Текст книги "Сумерки жизни"

Автор книги: Петер Альтенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

ТОСКА.

Она чувствовала давно, будто дело идет не совсем ладно.

Она не знала, в каком именно смысле. Да, она не хотела когда бы то ни было узнать. К чему?! Ведь изменить нельзя!

Или нужно, можно?!

Она нашла в его записной книжке одно имя, один телефонный номер, один адрес, один шифр.

Она написала этим шифром письмо, разорвала его: «Фу, душа моя, так ведь нельзя поступать!»

Так она сохранила дорогую, страшную тайну, что она это знает, чувствует, день и ночь, всегда!

Когда, во время прогулок за городом, он останавливался на минутку перед красивым, цветущим деревом, перед кустарником в поле, углубившись в свои мысли,

она чувствовала: «Он думает о ней! Ужасно!»

АВГУСТ СТРИНДБЕРГ.

Под влиянием женской любви уступить...

Женщины, не сознающие этого, знаете ли вы, что означает это ужасное слово: «Ради меня?!»

А почему?! Откуда тебе знать, какие ценности ты во мне разрушаешь, когда я «ради тебя?!»

Для вас доказательством является именно то, что мы охотно разрешаем вам нам мешать, следовательно глубоко падаем!

Тогда органически мы приближаемся ближе к вам, которым вечно что-нибудь мешает!

Вы не хотите идти в мир по нашему вечному пути,

ибо что-то связывает вас и мешает вам!

Мы должны видеть в вас замену всего мира.

В то время, либо вы в лучшем случае живая фотография мировых красот!?

Почему вы не хотите следовать за нами, молча,

тихо и печально, покорно удивленно, и по нашим следам?!

Что нам из того, что вы держите скипетр?!

Для скипетра нужны миропомазанные, среди тысяч избранные царицы!

Смирись, красота, нежнее, легче! Обдумайте это!

ЖЕНСКАЯ СУДЬБА.

Молодая, прелестная, очаровательная женщина сказала однажды:

«Прошу вас, не соблазняйте меня никогда даже самыми лучшими спиртными напитками, прошу вас, не говорите, что отказ в этом отношении оскорбителен. Я пью только в обществе мужа, – если говорить откровенно – лишь под защитой мужа. Я, к сожалению, не знаю точно, от чего это меня спасает, но для моего небольшого жизненного счастья достаточно одного этого чувства безопасности. Мы должны быть скромны! Не все же мы герои, хотя все мы выглядим одинаково. Многие из нас рады тому, что они так или иначе, как-нибудь, где-нибудь, нашли пристанище, у приличного, взрослого, нетребовательного мужчины. Не во всех нас есть «буря и натиск». Мы стремимся к идиллической жизни, не хотим быть всегда «сказочными принцессами» для мечтательных идеалистов, которые не знают этого проклятого, сложного мира. Но можем ли мы это?! Откровенно признаться, мы этого не можем. Мы можем иногда хорошо готовить, держать в порядке дом, копить деньги. Но разве мы тогда являемся мистическими, нежными цветами жизни?! Ничуть!! Как нам тяжело?!»

Совсем нет! Смело решайся! Этот путь или другой. Конечно, труднее всего постоянно восхищаться.

Сегодня, 15/1, я получил от одной дамы анонимное письмо, потому что я в одном наброске—«Судьба женщины!)—сказал: «Конечно, постоянно приводить в восхищение труднее, чем следить за домашним порядком».

Япония, многомиллионная, имеет самых смиренных женщин в мире. Но их «козочки» являются для них все же «жизненной поэзией, романтикой, прелестью, легкостью бытия». Разве нельзя, разве не следует иногда видеть в женщине одухотворенное произведение искусства, так ее ощущать, молиться на нее?! Разве не может одна единственная среди тысяч любезно, самоотверженно удовлетворить наш взор?! Почему в повседневной жизни не могут существовать «Павловы» и «Карсавины»?! Почему это женщина не может привести нас в восторг иначе, как соблюдением порядка нашего бельевого шкафа?!? Гете встретил одну такую наверно, а, может быть, и многих других. Христиана Вульпиус поняла свою миссию по отношению к Гете. Гений ежедневной жизни! Почему должны мы восторгаться обязанностью?! Разве то «другое» в этом, таком сложном, мире преступление?! Suum cuique, каждому свое! О, женщина, бери мужчину в его многосторонности! Односторонний немногого стоит! Он... к сожалению, одно-сторонен!

ВТОРОЕ ПОСЕЩЕНИЕ.

Придет... не придет... она придет... не придет...

