Текст книги "Сумерки жизни"

Автор книги: Петер Альтенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

ОЖИДАНИЕ.

Подождать еще, подождать, она придет в четыре.

Ты проснулся в половине шестого, совершенно

выспавшись, как всегда, за последние три года,

ведь мы становимся старше, умнее, и моложе.

И ожидаешь с трепетом четырех часов пополудни!

В это время в твоем бытии, собственно в твоем небытии, происходит, как и всегда, нечто ненужное, обременяющее, отнимающее время.

Но самое главное нечто безразличное.

Жизненные ненужности мучают тебя,

и ты ожидаешь с трепетом освобождения,

которое даст тебе четвертый час пополудни!

Издалека долетает до тебя военная музыка,

ты вдыхаешь светло-серый дым, выходящий из белых, старых дымовых труб,

приходят посетители, посетительницы,

им нечего тебе сказать, и говоришь только ты.

Все происходит, но четырех часов еще нет!

Наконец, четыре часа!

Она пришла, она здесь, здесь, пришла!

Как бы она была удовлетворена, может быть,

если бы можно было ей рассказать,

как я томился до четырех часов?!?

Но именно этого нельзя сказать.

Я сижу и «болтаю» с нею,

как хороший комедиант!

Но ведь до сих пор я был настоящим,

глубоко, тосковал, ожидал,

безнадежно ожидавший, полный надежды,

занятый ожиданием, занятый глубоко,

глубоко, горячо, презирая другие, ничего, но стоящие шалости жизни!

Но когда она пришла, когда она здесь,

тогда вдруг забываешь свою «роль».

Бедная Альма Пт!

ДНЕВНИК ПЯТНАДЦАТИЛЕТНЕЙ.

Я хочу, чтобы на меня молились?!

Нет, я хочу, чтобы кто-нибудь благодаря мне был особенно счастлив!

Нет, не благодаря мне. Только благодаря одному моему присутствию. Без моего участия.

Лишь тем одним, что я появилась на свет.

Как же достичь этой цели, если он не молится на меня?!

В нем должно зародиться само собой, без моего кокетства,

сознание, что я его сделаю таким счастливым каким он еще не был никогда и каким не будет никогда благодаря другой!

Но для этого он должен меня обожать самоотверженно, иначе, дешевле – нельзя, иначе я ничего не могу для него сделать!

КАРЬЕРА.

Я люблю, обожаю в этой молодой актрисе, все, что только можно обожать в исключительных женщинах. Ее зовут Анни Мевес.

Она так хотела бы играть мольеровских милых вострушек, а ей не дают.

Директор, режиссер, лектор, никто ее не понимает. Прежде всего не сразу.

Единственный, в ком есть понимание, это поэт, но он только поэт, и его не принимают всерьез!

Он ей даже вреден, потому что его восторги непонятны толпе.

Никто не позволяет говорить себе в лицо, что он ничего не понимает. Особенно поэту! Ибо, на что он способен?! Творить! Тьфу!

Он, возможно, смыслит что-нибудь в весне, осени, любви, ревности,

но в молодой, начинающей актрисе он ничего не понимает.

Ну, да, конечно, он ею увлечен.

Когда она дойдет до «Макса Рейнгардта»,

тогда, вероятно, вспомнят добродушно про его увлечение!

Но в конце концов, слепая курица тоже

может иногда найти зерно! Поэты любят громко кудахтать, ведь это известно.

ДЕЙСТВИЕ НА РАССТОЯНИИ.

Через три дня после того, как я упал с каменной лестницы, сломав себе левую руку, и в половине двенадцатого ночи доцент Штернберг вправил ее и положил в гипс, я получил одновременно из Гамбурга и из Берлина следующие письма:

Гамбург, 9 декабря 1917.

