Текст книги "Эллинистический мир"

Автор книги: Пьер Левек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

рассылались вербовщики, нанимались кондотьеры, которые

приводили свои войска, использовались даже дипломатические

соглашения между полисами, предусматривавшие помощь

военной силой в случае необходимости. Однажды нанятого

наемника старались сохранить как можно дольше. Его

стремились превратить в военного поселенца (клеруха),

предоставив ему землю, которой он мог бы пользоваться, взяв

на себя некоторые обязательства (финансовые, а также

готовность к немедленной мобилизации).

Где же набирали наемников? До конца III в. до н. э. в

основном в греческом мире. Многие греки, происходившие <87>

из самых бедных районов Эллады (некоторых местностей

Пелопоннеса, Центральной и Северной Греции, островов

Эгейского моря), шли на службу новых монархий. Процент

греков среди наемников значительно уменьшился во II в. до н.

э., с одной стороны, вследствие ухудшения положения

наемников, а с другой – из-за того, что многие из них плохо

приспосабливались к климату, в частности в Египте, где

отмечено угасание семей клерухов. В отличие от греков

македонцы и были и оставались многочисленными. Они

продолжали распространяться, и их приспособляемость,

очевидно, была выше греческой, так как македонцы были

сравнительно молодым народом.

Также охотно нанимались в армию и варвары. Среди них

выделялись галаты – наводнившие Грецию и разграбившие

Анатолию кельты, которые дошли до Египта. Остатки их

отрядов взяли к себе на службу эллинистические монархи, в

частности Антигониды и Атталиды, которые оценили их отвагу

и преданность. Очень ценились семиты, даже в Египте, где они

понемногу замещали в армии греков.

Все шире и шире монархи должны были прибегать к набору

местных наемников, для того чтобы восполнить недостаток

греческих солдат. После битвы при Рафии (217 г. до н. э.)

Птолемеи решились набрать египтян. В войсках Селевкидов

местные элементы составляли более половины личного состава.

Приток иностранных наемников, так же как и увеличение

воинов из числа местных жителей, привел к варваризации

армии. В этом, по мнению М. Лонея, и крылась трагедия

эллинистического мира: слишком малочисленные, чтобы

90

самостоятельно защищать свои царства, завоеватели мало-

помалу сдавали принципиальные позиции.

Жизнь наемника. Клерухии

Наемник, иногда всю жизнь проводивший вдали от родины,

становился чем-то вроде апатрида, лишенного всех

политических прав. Жизнь военная и гражданская, столь тесно

связанные в классической Греции, в эллинистическую эпоху

отдаляются друг от друга. Конечно, порой мы видим, как

гарнизоны, части и другие войсковые соединения голосовали за

предоставление почестей <88> кому-либо и избирали

должностных лиц. Однако эта деятельность не была связана с

политической жизнью и, очевидно, вызывалась ностальгией по

прежним институтам, которую испытывали многие из

наемников.

Их социальное положение с трудом поддается определению,

тем более что со временем оно значительно изменилось. В III в.

до н. э. наемник получал хорошее вознаграждение и деньгами и

натурой, а кроме того, имел многочисленные дополнительные

преимущества. В результате военная служба была весьма

доходной и находила многочисленных добровольцев. Мы видим

воина сытого, одетого и вполне довольного жизнью. Во II в.,

напротив, в результате разразившегося в эллинистических

монархиях экономического кризиса профессия наемника

потеряла многие свои привлекательные стороны. Плохо

оплачиваемый, нуждавшийся солдат теперь уже почти не

отличался от крестьянина и должен был разделять его труд по

обработке полей.

Этими изменениями объясняются новые отношения между

солдатами и населением города или деревни, где они были

расквартированы. В III в. до н.э. многочисленны жалобы на

наемников. При Птолемее Эвергете крестьяне срывали крыши

со своих домов, загромождали двери алтарями, но не

подчинялись реквизициям. Позже, во II в., по всей видимости,

начал устанавливаться некоторый modus Vivendi, по мере того

как, с одной стороны, армия делалась менее иностранной по

составу, а с другой – солдаты переставали пользоваться теми

привилегиями, какими пользовались раньше. Они становились

ближе к крестьянину и более не возбуждали той ненависти,

которая отразилась в папирусах III в. до н. э.

91

Оторванные от корней, греческие и македонские наемники

тем не менее в глубине души ощущали привязанность к

эллинистической вере, несмотря на то что испытывали сильное

влияние местных культов.

