Текст книги "Черный охотник. Формы мышления и формы общества в греческом мире"

Автор книги: Пьер Видаль-Наке

Политический режим, установленный потомками Посейдона, представляет собой причудливую смесь (там же. 119b– 120d). Каждый царь был абсолютным владыкой на своей территории, мог казнить и миловать, его статус вполне соответствует статусу как идеального правителя-философа из «Политика» (292d—297b), так и тирана. Собрание десяти царей напоминает олигархию или аристократию – коллективное правление в соответствии с законами, записанными первыми царями по указу Посейдона на колонне из орихалка[960]960
  Вспомним скрижали (kyrbeis), на которых были записаны законы Солона.


[Закрыть]. При отправлении правосудия эти законы подтверждались специальной клятвой, центральный эпизод которой – окропление алтаря кровью жертвенного быка. Именно так правители, не являвшиеся философами, могли поддерживать конституционный порядок[961]961
  В конституции Атлантиды клятва играет роль, аналогичную той, что отводится заклинаниям и мифам в «Законах». Согласно Доддсу, речь здесь идет об «укреплении обломков, унаследованных от прошлого» (Dodds 1951: 205).


[Закрыть]. Если необходимо было вынести смертный приговор члену царской семьи, решение принималось большинством голосов. Учреждения Атлантиды могут показаться одним из удачных примеров смешанных конституций, описываемых в «Политике», «Тимее», «Филебе» и «Законах». Действительно, на протяжении многих поколений «правители Атлантиды повиновались законам и жили в дружбе со сродным им божественным началом» и даже «с легкостью почитали чуть ли не за досадное бремя груды золота и прочих сокровищ» (Платон. Критий. 120е– 121а)[962]962
  В анализе социальной смуты, предпринятом в восьмой и девятой книгах платоновского «Государства», самое удивительное – показ роли золота. В тимократическом полисе типа Спарты золото не имеет никакого значения (Платон. Государство. VIII. 547b– 548b), но в олигархическом полисе его роль выходит на первый план – золото официально становится основой прав на власть (там же. 550d—е) и превращается в объект зависти со стороны черни, устанавливающей демократию (там же. 555Ь сл.). Уравнивание в правах имущих и неимущих, впрочем, не решает проблемы, и ненависть к богачам бросает бедняков в объятия тирана (там же. 556а сл.).


[Закрыть]. Но со временем «божественное начало» в царях атлантов сошло на нет, и они преисполнились «безудержной жадности и силы» (πλεονεξίας άδικου καΐ δυνάμεως)» (там же. 121а—b)[963]963
  Обратим внимание на использование здесь лексики, обычно характеризующей политику империализма.


[Закрыть]. Чтобы наказать их, Зевс созвал богов посередине вселенной, откуда «можно лицезреть все причастное рождению (ή... καθορα πάντα δσα γενέσεως μετείληφεν)», но... диалог прервался, возможно, потому что все уже сказано, а продолжение истории известно (там же. 121b—с)[964]964
  Точно так же в «Одиссее» (Гомер. Одиссея. XIII. 154—187) не говорится об участи феакийцев, способствовавших возвращению Улисса в мир людей, – повествование обрывается на сцене жертвоприношения быков.


[Закрыть]. История Атлантиды и ее учреждений свидетельствует о поступательном развитии Иного.

В этом месте моего исследования важно указать (тем более что я еще не делал этого) на кое-какие афинские черты в портрете огромного острова. Клисфен разделил Афины на десять фил, и на десять частей поделил свой остров Посейдон (δέκα μέρη κατανeίμας) (Платон. Критий. 113e)[965]965
  Я прошу прощения за то, что вновь вынужден сослаться на работу: Lévêque, Vidal-Naquet 1983: 96—98, 110—111, 135—136, 141—142, где говорится о значении этого деления; там же анализируются тексты «Законов», позволяющие определить отношение Платона к реформам Клисфена.


[Закрыть]. Говоря об орихалке, источнике баснословного богатства царей Атлантиды, Платон замечает, что этот металл по своей ценности уступал лишь золоту (там же. 114е)[966]966
  Здесь напрашивается параллель с лаврионским серебром.


[Закрыть]. Описание портов Атлантиды и их укреплений во многом навеяно (данный факт отмечался неоднократно) пирейским комплексом Канфара, Зеи, Мунихия, Скевотеки и Арсенала. О портовых гаванях атлантов, у чьих причалов стояли триеры, Платон говорит, что они «были переполнены кораблями, на которых отовсюду прибывали купцы, и притом в таком множестве, что днем и ночью слышались говор, шум и стук (φωνήν και θόρυβον παντοδαπόν)» (там же. 117е)[967]967
  Слово thorybos часто используется Платоном при описании демократического собрания (см., например: Платон. Государство. VI. 492b—с). Соединение души с телом также сопровождается thorybos (Платон. Тимей. 42с). Напротив, вечное и истинное слово (λόγος1 ό κατά ταύτόν αληθής) «изрекается безгласно и беззвучно» (άνeυ φθόγγου και ήχή? – там же. 37b). В «Государстве» диалог происходит в Пирее после праздника в честь чужеземной богини, в доме оружейника Кефала, среди шумной толпы малоискушенных в философии молодых людей. Не намекает ли начальная фраза диалога: «Я сходил вчера в Пирей.....(κατέβην χθες εις Πειραια)» на сошествие философа в пещеру? Этой ремаркой я обязан Анри Маргеритту, чьи семинары в «Ecole pratique des hautes études» я посещал в 1952—1953 гг.


