Текст книги "Черный охотник. Формы мышления и формы общества в греческом мире"
Автор книги: Пьер Видаль-Наке
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
Вспоминая в известном тексте о настроениях в Греции после кровавой междоусобицы на Керкире, Фукидид пишет: «Вследствие внутренних раздоров на города обрушилось множество тяжких бедствий, которые, конечно, возникали и прежде и всегда будут в большей или меньшей степени возникать, пока человеческая природа останется той же самой, различаясь лишь по своему характеру в зависимости от изменений (μεταβολαί) в обстоятельствах»[243]243
Фукидид. III. 82. 2 (слегка измененный пер. Г. А. Стратановского).
[Закрыть]. Таким образом, время у Фукидида колеблется между понятиями «всегда» и «изменение» и, если неправильно усматривать в этом тексте доказательство чисто циклического понимания истории[244]244
Ср.: Gomme 1945/1.
[Закрыть], то еще менее верно и противоположное мнение. Когда Фукидид сам дает определение своему труду, то характеризует его как подспорье для того, кто захочет «исследовать достоверность прошлых и возможность будущих событий (могущих когда-нибудь повториться по свойству человеческой природы в том же или сходном виде)[245]245
Фукидид. I. 22. Не думаю, что можно утверждать, как это делает Гомм (Gomme Α.), будто будущее, о котором идет речь, для греков, читавших Фукидида, уже стало настоящим (ср.: Gomme 1945/1).
[Закрыть]. Таков смысл пресловутого κτήμα ες αιει («достояние навеки»). Видимо, здесь можно привести сформулированное Гольдшмидтом совсем по иному поводу различие между логическим временем и противостоящим ему временем историческим (Goldschmidt 1953). Своеобразие Фукидида было в том, что он знал и то и другое. Фукидид – преемник и приверженец греческой медицины, а одной из первых задач врача, согласно одному из гиппократовских трактатов, было «заниматься предсказаниями, узнавая заранее и предсказывая на основании наблюдений за больными нынешние, прошлые и будущие события»[246]246
Гиппократ. Prognosticon. I. Связь между Фукидидом и медициной была выявлена в: Cochrane 1929, а затем и в многих других работах.
[Закрыть]. Таким образом можно объяснить немало мест в сочинении Фукидида, видимо, связанных с циклической концепцией времени. Повторение одного и того же рассуждения и общий закон империализма позволяют сделать из Ми-носа предтечу, прототип афинского империализма, а из Агамемнона – полководца, командующего союзным войском, сравнимым с армией Брасида и Гилиппа[247]247
Ср.: Grundy 1948: 419; Romilly 1956: 276—278. Последняя отмечает: «Можно сказать, что его изложение фактов рискует оказаться как раз слишком рациональным, в той мере, в какой он производит некую унификацию истории» (с. 276). Лучше и не скажешь, но я не уверен, что здесь мы имеем дело (как, видимо, считает Ж. де Ромийи) с относительной неудачей Фукидида. Таковой она может считаться лишь на взгляд современного историка. А Фукидид как никогда близко подошел к поставленной цели. Именно это и имел в виду Коллингвуд, сказав, что тот, скорее, был отцом исторической психологии, а не истории (Collingwood 1946: 29).
[Закрыть]. Анализ, проведенный Ж. де Ромийи (Romilly J. de), показал, что время повествования у Фукидида логически выверено вплоть до самых мельчайших деталей. Довольно часто попадаются моменты, где «простое хронологическое наслоение образует (...] связную и понятную череду (событий]» (Romilly 1956: 46). Нередко также разворачивающиеся во времени цепочки пересекаются, выстраиваются, чтобы «показать в происходящем взаимосвязи, которые для самих действующих лиц оставались непонятными» (Romilly 1956: 58). Эти замечания приобретают смысл, только если помнить, что у Фукидида историческое время всегда тесно связано с логическим, Т. е. одни и те же факты могут быть истолкованы двояко. Если книга I в некотором отношении предстает перед нами как собрание фактов прошлого, предвосхищающих будущее, Фукидид тем не менее в первых же строках утверждает, что Пелопоннесская война «стала величайшим потрясением (κίνηση) для эллинов и части варваров» (Фукидид. I. 2), а значит, уникальным событием, с которым ничто в прошлом сравниться не может. Да и в самих рассказах, представляющих логику в действии, больше всего значения придается каждому отдельному мгновению, выигранному или упущенному кем-то из противников[248]248
Ср. замечания Ж. Де Ромийи по поводу рассказа о прибытии Гилиппа в Сиракузы (Romilly 1956: 57).
[Закрыть]. Подобная двойственность у Фукидида – не просто стилистическая особенность; можно без труда показать, как в его сочинении она связана с главными противоречиями, характерными для его понимания истории – это оппозиция между γνώμη и τύχη, когда-то выявленная Корнфордом (Cornford 1907); между словом и делом, между законом и природой и, может быть, даже между миром и войной[249]249
Ср.: Фукидид. III. 82. 2: «во время мира и процветания как государство, так и частные лица в своих поступках руководствуются лучшими мотивами, потому что не связаны условиями, лишающими их свободы действий (ανάγκας)» (пер. Г. А. Стратановского).
[Закрыть]. Давний диалог порядка и беспорядка во времени, появляющийся еще у Гомера, находит таким образом у Фукидида совершенно новое выражение[250]250
Для общего обзора см.: Romilly 1966.
[Закрыть].
Именно в свете всего этого и следует теперь обрисовать, в каком виде проблема времени вставала перед людьми IV в. Если мир Платона и Исократа в целом представляет собой противоположность миру Геродота и софистов, поскольку между ними пролег страшный кризис, описанный Фукидидом, то именно в сравнении с тем, другим, и определяет себя этот мир. Теоретические рассуждения о времени в IV в. могли принимать совершенно новую форму, но тем не менее обязательно включали в себя, пусть даже с полностью измененным смыслом, то, что было выработано предшествующим поколением. Игнорировать время и историю не мог даже Платон. Равным образом обращение к истории постоянно присутствует у писателей IV в., и прежде всего у ораторов. Но имеется в виду именно обращение, призыв; прошлое становится источником парадигм. Такой человек, как Исократ, делает вид, будто не знает никакого различия между мифическим и историческим временем. Больше того, прошлое вновь превращается во время богов, божественных даров[251]251
Анализ соответствующих текстов см.: Schmitz-Kahlmann 1939. Любопытно, как Исократ обращается с мотивом первооткрывателей. Он используется ради пользы полиса (ср.: Исократ. Панегирик. 47. 48), но сам полис всем обязан богам (там же. 28. 29). Историзм Исократа, как и всякий другой, накладывает отпечаток на заботы о настоящем. Афины должны явиться как полубожественный эвергет (благодетель) Греции. Подобной же должна быть участь царей, к которым он обращается.
