю на вас с ужасом, – ответил Бурцев.

Бурцев составил подробный рассказ о посещении Жученко и о своих беседах с ней. Этот рассказ необычайно интересен с психологической стороны, но ещё интереснее с этой точки зрения отчёт о посещении Бурцева и его беседах с Жученко, сделанный ею самой в письмах к начальнику – полковнику М.Ф.Коттену, в то время начальнику Московского охранного отделения. Сопоставление этих двух рассказов только усиливает драматический эффект события.

Бурцев рассказывает, как 11 августа 1909 года он появился в квартире Жученко. Он обратился к ней с просьбой поделиться с ним воспоминаниями в области освободительного движения. Жученко скромно ответила ему, что она стояла далеко от организаций и вряд ли может быть полезна ему. Впрочем, он может задать ей вопросы. Но Бурцев не решился начать свой допрос в её квартире, где был её сын и жила её подруга. Он просил её прийти для беседы вечером в кафе. Она согласилась, пришла в условленное место, но по какому-то недоразумению не встретила Бурцева. В этот день допрос не состоялся.

Вечером, взволнованная посещением Бурцева, Жученко писала своему другу и начальнику фон Коттену: «Не знаете ли, дорогой мой друг, исчезли ли уже сороки из уготовленных им тёплых краёв? Мне кажется, они уже за границей. И вот почему. Сегодня был у меня Бурцев. „Собираю воспоминания и прошу вас поделиться со мной вашими“. – „Что же вас интересует?“ – „Все. Но здесь неудобно говорить. Будьте добры приехать в 7 ч. вечера на Friedrichstrasse, к подземке. Я буду там ровно в 7 ч“. В 7 ч. я была, как условлено, но его там не было. Прождала до 8 ч. и отправилась домой. Вероятно, завтра придёт ещё раз, если только мой приезд к подземке уже не сыграл какой-то роли. Сауest или нет? Думаю, да. Не будь одно да (простите за тяжёлый язык), Р.Гальц уведомила бы меня давно о визите… Когда я ехала на подземке, признаюсь, мелькнула мысль – не встречаться с ним, уехать. Но это только одно мгновение было. „Я вас где-то встречал“. – „Очень возможно“ (никогда не видела). Ну, как не пожалеть, что Вы не здесь! Было бы интересно побеседовать. Но только Вы остались бы мною недовольны: Вы не любите, когда я говорю спокойно. Но чего волноваться! Я так себе и представляла. Именно он должен был прийти ко мне. Если возможно будет писать, сейчас же напишу Вам о продолжении сей истории. А пока все же до свидания. Всего, всего лучшего!»

Первый акт драмы с завязкой сыгран. Сотрудник чувствует, что за ним следят, что он открыт, и ждёт, как произойдёт разоблачение. Он уверен в приходе судьбы, тысячу раз рисует в своём воображении, как это будет и будет ли предварительно выяснение или сразу наказание, самое тягчайшее. Именно так, как ждала Жученко, пришёл Бурцев.

Второй акт драмы разоблачения был разыгран на следующий день, 12 августа. В 10 часов утра Бурцев уже звонил у двери Жученко. "Она сидела в глубоком кресле, безмятежно смотрела на своего собеседника и казалась с виду совсем спокойной и голос был ровный и уверенный.

Тогда, почти на владея собой, он подошёл к ней в упор и сказал прямо в лицо:

– Я хочу теперь просить вас, не поделитесь ли со мной воспоминаниями о вашей 15-летней агентурной работе в Департаменте полиции и в охране?

Она не то вопросительно, не то утвердительно сказала ему:

– Вы, конечно, не откроете ни доказчиков, ни доказательств.

Бурцев, конечно, решительно отказался открыть свои источники.

Она высокомерно взглянула на своего прокурора и совсем не прежним тоном сказала:

– Я давно Вас ждала. Ещё полгода тому назад я сказала своему начальству: «Бурцев разоблачил Азефа; теперь очередь за мной. Он сам придёт ко мне и будет меня уличать». Как видите, я не ошиблась. И скажу вам искренно: я рада, что вы, а не эсеры явились ко мне.