Теперь полдень. Она должна прийти в полдень.

Сцена торжественно освещена, серый октябрьский день светит сквозь коричневую, прозрачную занавесь.

Я слышу шум поднимающегося лифта (наш шумит, как ветер в бурю в вершинах деревьев).

Она идет... нет, это слуга, к даме, живущей рядом.

Она не идет.

Я перебираю коричневый чертополох в синих вазах. Моя комнатка вся коричневая и синяя.

Во время первого посещения она сказала: «Это, наверно, ваши любимые цвета?! Мои любимые – цвет зеленого горошка и серый цвет голубя».

Я отвечал:

– Если бы синий и коричневый не были моими, я бы выбрал ваши цвета.

Лифт... шумит. Он останавливается у третьего этажа.

Час пополудни!

Она придет... не придет... не придет... не... придет.

МОТЫЛЕК.

Разве я обманщик, шарлатан, дон-Жуан?! Я люблю всех, кто достоин любви.

Следовательно, и тебя! Именно потому я люблю прежде всего и больше всего тебя!

Но все же самая маленькая, самая незначительная, самая незаметная красота отвлекает меня от тебя, влечет меня, соблазняет меня.

Подожди! Я ведь к тебе всегда возвращусь!

То, что я всегда к тебе возвращаюсь, составляет твою единственную, настоящую честь.

Бабочка порхает туда, сюда,

и, наконец, поздним вечером, опускается снова на бирючину.

Где бы ты ее ни встретила, не там ее дом; ее домом остается всегда бирючина! То же и ты для меня!

ТАНЕЦ.

Гениальные танцовщицы никогда не могут состариться, никогда не в силах осознать свою старость.

Верная, нежная прелесть тела побеждает костлявую неуклюжесть старости.

Неужели ты хочешь сказать им, что они не чаруют подобно первому умирающему синему дуновению фиалок и весны?!

Ты хочешь себя унизить, ты готов поставить преходящее ничего не заслужившей юности выше, чем непреходящее заслуженного зрелого искусства?!

Как подымают ногу, вот что важно.

Какую ногу, это деталь!

ПОЕЗДКА ЗА ГОРОД.

Когда я совершаю в весеннее время с красивой, милой, скромной, хорошо воспитанной молодой девушкой поездку за город, она мне кажется вначале частью лесной опушки, лугов, меланхолического пруда, журчащего, почти невидимого ручья в поле. Это, конечно, не так, но она желает быть на месте всех этих простых божественных красот, хочет даже победить их, потушить, сделать бесценными! С большинством мужчин ей это удается, к сожалению. Я говорю к сожалению, потому что презрение к природе со стороны их обоих, стремление поставить себя перед нею никому из них ничего не дает.

Только такая женщина достойна истинного мужчины, которая в своей божественной красоте созвучна с кустами, деревьями, лугами, цветами и ручьем! Даже самая совершенная женщина, возвышающая себя над красотами мира, – патологическое явление! Но, с другой стороны, почему бы ей не использовать ловко благоприятную для нее склонность идиотов?!?

СУПРУГ.

Один очень милый романтик беззаветно обожает мою прелестную, нежную жену, он молится на нее.

Когда я бываю занят, зарабатываю для нее деньги,

он ходит с нею гулять, или даже читает ей.

Ему достаточно быть с нею, быть рядом с нею, поблизости от ее.

Он меня даже смущает, потому что, признаться откровенно, меня бы это не удовлетворило.

Он даже любит меня,

может быть, потому, что я освобождаю его от всех других тягостей.

А он разве не снимает с меня все другие, тягости?!

Он дает то, чего я не в состоянии дать; к сожалению, у меня, благодаря богу, нет времени.

Мои мечты заключаются в заботах, заработке, содержании моей милой жены!

Многие мужчины и дамы, кажется, друзья, нашептывают мне ядовитые речи, предупреждают меня!

Я же чувствую: каждый должен у своей любимой жены занять свое место! Ну, а если все пойдет не тем путем в этом удивительно сложном, запутанном, несправедливом мире?!

Что мне до того, мне и моей прямолинейной душе!?

Я иду прямо путем моей души – путем обязанностей!

Кривые пути других меня не интересуют!

Анита, благодарю и благословляю тебя за все!

ESSAU.

Вопрос: чем это объяснить, что Ибсен, который только что умер и был всеми признан, на сцене почти ставший классическим писателем, кажется сухим, не производит впечатления, в то время, как Август Стриндберг, которого никогда не признавали, теперь является излюбленным драматургом почти во всех театрах?! Вот в чем дело: Ибсен был собственно строгим, серьезным, деловитым, неудобным, неумолимым, логически-бледным школьным учителем человечества по своему предмету – современной психологии!