[Закрыть]. Все это довольно близко напоминает атмосферу Пирея.

Храм Посейдона, в отличие от царского дворца, описан более подробно. Несмотря на варварскую пышность его убранства, он поразительно напоминает Парфенон. В святилище возвышалась «головой достающая до потолка» статуя Посейдона на колеснице в окружении ста Нереид на дельфинах (там же. 116d) – своими размерами она напоминает Афину Парфенос Фидия[968]968
  Ср.: Picard 1931: 174.


[Закрыть]. Обе статуи были из золота, и можно привести слова Перикла у Фукидида (Фукидид. II. 13. 5) об одеянии весом в «сорок талантов чистого золота» на статуе Афины. Вокруг храма Посейдона стояли многочисленные изображения, в том числе и жен первых десяти царей острова (вспомним десять героев-эпонимов клисфеновских Афин), а также (любопытное добавление Платона) находилось «множество прочих дорогих приношений от царей и от частных лиц этого города и тех городов, которые были ему подвластны» (Платон. Критий. 116е—117а). Возможно, рассказчик намекает на две статуи Афины, созданные для Акрополя Фидием: Промахос, установленную по приказу Перикла, и Афину Лемнийскую – посвящение богине от афинских клерухов Лемноса[969]969
  Ср.: Павсаний. I. 28. 2. Большинством этих археологических замечаний (их можно также найти в книге: Lévêque, Vidal-Naquet 1983: 138) я обязан Пьеру Левеку.


[Закрыть].

Наконец, еще одна очень важная деталь: Атлантида постепенно превращалась в империалистическое государство. «На этом-то острове... возникло удивительное по величине и могуществу царство, чья власть простиралась на весь остров, на многие другие острова и на часть материка» (Платон. Тимей. 25а; ср.: Критий. 114с). Не довольствуясь своими владениями, правители Атлантиды организовали морскую экспедицию, но их столкновение с мифическим афинским полисом закончилось для них катастрофой, сопоставимой с той, что произошла с историческими Афинами в Сицилии, или с другой, случившейся позднее, во время восстания афинских союзников, когда Платон работал над «Тимеем» и «Критием»[970]970
  «Тимей» относится к последним диалогам Платона. Не так давно это общепринятое мнение было оспорено Оуэном (Owen 1953), которому, на мой взгляд, убедительно возражает Чернисс (Cherniss 1957). К таким же выводам, что и Чернисс, пришел Джилл (Gill 1979) на основе сопоставления этих диалогов с «Политиком».


[Закрыть].

Мой показ будет неполным, если я не объясню, почему Платон странным образом объединил в своем историческом мифе афинские и «восточные» черты. В «Законах» дано краткое описание двух политических систем, представлявших собой «два как бы материнских вида государственного устройства, от которых, можно сказать по праву, родились остальные» (Платон. Законы. III. 693d), – персидской деспотии и афинской демократии. В этом «неисторическом» описании двух государств (там же. III. 694а—701b) проводится очень тесная параллель между ними и содержится ряд потрясающих аналогий с историей Атлантиды: такой же справедливый, хотя и хрупкий, политический баланс, установленный вначале, такое же гибельное развитие в дальнейшем. Персию оно привело – под влиянием золота и политики империализма – к тирании и деспотическому режиму, а Афины – в результате Греко-персидских войн и вследствие забвения старой духовной культуры (mousike) – к «театрократии». Нелишне также напомнить, что к IV в. до н. э. царь персов, действуя как напрямую, так и через своих сателлитов, стал очень влиятельной фигурой в греческом мире.

Похвальное слово Афинам в «Тимее» и «Критии», таким образом, обретает свой истинный смысл. Платон и здесь использует старый излюбленный прием[971]971
  См.: Schaerer 1948.


[Закрыть]. В «Федре» Платон, восхваляя молодого Исократа (в то время тот уже был его престарелым противником), обращается к вымышленному Исократу, оратору-философу, которым тот никогда не был (Платон. Федр. 278е—279а—b)[972]972
  Этот отрывок является предметом многочисленных споров, к которым здесь нет необходимости обращаться.


[Закрыть]. В «Законах» чужеземец из Афин вступает в спор со своими собеседниками, когда те пытаются объяснить установления Крита и Спарты с помощью военного фактора. В итоге Платон по крупицам создает «философские» Крит и Спарту, попутно замечая, что «для человека, сведущего в законах благодаря ли искусству или какому-то навыку» созданное полотно «вполне очевидно, нам же, всем остальным, далеко не ясно»[973]973
  Платон. Законы. I. 632d; ср.: Протагор. 342b—е (образ «философской» Спарты).


[Закрыть].