Возможно, на их счет следует отнести и создание многих

гимнасиев, возникавших в эллинистических царствах. Однако

не следует забывать о важном различии: если в анатолийско-

сирийском регионе гимнасии открывались для местных

жителей, желавших приобщиться к греческой культуре, то в

Египте, напротив, это были своего рода клубы,

предназначавшиеся исключительно Для завоевателей. В период,

когда армию наводнили <89> семиты, гимнасии приобрели

облик некоего подобия эллинских масонских лож, которые очень

тщательно оберегали себя от «варварской заразы». Кстати

сказать, это различие, отмеченное, в частности, М. Лонеем, в

настоящее время может показаться излишне категоричным, В

жизни гимнасиев Египта принимали участие еврейские

подростки, а египтяне были даже командирами молодежных

отрядов.

Одним из наиболее оригинальных институтов

эллинистической эпохи является клерухия, предназначенная для

закрепления наемников путем раздачи им участков земли

(площадь которой варьирует в значительных пределах – от 1 до

250 гектаров) из царских, храмовых или частных земель. Хотя

само олово «клерухия» греческое и напоминает нам клерухов

классических Афин, способ вознаграждения за военные услуги,

естественный в стране с натуральным укладом экономики, был

традиционным для Египта эпохи фараонов. Птолемеи 8* сочли

выгодным сохранить его. Они хотели бы создать

наследственную армию и таким образом решить сложную

проблему набора новых наемников. Они надеялись также, что

расселение греков повсюду, вплоть до центральных районов

страны, даст возможность лучше контролировать местное

8 Военная система Селевкидов сильно отличалась от системы

Птолемеев. Как отмечает Э. Викерман, у Птолемеев «поселенцы были

лично привязаны к военной службе, поскольку владели наделами

земли. Военная служба была здесь обязательством, связанным с этим

даром. Египетские клерухи представляли собой своего рода оседлую

армию. В царстве Селевкидов существовал рекрутский набор. Рекрутов

брали в армию, нескольку они были жителями Лариссы, а не потому,

что пользовались каким-либо даром».

92

население и одновременно поощрять эллинизацию. Но вся

система была основательно нарушена, когда в царскую армию

стали принимать представителей местного населения и им были

предоставлены земли клерухов.

Сначала, после смерти клеруха, земельный участок опять

отходил к царю, за исключением случаев, когда у поселенца был

сын, способный носить оружие. Но отношения между клерухом

и монархом менялись. В III в. до н. э. царская служба сделала

первые шаги по мелиорации земель, распашке целины, однако

клерухи не могли воспользоваться плодами этой работы, так как

из-за военных действий они часто находились вдалеке от своих

участков и к тому же плохо знали <90> сельскохозяйственные

работы, особенно в специфических условиях Египта. Но

начиная со II в. до н. э. клерухи уже не были иностранцами, а

являлись сыновьями клерухов или местных жителей. Они

получали необработанные земли, которые им требовалось

возделывать. Теперь клерухи выступали не как должники царя, а

скорее как люди, оказывавшие ему услугу, обрабатывая

целинные земли, с которых платили оброк.

В этих условиях, естественно, требования царя к клерухам

уменьшились. Держание постепенно становилось

наследственным. К. Прео описала этапы последовательного

отказа царей от своих прав: в конце III в. до н. э. только сыновья

клерухов могли наследовать держание, а в I в. до н. э. клер

получали даже женщины. Подобные изменения, хотя и менее

выраженные, наблюдались и в практике отчуждения клеров.

Суверен из опасения, что не будет заплачен оброк за клер,

позволял передачу другому лицу прав и обязанностей клеруха.

Хотя тексты не говорят о продаже в собственном смысле этого

слова, очевидно, что эта передача производилась за деньги.

Передача по наследству и фактическая отчуждаемость клера,

понемногу приравненного к обыкновенному личному

достоянию, представляла собой значительную победу

человеческой личности над царскими прерогативами.

Этот пример типичен в развитии отношений между царем и

его подданными в позднеэллинистическую эпоху. Изначально

предоставление клеров являлось благом и было связано с

серьезными обязательствами. Но все усугублявшееся разорение

Египта привело суверенов к тому, что они рассматривали

возделывание земли как жизненную необходимость, поскольку

основную массу своих доходов получали от земли. И тогда

93

монархи отказывались от некоторых прав, с тем чтобы

расширить обработку земли. Однако это был порочный круг:

превращение клеров из держания в частную собственность

сильно уменьшало царские владения. А ведь земельные

богатства монарха были уже значительно уменьшены из-за

концессий и даров, сделанных жрецам.