«Нервные пути правого полушария мозга владеют левой частью тела, нервные пути левого полушария – правой частью тела. Правое полушарие мозга менее работоспособно и обладает меньшей силой противодействия, чем левое. Левая часть мозга выполняет для животной жизни те же функции, что и правая, кроме того она руководит большей частью высшей духовной жизни. Левый мозг может отказаться работать, так как он должен выполнять большую часть работы, несмотря на большую силу противодействия, особенно при односторонней деятельности. Мы сжимаем нагрузку с левого мозгового полушария бережным отношением, т.-е. при помощи сна, отдыха и покоя. Привлечение правого мозгового полушария к интеллектуальной работе мы осуществляем путем укрепления левой части тела, которая с укреплением запущенной правой части мозга делается равноценной; развитие левой руки увеличивает особенно духовные способности.

«Значение упражнений левых частей тела для мозга прямо необыкновенно.

«Японцы поняли это первые, у них каждое дитя приучается к тому, чтобы левая рука упражнялась в тех же движениях, что проделывает правая рука. Духовная выносливость и духовные способности этих маленьких людей достаточно известны. Кто путем соответствующего воспитания и упражнений приучен привлекать правое мозговое полушарие для помощи и поддержки левого мозгового полушария, для тех утомления не существует. Леонардо да-Винчи, Микель-Анджело, Гольбейн, Адольф Менцель были амбидекстерами. В борьбе за существование, которая становится все тяжелее, выдержит тот, кто располагает всем богатством органических средств, предоставленных человеку».

...............................

«Милый, милый Петер Альтенберг!

«Снова пришло время, когда я получаю от вас привет! Не забывайте меня!!!

«Вот два года, как я не веду больше дневника – в ваших сказках «все написано». Я употребляю свои скрытые силы, чтобы найти в себе самой могущие развиваться способности. Вот два года, как я переписываю ваши сказки левой рукой. Я получила новую руку, новую кисть, новый мозг – для душевно-духовной деятельности.

«Петер Альтенберг, вы вплетены в мою жизнь, и если бы я захотела оторваться от вас, я должна была бы оторваться и от себя самой.

«Рождество – любовь. Я праздную ее каждый вечер, с тех пор как вы мой!!!

«Ваша Елена».

ЖЕСТОКОЕ ОБРАЩЕНИЕ С ДЕТЬМИ.

Судья: – Вы, Катерина Гольцль, в военное время контролерша на трамваях, раздели догола вашу одиннадцатилетнюю падчерицу и били ее по всему телу палкой, запрещая ей кричать ударами по рту!

– Если неделями не высыпаешься; если у тебя есть пятеро человек своих собственных детей; если есть еще и другие обстоятельства, и видишь, как живут другие скоты, тогда делаешься такой!

– Да, но в чем виновата эта несчастная, невинная девочка?!

– Она, правда, не виновата, но она должна расплачиваться. Я тоже не виновата, но я терплю.

Судья ее оправдывает, потому что относительно жестокого обращения с «неродными детьми» нет параграфа в законах. Почему?! Да, почему?!! Берта Зуттнер получила от благодарного человечества премию мира в 200.000 крон. Но разве она заслужила ее своими писаниями?! Разве наступил на земле мир?! Глупо, глупо.

КУПАНЬЕ НА ДУНАЙСКОМ ШТРАНДЕ.

Я видел пятнадцатилетнюю девочку в сером шелковом трико и серой шелковой шапочке, с белоснежными, длинными, узкими ногами; я видел четырнадцатилетнего мальчика, он был еще более стройный, более гибкий, более нежный, чем она. На нем были черные шелковые, совсем короткие штанишки. Я видел дам на солнце под серо-зелеными ивами, и русский пленный в коричневой куртке тащил повозку. Никто не говорил о войне. Все думали лишь о своем здоровье, о том, чтобы загореть; вода – и та была на втором плане; думали больше о солнце. В воде скоро становится слишком холодно, а на солнце никогда не бывает слишком жарко.