Тем не менее, мораль нашей басни далеко не проста. Да, Афины победили. Единый полис одержал верх над полисом, скатившимся в хаос разобщенности и разнородности. Воды поглотили Атлантиду, и их триумф положил конец дальнейшему развитию Иного. Однако Афины, лишившись части суши, сами превратились в Атлантиду[974]974
  Эсхатологический миф в «Законах» (Платон. Законы. X. 903е—904е) основан на аналогичной игре превращений.


[Закрыть]. Насколько «серьезны» эти превращения? «Следует серьезно относиться к серьезному и совсем иначе – к несерьезному... Одно лишь божество по своей природе достойно серьезного обращения (σπουδής άξιον)» (Платон. Законы. VII. 803с)[975]975
  Пер. с фр. перевода Л. Робэна. (Примеч. Пер.)


[Закрыть]. Однако несколькими строками выше Платон утверждает, что «человеческие дела не заслуживают особых забот, но все же необходимо о них заботиться, хотя счастья в этом нет» (там же. VII. 803b). Человек – всего лишь марионетка в руках бога, игрушка, созданная богом для его удовольствия (θεου τι παίγνιον μεμηχανημένον – там же. I. 644d сл.; VIΙ. 803c), – воздает должное творцу, «играя в прекраснейшие игры (παίζοντα οτι κάλλιστας παιδιάς – там же. VII. 803c)». Миф и история, принадлежащие сфере подражательного, – в числе этих игр. Разве в «Тимее» (59с—d) не сказано, что «тот, кто отдыха ради отложит на время беседу о непреходящих вещах ради этого безобидного удовольствия – рассматривать по законам правдоподобия происхождение (вещей], обретет в этом скромную и разумную забаву (μέτριον... παιδιαν και φρόνιμον) на всю жизнь»? Игра того стоит, и в начале своего повествования Критий просит снисхождения у слушателей, «ссылаясь на необъятность... предмета (ώς περί μεγάλων μέλλων λέγειν)» рассказа (Платон. Критий. 106с). К тому же, добавляет он, о людях говорить труднее, чем о богах, поскольку человек всегда требователен к художнику, который собирается нарисовать его портрет (там же. 107d). Это замечание не имело бы смысла, если бы Платон мог донести до своих современников мысль, которую позже сформулировал Гораций и которую впоследствии много раз повторяли своим современникам другие философы: de te fabula narratur.

В трактате философа-неоплатоника Порфирия «О пользе воздержания от животной пищи» (Порфирий. О воздержании. IV. 2. Р. 228—231 Nauck) приводится длинная цитата из «Жизни Эллады» перипатетика Дикеарха (конец IV в. до н. э.), который был непосредственным учеником Аристотеля[977]977
  Речь идет о фрагменте 49 из собрания отрывков Дикеарха у Ф. Верли (см. также: фрагменты 47, 48, 50 и 51, происходящие из того же источника, но не являющиеся прямыми цитатами). Данный отрывок воспроизведен (с англ. пер.) в книге: Lovejoy, Boas 1936: 94—96. Об источниках Порфирия см.: предисловие Bouffartigue J. и Patillon Μ. к изданию: Porphyre. De l'abstinence P.: C.U.F., 1977.


[Закрыть]. Как известно, сочинение Дикеарха представляло собой изложение культурной истории греков с древнейших времен.

Чему посвящена эта цитата? Золотому веку Кроноса, воспетому поэтами, и прежде всего Гесиодом в его «Трудах и днях», откуда Дикеарх заимствовал для своего рассказа стихи 116—119: «У них был во всем достаток, хлебодарная земля (zeidoros aroura) сама давала обильный урожай, а они жили вдали от своих полей в радости, мире и богатстве». По мнению Дикеарха, эту чудесную эпоху следует считать реальностью (λαμβάνειν μεν αυτόν ώς γεγονότα), а не выдумкой (και μή μάτην επιπεφημισμενον). Разумеется, из ее описаний надо выбросить все «чересчур баснословное (то δε λίαν μυθικόν) и, опираясь на доводы разума, свести повествование к правдивой истории». О чем идет речь? О попытке совместить несовместимое: глубоко пессимистический взгляд на историю человечества, восходящий к историко-социологическим построениям V в. до н. э. (Демокрит, Протагор, Фукидид) с их картинами тяжелой и несчастной жизни первых людей, и не согласующиеся с этим взглядом представления о золотом веке[978]978
  Думаю, будет достаточно сослаться на фундаментальную работу: Cole 1967.


[Закрыть]. Кроме того, на высказывание Дикеарха должны были повлиять популярные в IV в. до н.э. идеи нового медицинского мышления, основанного на разработанном до мелочей учении о диете[979]979
  См. прежде всего: Bertier 1972.


[Закрыть]. Согласно Дикеарху, золотой век действительно приходится на начало человеческой истории, и под ним следует понимать время, когда не существовало собственности и таких ее неизбежных спутников, как социальные конфликты и войны. Однако то время было отмечено не сказочным изобилием, а умеренностью и простотой в жизни и еде. Но именно нехваткой (spanis) естественных продуктов объясняются преимущества древнейшего режима питания, идеально соответствующего наставлениям «передовой» врачебной науки. На простоту жизни указывает поговорка, которую цитирует Дикеарх (и многие другие), говоря об окончательном разрыве с той жизнью: «покончим с дубом» (αλις δρυός), т. е. с желудями, которыми питался первобытный человек. Этот разрыв происходил последовательно: вначале появилось скотоводство (а вместе с ним – война и охота), затем – земледелие (а с ним – все известные в IV в. до н.э. политические системы).

