Текст книги "Цивилизация классической Европы"

Автор книги: Пьер Шоню

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)

Не считая Палермо, сидящего на сицилийском хлебе, – 105 тыс. человек в 1606-м, 129 тыс. в 1625-м, 100 тыс. в 1713-м, 117 тыс. в 1747 году, потолок которого наглядно показывает упадок старой средиземноморской экономики, – Италия больше не знала других стотысячных городов, этих эквивалентов, как уже говорилось, городов – дважды миллионеров нашей эпохи.

И все-таки в 1600, 1650 и 1700 годах и даже в середине XVIII века никакой другой регион средиземноморской или внесредиземноморской Европы не имел такого количества крупнейших городов. В 1600 году Италия могла предъявить Неаполь (280 тыс.),Венецию (148 тыс.), Палермо (105 тыс.),Рим (101 тыс.) и Милан (96 тыс.). В тот момент Британские острова имели на счету лишь Лондон (100 тыс. жителей в 1593 году и около 50 тыс. жителей во внешних приходах и Вестминстере); Дублин в XVII веке вырос с 10 до 40 тыс. жителей; Эдинбург насчитывал от 10 до 30 тыс. жителей; в Англии Бристоль вырос с 10,5 тыс. жителей в 1607 году до 30 тыс. в 1690-м. Ни один английский город в 1600 году не преодолел вслед за Лондоном рубеж в 15 тыс. жителей. В 1600 году Париж, едва оправившись от осады, очень сильно отставал от Неаполя, он был несколько впереди Лондона и Венеции: самое большее 200 тыс. жителей, включая предместья. В Марселе и Лионе было не более чем по 50 тыс. жителей. Тулуза и Бордо не достигали 40 тыс. Итак, в 1600 году, кроме четырех крупных столиц, которые превосходили и следовали по пятам за Парижем, Италия насчитывала еще 5 городов, которые существенно превосходили второй город Франции: Мессина (80 тыс. жителей), Флоренция (70 тыс.), Болонья и Генуя (63 и 62 тыс.). Даже в 1750 году, когда Париж имел полмиллиона жителей, Лион – 130 и 140 тыс., когда Марсель, Бордо и Руан колебались между 90 и 70 тыс. жителей, когда в Лондоне проживало 600–700 тыс. человек, при том что ни один другой английский город не насчитывал и 50 тыс., позиция Италии оставалась вне всяких сравнений. Неаполь с 305 тыс. человек (в 1742 году) еще занимал блестящее третье место, за которым следовал Рим (153 тыс.), Венеция (140 тыс.), Милан (124 тыс.), Палермо (118 тыс.), Флоренция (77 тыс.),Генуя (70 тыс.),Болонья (69 тыс.), Турин (57 тыс.), Верона (43 тыс.). В тот момент Пиренейский полуостров, находившийся к 1600 году на вершине золотого века, имел всего лишь два города, приблизившихся к численности в 100 тыс. жителей при отсутствии достоверных данных о том, что они действительно достигли этого рубежа, – Лиссабон и Севилью, за которыми следовали Толедо (55 тыс.), Вальядолид (33 тыс.), Барселона (32 тыс.). Рост Мадрида (150 тыс. жителей к 1650 году) не компенсировал сокращения населения всех прочих городов. Подобное выдвижение Италии создавало шанс в плане культурном и – в конечном счете – неблагоприятный фактор в решающий момент в порядке экономическом.