Бурцев ушам своим не верил. «Для верности» он спросил:

– Значит, вы признаете что вы служили в охранном отделении?

– Да, я служила, к сожалению, не 15 лет, а только 3, но служила, и я с удовольствием вспоминаю о своей работе, потому что я служила не за страх, а по убеждению. Теперь скрывать нечего. Спрашивайте меня – я буду отвечать. Но помните: я не открою вам ничего, что повредило бы нам, служащим в Департаменте полиции.

Допрос начался здесь же в квартире, и затем в течение нескольких часов продолжался в кафе.

В 1 час 22 мин. Жученко отправила телеграмму в Московское охранное отделение фон Коттену: «Micheew (Михеев – охранный псевдоним Жученко) ist bekannt dupch den historeker Brief folgt Zina».

В тот же день написала и письмо, которое должно было быть переслано фон Коттену в случае смерти Жученко. Жученко осталась жива, и письмо осталось непосланным. В тот же день вечером она писала вновь фон Коттену:

"Дорогой мой друг! У меня лежит письмо для Вас, которое Вы получите в случае моей смерти. В нем я подробно рассказываю о втором визите Бурцева. Чтобы Вам ясно было дальнейшее этого письма, должна повториться и сказать, что он начал сегодня прямо с фразы: «Поделитесь вашими воспоминаниями, как агента охранного отделения в течение 15 лет. Умом и сердцем вы с нами».

Я ведь ждала этого ещё с декабря. Раз Бурцев приходит ко мне и говорит это, ясно, что у него имеются документальные доказательства. Поэтому отрицать а 1а Азеф было бы пошло. Согласитесь. Я и подтвердила, исправив неточную дату – 15 лет. Его очень удивило, что не отрицаю. «Имею данные от охранников, среди эсеров подозрений никаких не было. Вас хотели сейчас же убить, но я „выпросил“ у них: расскажите все, ответьте на все вопросы – и ваша жизнь гарантирована». На этом окончился его утренний визит.

От 3 до 7 вечера говорила с ним в Cafe. Отказалась от дачи показаний, объяснила ему, почему я служила вам и другим и каким образом я сделалась агентом. Относительно последнего он объясняет моим арестом, на улице в Петербурге, «воздействием» и пр. Для меня было очень важно разубедить его, и он не мог не поверить, что это не так было. Спрашивал о многом, многом, но я отвечала только на пустяковые вопросы. Надеюсь, что оставалась все время спокойна и ничего не выболтала. Он резюмировал своё сообщение чекистам так «Опасная противница революционного движения, эсеров в частности, действовала только по убеждению вредности всякой революционной деятельности». Появится ли это резюме в его корреспонденциях? Едва ли. Но обещал мне писать только правду. Увидите, как он сдержит своё слово. Через неделю моё имя уже достояние газет, как он сказал, но я думаю, что это будет уже завтра. Сведения обо мне были уже в апреле якобы. «Я преисполнен к вам ужасом. Не мог предполагать, что такой тип, как вы, возможен. Это гипноз». Против этого я горячо протестовала. Но, кажется, он остался при своём.

Несколько раз просил работать с ним. «Вы так многое можете разъяснить, быть полезной.» – «Работайте вы со мной», – сказала я. Негодование! Я отвечаю тем же. «Я умываю руки. Теперь эсеры решат, что с вами делать. Как человеку честному, жму вашу руку, желаю всего хорошего…» Словом, я с удовлетворением увидела, что презрения с его стороны не было. А его ужас – это очень недурно.

Я со своей стороны выразила мою радость, что именно он пришёл ко мне могу надеяться, что мои слова не будут извращены, и не слышала грубой брани и пафоса возмущения. «Я не одна, есть другие в моем роде и всегда будут» – не удержалась я сказать. – «Но ведь я всех разоблачу, у меня уже имеется много документов». Вот, кажется, все существенное моего разговора с ним".

