Текст книги "Удачливый крестьянин"
Автор книги: Пьер де Шамбле́н де Мариво́
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)
Вы, вероятно, не забыли, что господин Боно велел молодой даме, с которой я познакомился в Версале, а равным образом и мне, посетить его; мы узнали его адрес у кучера, доставившего нас из Версаля в Париж. Все следующее утро я просидел у себя, но ни капельки не скучал: я упивался новым для меня положением хозяина дома. Я радовался своему благополучию, наслаждался комфортом, привыкал к своим покоям: прошелся, присел, улыбнулся креслам и столам, помечтал о кухарке (появление которой зависело только от меня и которую я специально позвал, чтобы на нее посмотреть), полюбовался на свой халат и домашние туфли – и смею уверить, что эти два предмета занимали не последнее место среди прочих моих удовольствий. Сколько маленьких радостей окружают светского человека, а он их даже не замечает, ибо привык к этому с рождения!
Шуточное ли дело: халат и домашние туфли у Жакоба! Ведь только видя в себе Жакоба, я мог с таким сладостным удивлением созерцать себя в этом наряде! У Жакоба и только у Жакоба позаимствовал столько радостей господин де Ля Валле. Лишь благодаря юному крестьянину были так упоительны эти минуты.
Должен, впрочем, заметить, что при всем моем восторге от приятного превращения, я испытывал удовольствие, но отнюдь не самодовольное тщеславие. Я был счастлив, и только; дальше этого я не шел.
Впрочем, подождите; надо быть точным; правда, что я ни капельки не возгордился, что мое тщеславие не было кичливым, но оно выражалось в другом: я говорил себе, что не следует показывать людям, как я радуюсь и дивлюсь своему счастью; никто не должен замечать, что я так живо его ощущаю; если я не буду себя сдерживать, люди скажут: «Ах, бедный дурачок, он сияет как медный грош! Прямо-таки земли под собой не чует!»
Мне было бы стыдно, если бы обо мне так подумали; подобных мыслей я не простил бы даже моей жене; пусть знает, что я очень доволен; я сам твердил ей это по сто раз на дню, но лишь я один имел право так говорить, а она не должна была даже думать ничего подобного: я чувствовал тут огромную разницу, хотя сам весьма смутно понимал, почему это так. Истина в том, что, заметив мое довольство, жена сразу увидела бы, что перед ней вчерашний лакей, деревенщина, подобранный на улице проходимец, который рад, что его дела пошли в гору; а мне было бы неприятно, если бы она видела меня таким: пусть знает, что я счастлив но забудет о былых превратностях моей жизни. Подобные мысли я разрешал только себе и питал свою радость из этого источника; но другие отнюдь не должны были проникать слишком глубоко в тайну моих удовольствий и знать, из чего слагается мое счастье.
В три часа пополудни зазвонили к вечерне;[75]75
Католическая церковная служба, в первые века христианства действительно проходившая вечером, впоследствии переместилась к двум или трем часам пополудни.
[Закрыть] жена моя пошла в церковь, а я сел за какую-то серьезную книгу, в которой мало что понимал и не прилагал к тому особых усилий: я просто-напросто играл в образованного человека, проводящего вечер дома.
Когда супруга моя ушла, я сбросил халат (позвольте уж мне поговорить об этом халате, пока он доставляет мне столько удовольствия; это продлится недолго, скоро я к нему привыкну), оделся и отправился к молодой даме, с которой познакомился в Версале. Она внушала мне нежность и уважение, как вы уже знаете из того, что я успел рассказать о нашем знакомстве.
Хоть я и стал господином де Ля Валле, но доныне у меня не водилось никакого выезда, кроме своих двоих или той тележки, на которой я доставил в Париж вино нашему сеньору; мне вовсе не требовалось экипажа, чтобы отправиться к даме, да я и не собирался нанимать карету. Но проходя через площадь, я увидел фиакр, и кучер подверг меня жестокому искушению, сказав:
– Не надо ли подвезти, ваше благородие?
Что делать? «Благородие» меня покорило, и я сказал:
– Подавай.