Я бродил часами среди прохладного, как погреб, кустарника на Дунае и не встретил влюбленных пар. В прекрасной, глубоко заросшей пучине мне недостает фламинго, крокодилов и цапли. Но зато были маленькие синие бабочки. На расстоянии часа езды от нашей «столицы». Можно только мечтать: «Тьфу, Лидо!»

ГОРДОСТЬ ГОРНИЧНОЙ.

Один приезжий дал сегодня утром нашей очаровательной горничной-баварке на хранение открытый конверт с множеством бумажек по 100 крон. Он сказал шутливо: «Для Америки здесь нехватит!» Она гордилась таким доверием, показывала всем эти деньги, дабы видели все, что ее лицо внушает доверие. «А вы приняли по счету?!» спросила собака. «Нет, к чему?!» «Он ведь мог думать, что здесь больше того, что есть на самом деле!» «Этого приличный человек не сделает!» «Приличный нет, но неприличный?!» «С бедной горничной в отеле?!» Ее гордость исчезла, была убита, погребена. Потом этот приезжий дал ей 10 крон на чай за ее честность. Но благородная, детская, нежная гордость горничной не возвратилась больше. Это было обычное, хотя и хорошее вознаграждение за оказанную услугу!

ЛЮБОВЬ.

Моя душа поэта совершила одно лишь преступление – что я не люблю тебя!

Я говорю «моя душа поэта» потому, что умом я люблю тебя, только, только тебя.

Я признаю в тебе ежечасно

самое интеллигентное, самое добродушное,

самое привязанное ко мне, самое любящее,

скромное, нежное, чуткое, самое благодарное создание!

Но душа ищет чего-то таинственного, я бы сказал, покоряющего дух,

такого, что непохоже на созданное духом! Позорно лучшего!

Я готов погибнуть за нее, может быть, потом раскаюсь; но готов!

Стать поэтом для нее, хотя ты не поэт; украсить ее жизнь; желать облегчить, хотя и не можешь, думать, чем бы обрадовать ее, доставить ей маленькую, ничтожную, смешную радость, хотя есть более значительные вопросы, которые нужно решать.

Это восторги,

не связанные с духом и духовным!

И если она тебе скажет: «Pardon, но я этого совсем не хочу!» —

не верь ей! Я допускаю, что она хочет, чтобы ее признавали духовно,

но вместе с тем она хочет быть для тебя нежной тайной!

РАЗГОВОР С СЕСТРОЙ.

– Твоя комнатка, Петер, которую я вижу после 1913 года в первый раз, выглядит так, как будто за нею следит необыкновенно любящая служанка, как будто она это делает ради тебя, нет, ради себя самой! Точно это ее миссия сохранять в порядке комнату поэта!

– Так оно и есть!

– Но разве за эти долгие годы у тебя все та же служанка?!

– Нет. Они меняют место службы по той или другой неизвестной мне причине. Но обожание моей комнатки и находящихся в ней многочисленных предметов не исчезает. Это как бы благородная традиция, они ее передают друг другу, никогда не говоря ни слова. Каждая видит в этом свою миссию, это не простая, обычная комната в отеле, где тупо выполняешь свои ничтожные обязанности. В однообразной жизни каждой из них это испускает какое-то романтическое сияние, хотя они сами ничего от этого не имеют, и стоит больших усилий держать комнату в образцовом порядке. Они видят в ней помещение, где живут «высшие духовные интересы» и где даже любовь и ревность принимают более нежные и до сих пор невиданные формы! Ни одна девушка никогда не запускала мою комнату. Каждая из них передавала свои обязанности новой девушке с благословением, эта безупречная преданность трогает и волнует меня. Я часто спрашиваю: «Почему это вы, чужая здесь, относитесь ко всем этим предметам с такой любовью?!?»