Эллинистические царства производят двоякое впечатление. С

одной стороны, мы видим большие города с широкими улицами

и впечатляющими памятниками, бесспорное процветание,

динамичную, быстро развивавшуюся «буржуазию» и средний

класс, состоявший из эллинизированных местных жителей; с

другой стороны, наблюдается застой в деревне, которая

подвергалась <91> жестокой эксплуатации и не извлекла

никаких благ из нового порядка. Царь и крупные собственники,

занимавшие главенствующее положение в экономической

жизни, интересовались лишь своими доходами и, сознательно

или нет. увеличивали пропасть между городским миром и

миром деревни. Этот разрыв лишь на первый взгляд

укладывается в рамки эллинизма: ведь классическая греческая

цивилизация определялась полисом, который объединял в себе и

город и деревню. Он предвосхищает, причем задолго до

завоевания Римом эллинистических государств, Римскую

империю, величие и слабости которой вытекают из тех же

антагонистических противоречий.

Необходимо отметить также, что обстановка (в частности, в

Египте) ухудшалась: жрецы, солдаты и чиновники в ущерб царю

завоевывали все больше и больше привилегий, а в

опустошенной анахоресисом сельской местности становилось

все меньше и меньше обрабатываемых земель. С полным

основанием К. Прео говорит о «пренебрежении массами»,

покинутыми на произвол судьбы: никто ничего не

предпринимал, чтобы поднять их уровень жизни (хотя с

капиталистической точки зрения это могло быть одним из

способов оживления экономики), народу не смогли дать идеал,

который придал бы его труду хоть какой-нибудь смысл.

Надо ли во избежание одностороннего подхода добавлять,

что эллинистические правители делали все, что было в их силах,

принимая во внимание тот факт, что число греческих и

македонских иммигрантов было незначительным и что они

неспособны были поколебать более многочисленную массу

коренного населения. Повторяя знаменитое изречение Э.

94

Альбертини по поводу века Антониной со всеми присущими

ему оговорками, можно сказать, что эллинистический мир все

же был наименее плохим из возможных миров. В том же духе

выразился один диойкет: «Никто не имеет права делать то, что

хочет, но все как-то устраивается».

К тому же изучение развивавшейся в этих условиях

цивилизации продемонстрирует нам ее успехи – часто

ослепительные.

95

Глава 3

Последние перемены в эллинистической культуре

Нас поражает, насколько беспорядочно богатство творений

эллинистической эпохи. В них видно кипение жизни, которую

невозможно свести к одному процессу. Здесь мы наблюдаем

индивидуализм, начавший развиваться в конце V в. до н. э.,

распространение

лирики,

тягу

к

созданию

индивидуалистической философии, мистические потребности

души, желавшей обеспечить свое «спасение».

Но, как это ни парадоксально, человек, по-видимому, может

развить свою индивидуальность только в коллективе. Поэты

собирались в общества, традиции художественных школ играли

первостепенную роль в развитии изобразительных искусств,

философия и наука процветали в школах с четкой

организационной структурой. Даже мистики искали своего бога

только в братствах.

В связи с необходимостью в объединениях с помощью

просвещенных правителей основывались библиотеки и учебные

заведения, где накапливались знания. Два первых Птолемея под

влиянием Деметрия Фалерского (ученика Феофраста) и поэта

Филета дарят своей столице Мусей и Библиотеку. Мусей (букв.

«святилище муз»), основанный Птолемеем Сотером, уже при

Птолемее Филадельфе стал исследовательским центром. Ученые

полностью обеспечивались щедростью монарха, и они имели

там все необходимое для работы – инструменты, коллекции,

зоологический и ботанический сады. Библиотека, дополнение

Мусея, все время росла. Ее фонды насчитывали 200 тысяч

свитков после смерти Птолемея Сотера, 400 тысяч – после

смерти Птолемея Филадельфа, купившего много книг (в том

числе библиотеку Аристотеля), а также 700 тысяч свитков

времен Цезаря. Кроме того, Птолемей Филадельф открыл в

Сарапейоне вторую библиотеку, насчитывавшую 50 тысяч

свитков. С Птолемеями <93> соперничали Атталиды,

основавшие в Пергаме библиотеку с 400 тысячами свитков с

самыми разнообразными научными сведениями.