Данный отрывок сам по себе заслуживает более детального анализа, например, сравнения с другим сочинением того же времени – «О благочестии» Феофраста, тоже известным нам благодаря вышеупомянутому трактату Порфирия. Имело бы смысл включить в этот анализ исторические построения и утопии эллинистической эпохи: шестую книгу Полибия и философскую сказку Ямбула (Диодор. II. 55– 60). Однако я ставлю перед собой более скромную цель – рассмотреть текст Дикеарха в ретроспективном плане, показать, что он заимствует и что за ним скрыто.

Сразу замечу, что отец Зевса Кронос, с чьим царством Дикеарх связывает вслед за множеством других авторов простое и счастливое начало человечества, является в высшей степени двусмысленным божеством[980]980
  См. выше: «Значение земли и жертвоприношения в религии и мифологии (по „Одиссее“)».


[Закрыть]. Так, Феофраст, чей трактат «О благочестии» содержал очерк истории религиозной жизни человечества, считает, что первые люди были вегетарианцами и приносили в жертву лишь дикие плоды. Но о Кроносе говорится как об ужасном боге-каннибале, которому карфагеняне приносили в жертву своих младенцев (Порфирий. О воздержании. П. 27. Р. 156 Nauck). Весь рассказ Феофраста о первобытных людях – чередование идиллических сцен вегетарианства с кровавыми картинами людоедства. Жертвоприношение людьми приходит на смену жертвоприношению растениями, а жертвоприношение животными сменяет жертвоприношение людьми (там же). Читая эти тексты, мы, разумеется, вправе предположить, что под исторической последовательностью в них скрывается определенная логическая конструкция, и нам не составит труда показать, что Дикеарх и Феофраст вносят элементы «историзма» в гораздо более древние мифы. Но нельзя не заметить и тот факт, что оба философа склонны связывать эти мифы с эрой человечества. Не случайно Дикеарх и Феофраст представляют как непрерывную историческую эволюцию путь, проделанный человеком от эпохи «дубов и желудей» (согласно Дикеарху, века Кроноса) до эпохи полисов и империй – времени Афин и Александра. Аналогичную попытку предпринял в IV в. до н. э. историк Эфор, правда, у него вегетарианство и каннибализм не сменяют друг друга во времени, но сосуществуют в пространстве. Возражая тем историкам, которые, «зная, что чудесное и ужасное потрясает воображение», приписывали дикость всем скифам и сарматам, он говорит о разнообразии их нравов: «Одни из них в своей жестокости доходят до того, что пожирают людей, тогда как другие воздерживаются от употребления в пищу даже мяса животных» (Страбон. VII. 3. 9).

Чтобы убедиться, насколько глубока пропасть, отделяющая такой тип исторического или географического мышления от представлений архаической эпохи, достаточно обратиться к Гомеру и Гесиоду. У них нет ни слова о какой-либо преемственности или сосуществовании. Как показал Ж.-П. Вернан, миф Гесиода о «расах», хотя и передан в виде связного рассказа (что немаловажно), является не историей упадка человечества, но описанием – на основе противопоставления dike и hybris – ряда состояний, где «золотая раса» есть высшее воплощение dike[981]981
  Ср.: Vernant 1981б.


[Закрыть]. Сам факт, что «расы» полностью исчезают, когда приходит их срок, свидетельствует о том, что Гесиод не видит никакой преемственности между золотым веком и «нашим временем» с его смешением hybris и dike. Иначе говоря, мы – не потомки людей, живших в век Кроноса. Добавим, что человеческое у Гомера и Гесиода показано – то скрыто, то явно – как некое промежуточное состояние между миром богов золотого века и миром зверей, где пожирают себе подобных.

 
Ибо такой для людей установлен закон Громовержцем:
Звери, крылатые птицы и рыбы, пощады не зная,
Пусть поедают друг друга: сердца их не ведают правды.
 

(Гесиод. Труды и дни. 276-278, пер. В. В. Вересаева)

Прометей, с чьим именем Гесиод и последующие авторы связывают появление «человека социального», принес необходимый для приготовления пищи огонь и учредил жертвоприношения, тем самым отделив людей и от богов, и от диких животных[982]982
  См.: Vernant 1979.