– «Это мне завещано моей предшественницей!» Каждая вновь приходящая старается с любовью расшифровать предписания той, которую она сменяет, и следовать им. Но и этого не нужно. Все происходит само собой, под тем впечатлением, которое создает сама комнатка. Как бы они все ни назывались с 1913 года, их миссия – сохранять мою комнатку в особом порядке с любовью, с самозабвением – оставалась неизменной. Имя и личность не имели никакого значения. Всеми руководила внутренняя «традиция», и каждая, приходившая на смену другой, узнавала от уходившей все мельчайшие детали порядка. Однажды я спросил одну из них: «Откуда вы знаете, что зимородок должен стоять справа, а совушка слева?!» «Господин Альтенберг, но ведь человек со вкусом должен это знать. Впрочем, моя предшественница меня научила!»

Так живут чужие служанки, удовлетворяя требованиям идеализма, не имеющего ничего общего с их личным счастьем. И все же «бремя жизни» кажется им более легким, если перед ними стоит задача, которую они выполняют с любовью. Все другие комнаты представляют собою обычные комнаты отеля, их нужно держать в порядке. А комнатка поэта – особенная задача, выполняемая с охотой и с любовной заботливостью.

12/III 1918.

За последние 13 недель во мне накопилось столько невыплаканных слез, и из-за того, что я дважды поломал себе руку, и из-за Паулы, святой жены несчастного, неспособного к жизни, мужа; как будто знаменитому танцору по канату вероломно отрубили ноги! Никто не нуждается так неумолимо, так болезненно в полной телесной эластичности, как я. Я не могу, я не не имею права примириться с моей естественной старостью, мой талант чисто физиологический, он зависит только от телесной эластичности. Благодаря этому, для других более или менее незначительному несчастью, я вдруг стал стариком. Мои поэтические способности зависят исключительно от моей сказочной, даже почти мистической телесной подвижности, и дважды поломанная рука – это вдвойне разбитый Петер Альтенберг! Если я не могу больше ходить на ходулях назад, то это значит, что я – больше не я. Мой талант – условная и второстепенная вещь. Я нахожусь в зависимости от абсолютной подвижности моей машины, а никак не от мышления и чувств, представляющих собою естественное, само собою разумеющееся, неотъемлемое условие хорошо налаженной машины. Вот я вышел в кино из предписанного мне д-ром Д. комнатного одиночества ради Эрны Морена, в пьесе «Судьба Юлии Тобальди». Это был словно конец моих несчастий! Я выплакал все, все, и мое восхищение самой прелестной в мире женщиной достигло вершины моих трагических восторгов! Я молился перед нею в слезах.

СВЯЩЕННЫЙ СОН.

Сколько трагического страдания переносят сотни тысяч людей, молчаливых, благородно-терпеливых никогда не утруждающих других – только потому, что ночью не могут спать. Из боязни стыда они, невыспавшиеся, должны, по той или иной причине, идти в течение дня в ногу с теми, кто выспался. Но ведь это большое физиологическое напряжение; нет, это убийство, совершенное над самим собою, но пока что отсроченное года на два. Сила природы терпелива и снисходительна! О, человек, только продолжительный сон гарантирует возможную для тебя наибольшую работоспособность! Почему убегаешь ты от него глупо-трусливо?!? Это – трусливая глупость!

МОЙ БУДУЩИЙ ЖИЗНЕННЫЙ ЛЕЙТМОТИВ.

Carpe diem, срывай дни!

Можно пойти еще дальше и сказать: Carpe horam! Срывай часы! Пусть ничто не ускользнет от тебя. Способность беспрерывно отдавать себе внутренний отчет во всех «плюсах» в этой столь богатой минусами жизни увеличивает силу напряжения старой, в конце концов, убогой, слабеющей нервной системы. Дух и душа владеют с виду материей, если эта убогая с виду материя создает беспрепятственно дух и душу! Но каждый зависит только от своей материи, а люди считают, что признание этого деградирует, оскорбляет.

Проклятие им!

РАЗВИТИЕ.