«Однако ты занесся!», скажете вы; ничуть не бывало; я взял фиакр единственно по причине хорошего настроения, чтобы побыть счастливым еще и на этот лад, чтобы по дороге насладиться и этим невинным баловством, которое мне довелось испытать только один раз, когда я ехал к мадам Реми.
На улице, где жила интересовавшая меня дама, оказался небольшой затор, и кучер высадил меня несколько поодаль от ее дома. Для простоты изложения, я назову вам ее имя: госпожа д'Орвиль.
Едва я вылез из экипажа, как услышал сильный шум у себя за спиной. Я обернулся и шагах в двадцати увидел молодого человека, очень красивой наружности и весьма изящно одетого, примерно моих лет, который отбивался шпагой от троих мужчин, не постыдившихся напасть на одного.
В подобных случаях прохожие поднимают крик, галдят, но на помощь не приходят;[76]76
В таких случаях… поднимают крик,… но на помощь не приходят… – Мариво не раз указывал на эту особенность парижской толпы, например, в «Жизни Марианны»: «Такого народа, как в Париже, больше нигде не найдешь: в других местах вы можете увидеть, как народ сначала злобствует, а под конец – полон человечности. Если у него на глазах ссорятся, он поддерживает, натравливает, а если начнется драка, он разнимает. В некоторых краях он нарочно вмешивается, потому что зол по природе своей. А в Париже дело обстоит не так… Народу нужны душевные волнения, и самые сильные волнения ему нравятся больше всего; он хочет и пожалеть вас, если вас оскорбляют, растрогаться, если вас ранят, трепетать за вашу жизнь, если ей угрожает опасность, – вот его наслаждения; и если вашему противнику негде как следует отколотить вас, зрители сами расступятся» (Мариво. Жизнь Марианны, стр. 103–104).
[Закрыть] вокруг дерущихся стоял кольцом уличный сброд, толпа все росла, то напирая, то отшатываясь назад, смотря по тому, удавалось ли молодому человеку отогнать врагов или приходилось отступать.
Он был в большой опасности, и неблагородное поведение его противников так возмутило меня, что не долго думая и без всяких колебаний я выхватил шпагу, висевшую у меня на боку, обошел свой фиакр, чтобы выйти на середину улицы, и бросился, как лев, на подмогу юноше, восклицая:
– Смелее сударь, смелее!
Я подоспел вовремя: пока молодой человек сражался с двумя негодяями, третий собрался без всяких помех всадить в него сбоку свою шпагу.
– Стой, стой! Ко мне! – закричал я, кидаясь на него. Это вынудило его повернуться ко мне лицом; я встал рядом с молодым человеком. Тот сразу воспрянул духом; видя, как смело я ударил на врага, он тоже стал теснить своих противников, а я ежесекундно грозил достать их острием своей шпаги, делая быстрые выпады, которые им удавалось отбивать лишь отступая шаг за шагом. Я изо всех сил тыкал в их сторону шпагой – именно так дерутся те, кто смел душой, но не обучен фехтованию. Смельчак не заботится о красоте своих телодвижений, но от этого вовсе не делается менее опасным противником.
Так или иначе, а трое нападавших отступили, несмотря на численное превосходство: они отнюдь не были храбрецами, что видно было по всему их поведению. К тому же мой поступок воодушевил и толпу простолюдинов, расположив их в нашу пользу. Как только трое негодяев попятились, на них стали напирать и горожане – кто с палкой, кто с метлой или другим оружием того же свойства, и молодчики пустились наутек.
Мы предоставили уличным зевакам гнаться за ними с улюлюканьем и свистом, а сами остались на поле боя, а именно перед самым домом госпожи д'Орвиль. Незнакомец, которого я выручил из беды, постучался к ней, чтобы избавиться от докучливого любопытства жителей, теснившихся вокруг нас.
Его одежда, так же как и сжимавшая шпагу рука, была вся в крови. Я попросил позвать костоправа; господ лекарей нетрудно найти в любом квартале, и один из них тотчас же явился на зов.
Часть толпы протиснулась вслед за нами во двор, на шум стали выбегать жильцы из всех этажей. Госпожа д'Орвиль жила во втором этаже, в глубине дома и тоже вышла поглядеть, что случилось. Вообразите ее удивление, когда она увидела меня в середине толпы, с еще обнаженной шпагой, так как в подобные минуты бываешь рассеян, да к тому же меня окружили столь тесным кольцом, что я просто не мог повернуться, чтобы вложить ее в ножны.