[Закрыть]. В разнообразных речах, произносимых во славу Афин, накапливаются воспоминания и мифы. В V в. Перикл в известном надгробном слове (у Фукидида) не углублялся дальше поколения Греко-персидских войн. В IV в. прошлое – больше не прошлое, а настоящее, каким его желали бы видеть, это то, что можно противопоставить неотвратимости развития[252]252
Теперь я могу сослаться на главы II. 3 и IIIb: Loraux 1981, где к тому же можно найти богатую библиографию.
[Закрыть]. Нет ничего более типичного, чем постоянная апелляция Демосфена к «бойцам Марафонским»[253]253
Все эти факты хорошо разобрал ван Гронинген (Groningen 1953). Но он ошибался, считая, что мы здесь имеем дело с одной из неизменных характеристик греческой мысли. С другой стороны, характерно, что в одном из редких текстов Демосфена, где ощущается течение времени (Демосфен. Филиппика. III. 47, 48), упоминается о прогрессе в единственном искусстве (τέχνη), которое действительно переживает массовое развитие в IV в. – в военном искусстве.
[Закрыть]. Пожалуй, единственный оратор, дерзнувший покуситься на миф о великих предках, – это его противник Эсхин, тот самый, кто, перечисляя перемены, происшедшие в мире во время Александра, произнес эту потрясающую фразу: «На самом деле, мы прожили не человеческую жизнь»[254]254
Эсхин. Против Ктесифонта. 132; ср.: Он же. О посольстве. 75.
[Закрыть]. В таких условиях Время, к которому взывает надгробная надпись на памятнике павшим в битве при Херонее, – единственное божество, названное там, – это не историческое время, а «божество, которое следит за всем у смертных»[255]255
Tod 1948/2: 176. Как мы видели, тема эта встречается при развязке некоторых трагедий. Я не слишком уверен, что такое вторжение бога времени в мир людей в самом деле было признаком оптимизма IV в., как полагает Фестюжьер (Festugière 19496: 155, 156). Найти ссылки на ораторов касаются лишь исторического времени, однако было бы интересно рассмотреть, насколько в судебных речах IV в. вследствие развития торговли исчезла старая концепция времени как некоего чудовища, которое очень трудно заключить в рамки договора. Ср.: Gernet 1956.
[Закрыть].
В платоновской философии первый опыт времени связан с временем прямолинейным. Когда во второй гипотезе «Парменида» заходит речь о том, чтобы подвергнуть формулу «если существует единое» (εν εί εστίν) проверке временем, это время, которое «идет вперед» и определяется просто переходом из «прежде» к «потом», может быть только прямолинейным[256]256
Платон. Парменид. 155е сл. Это очень хорошо отметил Корнфорд (Cornford 1939).
[Закрыть]. Также и в «Теэтете» из утверждения Протагора, что «знание есть ощущение», вытекает, что «все движется», иначе говоря, получается возникновение, о котором писал Гераклит, но без вмешательства логоса[257]257
Он же. Теэтет. 155b—с.
[Закрыть]. Как и у Гераклита, возникновение – это череда противоположностей. «Все, чему присуще возникновение», подчиняется этому закону[258]258
Он же. Федон. 70d.
[Закрыть], истинность которого Сократ постигает в тюрьме, когда, освободившись от своих оков, он поочередно испытывает то мучительное, то приятное ощущение. «Вместе разом они в человеке не уживаются, но, если кто гонится за одним и его настигает, он чуть ли не против воли получает и второе: они словно срослись в одной вершине»[259]259
Там же. 60Ь, пер. С. П. Маркиша.
[Закрыть] . Однако невозможно положить это чередование в основу знания. Единое, причастное времени в «Пармениде», перестает двигаться в тот момент, когда оно «становится и моложе и старше себя»[260]260
Он же. Парменид. 152Ь сл. См. также: Теэтет. 155b—с.
[Закрыть]. Неся в себе все противоречия и будучи причастным времени, а значит и изменяясь, оно может делать это только в «странном по своей природе „вдруг“ (ή εξαίφνης αϋτη φύσις άτοπος), находясь совершенно вне времени»[261]261
Там же. 156d—е, пер. H. Н. Томасова. Вслед за Корнфордом (Cornford 1939, ad loc.) и Брессоном (Brisson 1970—1971) напомним что «третья гипотеза», откуда я привел данный текст, есть не что иное, как дополнение ко второй, выводы из которой (если существует единое, то оно причастно всем противоположностям, и в частности тем, что порождаются временем) повторяются в начале третьей.
[Закрыть]. Таким образом, рассмотрение линейного времени приводит к этой одновременности противоположностей, к той «неопределенной двоице большого и малого», которая для Платона тождественна материи[262]262
Аристотель. Метафизика. А 6. 987b сл. Ср.: Платон. Филеб. 24с—d; Он же. Тимей. 52d. Эта мысль идет от Гераклита (ср.: fr. 22 (12]. А 22 Diels.).
[Закрыть], т. е. непознаваемому. Линейное время – это смерть времени. Платон прямо заявляет об этом: «Если бы возникающие противоположности не уравновешивали постоянно одна другую, словно описывая круг, если бы возникновение шло по прямой линии (ευθεία τις εϊη ή γένεσις), только в одном направлении и никогда не поворачивало вспять, в противоположную сторону, – ты сам понимаешь, что все в конце концов приняло бы один и тот же образ, приобрело одни и те же свойства, и возникновение прекратилось бы»[263]263
Платон. Федон. 72b. С другой стороны Голдшмидту удалось доказать, что критика трагедии как подражания человеческой жизни, «сделанного из необратимых слов, непоправимых поступков и событий, строгая последовательность которых механически задана причинностью возникновения» (Goldschmidt 1948: 58), предполагает и критику линейного времени. Заметим на это, что критика метила не столько в трагедии Софокла или Эсхила, у которых в заключительной сцене действие переносилось во время богов (см.,например, финал «Прометея» или «Эдипа в Колоне»), сколько в «гуманистические» трагедии Еврипид а.
[Закрыть]. В действительности, потребность в циклическом времени появляется на уровне ощущений. В «Федоне» именно пока беседа не вышла за рамки рассуждений об идеях, пока надежда на бессмертие души не более чем аргумент в споре и опирается лишь на «заклинания» и «древние учения» (в данном случае пифагорейские), Сократ утверждает, что непременно существует «вечное возмещение поколений, нечто вроде их круговорота»[264]264
Там же. 70с; 77е; 72а-b. Ср.: Goldschmidt 1963: 183-185.
[Закрыть]. Именно этот постулат вселяет уверенность в философа и законодателя. Философ сможет убедить себе подобных, будь то в этой жизни или в другой. «Ненадолго же ты загадываешь!» – скажут ему с иронией. «Это ничтожный срок в сравнении с вечностью» (είς ούδεν μεν ουν ωe γε προς τον άπαντα)[265]265
Он же. Государство. 498d, пер. А. Н. Егунова.
[Закрыть]. Слова мудреца, обращенные к тому, кто не верит в существование богов: «Дитя, ты еще молод. С течением времени (προΐών ό χρόνος) тебе придется изменить многие из твоих теперешних взглядов на противоположные»[266]266
Он же. Законы. 888а—b, пер. А. Н. Егунова.