[Закрыть]. Как пишет Марсель Детьенн, «с одной стороны, Прометей, выдумав жертвоприношения, способствовал переходу человека от совместных с богами трапез золотого века к мясной пище, с другой, – подарив огонь и открыв ремесла, вывел человека из состояния дикости и скотства» (Détienne 1977b: 142). Однако данное противопоставление недостаточно рассматривать лишь в рамках бинарной логики. Мы еще должны говорить о его двусмысленности. Разумеется, речь не идет об «изначальной» двусмысленности, наподобие той, которой Фрейд наделял «праязык», существовавший во времена, когда отсутствовали какие-либо противоречия. Э. Бенвенист, развенчавший этот миф, писал, что «если мы признаем существование языка, в котором большой и малый – идентичные понятия, то это язык, в котором в буквальном смысле отсутствует различие между большим и малым и нет понятия размера, а не язык, допускающий противоречивое обозначение понятия размера» (Benveniste 1956: 82). Впрочем, чуть ниже Э. Бенвенист сделал следующее замечание: «То, что Фрейд напрасно требовал от исторического языка, он мог бы в определенной мере потребовать от мифа» (Benveniste 1956: 83). И действительно, в архаическую эпоху век Кроноса казался также и веком дикости. Пример – гомеровский циклоп, вкушающий щедрые плоды земли, о которых Гесиод говорит, не скупясь на краски, но при этом остающийся людоедом[983]983
  Ср. выше: «Значение земли и жертвоприношения в религии и мифологии (по „Одиссее“)».


[Закрыть].

Дитя полиса, «греческий разум» всем ходом своей эволюции ставил под сомнение или пытался умалить эту двусмысленность. В мифе, рассказанном Платоном в «Протагоре» и, вполне возможно, восходящем к знаменитому софисту[984]984
  Ср., напр.: Will 1972: 482. Детальное изложение вопроса содержится в неопубликованной диссертации Р. Уинтона (R. Winton), Кембридж.


[Закрыть], Прометей не отделяет людей от богов. Наоборот, получив похищенную у Афины и Гефеста techne, человек становится «причастен божественному уделу» (Платон. Протагор. 322а, пер. Вл. С. Соловьева), хотя и не достаточно «причастен», чтобы жить в полисе. Это стало возможным лишь после того, как Зевс и Гермес подарили людям aidos и dike. Утверждение гражданского и политического начал подвело итог переменам, происходившим после Гомера и Гесиода. Для архаических поэтов человеческое состояние, определяемое ими с помощью указанного выше противопоставления, было состоянием техническим и социальным – политическое в нем если и присутствовало[985]985
  Вспомним знаменитые строки из «Одиссеи» (Гомер. Одиссея. IX. 112—115) об отсутствии у циклопов совещательных учреждений.


[Закрыть], то лишь как одно из побочных проявлений. Мыслители же классической эпохи были вынуждены говорить отдельно о величайшем «изобретении», сделавшем цивилизованной жизнь человечества, – всепобеждающем полисе.

Но вернемся к IV в., с которого мы начали, говоря о Дикеархе и Феофрасте. Хорошо известно, что это было время кризиса, социальных и политических перемен, когда разрушались или подвергались пересмотру старые системы ценностей. Для историографии той эпохи вопрос о золотом веке не был чисто теоретическим. Век Кроноса, или, как говорилось, «жизнь во времена Кроноса», стал девизом тех философских и религиозных кругов, которые больше не удовлетворял полисный порядок. Проявление подобного недовольства на самом деле началось намного раньше, но именно в IV в. до н. э. оно оформилось в систему на религиозном и философском уровнях[986]986
  Одним из таких свидетельств, характерных для эпохи, является утверждение Аристотеля о том, что афинские крестьяне отождествляли тиранию Писистрата с веком Кроноса (Аристотель. Афинская полития. XVI. 7).


[Закрыть].

Детьенн показал[987]987
  См.: Détienne 1977. Это исследование можно рассматривать целиком как комментарий к высказыванию Аристотеля: «Тот, кто в силу своей природы, а не вследствие случайных обстоятельств живет вне государства, – либо недоразвитое в нравственном смысле существо, либо сверхчеловек» (Аристотель. Политика. I. 1253а, пер. С. А. Жебелева).


[Закрыть], что выход за гражданские рамки мог осуществляться как «сверху», так и «снизу». «Сверху» делались попытки привнести в наш мир добродетели золотого века. Еще с архаической эпохи эта тенденция наблюдалась в орфизме и пифагореизме. «Снизу», напротив, искали связь с дикостью, что нашло свое выражение в омофагии, или поедании себе подобных, а еще больше – в дионисийских фантазиях на эту тему, в употреблении сырой пищи, наконец, в людоедстве. Но самое интересное состоит в том, что эти две формы «трансгрессии» постоянно взаимодействовали друг с другом, и в некоторых трагедиях говорится о таком взаимодействии[988]988
  Ср.: Loraux 1973а.


[Закрыть]. Трагедия Еврипида «Вакханки» (конец V в. до н. э.) показывает спутниц Диониса в райской стране, которую посланник так описывает Пенфею:

 
...Венками
Они плюща, иль дуба, или тиса
Цветущего украсились потом.
Вот тирс берет одна и ударяет
Им о скалу – оттуда чистый ключ
Воды струится. В землю тирс воткнула
Другая – бог вина источник дал.
А кто хотел напиться белой влаги,
Той стоило лишь землю поскоблить
Концами пальцев – молоко лилося.
 