Вот когда я почувствовал, наконец, что такое тщеславие, что такое самодовольство, вот когда сердце мое преисполнилось гордостью за выказанную в бою отвагу и за мою благородную роль! Хотя мысли мои еще разбегались, я все же нашел в себе силы все сообразить и увидеть себя самого со шпагой в руке и сдвинутой на лоб шляпе, как у настоящего забияки и дуэлянта. Я любовался собою как бы со стороны, я смотрел на себя, так сказать, очами своего самолюбия, и могу признаться, что в эту минуту находил себя достойным всяческого уважения; я больше не мог относиться к самому себе с небрежной фамильярностью, мне уже требовалась самая изысканная учтивость. Куда девался деревенский парнишка, дивившийся своей удаче и сам считавший, что не достоин выпавшего ему на долю благополучия! Черт возьми, я был достойнейшим господином, и удача лишь начинала воздавать мне должное!
Однако вернемся во двор, где все мы очутились, – мой незнакомый друг, я, лекарь и все прочие. Госпожа д'Орвиль сразу заметила меня в толпе.
– Как, сударь, это вы! – в испуге закричала она с верхней ступеньки лестницы. – Что это с вами? Вы ранены?
– Нет, сударыня, – отвечал я, кланяясь с видом героя, никогда не теряющего хладнокровия, – это лишь небольшая царапина; они метили не в меня, а в этого господина; вот он действительно ранен, – продолжал я, указывая на молодого человека, говорившего в эту минуту с костоправом. Он, по-видимому, не слышал ее слов и еще не обратил на нее внимания.
Лекарь же знал госпожу д'Орвиль: только накануне он пускал кровь ее мужу, о чем мы узнали впоследствии. Видя, что юноша бледнеет от потери крови, все еще продолжавшей течь, лекарь сказал:
– Сударыня, боюсь, моему пациенту станет дурно. Здесь я не могу его осмотреть. Не разрешите ли сделать это в вашем доме? Много времени не потребуется.
Тут молодой человек поднял глаза на ту, к которой были обращены эти слова, и, как мне показалось, на лице его отразилось удивление: он не ожидал увидеть здесь такую прелестную женщину; хотя наряд ее был скромен и всякий с первого взгляда видел, что она вышла в домашнем платье, вся осанка ее дышала благородством и взывала к самым почтительным чувствам.
– Просьба ваша такова, что отказать в ней нельзя, – ответила госпожа д'Орвиль лекарю, в то время как молодой человек, сняв шляпу, приветствовал ее глубоким поклоном. – Войдите, господа, не теряйте времени.
– Я сожалею об этом приключении, – сказал тогда молодой человек, – единственно из-за того, что вынужден обеспокоить вас, сударыня.
Он сделал несколько шагов и стал подниматься по лестнице, опираясь на меня; он уже успел высказать мне свою благодарность на множество ладов и называл меня не иначе как «своим дорогим другом».
– У вас кружится голова? – спросил я.
– Не очень, – ответил он. – По-видимому, они задели только руку. Это пустяки; я потерял немного крови, но зато обрел друга, спасшего мне жизнь.
– О, право, не стоит благодарить, – возразил я. – Я очень рад этому приключению. Вы мне полюбились с первого же взгляда.
– Надеюсь, что вы и впредь будете любить меня, – отвечал он. Тем временем мы вошли в квартиру госпожи д'Орвиль. Она шла впереди и привела нас с хирургом в очень чистенькую и изящно обставленную комнату, где стояла узкая кровать: это была спальня ее матушки.
Когда мы туда вошли, муж дамы, господин д'Орвиль, прислал молодую и миловидную горничную, которая приветствовала меня от его имени; он просил передать, что со слов жены ему известно, кто я и чем он мне обязан, что сам он встать не может по причине болезни, но надеется, что я окажу ему честь повидать его, прежде чем уйду.
Пока горничная передавала мне это, госпожа д'Орвиль вынимала из шкафа салфетки и полотенца для перевязки.