[Закрыть] , – следует понимать не только в свете «лагерей вразумления» (σωφρονιστήρια)[267]267
Там же. 908е, выражение «исправительные дома» (maisons de correction) в переводе Диэса (Dies) кажется мне слабоватым.
[Закрыть], но еще и в контексте великого мифа, описывающего вечное «изменение живых существ согласно закону и распорядку судьбы»[268]268
Там же. 904с.
[Закрыть]. И даже смертная казнь, предусматриваемая для упорствующих в отрицании богов[269]269
Там же. 909а—с. По крайней мере, таковы взгляды Платона начиная с «Государства». Ни миф об Эре (Платон. Государство. 614b сл.), ни миф из «Федра» (Платон. Федр. 246а сл.) не предусматривают ни окончательного спасения (т. е. в случае «Федра» уверенности обретшей крылья души в том, что она снова не упадет), ни вечной кары, которая допускалось в «Федоне» (Платон. Федон. 113е сл.) и в «Горгии» (Платон. Горгий. 525с сл.): следовательно, возможность вырваться из времени перестала существовать (однако см.: Платон. Государство. 615d).
[Закрыть], не может стать «высшей мерой наказания». Мир, созданный из правильного чередования противоположностей, предстает таким образом как очевидная данность платоновского сознания, но, как и всякую данность, ее можно оценить лишь через сущность. Лишь тогда круговорот великих эсхатологических мифов превратится в поступь мира. Всякое возникновение – «ради сущности» (ουσίας ένεκα)[270]270
Платон. Филеб. 54с. А не «ради бытия», как понимают Диэс и Робэн (Robin L.). Выше ουσία определялась именно как αυτό καθ ' αυτό (там же. 53d).
[Закрыть]. При таком характере возникновения цикл времен года представляет собой «возникновение, нацеленное на сущность» (γενεσις εις ούσίαν)[271]271
Там же. 26d. Смысл этого выражения именно таков (ср.: Robin 1935: 155).
[Закрыть]. Так обстоит дело и со временем в собственном смысле слова, определение которому дается в знаменитом пассаже из «Тимея»[272]272
Он же. Тимей. 37с—d сл. К этому тексту не следует приступать, не показав предварительно те моменты платоновской философии, которые позволяют его понять. См. комментарий Бриссона (Brisson 1974: 392—393). (Ниже используется перевод «Тимея», выполненный С. С. Аверинцевым. – Примеч. пер.)
[Закрыть]. Время – результат акта творения, т. е. смесь; оно «рождается» от радости, испытываемой демиургом при виде мира, который он создал и решает еще больше уподобить его образцу. Так возникает – вместе с небом – «некое движущееся подобие вечности, [...] бегущее по кругу согласно (законам] числа». Время – это то, посредством чего γενεσις (возникновение) может приблизиться к миру идей. Онтологически время происходит от мировой души, самодвижущегося начала, и, следовательно, оно есть движение, но движение это подлежит измерению и, в силу этого, отрицанию[273]273
В «Тимее», из-за фикции демиурга, эта зависимость не проявляется. В «Законах» (Платон. Законы. 898d) «душа вращает все». Очевидно, что речь идет о круговом движении (κατ' αριθμόν κυκλουμένου? – Платон. Тимей. 38а); нет никакой необходимости опровергать ни Тэйлора, который говорит о ньютоновском времени (Taylor 1928: 678– 691), ни Мюглера, который говорит о времени «монодромном» (Mugler 1953: 59, 60). Ср.: Cornford 1937; Moreau 1955: 365-366.
[Закрыть]. Планеты созданы, дабы определять числа времени. Впрочем, время это множественно. Каждое светило есть показатель времени, у каждого рода «свой цикл круговращения, [...] внутри которого он движется»[274]274
Платон. Государство. 546а.
[Закрыть]. Но множественность эта иерархична. По мере нисхождения по лестнице живых существ доля материи возрастает, а круговращение душ испытывает «всевозможные расстройства и нарушения, и их вращение может продолжаться с трудом»[275]275
Он же. Тимей. 43d—е.
[Закрыть]. Так что время выбивается из своей колеи. Наконец, эту иерархию венчает общая мера, великий год, который завершен тогда, когда все круги одновременно пришли к исходной точке своего движения и движение, следовательно, уничтожено[276]276
Там же. 39d.
[Закрыть]. Таким образом можно объяснять то, что кажется связанным с линейным временем как во вселенной, так и в человеческой жизни Мир одновременно очень стар и очень молод, поскольку периодическое отклонение планет от своих орбит вызывает катастрофы[277]277
Там же. 22d.
[Закрыть]. Если старики разумнее, чем дети, то потому, что круговое движение тождественного у них преобладает над круговращением иного[278]278
Там же. 44b. Лишь достигнув пятидесяти лет философы в «Государстве» получают право созерцать Благо (Платон. Государство. 540а), т. е. выйти из времени. Таким образом Платон занимает позицию, противоположную точке зрения Демокрита (fr. 183 Diels), согласно которой возраст не делает нас мудрее. «Известно, что вопрос о том, „возрастает ли со временем счастье“, постоянно дебатировался в философских школах, задолго до того, как ему посвятил трактат Платон» (Goldschmitd 1979: 55).
[Закрыть]. Но этот прогресс происходит «со временем» (έπιόντος του χρόνου), т. е. путем уподобления вечности. В смеси – каковую представляет собой человек, как и всякое живое существо, – время будет циклическим ровно в той степени, в какой божественное возобладает над материальным. Это с полной ясностью проявляется в «Законах». Разговор трех стариков – из них философ только один, но он не говорит этого, однако возраст делает их близкими к божеству – разворачивается по спирали, копирующей повторы идеальной «музыки»[279]279
Он же. Законы. 659с—d, см.: Houtte 1953: 24. О функции старцев в последнем сочинении Платона ср.: Schaerer 1953.
[Закрыть]. Самое высокое понятие, до которого могут подняться не-философы полиса магнетов – это мировая душа, отсеченная от идеального образца, как показал Ж. Моро (Moreau 1939: 68), но остающаяся источником космического времени. «Ведь род человеческий тесно слит с совокупным временем, он следует за ним и будет следовать на всем его протяжении. Таким образом род человеческий бессмертен, ибо, оставляя по себе детей и внуков, род человеческий благодаря таким порождениям остается вечно тождественным и причастным к бессмертию»[280]280
Там же. 721с (пер. А. Н. Егунова); ср.: Он же. Пир. 207а сл.
[Закрыть]. Эта причастность должна быть упорядочена. В полисе, сконструированном Платоном в «Законах», космическое время вписано в государственное устройство, в религиозную жизнь и начертано на самой земле, словно на гробнице воинов, павших у Херонеи. Граждане разделяются на двенадцать фил, распределенных между двенадцатью главными богами; земля поделена на двенадцать частей, как в городе, так и на его сельской территории. В году должно быть не менее трехсот шестидесяти пяти празднеств. Наконец, высшим культом призван стать культ звездных тел[281]281
Там же. 828b—с, 745b—е, 967а сл.; ср.: Reverdin 1945: 62—73; Boyancé 1952; см. также: Lévêque, Vidal-Naquet 1983: 140—146 и мой очерк «Этюд о двусмысленном» (ниже).