За пределами средиземноморского пространства семнадцать старинных провинций (Нидерланды, Соединенные провинции) были единственным регионом, достигшим степени традиционной урбанизации, сравнимой с итальянской. Антверпен, достигнув уровня примерно 100 тыс. жителей, стабилизировался между 40 и 60 тыс. Брюссель в течение XVII века превысил 50 тыс. жителей, численность Гента была несколько ниже, а Брюгге – приблизилась к 40 тыс. душ. Но на юге города стагнировали или сокращались, и после сорока лет лучшей администрации «Бельгия» к 1750 году находилась на уровне урбанизации 1560-х славных лет. Все городское население, примкнувшее к реформации, подалось на север. В 1557 году Амстердам, с его 35 тыс. жителей, вышел на уровень Утрехта. Амстердам, с нашей точки зрения, подобно Мадриду, обладает преимуществом легко датируемой и осуществившейся целиком в начале XVII века урбанизации. В 1622 году он превысил показатель 100 тыс. душ, сменив Антверпен в качестве демографической метрополии Нидерландов, после того как отнял у него первенство в колониальной торговле и банковском деле. Именно между концом XVI и началом XVII века Северные Нидерланды осуществили прорыв в своей урбанизации, благодаря приливу протестантских эмигрантов с юга. Между 1557 и 1622 годами, кроме возрастания населения Амстердама втрое, можно отметить также удвоение численности населения городов Зейдерзее и рост населения внутренних городов на 50 %. Лейден и Хаарлем имели 45 и 40 тыс. жителей, Делфт, Эйндховен, Роттердам слегка превысили 20 тыс.; численность населения в Дордрехте, Гааге, Хауде, Хоорне варьировалась между 15 и 20 тыс., в Алкмааре была чуть ниже. Зеландская мутация, поднявшая Мидделбург до уровня 25 тыс. жителей, была сравнима с голландской мутацией на берегах Зейдерзее. Для Голландии – Зеландии XVII век – 1-я пол. XVIII века были периодом консолидации и медленного роста. Перепись 1795 года, отмеченная систематической недооценкой, дает ситуацию, которую можно с достаточным основанием проецировать на середину XVIII века: Амстердам – 221 тыс. человек, Роттердам – 53 тыс., Гаага – 38 тыс., Гронинген – 24 тыс., Хаарлем – 21 тыс., Мидделбург – 20 тыс., Дордрехт и Маастрихт – по 18 тыс., Леэваарден – 15 тыс., Делфт – 14 тыс., Буа-ле-Дюк – 13 тыс., Зволле и Хауде – по 12 тыс., Нимвеген – 11 тыс., Заандам и Арнем – по 10 тыс. Тем не менее именно в Соединенных провинциях впервые в Европе и мире первичный сектор деятельности был обойден вторичным и третичным – в большей степени специфическими городскими секторами. Эти цифры позволяют лучше выявить слабость востока. До бедствий Тридцатилетней войны Гамбург, Данциг и Аугсбург, имевшие порядка 40–50 тыс. человек, обогнали старинную метрополию Кёльн, который вместе с Любеком, Веной, Прагой, Нюрнбергом держался в пределах 30–40 тыс., тогда как Магдебург, Бреслау, Страсбург вышли на уровень 30 тыс. жителей. Антверпен и Амстердам позволяют измерить германскую экономику. Катаклизм Тридцатилетней войны более тяжело поразил городскую сеть империи, нежели ее деревенскую массу. До 80-х годов XVII века город будет восстанавливаться с нуля, причем значительно восточнее, чем уничтоженная в начале нашего периода сеть. Таков пример Берлина. Берлин использовал в 1688 году первую административную унификацию в ущерб пяти периферийным коммунам. Первый большой Берлин 1688 года насчитывал 58 тыс. жителей, из которых 20 тыс. на первоначальном местоположении. Политический в высшей степени взлет Вены был того же рода. Избавленный разом от турецкой угрозы победой под Каленбергом и реконкистой венгерской равнины, оказавшись с этого времени в центре Дунайского бассейна, переживавшего процесс унификации, давно переполненный внутренний город перетекает в свои предместья. Вена достигает 100 тыс. жителей около 1700 года. Еще одна новая черта – заметное развитие портов. Гамбург достиг 60 тыс. жителей, по-видимому, в 1700 году и начал процесс аннексии Альтоны. Любек оставался в пределах 30 тыс. человек, в тени своего слишком мощного эмансипированного подданного (Гамбург), сделавшегося соперником. Данциг, в какой-то момент XVII века вроде бы приблизившийся к показателю 70 тыс. жителей на волне экспорта балтийского леса, утвердился на неизменном уровне в 50 тыс. человек, обогнав Кёнигсберг, долгое время остававшийся в пределах 30–40 тыс. жителей.

На востоке происходят другие подвижки. К концу XVII века Бреслау и Прага преодолели отметку в 40 тыс. человек, тогда как Лейпциг и Дрезден едва превысили показатель 20 тыс. Трудно оценить население Москвы. К 1600 году оно было, несомненно, порядка 80 тыс. жителей; в 1750 году, после колоссальных усилий Петра Великого на Неве, Москва по-прежнему превосходила Санкт-Петербург (чуть больше 100 тыс. жителей против чуть менее 200 тыс.). Городская сеть, таким образом, позволяет одновременно проследить долгий подъем Востока и в то же время лучше оценить существовавшие в середине XVIII века масштабы расхождения, которое предстояло преодолеть.