Эмоции и духовность в литературе

Литература оказалась чрезвычайно жизнеспособной.

Конечно, традиционные жанры классической эпохи исчезли

почти полностью. Трагедия и ораторское искусство,

предназначенные для просвещения и убеждения демоса,

потеряли столь необходимое им социальное окружение, но

возродилась лирическая поэзия, выросли литературные

познания; от старых времен остались лишь комедии и

историография.

Литератор и его публика

Новые условия эллинистического мира объясняют

одновременно и расцвет литературы, и ее коренное изменение.

В частности, появились новые средства выражения,

литературные центры, которые позволили отразить соединение

«единства» и «различия», характерное для эллинизма.

В классическую эпоху благодаря духовному взлету Афин

неоспоримое первенство приобрел аттический диалект. И

именно он лег в основу койне, общего языка, который с эпохи

Александра вначале с прагматическими целями

распространился в государственном делопроизводстве, в

торговой сфере и в повседневном обиходе. Однако койне

обогатило аттический диалект различными заимствованиями, в

частности из ионийского. Оно упростило его морфологически и

синтаксически, лишило нюансов и тонкостей, но позволило при

этом стать языком широко распространившейся культуры. Тем

не менее в литературе эллинистического периода, как и

предыдущего, боролись за право на существование различные

диалекты: в прозе использовалось койне, тогда как в поэзии

применялись диалекты, традиционно связанные с тем или иным

жанром: гомеровский язык (который сам являлся сплавом) – для

эпических песен, эолийский – для любовной лирики, дорийский

– для буколик,

Афины, распространившие свой диалект на значительные

территории, остались в Элладе очагом только <94> комедии, а

не литературы вообще. Александрия стремилась их заменить, не

претендуя на звание столицы философии и наук. Нельзя

пренебрегать и другими центрами – Сиракузами, Тарентом,

Косом, Пергамом.

Новые веяния проявились и в отношениях между

создателями литературных произведений и сильными мира сего,

97

а также публикой. Сложился совершенно новый тип человека –

литератор. Поскольку понятие авторского нрава было абсолютно

чуждо античности, литератор, если у него не было собственных

средств к существованию, мог жить только на пожертвования

властителей, поэтому меценатство стало естественной основой

литературной жизни. Широко прибегали к меценатству первые

Птолемеи, которым литература была так же дорога, как

искусство и науки. Появилась опасность, которой не смогли

избежать даже лучшие писатели и поэты,– развитие придворной

поэзии с ее неизбежной лестью. Так, Феокрит, после того как

напрасно пытался привлечь внимание Гиерона II Сиракузского и

провел некоторое время на Косе, куда, вероятно, его влекли

семейные привязанности, приехал в Александрию, где завоевал

благосклонность Птолемея II Филадельфа и его жены. Это

подтолкнуло Феокрита к написанию одной из самых

посредственных своих идиллий – «Похвала Птолемею»,

настоящее школьное подражание, заимствованное из

панегириков софистов и риторов, согласно которому необходимо

восхвалять последовательно родителей, рождение и заслуги

Птолемея Филадельфа. Но пример «Сиракузянок», одной из

великолепнейших поэм, в которой Феокрит удачно живописал

роскошь дворцовых праздников, показав апофеоз монархов,

доказывает, что не всегда придворная поэзия делала творчество

бесплодным.

Не менее ловко льстил Каллимах. В «Гимне Делосу»

Аполлон еще во чреве матери произнес свое первое

пророчество. Он посоветовал матери произвести его на свет не

на Косе, а на Делосе, на котором должен был родиться Птолемей

Филадельф. Каллимах не колеблясь посвятил целую поэму

(которую Катулл переведет на латинский язык) похищению из

святилища пряди волос царицы Береники (супруги Птолемея III)

и превращению ее в созвездие.

Другое важное новшество заключалось в том, что местные

авторы начали писать по-гречески. В начале эллинистической

эпохи два жреца рассказали о традициях <95> своих стран:

Берос в «Хронике Халдеи» и Манефон в «Хронике Египта». Эти

трактаты, почти полностью утраченные, – важные вехи в

контактах между цивилизациями. Начиная также с Птолемея

Филадельфа, евреи способствовали расцвету эллинистической

словесности не только переводами, но и оригинальными

произведениями.