[Закрыть]. Между круговращением космоса и беспорядочным движением материи история у Платона выстраивается строго параллельно времени. На первый взгляд, время истории – лишь случайность и хаос. Платон утверждает, что «все пошло вразброд» (φερόμενα όρώντα πάντη πάντως), «государства неизбежно то и дело меняют формы правления, становясь то тираниями, то олигархиями, то демократиями, и нет этим переменам конца»[282]282
Он же. Письма. VII. 325е – 326d, пер. С. П. Кондратьева.
[Закрыть]. Время, полное противоречий, порождает худшее из них – вечную войну[283]283
Он же. Законы. 626а.
[Закрыть]. Но ни случай, ни историю нельзя положить в основу философии истории. Ошибаются натурфилософы, преемники Крития, Демокрита и Протагора, которые считают, что мир обязан своим возникновением природе и случаю, а законодательство людей – человеческому искусству, т. е. изобретению[284]284
Платон. Законы. 889b-е.
[Закрыть]. Узники пещеры упражняются в том, чтобы «наблюдать текущие мимо предметы и лучше других запоминать, что обычно появлялось сперва, что после, а что и одновременно» и на этом основании считают себя способными предсказывать грядущее[285]285
Он же. Государство. 516с—d, пер. А. Н. Егунова.
[Закрыть]. Итак, среди теней словно царит Фукидид. Равным образом и Геродоту отведено его место. История безмерна, но это циклическая история, и ритм ей задают периодически происходящие катастрофы, коих избегает Египет, не потому что он более всего воплощает в себе человеческое, а потому, что среди прочих ближе всех стоит к божеству[286]286
Он же. Тимей. 21е – 22b. Знаменитый разговор Солона с саисским жрецом представляет собой параллель разговору Гекатея с фиванским жрецом Аммона у Геродота.
[Закрыть]. Для того, кто обнимает взглядом «безграничную, неизмеримую» продолжительность времени, очевидно, что «тысячи государств возникали в этот промежуток времени одно за другим и соответственно не меньшее количество их погибало. К тому же они повсюду проходили через самые различные формы государственного устройства, то становясь большими из меньших, то меньшими из больших или худшими из лучших и лучшими из худших»[287]287
Он же. Законы. 676b—с, пер. А. Н. Егунова. Геродот же не думал, что эволюция обратима: «Затем в продолжение моего рассказа я опишу сходным образом как малые, так и великие людские города. Ведь много когда-то великих городов теперь стали малыми, а те, что в мое время были могущественными, прежде были ничтожными» (Геродот. История. I. 5, пер. Г. А. Стратановского).
[Закрыть]. Таков общий фон, на котором разворачивается платоновская история. С внутренней точки зрения, это и не история блага – прогресс, и не история зла – упадок. Если в VIII и IX книгах «Государства» эволюция идеального полиса к тирании рисуется в духе Гесиода, если в мифе из «Политика» утверждается, что в царствование Зевса (новый намек на Гесиода) люди движутся в «пучину неподобного»[288]288
Он же. Политик. 273d, пер. С. Я. Шейнман-Топштейн. См. ниже очерки «Афины и Атлантида» и «Платоновский миф в диалоге „Политик“».
[Закрыть], тексты эти можно понять, лишь поместив их в контекст. Упадок идеального государства соответствует его созданию, которое происходит вне времени. Абсолютное благо сменяется абсолютным злом. Цикл Зевса соответствует циклу Кроноса, еще одного символа вечности[289]289
Люди в цикле Кроноса рождаются стариками, а умирают детьми.
[Закрыть]. И в том, и в другом случае время истории распадается на части, перестает быть смесью[290]290
См.: Goldschmidt 1959: 118-120; Robin 1935: 278.
[Закрыть]. Ряд государственных форм подчинен порядку, но это не исторический порядок[291]291
В этом, как и во многих других случаях, Аристотель делает вид, будто воспринимает Платона буквально (Аристотель. Политика. V. 1316а сл.). По этому пути за ним последовал Поппер (Popper 1966/1). Его смелая книга, сделавшая из Платона предтечу Гегеля, Маркса и Гитлера, вызвала немалую полемику, подчас блестящую, почти всегда ненужную. Ср.: Vries 1953; Bambrough 1968; Levinson 1953; а также: Brisson 1977: 191 (где собрана библиография).
[Закрыть]. Однако даже в рамках собственно человеческой истории философ волен оставаться собой, и не стоит доискиваться у Платона смысла истории, коль скоро история не принадлежит к сфере того, что обладает смыслом. Это положение вещей превосходно иллюстрирует III книга «Законов». Здесь снова возникают великие темы гуманистической истории, разрабатывавшиеся софистами V в., и в частности тема прогресса в технике и в государственном правлении, тема человеческих изобретений[292]292
Платон. Законы. 677b сл. В мифе из «Политика» (Платон. Политик. 274c-d) человеческие изобретения описываются как дары богов. Речь идет о передаче одной и той же реальности в двух разных регистрах. Рисуя в «Политике» неотвратимый упадок, Платон подчеркивает полную зависимость этих «первобытных» людей. Но в перспективе платоновской философии «изобретение» имеет смысл лишь в той степени, в какой оно подражает божественным образцам.
[Закрыть]. Платон даже снова проводит различие между мифическим и историческим временем, затуманенное Исократом[293]293
Там же. 683а.
[Закрыть]. Прогресс механически ведет человечество от семьи и рода к поселку, от поселка к городу, от города к народу (как только появляется полис, а вместе с ним и φρόνησις, разум); таким образом возникла «великая испорченность, но и великая добродетель»[294]294
Там же. 678а.
[Закрыть]. Здесь Платон предоставляет своим персонажам возможность в любой момент с помощью – доброй или злой – τύχη (судьбы) выбрать путь, ведущий к благу или к злу. Благо – это спартанское государственное устройство, трижды получавшее исторический шанс: от парной царской власти, от Ликурга и от учредителя эфората[295]295
Там же. 691d сл.
[Закрыть]. Зло – это выбор, сделанный царями Аргоса и Мессены в пользу государственного устройства, обращенного только на войну, т. е. такого, какое, по словами критянина Клиния и спартанца Мегилла, как раз и существовало в Спарте и на Крите[296]296
Там же. 686а сл., 625с сл.
[Закрыть]. Двойственный облик одной и той же реальности! «Исторический» экскурс в «Законах» завершается решением построить идеальный полис. Так что время людей может обрести смысл лишь в той – весьма маловероятной – степени, в какой оно увенчается созданием полиса, сконструированного целиком и полностью вокруг времени богов. И все же – в этом заключена главная особенность поздней платоновской философии – созданное временем сакрально. То, что длительно, по-своему продвигается к вечности. «Только переход, осуществляющийся незаметно, мало-помалу и в течение долгого времени»[297]297
Там же. 736d.