* * *

Долгое время структурно неподвижный город в конце классической эпохи начинает двигаться. Он меняет размеры и численность. Достигнув на целое столетие своего верхнего предела после быстрого роста XVI века, город в течение двух третей столетия, между 1690–1700 и 60-ми годами XVIII века, переживает рост. Такое изменение уровня не обходится без структурных перемен. С самого начала XVIII века в городе, вокруг города и через город происходят революционные перемены новой эпохи. Именно поэтому даже столь поверхностный, как в рамках этой главы, очерк о городе выливается в вопрос о вторичных и третичных секторах деятельности.

Экономические перемены глубоко воздействуют на перемены социальные, отражаясь прежде всего на городском пейзаже. Неблагоразумно схематизировать столетие истории на самом богатом, самом плотном, самом разнообразном, если не самом обширном, из континентов и выбирать для такой схематизации сектор самый человеческий, а значит, самый живой, пульсирующий и своеобразный городской сектор в эпоху обманчивой неподвижности, сопряженной с глубокой трансформацией. Предостережение высказано, факт остается. Город XVII века до некоторой степени по-прежнему оставался городом Средневековья. По крайней мере, по моменту возникновения или рождения, от которого ведется отсчет. Когда налицо простой рост, привносимые к прежнему городскому ландшафту новшества не нарушают континуума. В XVIII веке все иначе. Извилистые улочки без определенного плана, приземистые дома, легкие материалы, чрезвычайная скученность. В сравнении с крайней плотностью, достигнутой в конце XIX века, когда ко всем старинным причинам скученности добавились возможности многоэтажного строительства благодаря дешевой подъемной технике, городская плотность XVII–XVIII веков была низкой. Но относительно жилой площади, а не площади застройки плотность XVII века была весьма высокой средневековой плотностью.

Несмотря на катастрофический пожар сентября 1666 года, Лондон в 1695 году (из 97 приходов intra muros [102]102
  Внутри города (лат.). – Примеч. ред.


[Закрыть]результаты по 17-ти утрачены, сохранилось 80) по причине головокружительного роста деловой активности отличала большая скученность: плотность превосходила 300 жителей на акр (800 на гектар) в двух приходах – Сент-Ленард – Фостер-Лейн (398 жителей на акр) и Сент-Энн – Олдерсгейт (316); в 41 приходе она превышала 200 жителей на акр, в остальных, за исключением трех, была не более 120 человек на акр. За городскими стенами плотность существенно уменьшается, но становится более равномерной – колебания плотности по 13 округам составляли от максимума в 219 жителей на акр в Сент-Боттолф – Бишопсгейт до минимума в 125 жителей на акр, что дает еще более 300 жителей на гектар.

Позднее исследование революционного Парижа позволяет, по крайней мере, отчетливо проследить контраст между двумя городскими структурами: древней (до XVII века) и новой структурой XVIII века. Центральная часть, старый средневековый Париж, соответствующий городской черте времен Карла V (1370), несмотря на древность и малую высоту домов, повсеместно представлял плотность выше 400 жителей на гектар. «Кварталы, образованные старинными радиальными дорогами, ведущими из города, – пишет Роже Моль, – тоже были полностью урбанизированы; их плотность превышала 200 человек на гектар. Зато за заставой откупщиков простирались кварталы новые, находящиеся в стадии развития, где плотность оставалась ниже 100». За исключением старого центра, Париж XVIII века был относительно разреженнее в сравнении с фантастической плотностью Лондона в конце XVII века.

Как правило, в городах XVIII века центральные кварталы, где дома датировались в основном XVII и XVI веками, даже концом XV века, имели самую высокую плотность, зачастую превышающую 500 жителей на гектар. Эти старые перенаселенные кварталы – в среднем по одной семье на комнату – были кварталами народными. Кварталы XVIII века, периферические, зачастую богатые, имели плотность вдвое-втрое меньшую. С одной стороны, это следствие прогресса обеспеченности, с другой – это связано с новой концепцией отношений человека и пространства.

К примеру, в 1773 году в сильном контрасте с новыми кварталами с прямолинейными проспектами и внутренними садами центр Бордо (город-чемпион Франции в XVIII веке) насчитывал 501 жителя на гектар в черте древнего галло-римского ситэ. В центре Льежа в 1790 году: Ротюр – 638 жителей на гектар, Марше – 627, Сент-Альдегонд – 560, Санси – 539, Сент-Катрин – 521. В квартале Сент-Катрин в 1790 году насчитывалось еще 73 дома на гектар. Но в 1684 году их там было 83. Можно было бы расширить пример, сравнив старинные города с городами новыми, плотность, достигнутую в зонах недавней урбанизации на востоке, с плотностью традиционной урбанизации на юге и западе, это подтвердило бы, что численное удвоение городской сети XVIII века сопровождалось учетверением урбанизированных пространств благодаря радикальному разреживанию. Это аналогично революции пригородов XX века, связанной с умножением средств внутригородской транспортировки, и противоположно ситуации XIX века, самой функции дешевой техники многоэтажного строительства.