98

Изменилась по сравнению с предыдущей эпохой и публика.

Литература более не затрагивала демос, а обращалась

исключительно к «буржуазии», которая имела тенденцию к

численному росту и становилась все более и более

просвещенной благодаря несомненному распространению

культуры, более широкому и рациональному образованию.

Женщины в подражание царицам, часто весьма образованным,

более не чурались духовного. Хотя экклесию, суд, театр в это

время заполнял уже не демос, тем не менее публика осталась

достаточно многочисленной. Удивительно лишь то, что ей по

вкусу пришлась утонченная поэзия, предназначенная, как

казалось, для «счастливого меньшинства». Несомненно одно:

близость к музам рассматривалась как добродетель и была

почти приравнена к героизации. Ясно, например, что успех

праздника, который устроил Птолемей Филопатор в честь

апофеоза Гомера, ранее был бы невозможен.

Литератор, естественно, должен был принимать в расчет

вкусы и занятия этой публики, разделявшиеся подчас им самим.

Так развивались некоторые тенденции, которые могут

показаться общими для всех жанров литературы. Самая

примечательная из них – лихорадочные поиски нового.

Классические жанры, за исключением комедии и

историографии, исчезли не столько из-за того, что не отвечали

потребностям нового общества, сколько потому, что искусство

не могло подражать непосредственным предшественникам.

Художники предпочитали обращаться к далекому прошлому

Греции, к героической и в крайнем случае архаической эпохе.

Именно там они находили давно исчезнувшие литературные

формы – эпос, лирику, дидактическую поэзию – формы,

удобные для выражения принципиально новых мыслей или

чувств. Но архаизирующая тенденция в искусстве не должна

порождать иллюзий: Аполлоний Родосский не мог, да и не хотел

быть Гомером, а Феокрит – Алкеем.

Другая, не менее заметная тенденция – вкус к

высокоинтеллектуальной литературе. Грек, как никогда <96>

ранее, искал понимания, и, поскольку события как бы

спрессовывались и ускорялись в эту хаотическую эпоху, история

быстро развивалась, а неустанную любознательность

использовала даже не столько наука, сколько ученость.

Комментаторы старались проникнуть в секреты великих

99

классиков, в то время как поэты скрытыми намеками,

неясностями создавали загадки для будущих толкователей.

Новая комедия

Трагедия умерла. Комедия некоторое время продолжала

блистать в Афинах, распространилась в Македонии (Филипп дал

несколько спектаклей после взятия Олинфа, а Александр –

после взятия Фив) и по эллинистическому Востоку (пример

тому – Махон, комик из Сикиона, который выступал в

Александрии около 250 г. до н. э. От него осталось около 500

плоских, игривых стихов о куртизанках, музыкантах,

параситах). Хор и парабаса исчезали. Интермедии все более и

более делили ранее единое действие на акты. Пролог,

позаимствованный у трагедии, позволял автору завязывать

интригу и вводить свое личное мнение, как это было в парабасе.

Новая комедия, появившаяся после IV в. до н. э., еще более,

чем «средняя» (IV в. до н. э.), имела тенденцию изображать

современную жизнь как можно более точно. Любовь,

преодолевавшая препятствия и заканчивавшаяся признанием и

счастливой развязкой, стала основной темой. Интрига

усложнилась, хотя и следовала схеме, оставшейся более или

менее неизменной. Характеры разрабатывались подробно.

Поллукс перечисляет 44 типа масок: 9 – стариков и зрелых

мужей, 17 – женщин, 11 – молодых людей, 7 – рабов. Таким

образом, драматурга больше не удовлетворяло изображение

общечеловеческого типа.

Эта комедия, часто не исключавшая патетики, была тем не

менее веселой. Она сохранила приемы средней комедии в виде

комических сценок – пародий, болтовни кухарок, похвальбы

солдат-фанфаронов, рассказов параситов, интриг рабов,

надувавших старикашек, – предков Скапена.

Эллинистические комедии известны нам по латинским

контаминациям и по фрагментам, Можно выделить двух <97>

авторов: Филемона (возможно, выходец из Сиракуз),

преуспевшего в нагромождении комических эпизодов, и

афинянина Менандра, названного византийскими учителями

«звездой новой комедии», Проводя жизнь в удовольствиях на

собственной вилле в Пирее в обществе куртизанки Гликеры, он

сочинил более ста комедий. Благодаря находке папируса с

комедией Менандра «Дискол» («Брюзга») мы имеем более

100

полное представление о его таланте, который, по словам М.