– Скажите господину д'Орвилю, что для меня большая честь видеть и приветствовать его. Я сейчас же к нему зайду, только узнаю, что покажет осмотр, – сказал я, указывая на молодого человека: ему уже помогли снять камзол и усадили в большое кресло.
Госпожа д'Орвиль вышла. Лекарь занялся своим делом; он осмотрел раненого и обнаружил лишь одну рану на руке; рана была не опасная, но обильно кровоточила. Однако кровь вскоре удалось остановить. Хирург принял меры, раненый надел чистое белье, любезно предложенное госпожой д'Орвиль. Пока пострадавший одевался с помощью врача, я отправился выразить свое почтение хозяйке дома и ее супругу. Последний, действительно, был болен и лежал в постели, но я тотчас признал его за человека достойного и благовоспитанного; в нем чувствовалась порода: по всем его манерам, по всем его речам было видно, что ему не подобает занимать столь скромное жилище и что убожество его жизни происходит от несчастного стечения обстоятельств. «С этим человеком приключилась какая-то беда, – невольно думалось при виде его, – он явно не на своем месте».
Это всегда замечаешь, этого нельзя не заметить – как нельзя не распознать человека из общества, напялившего на себя крестьянскую одежду. Крестьянин из него все равно не получается. Вы отлично видите, что крестьянского в нем только и есть, что одежда. Он в нее не одет, а, если можно так выразиться, облачен. Его движения, позы, жесты – все не в ладу с этой одеждой.
Нечто подобное происходило и с господином д'Орвилем. Хотя у него была и квартира и мебель, он казался бездомным и бесприютным. Вот и все, что я могу вам рассказать об этом человеке. Но ведь я его так мало знал; жена его вскоре овдовела.
Он всячески благодарил меня за попытку помочь ему и госпоже д'Орвиль и отозвался самым лестным образом о моем поступке в Версале. Но не будем на этом останавливаться. Матушку госпожи д'Орвиль я не видел; вероятно, она отлучилась. Мы заговорили о господине Боно, пригласившем нас к себе, и решили, что отправимся к нему завтра, а чтобы не явиться в разное время, я должен был зайти за госпожей д'Орвиль в половине третьего.
Мы как раз договаривались об этом, когда в комнату вошел раненый, а следом за ним и лекарь. Молодой человек учтиво поблагодарил хозяина дома за оказанную помощь, то и дело поглядывая на госпожу д'Орвиль; впрочем, взгляды эти были очень скромны, почтительны, сдержанны; в его учтивых речах был какой-то налет нежности, почти неуловимый и недоступный вниманию мужа: ведь муж, как бы он ни любил свою жену, любит ее спокойно, с сознанием своего права и благополучия, а это огрубляет чувства и притупляет наблюдательность.
Я тотчас же приметил нежность в его голосе, ибо, едва ли отдавая себе в этом отчет, сам был готов влюбиться в госпожу д'Орвиль; уверен, что и она поняла, какое впечатление произвела на своего гостя; доказательство тому – особый оттенок внимания, с каким она слушала молодого человека, особая манера опускать глаза, особый тон ее сдержанных и редких ответов.
И потом, госпожа д'Орвиль была так очаровательна! Разве этого одного недостаточно, чтобы женщина, как бы она ни была благоразумна, сразу заметила одержанную ею победу? Разве чутье не подскажет ей истинный смысл того, что ей говорят? Может ли от нее ускользнуть малейшее проявление чувств, которые она внушила, и разве не ждет она ежеминутно чего-нибудь подобного?
– Однако, сударь, почему эти трое напали на вас? – спросил господин д'Орвиль, который вел беседу с нами почти один и без всякой задней мысли соперничал в любезности с раненым кавалером, ибо не видел в его манере держаться ничего, кроме обычной благодарности. – Вы их знаете?
– Нет, сударь, – отвечал молодой человек; как выяснилось из дальнейшего, он в то время скрывал от нас истинную причину своего приключения. – Это совершенно случайная встреча. Они шли по улице, я думал о другом, и, кажется, слишком пристально на них посмотрел, сам того не замечая. Это им не понравилось. Один сказал мне дерзость, я не смолчал, двое других затеяли перебранку. Я не сумел скрыть от них своего презрения, тогда кто-то из них грубо меня оскорбил, я вынужден был взяться за оружие, они вступили в драку втроем против одного, и мне пришлось бы худо, если бы не великодушная помощь этого господина (он говорил обо мне).