(Еврипид. Вакханки. 702—710, пер. И. Анненского)

Этой идиллической зарисовке можно противопоставить содержащуюся в том же описании картину спуска вакханок с горы в долину Деметры, сопровождаемого похищением детей и забоем быков, – прелюдию финального убийства Пенфея его матерью, убийства, в котором символически присутствуют кровосмешение и людоедство. Оба этих противоположных состояния, впрочем, объединяет одно: и в первом, и во втором случаях отделение человеческого начала от животного или не происходит, или о нем вообще нет речи. Вакханки золотого века кормят не своих детей, которых они бросили (Еврипид. Вакханки. 701—702), но оленят и волчат, а о животном начале исступленных менад нет необходимости особо напоминать.

Наше время, столь щедрое на рекламу «натуральной воды» и «чистых» продуктов (их рекомендовали еще орфики), в избытке представленное сторонниками жизни в согласии с природой, мне кажется, способно понять факт появления в IV в. до н. э. людей, мечтавших о немедленном наступлении золотого века. Среди многочисленных сект, сталкивавшихся друг с другом, была одна, которая сделала свой выбор, всецело высказавшись за возврат к дикости или крайнему аскетизму, воплощенному в образе Геракла. Конечно же речь идет о киниках. Разумеется, сегодня никто не говорит, как это делал в прошлом веке К. В. Геттлинг[989]989
  «Eine Schule, welche recht für die Proletarier Athens gerechnet war» (Kynosarges. S. 169).


[Закрыть], что идеология киников представляет собой философию греческого пролетариата. Такое заявление само по себе абсурдно, однако не подлежит сомнению, что в кинической философии великолепно отразилась одна из сторон кризиса классического полиса. Не показателен ли факт, что предтеча (если не основатель) секты киников, Антисфен, был не полноправным гражданином Афин, а незаконнорожденным сыном афинянина и фракиянки, одним из тех, кто посещал гимнасий Киносарга, отведенный для nothoi (внебрачных детей)[990]990
  Диоген Лаэртский. VI. 1. 13; Lexic. Rhet. P. 274 (Bekker). См. дискуссию в работах: Humphreys 1974; Bremmer 1977.


[Закрыть], «маргиналом», как сказали бы сегодня? Считается, что избранный киниками образ жизни был основан на преднамеренном нарушении всех запретов (особенно пищевых и сексуальных), которых придерживалось общество. Отсюда предпочтение сырой пищи – приготовленной еде, мастурбации и инцеста – упорядоченной сексуальной жизни, апология каннибализма. Не удивительно, что Антисфен написал два сочинения о циклопах, а Диоген – трагедию о Фиесте (Диоген Лаэртский. VI. 17, 18, 73, 80). Враг киников – Прометей, культурный герой Эсхила и Протагора[991]991
  Ср.: Плутарх. Моралии. 956b; Дион Хризостолл. VI. 25. 29—30. Геракл – антипод Прометея.


[Закрыть]. В общем, заимствуя у Плутарха одно выражение, мы говорим об «одичании жизни»: τον βίον άποθηριώσοα (Плутарх. Моралии. 995е—d). Не случайно киники, приписывавшие себе лозунг ελευθερία ή έπί Κρόνου – «свобода, как во времена Кроноса»[992]992
  Ср.: (.Diog.] Epist. (Hercher). XXXII (письмо к Аристиппу); Лукиан. Быстроног. 17; Cole 1967: 151.


[Закрыть], подразумевали под ней не вегетарианские порядки орфиков, а первобытную дикость. Золотой век – время Полифема и циклопов; похвалу тому времени мы найдем у Плутарха в «Грилле», где жертвам Цирцеи дано слово, дабы они воспели свою счастливую жизнь – дошедшая от киников тема.

На перепутье всех этих кризисных явлений IV в. до н. э., о которых столь красноречиво свидетельствует подрывная деятельность киников, платоновская философия выглядит одновременно документальным подтверждением кризиса и попыткой найти из него выход, по крайней мере, на уровне теории. Принимая во внимание то, что тема золотого века находилась в центре дебатов того времени, рассмотрим на примере мифа из «Политика» (268d—274е), чем данная тема была для Платона. Напомним вкратце часть диалога, где приводится этот миф. Беседа между Сократом-младшим и чужеземцем из Элеи, которую они ведут посредством последовательных противопоставлений, заходит в тупик: разговор идет об определении политика как пастыря человеческого стада. Миф, выполняющий здесь «роль критерия»[993]993
  Goldschmidt 1963: 259. О роли мифа в определении человеческого eidos см.: Benardette 1963: 198.


[Закрыть], стоит на страже против «ангелизма» (Goldschmidt 1963: 260), который ведет к тому, что мы начинаем путать божественного политика с политиком земным, золотой век – с циклом Зевса. Это происходит не потому, что определение царя как людского пастыря неверно, но потому, что оно применимо к слишком многим персонажам и поэтому не может использоваться.

Миф предваряется преамбулой (268е—269с), странным образом не удостоенной внимания комментаторов. Платон пересказывает здесь по отдельности три «стародавние истории», прежде чем связать их в единое повествование. В первой из них говорится о необычном явлении, которым была отмечена ссора Атрея и Фиеста, упоминаемая во многих источниках[994]994
  Они были собраны Дж. Г. Фрэзером в его издании «Библиотеки» Псевдо-Аполло-дора (ΙΙ. Р. 164—166); основной источник до Платона – Еврипид (см.: Еврипид. Елена. 699-730; Орест. 996-1012).