[Закрыть], позволяет избежать катастрофы, какой могло бы стать для старого полиса возвращение на круги противоположностей, в бездну противоречий.
Итак, от Гомера и до Платона боги и люди не прекращали разыгрывать исключительно сложную игру. Была ли то игра бесполезная, сама по себе лишенная смысла? Этот вопрос стоит того, чтобы ему посвятить еще одно исследование, более развернутое и сложное, чем настоящая работа. Самое поразительное, на наш взгляд, – это разделение, происходящее в V в. между «наукой» и «историей». С одной стороны, утверждается такая космогония, которая, дабы учесть изменчивое, могла принять лишь циклическую форму; с другой – чувствуется, что человечество понемногу духовно и материально вырывается из детства. Случайно ли, что это чувство совпадает по времени с самым блестящим периодом греческой цивилизации? Уже у Фукидида ощущается пессимизм. Именно вместе с ним в истории снова появляется идея повторяемости. Будучи современником кризиса полиса – сова Минервы вылетает только по ночам – Платон подвел итоги и дополнил вклад своих предшественников, решительно реагируя на все в духе архаики. Но если философия Платона и знаменует некий поворот, это не конец пути.
3. Эпаминонд-пифагореец, или Проблема правого и левого фланга [298]298Статья написана в соавторстве с П. Левеком и опубликована в: «Historia». 1960. Vol. 9. P. 294-308.
[Закрыть]
Эпаминонд – муж, знаменитый своей образованностью и познаниями в философии.
Плутарх. Агесилай. 27
Антоний. Октавий, ты веди свои войска,
Не торопясь, налево по равнине. Октавий.
Направо поведу, а ты налево. Антоний.
Зачем перечишь мне в такое время?
Октавий. Я не перечу, просто так хочу.
Шекспир. Юлий Цезарь. Пер. М. Зенкевича
Если две победы, одержанные Эпаминондом в битвах при Левктрах (371 г. до н. э.) и Мантинее (362 г. до н. э.), все еще ставят сложные вопросы, оставляя авторам комментариев простор для догадок и разночтений, то один факт представляется настолько ясным, что вряд ли может давать повод для дискуссии. Своим успехом фиванский полководец был обязан двум революционным переворотам в военной тактике: во-первых, применению боевого построения «косым клином» (λοξή φάλαγξ) и, во-вторых, наступлению левым крылом фаланги. В изучение и объяснение второго из этих нововведений нам и хотелось бы внести свою лепту[299]299
Впрочем, первое из них опиралось на фиванскую традицию (ср.: Фукидид. История. IV. 93).
[Закрыть].
В битве при Левктрах, где противник имел значительный численный перевес, Эпаминонд сосредоточил лучшую свою пехоту против неприятельского правого фланга, которым командовал спартанский царь Клеомброт[300]300
Главные свидетельства источников об этом сражении следующие: Ксенофонт. Греческая история. VI. 4. 1-16; Диодор. XV. 51-56; Павсаний. Описание Эллады. IX. 13; Плутарх. Пелопид. 20—23. Основная библиография приводится в: Kromayer, Veith 1931: 290; Kromayer, Veith 1926: 33-34 (карта 5); Glotz, Cohen 1936: 148-149; Bengtson 1969: 247, примеч. 4, 5.
[Закрыть]. Плутарх одной-единственной фразой превосходно передает общий смысл сообщений и Ксенофонта и Диодора: «Когда битва началась, Эпаминонд вытянул свое левое крыло по косой линии» (την φάλαγγαλοζήν επι το εύώνυμον)[301]301
Плутарх. Пелопид. 23, пер. С. П. Маркиша.
[Закрыть]. Этот маневр, совершенно неслыханный в греческой военной традиции, принес ему победу.
В битве при Мантинее, где еще больше, чем при Левктрах, проявилась изобретательность фиванского полководца в тактике, участвовали силы союзников, и это столкновение носило более сложный характер – отсюда и расхождения в рассказах древних авторов о ней[302]302
Ксенофонт. Греческая история. VII. 5. 18-27; Диодор. XV. 84-87. Библиографию см.: Kromayer, Veith 1931: 24, 317; Kromayer, Veith 1926: 35-36, карта 5, 7, 8; Glotz, Cohen 1928: 176-177; Bengtson 1969: 284, примеч. 4.
[Закрыть]. Однако в том, что касается интересующего нас вопроса, сообщения Диодора и Ксенофонта согласуются друг с другом. Описание Диодора, который, несомненно, следовал Эфору, сводится к схеме битвы при Левктрах. Наиболее боеспособные части армии Эпаминонда (фиванцы, усиленные аркадцами) были поставлены на левом фланге против правого фланга неприятеля, который, по традиции, состоял из отборных войск союзников (спартанцев и мантинейцев). Конечно, у Ксенофонта рассказ менее подробный – это самые последние страницы «Греческой истории», и автор повествования уже явно выдыхается. Тем не менее когда он упоминает о левом фланге союзников, помещая там афинян, то именно для того, чтобы сообщить, что против них Эпаминонд выставил лишь небольшой заслон, в то время как сам он вместе со своим сильнейшим крылом атаковал правый фланг противника[303]303
Там же. VII. 5. 23-24.
[Закрыть]. Скорее всего, во время этого победоносного натиска левого фланга, в котором роль ударной силы играла конница, Эпаминонда и настигла смерть[304]304
В своей интерпретации хода сражения мы следуем за Ж. Гатцфельдом (Hatzfeld J.) (см. его издание «Греческой истории» Ксенофонта CUF). Однако в его перевод вкралась досадная ошибка: слова άπό του ευωνύμου κέρατος («с левого фланга» – Ксенофонт. Греческая история. VII. 5. 24) он переводит «с правого фланга». Изменения, вносимые Кромайером (Kromayer J.), не имеют отношения к нашей теме (ср.: Kromayer, Veith 1926). Эта тактика, примененная фиванским военачальником, впоследствии вполне могла считаться просто неким фиванским приемом; отсюда риторическое преувеличение у Плутарха: «Ведь и фиванцы, к примеру, с тех пор, как они при Левктрах левым крылом войска одолели и обратили неприятеля в бегство, во всех сражениях первенство стал отдавать левому крылу» (Плутарх. Римские вопросы. 78. 282е, пер. Н. В. Брагинской).
[Закрыть].
Стоит повторить, что концентрация лучших войск на левом фланге была настоящей революцией в тактике боя и полным разрывом с традицией. Действительно, до Эпаминонда отборные войска[305]305
Ясно, что здесь речь идет только о пехоте; конница обычно делилась на два равновеликих и симметрично расположенных отряда.