То, чего ждала с трепетом Жученко, свершилось. Карты раскрыты, предатель разоблачён. В третьем акте драмы следовало бы, по теории, дать раскаяния и наказаний. Но раскаяния не было, была только гордость содеянным, гордость своим поведением во время разоблачения. И несомненно, эта гордость запретила ей спасаться от наказания. "Теперь что же дальше? – пишет она 12 августа фон Коттену. – Думаю, что с ним была пара эсеров; если нет (он отрицает), то приедут и, конечно, крышка. Очень интересно было бы знать, что Вы мне посоветовали бы. Я сама за то, чтобы не бежать. К чему? Что этим достигается? Придётся вести собачью жизнь. И ещё с сыном. Быть обузой вам всем, скрываться, в каждом видеть врага и, в конце концов, тот же конец! А вдобавок подлое чувство в душе: бежала! Из-за расстояния должна решать сама, одна. Мой друг! Конечно, хочу знать Ваше мнение, но придётся ли его услышать? Они доберутся раньше Вашего ответа. Ценой измены Вам, Е. К (Е. К Климовичу), всему дорогому для меня могла бы купить свою жизнь. Но не могу! «Вы должны порвать с ними окончательно и все рассказать». – «Отказываюсь!» Простите за неординарный зигзаг мысли, но мне малодушно хочется рассказать Вам, как мой милый мальчик реагировал на мой рассказ (я должна была приготовить его, сказать ему сама, взять из школы). Так вот он говорит: ich werde sie selbst schiessen, vielleicht wird diesse Bande dich doch niht todten!

Простите за отступление, но Вы поймёте, что я исключительно занята мыслью о дорогом сыне".

Со дня на день ждала Жученко расплаты и каждый день писала фон Коттену, чтобы он знал, что она ещё жива. 13 августа она сообщала ему; «Центральный Комитет теперь уже знает, что я не приняла их условий. Не думаю, чтобы они оставили меня так; надо полагать, придумают способ убрать. Задача для них не такая лёгкая: будут, конечно, думать, как бы „исполнителю“ сухим из воды выйти. Я совершенно открыто хожу по улицам и не собираюсь уезжать. Газеты ещё молчат…; Дорогой мой друг! Как хорошо бы с Вами сейчас поговорить. Жду Вашего привета. Чувствую себя хорошо, свободно – стоило жить!»

В тот же день Жученко писала и другому своему другу Е.К. Климовичу: «Теперь жду, что дальше будет. Конечно, убьют. Бежать, начать скитальническую жизнь – нет сил, потеряю равновесие, буду вам всем обузой… Хотя бы эта банда, как выразился мой дорогой мальчик, убила и не обезобразила бы меня. Это моё единственное желание. С каким наслаждением я поговорила с Бурцевым, бросила через него эсеровской банде все моё презрение и отвращение. Надеюсь, он не извратит моих слов».

14 августа Жученко писала фон Коттену: «Дорогой мой друг! Боюсь только одного: серной кислоты. Начинаю думать, они не убьют меня. Довольно трудно ведь. Они уверены, что я окружена толпой полицейских. И „жалко жертвовать одним из славных на провокатора“ – думается мне, говорят они. Вероятно, дойдут до серной кислоты. Конечно, и это поправимо… Но обидно будет. Потом, боюсь, что Бурцев извратит мои слова – и это будет особенно скверно. И особенно опасаюсь, что они похитят сына. Несколько раз представляла себе, как будет, что я буду ощущать, когда меня откроют, и, к своему счастью, вижу, что это гораздо легче. Просто-таки великолепно чувствую себя. При мысли, что они застрелят меня, конечно. С Бурцевым держала себя гораздо лучше, чем могла ожидать от себя в Москве при мысли о сём моменте».