[Закрыть]. Два брата борются за трон. В спор вмешивается чудо, как бы подтверждая притязания Атрея: в его стаде рождается ягненок с золотым руном. Но Фиест, любовник жены Атрея, при ее пособничестве крадет чудесного ягненка. Тогда Зевс еще более решительно вмешивается в спор и поворачивает вспять ход солнца и плеяд. Такова наиболее распространенная версия мифа, но есть и другая, известная латинским поэтам и, быть может, Софоклу, о которой не упоминает Платон: придя в ужас от чудовищного пира, устроенного в честь Фиеста, бог меняет направление движения солнца[995]995
  Ср.: Pearson 1917/1: 93.


[Закрыть]. Сразу отметим, что использование Платоном этого мифа представляется странным. Чтобы от одного солярного цикла перейти к другому, Платону вовсе не требовалось напоминать о ссорящихся «пастухах» Атрее и Фиесте и рассказывать о чуде, произошедшем в знак поддержки устроителя каннибальского пира. Геродоту было известно, что «солнце четыре раза восходило не на своем обычном месте: именно, дважды восходило там, где теперь заходит, и дважды заходило там, где ныне восходит» (Геродот. II. 142. пер. Г. А. Стратановского), и он использовал этот миф, говоря об отсутствии перемен в Египте. Об этой традиции Платон вспомнит в «Тимее» и других своих сочинениях[996]996
  Ср.: Froidefond 1971: 267-342.


[Закрыть].

Вторая история, на которую ссылается Платон, связана с gegeneis – людьми, порожденными землей. Не останавливаясь на всех примерах греческих мифов на тему войны, в которых такой способ появления на свет ассоциируется с грубой силой[997]997
  См., например: Vian 1963; 1968. Я не могу согласиться с исторической интерпретацией автора. Грубая сила характеризует лишь gegeneis, а не все автохтонное население (см.: Bérard 1974: 35; Loraux 1979: 9).


[Закрыть], я напомню лишь, что «сыновья земли» упоминаются у Геродота еще дважды. Прежде всего, в «Государстве», где gegeneis – герои «благородного финикийского вымысла», с помощью которого граждан «идеального полиса» убеждают в том, что все они рождены матерью-землей, правда, одни – с примесью золота, другие – серебра, а третьи – меди и железа (Платон. Государство. III. 414с сл.; V. 468e—f). Наконец, в «Софисте» «рожденные землей» названы σπαρτοί те και αυτόχθονες – «посеянными в землю и появившимися из нее» (Платон. Софист. 248с), своего рода «материалистами», которых Платон в этом диалоге, сочиненном в одно время с «Политиком», противопоставляет «друзьям Формы».

Третья история касается царства Кроноса. К этому царству, отождествляемому с золотым веком, Платон вернется в «Законах» – сочинении своей старости[998]998
  См. ниже.


[Закрыть]. А пока вспомним, что о нем говорил философ в своем более раннем диалоге «Горгий». Заканчивая его сказанием о том, как во времена Кроноса и в самом начале правления Зевса вершился суд над людьми, который решал, кто имел право удалиться на Острова блаженных, а кто – нет, Сократ замечает, что это было время несправедливости, поскольку живые судили живых в конце жизни. Но Зевс решил исправить эту ошибку и поручил Прометею лишить людей возможности предвидеть свой смертный час. С тех пор существует суд над душами умерших, который вершат души Миноса, Радаманта и Эака. Итак, Прометей помог человеку окончательно стать смертным, и век Зевса мы можем противопоставить веку Кроноса как время справедливых судей – времени неправедных[999]999
  Платон. Горгий. 523b—е; о негативных сторонах Кроноса см. также: Платон. Государство. ΙΙ. 378а.


[Закрыть]. Платоновский Кронос – далеко не простой персонаж.

Таким образом, Платон как бы заранее предупреждает, что его миф предполагает некоторую двусмысленность. Напомню вкратце, как функционирует этот миф (я использую слово «функционирует», ибо, как показывают исследования[1000]1000
  См., например: Schul 1932.


[Закрыть], Платон подразумевает некую механическую модель, которая заключена в его тексте). Платон считает, что космос приводится в движение «двумя оборотами, поочередно совершаемыми в противоположных направлениях и порождающими два мира: противоположный нашему времени божественный век и предоставленный своему течению нынешний ход вещей»[1001]1001
  Bollack 1965: 133; см. также великолепный анализ на с. 135, примеч. 1; ср.: Goldschmidt 1959: 104. Некоторые исследователи утверждают, что речь идет не о двух космических циклах, а о трех этапах: веке Кроноса, времени мира, противоположного нашему, и времени нашего мира, смешанного по своему характеру; см.: Lovejoy, Boas 1936: 158; Brisson 1974: 478—496. Эта гипотеза опирается на отрывок из «Политика» (Платон. Политик. 269d), где «наш» мир описывается как смешанный в понятиях, близких «Тимею». Однако она не находит подтверждения при более внимательном чтении мифа.