Человечество было вынуждено бежать в эту черствую, строгую школу и внимательно учиться тому, как устроен «современный человек», анатомически и физиологически! Но после того, как оно выучилось, сдало экзамен по разнообразным запутанным вопросам, оно уже – естественно – больше не ходит в эту скучную «школу»!

Совсем иначе со Стриндбергом.

Он гений, титан, созвездие, светящее над всем человечеством из неведомой дали! Он не воспитывает; он действует, беспощадно, иногда даже вредоносно. Поэтому человечество, медленно воспитанное Ибсеном, добровольно поворачивается к Стриндбергу, чтобы он сделал его утонченным. Стриндберг – это кандидатская работа прилежного и окончившего курс ученика.

КАРТИНА.

Я знаю одну простую картину; я не знаю, кем она написана, французом или англичанином, надеюсь, что нет. Она изображает дубовую висячую детскую колыбель с белым покрывалом, пустую. На одеяле, тюфяке и на полу рассыпано несколько чайных роз. Перед этой пустой колыбелью сидит скорчившись большая черная ньюфаундлендская собака. Я назвал эту картину: «Последний скорбный гость»! Я не хочу, подобно экзальтированным поклонникам собак, сказать, что только у собаки преданная душа. Но что она после смерти вернее хранит память, нежели вероломные наследники, это для меня совершенно ясно!

ЭХО.

Многие, вполне образованные, люди говорят мне: «Нет, от чрезмерной интеллигентности в женщине (но где же мера, мой милый?!)

я отказываюсь, она мне даже мешает. Я, видите ли, сам интеллигентен. Вот красота, миловидность, детские черты характера, – иное дело!»

Этого я не понимаю. Без духовного общения нет никакого общения. А на так называемую первобытную, гениальную интуицию стихийной силы женщины я не полагаюсь, не взыщите.

Бетховен и Шуберт, правда, мыслили в музыке.

Но ведь женщина говорит теми же словами, что и мы. На этом инструменту играет лишь «глубоко познающий мировой дух»! Есть он или нет его, интуицией здесь не поможешь.

Если женщина духовно представляет собою фотографическую пластинку моей жизни в мире, то я переживаю в ней лишь себя самого, может быть, просветленнее, чище, яснее, в спокойном состоянии.

Она воспринимает в себя мою духовную жизнь нежно, любовно, как мать и сестра; дружески.

И показывает мне ее, проясненную женским спокойствием, может быть, в ее истинной сущности.

Если я отчаянно и робко молюсь в беспорядочном мире своего духа об истинном понимании, как же могу я отказаться от того отзвука, который рождается в глубоко отзывчивой женской душе?!

ГМУНДЕН.

В отличие от большинства людей, которые действительно не знают, зачем они живут, мне совершенно безразлично, когда я умру. Ведь когда-нибудь это должно случиться, не правда ли?! Предположим, что это «завтра» наступило сегодня. Отсрочка не есть выигрыш! Все же я хотел бы еще раз увидеть Гмунден ранней весной и поздней осенью, то-есть, прежде, чем приедут люди, которые ничего не видят! Тем, кто там постоянно живет, коренным жителям, судьбою не дана милость благодарить за то, что они всегда там. Для них это нечто само собою разумеющееся. Те, кто приезжают на лето, в предписанное время, смотрят на свое пребывание там тоже как на нечто вполне естественное. Для меня же это «сказка моей несказочной жизни», если через 23 года мне все еще дано окинуть взором эти любимые, лесом заросшие берега озера! Я люблю бревна, камни, где причаливают лодки, и незаметную жизнь каждой былинки: скамьи, которые за эти годы не изменились; леса, которыми постоянно любуешься, слышишь их шорох и никогда не вступаешь под их сень. Пока я вижу и чувствую, я могу это еще раз пережить! Когда меня не станет, я не знаю наверно, будут ли другие, подобно мне, восторгаться моим любимым озером и его прекрасными берегами; будут ли они благодарить бога за то, что могут его видеть?! И особенно ранней весною и поздней осенью, когда все «гости» уехали. В летнем своем великолепии оно может принадлежать всем, оно для того и существует.

Но до того и после того оно принадлежит нам; мы его любим иначе чем другие. Иначе?! Да, иначе! Это понимает тот, кто понимает.

БУТЫЛКА «ПИЛЬЗЕНСКОГО» ВО ВРЕМЯ МИРОВОЙ ВОЙНЫ.