Круазе, уступает только гению Мольера. В ней автор охотно

философствует, вернее, морализирует, правда не очень

оригинально. Его «Брюзгу» можно назвать «филантропической

пьесой». Настоящей заслугой комедиографа была столь

правдивая обрисовка персонажей, что Аристофан из Византия

спрашивал, кто кому подражал – Менандр жизни или наоборот.

В комедии «Сам себя наказывающий», почти полностью

переведенной Теренцием на латинский, язык, Менандр

противопоставляет два типа стариков – напыщенного фразера

Хремеса и Менедема, «человека, который сам себя карает»,

цельную натуру, проникнутую помыслами о возвышенном; он

обращает внимание на конфликт поколений, показывая их

отношения с сыновьями. В «Третейском суде» автор выводит на

сцену двух любящих молодоженов, разлученных в результате

недоразумения. Молодой человек, натура страстная – настоящий

герой Скопаса, бросается в разгул, перед тем как вернуться к

жене, которая, несмотря на видимость измены, остается

достойной его любви.

Таким образом, главными темами комедий Менандра были

любовь, страсть, семейная привязанность, что воспринималось

вполне естественно в эпоху, когда человек был лишен

общественной жизни. Но Менандр, тесно связанный со своим

временем, не мог не затронуть, к радости историков, и другие

проблемы – отношений между богатыми и бедными, рабства,

суеверия и религии. Следуя великой классической традиции,

Менандр питает отвращение к чужеземным культам. В

«Привидении» он стремится показать истинное назначение

обрядов колдуний. В «Одержимой» перед публикой предстает

девушка, служительница культа богини Кибелы, которая,

влюбившись в молодого человека, тут же теряет пророческий

дар: богиня требует исключительного права на любовь.

Короче говоря, это был театр, привлекавший внимание

тонкостью психологического анализа и волновавший <98>

своими глубоко человеческими проблемами. Менандр же являл

собой последнюю вспышку аттического гения, достаточно

яркую, чтобы, говоря о нем, вспомнить Еврипида и Платона.

Лирика ухода от действительности

101

Поэзия эллинизма в основном вполне отвечала своему

традиционному названию «александрийская поэзия», так как

большинство знаменитых поэтов жило именно в Александрии

при дворе Птолемеев.

Уже отмечались некоторые ее характерные черты, в

частности лесть, часто безудержное восхваление монарха.

Прежде это место занимала любовь к родине. Восхваление было

прямым, опиравшимся па явную ложь, и косвенным,

подкрепленным ловкими мифологическими параллелями. В

придворной поэзии одинаково высоко ценился стиль – как

вдохновенный и восторженный, так и педантично точный,

холодный, с многочисленными изысканными перифразами и

ненужными обращениями.

Кроме того, независимо от темы поэзия все больше

приобретала познавательный характер, хотя опиралась она (за

исключением «Феноменов» Арата) отнюдь не на настоящую

науку, а на традиционную ученость в области археологии,

истории, географии, мифологии. Некоторые отрывки из

Каллимаха и тем более из Ликофрона читать было невозможно,

не прибегая к изданию с примечаниями, в которых были бы

использованы работы античных или византийских

комментаторов. Но и они часто приходили в растерянность

перед туманностью намеков. Однако истинное величие

«александрийской поэзии» не в ее учености и не в умении

льстить царям, а в передаче мира чувств – мира поверхностного

или глубокого, но всегда разнообразного. В стихотворных

строках охотно раскрывались чувства между членами семьи и

даже привязанность к домашним животным (особенно часто это

отмечается в эпитафиях). Но предпочтение в новой лирике

отдавали прежде всего любви, она царила повсюду, и суровые

гомеровские герои становились галантны– ми рыцарями. Сам

ужасный Киклоп Гомера в одной из очаровательных идиллий

Феокрита превращается в трогательно влюбленного, которым

пренебрегла возлюбленная. Подробные описания страсти, как в

«Аргонавтике» Аполлония Родосского, встречаются редко. Чаще

всего это короткие произведения, в которых взволнованно <99>

описаны любовные сцены. В наше время обычно принято

подчеркивать некоторую неестественность этой поэзии.