[Закрыть] под началом главнокомандующего[306]306
На правом фланге находился архонт-полемарх при Марафоне (Геродот. VI. 111). Там же было место царя, как в трагедии (Еврипид. Просительницы. 656—657), так и в спартанском войске (Ксенофонт. Лакедемонская полития. XIII. 6). Другие ссылки на источники по этому вопросу можно найти в: Lugebil 1864-1872: 602-624.
[Закрыть] всегда занимали правый фланг; в случае, если в битве участвовало союзное войско, на правом фланге располагались силы либо полиса-гегемона, либо полиса, в наибольшей степени заинтересованного в исходе сражения[307]307
То, что командование правым флангом означало также и гегемонию, подчеркивает в частности Плутарх (Плутарх. Аристид. 16), ссылаясь на Геродота (IX. 46): «Спартанцы добровольно отдают им (афинянам) правое крыло и в какой-то мере уступают первенство»; ср. также: Плутарх. Римские вопросы. 78. 282е. Стоит также напомнить занятный анекдот, приведенный Диодором (I. 67): будто бы во время одного из походов Псамметиха греческие наемники были поставлены справа от царя к великому ужасу египтян, которые бежали (ср.: Геродот. II. 30). Относительно достоверности этого эпизода см. библиографическую сводку в: Griffith 1955: 144—149.
[Закрыть]. Например, в Марафонской битве единственным неафинским контингентом были платейцы, и они сражались на левом фланге (Геродот. VI. 111). В битве при Платеях афиняне, вынужденные принять спартанское командование, заняли левый фланг (Геродот. IX. 28)[308]308
Тегейцы тщетно оспаривали у афинян право сражаться на левом фланге (Геродот. IX. 26). Чтобы как-то удовлетворить тегейцев, их поставили непосредственно слева от спартанцев, как явствует из текста Геродота: «Рядом с собою спартанцы поставили тегейцев из-за почета и доблести» (IX. 28, пер. Г. А. Стратановского). По чисто техническим причинам спартанцы затем предложили афинянам, которым уже доводилось сражаться с персами, поменяться с ними местами и построиться таким образом против персов. Это решение было с радостью принято афинянами, усмотревшими в нем отказ спартанцев от гегемонии (ср.: Геродот. IX. 46; Плутарх. Аристид. XVI). Однако осуществление этого маневра сорвалось из-за персов. Весь этот рассказ как выдумку афинян подверг критике Плутарх (Плутарх. О злокозненности Геродота. 872а сл.); ср. также: Woodhouse 1898: 41-43.
[Закрыть]. В сражении у Делия (424 г.) фиванцы, как и следовало, стояли на правом крыле (Фукидид. IV. 93). Во время первой битвы при Мантинее (418 г.) мантинейцы находились на правом фланге, аргосцы – в центре, а афиняне – на левом фланге. Фукидид объясняет, что «правое крыло занимали мантинейцы, так как сражение происходило на их земле»[309]309
Фукидид. V. 67. 2, пер. Г. А. Стратановского. В том же самом пассаже Фукидид сообщает, что скириты (легковооруженные войска из горной области на севере Лаконии) занимали левое крыло. Но это не было собственно говоря «привилегией», как получается в переводе Ж. Вуалкена (Voilquin J.) и Ж. де Ромийи (в пер. Г. А. Стратановского – «право». – Примеч. пер.). Историк просто замечает: «Они одни из лакедемонян сами занимали это место в боевом порядке» (там же. V. 67. 1).
[Закрыть]. Конечно, до Эпаминонда только правое крыло и играло главную роль в наступлении[310]310
Всегда существовала возможность победы правого фланга каждой из сторон, что обычно приводило к своего рода ничейному исходу. Отсюда восхищение Ксенофонта действиями Агесилая в битве при Коронее: разбив левый фланг неприятеля, он повернул войско, чтобы разбить и его правый фланг, одерживавший верх над орхоменцами (Ксенофонт. Греческая история. IV. 3. 16—19).
[Закрыть]. Подобное построение столь естественно для греческого ума, что при описании «идеального» сражения, т. е. битвы Кира с Крезом (в начале седьмой книги «Киропедии»), Ксенофонт, немало почерпнув у фиванского военачальника, соблюдает принцип превосходства правого крыла[311]311
Ксенофонт. Киропедия. VII. 1. Крезовы египтяне построены в 100 рядов (там же. VI. 4. 17) подобно фиванцам при Левктрах, строй которых «имел в глубину не менее 50 щитов» (Ксенофонт. Греческая история. VI. 4. 12) против 12 рядов у спартанцев. (Заметам, что уже в битве при Делии боевые порядки фиванцев насчитывали 25 рядов в глубину: Фукидид. IV. 93). Колесницы Кир применяет в бою точно таким же образом, как Эпаминонд – кавалерию при Мантинее. По приказу Кира его войска вступают в бой дважды, причем оба раза сначала на правом фланге. Первое действие: удар на неприятеля с флангов с целью не допустить окружения сильно растянутыми войсками Креза; Кир атакует справа, и лишь затем Артагерс вступает в бой на левом фланге. Второе действие: настоящее сражение началось атакой Абрадата, о котором особо сказано, что он занимал правый фланг. В этой картине присутствует органическая связь между двумя флангами, что было одним из больших достижений в области военной тактики конца V в. Еще до Александра этим сумел воспользоваться Эпаминонд, но, конечно, это ничуть не лишает оригинальности его атаку левым крылом.
[Закрыть]. Впрочем, смелость Эпаминонда именно в этом отношении не получила немедленного развития. Начиная с битвы при Гранине и кончая сражением при Гидаспе, сколько бы ни применял Александр тактических нововведений в духе фиванского полководца, в регулярных сражениях сам он неизменно командовал правым крылом[312]312
Ср.: Wilcken 1933: 85, 103, 134, 182.
[Закрыть].
Действовал ли этот обычный для сражений на суше порядок и в морских битвах? Ответить на такой вопрос тем более сложно, что в течение V в. до н. э., за время, прошедшее между сражениями при Ладе и при Аргинусах, тактика морского боя претерпела гораздо более быстрые и глубокие изменения, чем сухопутная. Нам ничего не известно о порядке построения ионийцев в сражении при Ладе, в связи с которым впервые упоминается о попытке совершить διέκπλους (проход сквозь строй кораблей)[313]313
Геродот. VI. 12. Ср. соответствующие замечания Ф. Леграна (Legrand P. H.) в издании «Истории» Геродота (CUF).
[Закрыть]. В Саламинской битве, также как у Платей и у мыса Микале, спартанцы занимали правый фланг, а афиняне – левый (Геродот. VIII. 84—85)[314]314
То, что сражение началось на левом фланге, было случайностью: греки были готовы отступить перед натиском флота варваров, когда афинянин Аминий из Паллены напал на вражеский корабль и таким образом подал сигнал к бою.
[Закрыть]. Однако в битве у островов, называемых Сиботами (433 г.), на правом фланге керкирян, стояли как раз афиняне, до поры не вмешиваясь в ход сражения, а против них, на левом крыле противника, – коринфяне с самыми быстроходными кораблями (Фукидид. I. 48)[315]315
Точно так же и в битве при Сесте Миндар с самыми быстроходными кораблями занимал левый фланг (ср.: Фукидид. VIII. 104).