Сын содержателя кофейни находится в плену в Сибири. По словам его родителей, он фанатический поклонник моих идей (книг). Вследствие этого его родители относятся ко мне с почтением. Я получаю каждый вечер две бутылки «Пильзенского», несмотря на войну. Сегодня, 18 августа, в 9 часов вечера один молодой человек устроил по этому поводу скандал; подкупил бедную кельнершу пятью кронами, заявил, что ему известно мое имя, что это незаконно, встал со своего отдаленного столика и устроился нарочно совсем близко около меня и выпил одну из моих бутылок. В одном этом факте целая биография! Горе той девушке, которая попадет в руки этого палача!

DE NATURA HOMINUM.

Каждому человеку свойственно дьявольское чувство самосохранения, которое его неумолимо заставляет заниматься беспрерывно, во всякий час, его собственной убогой, для ближних и для окружающего мира, безразличной, жизненной судьбой, а главное ее возможным улучшением! Те, которые по какой-либо причине этого не делают и следовательно, отказываются от этого неугомонного стремления к блаженству, в тех милостью или немилостью судьбы что-то надломлено, они попадают вследствие этого в категорию «поэтов», «философов», «мечтателей», «дураков», «неприспособленных к жизни»! Человек, будь то мужчина или женщина, которому от природы инстинкт самосохранения, это орудие борьбы в повседневной жизни, дан в слишком малой степени, уже по воле судьбы этим одним ставится в более высокий ранг, ибо он избавлен от того, чтобы неприлично, трудолюбиво-ростовщически скряжничать и торговаться каждый час из-за своего маленького благополучия, которое часто бывает злейшим неблагополучием. Говорят, что инстинкт самосохранения отдельных существ является стимулом для развития человечества в целом. Да, но только тогда, если он осуществляется в «здоровых», я готов сказать – в религиозных рамках. А так как он проявляется в наши дни «стадным» образом, то его надо признать весьма вредным для целого и его благополучия.

Альтруизм – «благословение судьбы» для того, кто имеет подходящие нервы, необходимые, чтобы удостоиться его. Этим можно даже излечить болезни обмена веществ, потому что радость помочь другим, служить другим, содействует физиологическому обмену веществ, в то время как эгоизм влечет за собою и поддерживает ужасающую, нечеловеческую задержку пищеварения. Судьба карает справедливо, не только в духе и совести, но еще сильнее и заметнее в самом организме.

ДНЕВНИК БЕРТЫ К.

«Неужели так трудно постараться, чтобы муж, который заботится о нашем благополучии, не страдал от мук ревности?!?»

«Это прямо кукольная игра».

«Нужно беспрестанно избегать всего, что его раздражает, обижает, оскорбляет и приводит в нормальное или патологическое состояние.»

«Но что это дает нам?!?»

«С нами, безукоризненно верными, он смертельно скучает».

«Есть, правда, такие удивительные мужчины, которые этой скуки не замечают».

«Но желать таким людям что-нибудь дать собою, это почти безумие».

«К чему же мы тогда вообще существуем?!?» «Муж, которому все гладко идущее не наскучит, что это за asinus?!?»

БЕСЕДА О КНИГЕ.

Я читал с 10 часов вечера до часа ночи и прочел, обливаясь жаркими слезами, книгу: «Dr. Gräsler, Badearzt» – Артура Шницлера. Возможно, что эта изумительная, неожиданная судьба отдельной жизни в этой книге именно теперь особенно мне близка, но я убежден, что читатели, которые не интересуются судьбой отдельных людей, тоже не смогут остаться безучастными при чтении этой книги. В ней все просто, а это действует, само собой, почти чудодейственно. Но вы меня спросите: каков глубокий смысл, раскрытый в этих простых событиях, и почему «Dr. Gräsler, Badearzt» женится именно на вдове Зоммер? Потому что разбитый жизнью, робкий, несмелый может дать разбитой, беспомощной, истерзанной, робкой, больше, много больше для ее жизни, нежели еще жизнерадостной женщине. Она, пожалуй, не сможет его фанатически полюбить, но она сможет, во всяком случае, использовать его открыто и честно!

ДУША.

Душа человека,

ты растешь только в страданиях,

в них ты углубляешься, крепнешь и даже преуспеваешь по своему.

Почему же ты сопротивляешься страданию, приносящему тебе благословение и человечность?!

Посмотри хорошенько, каковы души, живущие без страданий. Они иссохли без слез, как без росы!

Голодать тяжело, но быть сытым еще тяжелее для человечности, заключенной в тебе!