Я сказал в ответ, что не вижу в своем поступке особенного великодушия, что всякий порядочный человек сделал бы то же на моем месте.
– Не нуждаетесь ли вы в отдыхе? – продолжал господин д'Орвиль. – Не рано ли вам выходить? Быть может, вы чувствуете слабость?
– Нет, сударь, никакой опасности нет, – возразил лекарь. – Мой пациент в силах добраться до дома, только надо найти для него фиакр. Их на площади сколько угодно.
Молоденькая горничная тотчас же отправилась за экипажем; фиакр подъехал; раненый попросил меня проводить его. Я бы охотно побыл еще у госпожи д'Орвиль, но как можно было отказать в просьбе после оказанной услуги?
Итак, мы оба стали откланиваться. У господина д'Орвиль случился небольшой приступ кашля, это заставило нас ускорить свой отъезд. Мы вышли, лекарь тоже. Во дворе он долго и низко нам кланялся, – несомненно, с ним расплатились весьма щедро, – и мы сели в экипаж.
Я не ждал для себя никакой корысти от этого приключения, кроме Удовольствия совершить благородный поступок. Тем не менее, именно оно послужило началом моего восхождения и благополучия. Я не мог бы удачнее начать карьеру.
Знаете, кем оказался этот юноша, которому я, можно сказать, спас жизнь? Не более и не менее, как племянником человека, в те времена правившего Францией; словом, племянником первого министра.[77]77
Кого Мариво имеет в виду под первым министром – сказать трудно, ибо предполагалось, что события, описываемые в романе, происходят задолго до выхода книги из печати. Можно предположить, что здесь содержится намек на Жана-Батиста Кольбера, возглавлявшего правительство в 1665–1683 гг.
[Закрыть] Вы и сами понимаете, что это не пустяк, тем более, когда имеешь дело с человеком чести, с юношей, которого и король не постыдился бы назвать сыном. Я не встречал души благородней.
Как же его угораздило – спросит читатель – попасть в передрягу, из которой я его вызволил? Сейчас это разъяснится.
– Куда прикажете? – спросил кучер.
– Туда-то, – ответил он, причем назвал не улицу, а имя некоей дамы: – к маркизе такой-то.
Больше кучер и не спрашивал; видимо, то был весьма известный дом, и я начал догадываться, что спутник мой принадлежит к высшей знати. Внешность его говорила о том же, и догадка моя подтвердилась.
– Знайте, дорогой мой друг, – сказал он по дороге, – что от вас я не хочу скрывать истину относительно моего уличного приключения. В квартале, где мы с вами встретились, живет одна женщина, которую несколько дней тому назад я впервые увидел в опере.[78]78
В первой половине XVIII в. в Париже существовало одновременно четыре театра: драматические – «Комеди Франсез» (основан в 1680 г.) и «Комеди Итальен» (или «Итальянский театр»; работал в 1680–1697 и 1716–1783 гг.) и музыкальные – «Опера» (основан в 1671) и «Опера-комик» (основан в 1715 г. и просуществовал до 1745 г.). Во второй половине века, особенно в 80-е годы, появляются театры бульваров («Амбигю комик», «Порт-Сен-Мартен», «Одеон» и др.).
[Закрыть] Я сидел в ложе, в мужской компании. Дама эта показалась мне изумительно красивой, да она и в самом деле очень хороша собой. Я спрашивал, кто она, но мне не могли ответить: ее не знали. Я вышел до того, как спектакль кончился, чтобы видеть, как она будет выходить из своей ложи: я хотел разглядеть ее и должен сказать, что вблизи она нисколько не проигрывала. С ней была другая женщина, тоже весьма привлекательная на вид. Красавица заметила, что я ею любуюсь, и выражение ее лица, как мне показалось, говорило «Этим вы и намерены ограничиться?» Словом, в глазах ее я прочел поощрение и решил, что познакомиться с ней будет не так трудно.