[Закрыть]. В этом сражении нет больше ничего от традиционного порядка, однако Фукидид подчеркивает старомодность применяемой тактики (там же. 49)[316]316
Под «старым способом» сражения, как определенно говорит Фукидид (ср.: Фукидид. I. 49; II. 89; VII. 62), следует понимать бой, в котором более важную роль играют сосредоточенные на палубах воины, нежели маневрирование судов. О порядке построения кораблей речь не идет.
[Закрыть]. Следовательно, не имеет большого значения то, что в битве у Навпакта лучшие пелопоннесские корабли располагались на правом фланге (Фукидид. II. 90). Мог ли Эпаминонд применить на суше тактику морского боя? Если бы ответ на этот вопрос был положительным, то пришлось бы усматривать не просто метафору, а нечто большее в знаменитых словах Ксенофонта о том, что при Мантинее Эпаминонд «двигал войско вперед узкой частью, как военный корабль» (о Se то στράτευμα άντιπρωρον ώσπερ τριήρη προσήγε)[317]317
Ксенофонт. Греческая история. VII. 5, пер. С. Я. Лурье.
[Закрыть]. Однако, несмотря на поход 363 г., во время которого, впрочем, насколько нам известно, Эпаминонд не дал ни одного собственно морского сражения, серьезного опыта сражений на море у него, кажется, не было. Так что прежде чем объяснять дерзость его нововведения, мы должны рассмотреть истоки и обоснование традиционной тактики.
Приступая к этой проблеме мы сразу же сталкиваемся со знаменитым текстом Фукидида, в котором приводится вполне удовлетворительное, по мнению большинства ученых, объяснение[318]318
Традиционная теория, в частности, изложена в: Rüstow, Köchly 1852: 126, 143. К. Люгебиль (Lugebil К.) рассматривает социологическое объяснение, но тут же отвергает его под предлогом того, что в сражениях классической эпохи левый фланг был не наихудшим местом, а вторым после правого (Lugebil 1864—1872: 605). Это неоспоримо: см.: Геродот. VI. 111 (Марафон); IX. 26 сл. (Платеи), а также слова Плутарха (Плутарх. О злокозненности Геродота. 872а) о том, что спор между афинянами и тегейцами велся περί των δευτερβίων; ср. также примеры из Еврипида (Просительницы. 659; Гераклиды. 671). Но совершенно ясно, что в мире, разделенном на правое и левое, середина имеет гораздо меньшее значение. Зато Кромайер и Байт (Veith G.) проводят различие между склонностью наступать правым флангом и привычкой ставить справа лучшие войска (Kromayer, Veith 1928: 85, 94).
[Закрыть]. Объясняя распоряжения спартанского царя Агиса по поводу перестроения его войска во время первой битвы при Мантинее (418 г.), Фукидид пишет: «Обычно все армии при наступлении удлиняют свое правое крыло, причем каждая стремится охватить своим правым крылом левое крыло противника. Ведь каждый воин, опасаясь за свою незащищенную сторону, старается сколь возможно прикрыться щитом своего товарища справа и думает, что чем плотнее сомкнуты ряды, тем безопаснее его положение. Первый повод к этому дает правофланговый воин первого ряда. Он всегда напирает вправо, чтобы отвернуть свою незащищенную сторону от врага, и затем тот же страх заставляет и остальных воинов следовать его примеру»[319]319
Фукидид. V. 71. 1, пер. Г. А. Стратановского. Едва ли стоит упоминать, что щит держали левой рукой. Предложенное Фукидидом объяснение решительно оспаривал У. Вудхауз (Woodhouse Ж), который желал бы приписать этому явлению причину чисто физического свойства: каждый воин должен был нести тяжелый щит, отчего его шаг и сбивался направо (Woodhouse 1916-1918: 72-73). Против этой идеи см.: Gomme 1937: 134-135.
[Закрыть]. При более внимательном прочтении становится очевидно, что это механистическое рассуждение, впрочем, удивительно последовательное, дает объяснение только собственно механическим аспектам боя у греков, но никоим образом не позволяет понять, почему в той же самой битве Агис из предосторожности распорядился поставить небольшое число спартанцев на крайнем правом фланге шеренги (Фукидид. V. 67. I)[320]320
Собственно правый фланг занимали тегейцы: вероятно, эту привилегию они получили потому, что битва происходила в Аркадии, на земле их соседей и традиционных врагов – мантинейцев. Мы уже видели, что на противоположной стороне правый фланг союзных сил по той же самой причине занимали мантинейцы, а по соседству с ними стояли аркадяне.
[Закрыть]. В общем, это объяснение учитывает движение войск, но не обосновывает построение боевой линии. Тем не менее допустим (хотя это едва ли так), что Фукидид стремился дать всеобъемлющее объяснение. Подобный «рационализм» с его стороны удивления не вызывает, особенно если поместить сам этот отрывок в его контекст. И действительно, незадолго до этого историк предлагал не менее рациональное объяснение спартанского обычая идти в атаку на врага под звуки флейт: «Это заведено у них не по религиозному обычаю, а для того, чтобы в такт музыке маршировать в ногу и чтобы не ломался боевой строй (как обычно случается при наступлении больших армий)»[321]321
Фукидид. V. 70, пер. Г. А. Стратановского.
[Закрыть]. Если даже это соображение и годилось во времена Фукидида, то для того, чтобы объяснить происхождение описываемого обычая, его явно недостаточно[322]322
Ср., в частности, замечания Павсания (Павсаний. III. 17. 5) о том, что в Спарте было воздвигнуто святилище Муз – покровительниц флейтистов, кифаристов и игроков на лире, задававших такт движению воинов.
[Закрыть]. А не могло ли так же обстоять дело и с первым объяснением?
С нашей точки зрения, определиться с ответом на этот вопрос позволяет другой пассаж Фукидида. Во время осады Платей в 427 г. некоторые платейцы смогли спастись бегством в странном одеянии: «На них было легкое вооружение, и только левая нога обута, чтобы безопаснее ступать по грязи» (Фукидид. III. 22. 2, пер. Г. А. Стратановского).
Чего же стоит фукидидовское объяснение здесь? Помогает ли босая, как утверждают одни, или обутая, как считают другие, нога не увязнуть в грязи?[323]323
Приведем довольно странный комментарий Гомма к этому месту (Gomme 1945: 283): «Именно необутая правая нога препятствовала увязанию в глине, а не, как полагали некоторые (Маршан), обутая левая нога. Обычно для этой цели и при такой погоде следовало бы надевать обувь определенного типа; одна сандалия могла быть снята по какой-то особой причине. Арнолд к месту цитирует „Последнего менестреля“ В. Скотта (Скотт В. Последний менестрель, песнь IV, 18):
У каждого с колен одежду прочь,чтоб воинам карабкаться помочь.Each better knee was bared, to aidthe warriors in the escalade». Странно видеть, как колени при этом сравниваются со ступнями ног, а скалы – с грязью.