Восемнадцатый век устраивается в городе поудобнее. А также намечает системную организацию городского пространства. Чтобы доказать это, несмотря на недостаток места, вот несколько убедительных ориентиров: Амстердам, Мадрид, Лондон и Лиссабон.

Амстердам, город каналов, Венеция северной урбанистики, вырос втрое между 1580 и 1620 годами. Этот город в начале XVII века по-прежнему стоял на своих дубовых сваях, расходясь веером от своего символического центра – биржи. Экстраординарная скученность, плотность выше средневековой, подкрепленная технической инновацией: дешевый кирпич, материал крепкий и относительно легкий, и прочность основания, обеспеченная сваями, позволяли надстраивать этажи. Узкие – только высота и глубина – дома фасадом на канал, идеальное средство транспорта и свалка, бесплатно и эффективно обеспеченная приливом, – какое преимущество перед зловонной Венецией! Наконец, городское ядро было охвачено в качестве средства коммуникации и защиты полукругом большого «обводного» канала ( Singel). «Кирпичная стена, укрепленная множеством каменных арок, под которыми жили в ужасной грязи семьи нищих, окружала город. Двадцать шесть ворот открывались по эту сторону от рва» (Пауль Зумтор). Налицо эффективность, обеспеченная кирпичом, водой и высотой домов, но отсутствие геометрического плана.

Мадрид, город высушенных плато, самая сухопутная из средиземноморских столиц. Здесь ничего не согласовывалось с экономикой. Был ли это каприз принца Филиппа II, переместившегося в Мадрид, чтобы наблюдать за строительством Эскуриала? Исторически более правдоподобно, что это Эскуриал возводился возле Мадрида. Чистый воздух, прекрасный пейзаж, хорошая вода. Предтеча калифорнийского и лазурнобережного выбора. Здесь к услугам человека было не тяжелое, но плодотворное подчинение вещей. Маленький городок XVI века, возвышенный Филиппом II и оставленный Филиппом III, совершил свой перелом через 30 лет после Амстердама, между 1610 и 1640 годами. Более широкие, почти прямые улицы, дома уже весьма высокие благодаря тому же кирпичу, в компоновке меньше скученности. Несмотря на все то, что разделяет эти две столицы взаимной ненависти, между Амстердамом и Мадридом – всего 30 лет, одно поколение.

Бывали и катаклизмы, они не исключают возрождения, хотя и без первоначальной свежести. Два из крупнейших городов классической Европы с интервалом в 24 года были полностью обновлены. Особый случай – лондонский пожар (сентябрь 1666 года); лиссабонское землетрясение 1 ноября 1755 года, 9 часов 40 минут – отправной пункт долгих размышлений, философских озарений.

Два сравнимых и радикально различных события. Первая неделя сентября 1666 года, долгое сухое лето, сильный восточный иссушающий ветер, случайный пожар в частично деревянном городе. В четыре дня уничтожено более 13 тыс. домов, церквей, общественных зданий, парламент – ничему не было пощады. Крупнейший наравне с Парижем город Европы, Лондон был полностью уничтожен. Со времен сожжения Рима при Нероне не было ничего похожего. Ущерб – страхования от пожаров еще не существовало – оценивался в 7—10 млн. фунтов. Очень мало было жертв собственно огня. Напротив, множество погибших вследствие паники, по недоразумению, от испуга.

Лондон был полностью отстроен в 10 последующих лет на протяжении 70-х годов XVII века. В сравнении с эхом, вызванным лиссабонским землетрясением, это событие отмечено экстраординарной сдержанностью; XVII век обладал более крепкими нервами, а протестантская Европа – большей стойкостью. Забвению способствовали главным образом чрезвычайный динамизм и богатство Англии. Наконец, указание признаваемого всеми перста Божия здесь было лучше воспринято. Мы ведь с вами в XVII веке. Скептики – они тогда были – могли успокаивать себя, обвиняя во всем людскую оплошность. Бог раздул, но запалил человек. Пожар 1666 года – фейерверк в долгой традиции пожаров – показал, что Лондон, несмотря на свои 350–400 тыс. душ, остается городом-спичкой, где дерево и скученность создают постоянную угрозу.