Ты, с виду культурный человек, на самом деле весьма некультурен; ты не имеешь права оставаться вечно до конца твоей жизни (это ведь твоя ограниченная вечность) тем, чем ты создан милостью судьбы и что ты есть сейчас! Наоборот, ты должен беспрерывно пытаться, хотя бы то были тщетные усилия, стать каким-нибудь образом лучше, внутренне признаться в твоих многочисленных заблуждениях, раскаяться! Я не говорю: пусть те, кто курят, откажутся от необходимой для них папиросы! Но я говорю: пусть они работают над тем, чтобы при помощи еще остающейся в них духовной энергии прийти к теоретическому сознанию, что курение совершенно ненужно и даже вредно для жизненной машины! Некоторые больные вдруг перестают курить, они должны экономить свои еще остающиеся силы! Но куда же, скажите пожалуйста, девать тогда выигранные, излишние в здоровом организме, жизненные силы напряжения?!? Игра в карты?! Женщины?! Сумасшедшая страсть к коллекциям?? Какая выгода, скажите пожалуйста?! Избыточные жизненные силы нужно правильно обуздать, это и есть «современная культура личности».

ЛЕТНИЙ ДОЖДЬ В ГОРОДЕ.

Вдруг становится прохладно, и мы моментально забываем о том, как мы скучали по «прохладным дням». Все стараются уберечь себя от долгожданной прохлады, и даже мне почти неприятно ощущать свою непокрытую лысину и босые ноги в сандалиях. Никто не ходит гулять, не сидит на воздухе. Все механически, глупо, как автоматы, защищаются от долгожданных прохладных дней, вечеров и ночей. Такова, собственно, вся наша жизнь, во всех ее частях, vita ipsa!

PARALDEHYD.

Святое средство от бессонницы; как и все на земле, им нужно пользоваться правильно, осторожно, разумно, идеально, тогда оно дает больному, страдающему бессонницей человеку, глубокий, почти естественный спокойный сон с восьми часов вечера до семи часов утра без сновидений. Аминь! В 1912 году оно действовало на меня таким образом в течение шести месяцев, когда я жил в санатории. Я спал с восьми часов вечера до семи часов утра, и никогда не ощущал ни утомления, ни слабости, ни желания спать в течение всего длинного, жуткого, скучного, проникнутого глубоко мрачной печалью дня. Да, в восемь часов вечера я был так же свеж, как утром. Но в это время ко мне входили с рюмкой «Paraldehyd», и я снова быстро засыпал до семи часов утра.

Каким образом это святое средство, принятое в определенной дозе, дает нам освобождающий от жизни сон; заставляет наши нервы постепенно приспособляться к организму и его грехам, а увеличенная доза нас в конце концов парализует, нет, отравляет?!? Рюмка Paraldehyd, выпитая непосредственно перед сном; когда ты уже приготовился на ночь, в твоей обычной постели, на твоей обычной подушке, дает тебе, если ты только перед этим осторожно поужинал, спокойный сон без сновидений с восьми часов вечера до семи часов утра. Но если ты согрешишь, то ты сам себя отравил, а не Paraldehyd. Всякое ненужное преувеличение является в конце концов ядом для гениально добродушного, сказочно-эластичного организма. Кто в этом виноват?!? Ты, казалось бы, мыслящий, правильно рассуждающий человек, только ты один!

КАРЛСБАД.

Врач: «Ты должен проводить каждый год три недели в Карлсбаде, пить Мюльбрунн и соблюдать диету, это все же самый простой способ расплатиться за физиологические грехи, совершенные за целый, жуткий для организма, длинный год!»

Диететик: «Живи весь год так осторожно, разумно, согласно с диететикой, чтобы эти три недели Карлсбада были тебе ненужны!»

Все же этот трехнедельный, очищающий курс лечения нужен для тех, кто не соблюдал весь год чистоты желудка. Разве может природа любовно простить за три короткие недели все вредные грехи, совершенные против нее в беспомощном организме за долгий год?! Она бывает так милостива лишь иногда!