[Закрыть] В действительности же, развивая одну из идей Фрэзера (Frazer 1922: 259), В. Деонна (Deonna W.) показал, что в скульптуре, как и «в жизни», одна разутая нога была связана с ритуалом, свойственным хтоническим божествам, а пассаж Фукидида можно понять только при сопоставлении с весьма многочисленными примерами людей, обутых на одну ногу – monokrêpides[324]324
Так называется одна из статей В. Деонна. См. также: Deonna 1940. На основании этих двух работ можно сделать вывод, что левое, скорее всего, было посвящено подземным богам. О изображениях monokrêpides в скульптуре см.: Amelung 1907. Следует отметить, что в исследованиях Деонна приводится очень много примеров из военной жизни. Допуская явную ошибку, автор пишет (Deonna 1940: 57), что платейцы были обуты только на правую ногу, и затем проводит аналогии между этим фактом и devotio у римлян. В действительности же интерпретация действия, ритуальное значение которого не подлежит сомнению, возможна лишь на основе широкого сравнительного исследования. На сходном обряде основан сюжет «Атласной туфли» (Claudel P. «Soulier de satin») Поля Клоделя. Другое, также связанное с религией объяснение «моносандализма» не так давно предложил А. Брелих (Brelich 1955—1957: 469, 470): ношение только одной сандалии означало смягченный вариант дефектности нижних конечностей, которая часто поражала героев, поскольку недостаток воспринимался как условие совершенства; о разбираемом тексте Фукидида ср.: Brelich 1955—1957: 473—474.
[Закрыть]. Таким образом, проявив чрезмерный рационализм, наш историк попался – да позволят нам это выражение! – на месте преступления[325]325
Всем этим мы не хотим вовсе отказывать фукидидовскому объяснению в ценности. Перед собой же мы ставим именно проблему истоков.
[Закрыть]. На самом деле то же самое относится и к слишком долго принимавшемуся на веру объяснению превосходства правой стороны при построении и передвижениях войск у греков до Эпаминонда. От технического объяснения следует перейти к социологическому.
Существует общее согласие в признании преобладающей роли коллективных представлений в оппозиции правого и левого, которая чаще всего соответствует оппозиции священного и профанного[326]326
Здесь можно сослаться на классическую работу Р. Гертца «Правая рука» (Hertz 1909). П.-М. Шуль (Schuhl 1946) напомнил, что Бишат (Bichat) был первым современным ученым, который подчеркивал важность социологического объяснения проблемы правого и левого.
[Закрыть]. Отталкиваясь от «почти не имеющей значения асимметрии тела»[327]327
Это выражение принадлежит Р. Гертцу (Hertz 1909: 21). Может быть, его стоило бы несколько смягчить.
[Закрыть] человеческие сообщества развили глубоко асимметричное представление о пространстве. Ранняя Греция прекрасно иллюстрирует этот факт[328]328
В древнегреческом языке полярность правого и левого превосходно выражается в использовании обозначающих эти понятия прилагательных: ср.: Chan traîne 1955.
[Закрыть] (который, впрочем, выходит далеко за рамки античности)[329]329
Для общего обзора этого вопроса в античности ср. диссертацию ученика В. Кролля (Kroll W.) Горнатовски (Gornatowski 1936). К сожалению, автор почти не использует огромное количество текстов, которые цитирует. Можно было бы рассмотреть и то, как данная проблема ставится в современную эпоху: так, в одной наукообразной книге (Kobler 1932) автор стремится доказать, что преобладание правой руки – это одно из завоеваний цивилизации, своим появлением обязанное привычке обращаться с оружием, поскольку первобытные люди были левшами.
[Закрыть]. Так, у Гомера с правым всегда связаны активная сила и жизнь, а с левым – пассивная слабость и смерть. Справа исходят жизнеутверждающие и благотворные силы, тогда как слева – лишь пагубные воздействия и силы, угнетающие дух. Все это выявил Ж. Куйяндр (Cuillandre J.), долго и тщательно изучая гомеровские поэмы; хотя его анализ порой и уводит в чрезмерные тонкости, в целом он все же убедителен (Cuillandre 1944)[330]330
Ср. суждение Ж. Робера в: Robert 1944.
[Закрыть].
С Гомером Куйяндр справедливо сопоставлял древних пифагорецев. Действительно, то, что в «Илиаде» и «Одиссее» находилось в разрозненном виде, пифагорейцы систематизировали[331]331
«Пифагорейцы просто выработали определения и придали форму древнейшим народным представлениям» (Hertz 1909: 25, примеч. 50).
[Закрыть]. В «Метафизике» Аристотеля[332]332
Аристотель. Метафизика. I. 5. 598а 15 = fr. 54 (45) В 5 Diels.
[Закрыть] приводится таблица противоположностей (знаменитая systoichia), составленная из десяти главных оппозиций, в которые «некоторые пифагорейцы» укладывали всю действительность. Пара правое/левое присутствует здесь наряду с парами конец/бесконечное, четное/нечетное, единое/множество, хорошее/дурное, квадратное/продолговатое. С точки зрения Аристотеля, эта таблица, несомненно, была древней, поскольку он отмечает, что она была заимствована либо пифагорейцами у Алкмеона Кротонского, либо самим Алкмеоном у пифагорейцев[333]333
По нашему мнению, в силу самой своей двусмысленности это утверждение исключает совершенно ненужную гипотезу, представленную, например, в работе А. Рея (Rey 1933: 374), который возводил «систойхию» только к Филолаю.
[Закрыть]. Космос также подчиняется этому всеобщему разделению сущностей. Согласно аристотелевскому трактату «De Caelo» («О небе»), пифагорейцы рассматривали небо как тело, имеющее право и лево: «Поскольку же некоторые утверждают, что у Неба есть право и лево, – я имею в виду так называемых пифагорейцев, так как именно им принадлежит это учение»[334]334
Аристотель. О небе. II. 2. 284b 6 = fr. 58 (45) В 30 Diels. Ср. также далее в этом же тексте (там же. II, 285а 10 = fr. 58 (45] В 31 Diels) уточнение, касающееся этой теории: «Можно поэтому только удивляться тому, что пифагорейцы полагали лишь эти два начала: право и лево» (пер. А. В. Лебедева).
[Закрыть]. Объясняя этот пассаж в своем комментарии к «De Caelo», Симпликий приводит такое замечание, почерпнутое из утраченного трактата Аристотеля: «Действительно, право они (пифагорейцы] называли также и верхом, и передом, и добром, а лево – и низом, и тылом, и злом, как сообщает сам же Аристотель в „Своде пифагорейских мнений“»[335]335
Arist. Fr. 200 Rose = fr. 58 (45) В 30 Diels, пер. А. В. Лебедева. Далее Симпликий замечает, что понятие добра и зла связано прежде всего с правым и левым, гораздо больше, чем с верхом и низом, передом и тылом.
[Закрыть].