[Закрыть]. Эти два переменных состояния разделены поворотом, metabole: бог то управляет всем миром, который движется, как в «Тимее», по кругу Тождественного, то устраняется от управления, и мир начинает вращаться в обратном направлении – навстречу «безбрежному океану несходного» (Платон. Политик. 273е). По удачному замечанию Ж. Боллака, «платоновский миф разворачивает в противоположных направлениях две стороны одного мира с тем, чтобы их исследовать; на самом деле это – две сосуществующие стороны, а не фазы одной циклической эволюции». Как в мифе соотносятся друг с другом эти два мира? Один из них – век Кроноса с приписываемыми ему (начиная со времени Гесиода) чертами: исключительное плодородие земли, мирная жизнь людей и животных, отсутствие людоедства (там же. 271e). С древнейшей традицией согласуется и то, что при Кроносе человек не был существом политическим. Платон своеобразно использует данный факт в собственном рассказе, заявляя, что тогда бог «пас» людей, подобно тому как сегодня они пасут скот, и «не существовало государств; не было также в собственности женщин и детей» (там же. 272а, пер. С. Я. Шейнман-Топштейн). Попутно заметим, что в греческой мифологии земля рождает лишь мужчин (andres), женщины и дети, как правило, появляются позже – с наступлением цивилизованной жизни. В этом отношении картина жизни при Кроносе существенно отличается (на этот счет имеются и другие оценки, с которыми я не согласен[1002]1002
  См. особенно: Rodier 1911.


[Закрыть]) от картины полиса, отнесенного воображением Платона в седую древность, – идеальных Афин «Крития». Наконец, добавим к этому образу и чисто платоновские черты: во времена Кроноса люди жили наоборот – рождались из земли лишенными памяти (Платон. Политик. 272а) седовласыми старцами[1003]1003
  Именно так следует понимать фразу: Τα δ'έκ γης νεογενη σώματα πολιά φύντα (Платон. Политик. 273е). Перевод этого места у А. Диеса лишен смысла, чего нельзя сказать о комментированном издании Л. Кемпбелла, вышедшем в Оксфорде в 1867 г.


[Закрыть], подобно людям в конце «нашего поколения», которые, согласно Гесиоду, «станут рождаться седыми» (Гесиод. Труды и дни. 181, пер. В. В. Вересаева). Их жизненный цикл был абсолютно противоположен нашему. Эти «антиподы» не являлись гражданами, но была ли им знакома философия? Платон поднимает этот вопрос, но не дает на него прямого ответа. «Если они, заботясь, как им вволю наесться и напиться, рассказывали друг другу, а также зверям лишь те басни, что рассказывают о них сегодня, то в таком случае на вопрос легко ответить» (Платон. Политик. 272с—d)[1004]1004
  Цитируется по фр. пер. Платона (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Какие басни имеются в виду? Безусловно, те, что рассказал Гесиод, но и те, что пересказывает сам Платон в преамбуле к своему мифу. Еще один явный диссонанс внутри этой красивой и тщательно выстроенной композиции. Недостаточно утверждать, как это делает П. Фридлендер, что Платон иронизирует по поводу того, будто любое описание человеком золотого века не заслуживает доверия (Friedländer 1954: 206). Рай золотого века – в конечном счете звериный рай. Человечество, включая философов, находится по другую сторону – в Зевсовом цикле. На смену пасторальной лексике, используемой при описании века Кроноса[1005]1005
  Ср.: употребление глаголов νεμειν, νομεύειν, существительного νομή в «Политике» (271d-272a, 274b); см.: Laroche 1949: 115-129 и краткий обзор: Benveniste 1969: 84-86. «Пасторальное» начало особо не подчеркивалось, тем не менее оно отчетливо ощущалось современниками Платона.


[Закрыть], приходит политическая лексика эпохи Зевса. Мир, покинутый богом[1006]1006
  Сближение двух выражений: «покинутый богом» и «цикл Зевса»– в очередной раз подчеркивает двусмысленность платоновского текста. Каждое из них, естественно, подкрепляется соответствующим пассажем в тексте (Платон. Политик. 272b, е и др.). Одновременно Платон подчеркивает тот факт, что царство Зевса есть логос, или «как это зовут» (там же. 272Ь, здесь и ниже пер. С. Я. Шейнман-Топштейн), и что бог, устранившись от прямого управления миром, тем не менее продолжает занимать «свой наблюдательный пост» (там же. 272е).


[Закрыть], располагает kratos над самим собой (Платон. Политик. 273а), он становится «автократором» (там же. 274а)[1007]1007
  О предыстории слова kratos (в гомеровскую эпоху) см.: Benveniste 1969. II: 57—83. Одно утверждение автора представляется особенно важным: «Kratos употребляется исключительно в отношении богов и людей» (с. 78).


[Закрыть]. «Наше человечество» – это те, кто сталкивается с нуждой и даже дикостью, которые начинаются после катастрофы, вызванной уходом бога (там же. 274с). Эти люди получили огонь от Прометея и научились ремеслам у Афины и Гефеста (там же. 274с). В общем, перед нами – человечество из платоновского мифа в «Протагоре», за исключением одного, но существенного отличия: в «Политике» не говорится о краже, дары богов и подарок Прометея – вещи одного порядка.