Лондон был реконструирован в рекордные сроки, в целом он стал лучше, прочнее, чем прежде, меньше стало дерева, больше – камня и кирпича, но поспешность, спесь, прагматизм, почтение к прошлому и необоримая вера в будущее остались почти в тех же масштабах и на тех же путях, что и в старом городе. Вот почему по переписи 1698 года Лондон оказался самым плотным городом Европы. Король, государство были отстранены от реконструкции; ранняя форма свободного предпринимательства: каждый строил без плана, лишь бы лучше и быстрее. Крупнейший катаклизм городской истории XVII века не позволил Лондону стать новым городом. Парадоксально, но обновленный Лондон производил впечатление более старого города, чем Амстердам и Мадрид.

Иное дело Лиссабон. Что здесь поставить в вину людям? Непродуманность строительства, глухоту к предупреждениям прошлого? Лиссабон уже переживал несколько землетрясений. В 1531 году разрушено 1500 домов; в 1551-м – 2 000 погибших; в 1597-м – три улицы поглотила земля. В XVII веке произошло три сильных толчка: два в 1724-м и один в 1750 году. После катастрофы наступил момент безумия. Как обвинить человека в этом величественном ударе по глупому оптимизму столетия, в этом опровержении нового, а значит, еще слабого идола прогресса?

Это случилось 1 ноября 1755 года, в 9 часов 40 минут, спокойным теплым утром прекрасной средиземноморско-атлантической осени: первый вертикальный толчок, второй толчок горизонтальный в направлении север – юг. Полторы минуты. Еще два толчка: все будет продолжаться девять минут, затем внезапный сильный прилив и несколько дней глухого рокота. Не говоря о психологическом эффекте, вызванном плотным облаком пыли от разрушающегося города и выбросами сернистого пара, дыханием ада. Пять-шесть дней пожаров – чудовищная паника.

Лиссабон в 1755 году пострадал несколько меньше, чем Лондон в 1666-м, 260 тыс. жителей щедро приписаны ему французским анонимом, опубликовавшимся в Гааге в «Филантропе» через год. Каков объем ущерба? Оценить его очень непросто. Этому мешали южное солнце и его миражи, гордость Португалии (в Лиссабоне было сосредоточено 15 % населения, 25–30 % богатств королевства), смятение философской Европы, получившей удар в сердце всех своих упований, перенесенных с Неба в «комфортабельную» повседневность. Европа, восторгавшаяся Помбалом, исходит смертным страхом перед архаичным приходом Апокалипсиса. В 1756 году речь шла о 1 312 млн. турских ливров ущерба. Что в десять раз превышает потери Лондона в устойчивой монете. Чрезмерность очевидна. Из 20 тыс. домов 3 тыс. остались невредимы, 7–8 тыс. подлежали восстановлению. Лиссабон в 1755 году насчитывал чуть меньше уничтоженных домов, чем Лондон в 1666-м. В плане экономическом два катаклизма вполне сравнимы. Если принять во внимание британское хладнокровие. Если учесть особенности севера и XVII века.

Но противопоставлений гораздо больше. Фундаментальное отличие, столь контрастирующее с консервативной деловитостью Лондона, – это желание поскорее закрыть скобки и, не порывая с прошлым, принятым как обещание будущего, использовать удобный случай для радикальных перемен. Помбал выстроит во славу Иосифа II новый город. Сегодня Лиссабон представляет собой лучшее свидетельство об урбанизме эпохи Просвещения.

Новый Лиссабон – средоточие всех экспериментов 1 – й пол. XVIII века с практическими уже признаками технической эффективности. Дерзкая реконструкция поразила Европу и в конечном счете вдохновила почти повсеместно урбанизм революционной Европы своими первыми шагами индустриальной революции, это была работа скорее инженера, чем художника, с оригинальным техническим ответом на суровый вызов нестабильной почвы: широта улиц, создающая зрительную разреженность, ограничение высоты домов, сдержавшее тенденцию столетия ко все более высокому строительству, и, прежде всего, gaiola,т. е. деревянная клеть, поддерживающая здание, когда не выдерживают стены, высокие противопожарные стены над крышами. Философский город, разгруженный отчасти своими церквами, символически сконцентрированными на площади Коммерции, где возвышается статуя Иосифа I. Блестящая работа Мачадо де Кастро. Со своими большими функциональными зданиями (высокий первый этаж, три благородных этажа, один мансардный этаж и еще мансардный полуэтаж), с холодными фасадами своих особняков, новый Лиссабон был безусловно столицей буржуазии архаичной и в то же время динамичной буржуазии монопольной колониальной торговли. Напротив летнего дворца Келуш, символа преемственности слабо обновленной аристократической Португалии, отныне вознесся Лиссабон большой коммерции – одного из условий европейской мутации роста. Урбанизм с, необходимостью приводит к экономике.