Действительно, амуры и всякого рода метафоры огня, стрелы и

цепи в ней встречаются в изобилии, но необходимо помнить, что

эти образы, ставшие столь банальными в более поздние

102

времена, в эпоху эллинизма были новы и свежи. В лучших

идиллиях Феокрита или самых талантливых его последователей

слышны и более сильные голоса – порой это был настоящий

взрыв чувственности, а порой чувственность смешивалась с

угрызениями совести, сожалением, отчаянием перед лицом

предательства. Александрийцы не только изобрели галантную

поэзию, но и явились авторами откровенной и волнующей

любовной лирики.

Проснулся интерес к деревенской жизни, как и в XVIII в. н.

э. Города разрослись до такой степени, что стали огромными и

враждебными человеку агломерациями. Природа в буколической

поэзии была не что иное, как обрамление человеческих

страстей. Созданные ею пейзажи милы, изящны, приятны для

глаза уставшего человека. Это как раз те самые пейзажи,

которые мы в память об Александрии называем

«идиллическими». Непременными штрихами такого пейзажа

были кристально чистый источник, ручеек, замшелые камни,

ковер шелковистой травы, тенистые деревья, холмы, поросшие

миртом и оливами, пчелы, собирающие мед, птицы и цикады.

Живут там крестьяне и многочисленные пастухи, но это не

аркадские пастухи – они свободно живут среди холмов, их

окружают милые их сердцу животные, за которыми они

трогательно ухаживают и которых называют по именам. Авторы

возносят этих пастухов над жизнью в своем горячем стремлении

к красоте, к прекрасным стихам и музыке. Их пастухи поют

песни, состязаясь между собой в пении (так называемое

«амебейное пение», когда два певца обмениваются двустишиями

па одинаковые или противоположные темы). Наиболее точно эта

форма выражена у Феокрита и, судя по всему, была широко

распространена в пастушеской среде на Сицилии. Возможно,

основным источником буколического жанра является народная

поэзия. Она существует и поныне в тех местах, где еще остались

пастушеские традиции, – на той же Сицилии, на Сардинии, в

Басконии. Темы для импровизации Феокриту давали поговорки,

концентрировавшие сельскую мудрость. Примером сюжета

амебейной песни может служить несчастная любовь <100>

сицилийского пастуха Дафниса. Не думаю что было бы уместно

настаивать на религиозном происхождении буколического

жанра, как это делает Р. Резенштейн, считавший, что во время

религиозных праздников в честь Диониса и Артемиды братства

103

пастухов пели гимны своим богам, а амебейные песни стали как

бы их литературным переложением.

Существовали и другие способы бегства от

действительности. Например, александрийцы не обходили

вниманием поэзию путешествий, имея особую склонность к

необыкновенным путешествиям в экзотических странах. Так,

Аполлоний мечты о приключениях древних приспосабливал к

уровню знаний и вкусам своих соотечественников. Один из

самых известных отрывков «Аргонавтики» Валерия Флакка

уводит героя в туманные западные страны к кельтам, к большой

реке с многочисленными рукавами, которая похожа то на реку

По, то на Рейн, а иногда и на Рону. Географические

представления, порой ошибочные, а порой достаточно точные

(упомянуты швейцарские озера и Геркинейские горы –

Шварцвальд), возможно, заимствованы у Тимея.

Александрийцев интересовали метаморфозы, примеры которых

в изобилии давала мифология. Тем не менее (и это не парадокс)

они могли заставить звучать и конкретную, реалистическую

деталь. Они прибегали к пространным описаниям – экфазам (со

множеством точных эпитетов) натюрмортов, произведений

искусства. Эти экфазы занимали большое место в эпиграммах из

«Антологии».

Новому источнику вдохновения соответствовали и новые

способы выражения. Александрийцы не избегали поэмы в

качестве поэтической формы, о чем свидетельствуют

«Александра», «Аргонавтика», «Феномены», но ой они все же

предпочитали малую форму, в которой поиск выразительности

мог быть доведен до предела,– идиллию (называемую еще

эклогой) и эпиграмму. Они исповедовали настоящий культ

формы, выбирая редкие, архаические или специальные

термины, ставили рядом звучные имена. В то же самое время

поэзия освобождалась от музыкального сопровождения, что

было настоящей революцией. Поэты особое внимание начали

обращать на метрику, так как отныне только метрика давала

музыку стихам.