Прошло ещё несколько дней. Центральный комитет официально объявил о провокаторстве Жученко. Бурцев сдержал слово и не скрыл о ней правды. Жученко стала предметом острой газетной сенсации. Она не была убита, не была обезображена, сын был при ней, и она жила по-прежнему на своей квартире. Департамент оплатил её услуги «княжеской» пенсией, а 7 ноября она писала В. Л. Бурцеву: «Осень моей жизни наступила для меня после горячего лета и весны».

Прошло ещё насколько месяцев. Была неприятность с берлинской полицией; она хотела было выдворить из Берлина русскую шпионку, о которой шумела пресса, но по просьбе русского Департамента полиции согласилась оставить Жученко в покое. В письме её к фон Коттенуот 18 февраля 1910 года находится любопытное сообщение об отношении к ней берлинской полиции. «У меня тут опять буря в стакане воды. С. – д. Либкнехт сделал запрос в прусском ландтаге министру внутренних дел, известно ли ему, что Ж. снова в Шарлоттенбурге и „без всякого сомнения продолжает свою преступную деятельность“. Недостатка в крепких выражениях по моему адресу, конечно, не было. Я ожидала, что президент (берлинской полиции) после этого запроса снова посоветует мне уехать. Но они отнеслись к этому выпаду очень спокойно. Показали мне только анонимное письмо президента с советом выселить русскую шпитцель, иначе произойдёт что-либо скверное. Я думаю, что это в последний раз упоминается имя Ж. Пора бы, право, и перестать, тем более что я буквально ни с кем не вижусь и не говорю. Своего рода одиночное заключение, только с правом передвижения. Надеюсь, что через полгода окончательно свыкнусь и угомонюсь».

И действительно, через некоторое время Жученко угомонилась. Для неё все было в прошлом, и в этом прошлом, ей дорогом, она жила в воспоминаниях и переписке со своими друзьями-руководителями. Разоблачение ни на йоту не изменило её теоретического уклада, и секретное сотрудничество казалось ей по-прежнему делом нужным и важным. Приводим характернейшие выдержки из её письма 1910 года к Е.К.Климовичу «Изгоев в „Речи“, который является легальным граммофоном того несуществующего ныне, что было партией эсеров, очень утешительно говорит, что Меньшиков возбуждает гадливое чувство. Ну, нравственным возмущениям – грош цена в данном случае, но это показывает, что вот предположение, будто Меньшиков мог бы работать в революционных организациях, едва ли осуществимо. Кто возьмёт его к себе? Меня больше занимает заметка здешней прессы, русское правительство якобы встревожено намерением сего субъекта что-то там опубликовать. Главный вред от него налицо, мы проваленные! Остаётся, следовательно, пресловутое дискредитирование и прочая пальба из пушек по воробьям. Но это ведь лишь минутное волнение и одно времяпровождение, Ничего не изменится; главное всегда считается – сотрудники есть и будут, а следовательно, и банда не сможет поднять высоко головы. Интересно знать, когда это вошло в обращение слово – провокатор? Кажется, с 905 года. И вот с тех пор нас обвиняют всегда в провокации. И пусть! От этого обвинения Департамент полиции ещё не рушился. А что другое может разоблачить Меньшиков? Остаётся только радоваться, что предатель известен. Все многочисленные провалы, все их причины, – хочу сказать, азефский и мой, особенно – показывают, что наша система преследования шаек и проч. К0 – жизненна и плодотворна. А это громадное утешение! тЪвотао это с убеждением, зная теперь, откуда шли все разоблачения, предательства. Само собой, мы никогда не провалились бы при вашем Мих. Фр. (фон Коттен) и других ведений агентуры. И мне даже опасно что вы могли хоть только остановиться на вопросе, не были ли вы причиной моего провала! От предательств не упасется никто… О, если бы не Меньшиков! Тяжело, мой,дру1 не быть у любимого дела, без всякой надежды вернуться к нему!»

В момент объявления войны Жученко жила в Берлине. В первые же дни она была арестована и заключена в тюрьму по подозрению в шпионаже в пользу России. В тюрьме она находилась ещё и в 1917 году. Дальнейшая её судьба неизвестна.