Principiis obsta! Потом будет поздно! Например: я настойчиво рекомендую тебе, без всякого Карлсбада, чудесное, святое, омолаживающее слабительное средство, одну чайную ложку утром Rheum et Magnesia usta (50%).

Затем продолжительный сон при широко раскрытых окнах и т. д. и т. д.

Или порошок Kurella.

Столько-то и столько-то лет назад Сократ проповедывал просто, гениально: «Gnôti sèauton!» – познай самого себя! Но по сегодняшний день, 19/6, 1918 они никогда еще не попытались правильно изучить свою несчастную жизненную машину. Они предпочитают таскать на три редели развалину своих собственных телесных ошибок и грехов в Карлсбад! Тьфу!

ГМУНДЕН.

Ты снова вдруг всплываешь властно-меланхолически в моей омрачившейся душе шестидесятилетнего старика (9/3 1919), как светлая, незабвенная, трогательная, вдохновляющая меня сказочная страна! Двадцать три лета и двадцать три осени для моей больной жизненной машины, слишком впечатлительной, неподходящей для обстоятельств обычной, неидеальной, суетливой жизни; для машины моей, очищающейся, отдыхающей в этой «идиллии покоя» от глупого неутомимого жизненного водоворота, – этого мало, слишком мало! Я помню о тебе, ты – почти единственная моя родина, которую я когда-либо имел! По вечерам волны бились нежно-меланхолически о берега темной, одинокой эспланады, и узкая дорожка вдоль пенистых вод Трауна была тиха.

Как хороши эти поездки в лодке на противоположный тенистый берег, заросший лесом (дамы охотно перевозили меня); и там бесконечно тихая местность Яузен, где мы отдыхали вдвойне после отдыха на том берегу (Гмунден).

Попаду ли я туда еще один раз накануне великого полного отдохновения, чтобы еще раз пережить вдохновение поэта?!? Гмунден, родина моей души (я ничего другого не люблю с такой силой)! Благодарю тебя и благословляю!

ЛОЖЬ.

Все ложь и обман, обман и ложь. Никто не решается, хотя бы лишь на один святой день, посмотреть прямо и решительно в глаза правде глубоко скрытой в нем жизни, которая никогда, никогда не даст себя победить; и где-нибудь, когда-нибудь, каким бы то ни было способом, восстанет против навязанной ей жизненной лжи. Каждый мужчина, каждая женщина стараются спрятаться от самих себя и своих недостатков (отступлений от идеала) в физической, а главное, в духовной, душевной области своей мелочной жизни; все предпочитают политику страуса; он прячет голову в песок, ничего не видит и потому надеется и ждет, что охотник его тоже не увидит! Но охотник видит его, видит! Мы себя тоже видим, как бы глубоко ни старались спрятаться от нас самих и наших собственных опасностей! Нас видно!

Начиная с кожи на нашем лице, которую следует оберегать при помощи воды, мыла, воздуха, диеты, спокойного сна при открытых окнах, возможного духовно-душевного покоя, и которую вместо того покрывают розовой пудрой; и кончая самыми важными и таинственными функциями – везде самообман, все обман и ложь, ложь и обман! Это с виду любезное, добродушное отношение к подчиненным – «Доброе утро, добрый вечер, Рози», за которым кроется самая отвратительная, самая подлая эксплуатация; которое беспрерывно подчеркивает бесконечную рознь. Боже, я постоянно проповедываю!! Довольно, довольно! Но к чему молчать, если я лучше других вижу, ощущаю и знаю?! До шестидесятого года жизни, я все еще продолжаю делать свои знаменитые три упражнения, обеспечивающие мне юношескую гибкость, чтобы сохранить хотя бы телесную энергию эластичности. А это означает: быть человечным, т.-е. духовнодушевным!