Мы, девушка, никогда не были так близки, как в тот день, когда я должен был уехать...

Разве тогда, в сознании потери, ты не узнала меня целиком?!

Знала ли ты до того, кто я, кем я был для тебя?!

Чувствовала ли ты невозможность жить без меня?!

С другой стороны, разве это не прекрасно – спастись от самим собой созданной жизненной лжи, уйти от нее, освободиться для нового, лучшего, более правильного существования?!?

Это вечно трусливое стремление сохранить, при всех обстоятельствах, свое внешнее и внутреннее равновесие – представляет собою гнусное клеймо филистеров!

Ради своего спокойствия они жертвуют самими собою.

Ибо только в беспокойстве плохое может превратиться в нечто лучшее.

Не говорите мне о здоровом и нужном «сохранении наличных сил».

Диоген, Сократ могут быть такими, каковы они есть, но вы, другие, миллионы, поспешайте из своих лживых лохмотьев к согревающему солнцу истины!

Если вы застрянете в бессилии на дороге, это все же при вашей бесстыдно-консервативной лености что-то вроде победы!

КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ П. Ш.

Пока 21 года.

Она живет без денег и особого положения, действительно, как миллионерша, только в тысячу раз лучше; и это благодаря ее развитому уму, любви к природе, высокой, благородной непритязательности и почти болезненной, безграничной привязанности к старому, больному поэту. Его «брошки», например, по 10-20 крон штука, которые он ей дарит на рождество и к именинам, ценнее для нее, чем все драгоценные камни на этой земле. Хорошая, благородная, вязаная шерстяная душегрейка, скажем, василькового, кофейного или лилового цвета, заменяет ей любую шубу; она ее радует больше, потому что, как она говорит, из-за этой душегрейки ни одно прекрасное животное не потеряло своей жизни, а стрижка не причиняет никакой боли, даже приятна. Природа, уют и ее любимая комната с видом на горячо любимую, снегом покрытую вершину, ее альбом с видами, нечто вроде дневника в фотографиях, «библия» ее поэта, ее модные брошки, цепочки, блузки, пальто, шляпы, все это для нее «благодатный» дар этой жизни, совершенно незаслуженная, «милостивая судьба»! «Почему именно я, не особенно красивая, не особенно привлекательная, при том без единого крейцера денег, живу жизнью миллиардерши, в то время как миллионы, казалось бы, богатых женщин – ?!?»... Никогда никто не давал на этот вопрос верного ответа. Только старый, современный, даже высоко современный писатель почувствовал: «Это объясняется интеллигентностью, именно истинной интеллигентностью. Ты, простая, естественная, на которую создатель надеялся в своем творении тысячи лет. Но они предпочитают идти своими путями, фу, черти!»

Один раз она сказала: «О, я так хотела бы помочь миллионершам не быть нищими».

Тогда современный, даже высоко современный, даже опасно современный, старый больной поэт улыбнулся устало-трагически, коснулся ее головы, покрытой светло-каштановыми, короткими локонами, как у мальчика, и сказал тихо, растроганно: «Детская головка!»

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ.

(После представления «Gabriel Schillings Fluclht» – Гергардта Гауптмана, в «Немецком Народном Театре», Вена, 19/9—1917).

Милые женщины заботятся о рассеянном, молодом, талантливом художнике?!?

Само собою разумеется, они это выполняют честно и прилично!

Они делают ему подарки, создают для него то, в чем он нуждается для своего искусства, следовательно, на высочайшей вершине его бытия!

Но, видишь ли, дело обстоит немного иначе, они пользуются им для любви, ревности и других подобных эмоций, они эксплуатируют его.

Ни одна женщина не способна оценить «необыкновенного человека», идущего своей священной дорогой, в непонятные дали, или даже в бездну! Каждая женщина унижает в мужчине человека искусства.

Ни одна не скажет, как Брунгильда:

 
На новые подвиги, милый герой,
Как бы я ни любила, я отпущу тебя!
 

Ни одна не хочет и не может путем альтруизма и гениального понимания стать святой, самоотверженной, вечной сотрудницей в его святом стремлении к беспощадному искусству, нужному всем, всем!

В них нет «религиозного честолюбия», желания пережить века! Их удовлетворяют планы на год, на день и час!

Но почему же ты, – мужчина, художник, человек – тонешь в этом море?!?

Докажи им лучше, что они не могли тебя любить даже в течение минуты никогда, никогда! Любить художника означает – стараться беззаветно, любовно, с нежностью, помочь ему взбираться на тяжело достижимые, окутанные льдом и туманами вершины его собственной человечности! Да, хотеть этого!