Женщины каким-то образом умеют дать нам понять, на что мы можем рассчитывать; когда они на вас смотрят, вы можете без труда различить, что означает их взгляд: говорит ли он о желании пококетничать или о готовности познакомиться с вами. В первом случае они просто хотят понравиться и ничего более; но во втором они как бы зовут вас, и мне показалось, что во взгляде этой дамы я заметил именно такое выражение.
Однако я боялся ошибиться и пошел за нею следом, продолжая на нее смотреть, но не решаясь ничего предпринять, только иногда на ходу слегка прикасаясь локтем к ее локтю.
Дама сама вывела меня из затруднения, прибегнув к небольшой хитрости: она уронила веер.
Я понял ее уловку и быстро поднял его, спеша воспользоваться предоставленным мне случаем сказать ей несколько любезных слов.
Но она заговорила первая, видимо опасаясь, как бы хитрость ее не осталась безрезультатной.
– Весьма благодарна вам, милостивый государь, – сказала она приветливо, принимая веер.
– Я счастлив, сударыня, что мог оказать вам эту маленькую услугу, – ответил я как можно любезнее; и так как в эту минуту она приостановилась, нащупывая ногой первую ступеньку лестницы, я воспользовался ее затруднением и сказал:
– Здесь очень тесно, вас могут толкнуть. Не окажете ли вы мне честь принять мою руку, сударыня?
– Охотно, – отвечала она без стеснения, – я боюсь оступиться.
Итак, я вел ее вниз по лестнице и говорил, как приятно мне было смотреть на нее из ложи и как я вышел раньше времени, чтобы полюбоваться на нее вблизи.
– Так это вы, сударь, сидели в такой-то ложе? – спросила она, давая мне тем самым понять, что и она меня заметила в зале.
Беседуя так, мы спустились вниз, и тут появился рослый лакей (видимо, служивший не у нее, так как он пошел ей навстречу с весьма галантным видом, а ведь лакей не может позволить себе такую вольность по отношению к своей барыне) и сказал, что подать ее экипаж к подъезду очень трудно из-за скопления карет, но он недалеко – всего шагах в десяти.
– Ну, что же, пройдемте туда, надо поскорее отсюда выбраться, как ты думаешь? – обратилась она к своей спутнице.
– Как вам угодно, – отвечала та.
Я повел их вдоль стены театра. На полдороге как раз стоял мой экипаж; наша недолгая беседа вдохнула в меня уверенность, и я смело предложил им сесть в мою карету, чтобы без проволочек вернуться домой, но они не пожелали.
Я заметил только, что дама, которую я вел под руку, бросила быстрый оценивающий взгляд на мою карету. Мы добрались наконец до их коляски, которая, кстати, не принадлежала ни одной из них, а оказалась наемной.
Я забыл упомянуть, что пока мы пробирались к их экипажу, я спросил, нельзя ли мне посетить ее, и она дала свое согласие без церемоний, как светская дама, желающая ответить учтивостью на учтивость.
– Я буду очень рада, сударь, вы окажете мне своим посещением большую честь, – ответила она и сказала свой адрес и все прочее; на прощанье я предупредил ее, что нанесу ей визит в самом скором времени.
И действительно, я отправился к ней на другой же день. Дом ее оказался не из бедных; там был целый штат прислуги. У нее собрались гости и, сколько можно судить, из порядочного общества. Шла карточная игра. Я был принят с почетом и вскоре улучил минутку, чтобы поговорить с ней с глазу на глаз. Я говорил ей о своей любви, она не отнимала у меня надежды и этим понравилась мне еще больше. Мы беседовали наедине, как вдруг вошел один из трех мужчин, которые участвовали в сегодняшнем уличном нападении. Это человек средних лет, живущий на широкую ногу, и, судя по всему, провинциал. Увидев, что мы с ней беседуем в стороне от общества, он был явно недоволен, а она, как мне показалось, не сочла возможным пренебречь его неудовольствием и поспешила присоединиться к гостям.
Вскоре я ушел, а на другой день опять явился к ней, но пораньше. Она была одна, и я снова стал изливаться ей в своих чувствах.
Сначала она посмеивалась над моими словами, но в то же время как бы говорила: «Хорошо, если бы это была правда». Я твердил свое, стараясь ее переубедить.
– Неужели вы не шутите? Право, я смущена. Конечно, выслушать вас – не такая уж беда, не в этом дело. Но положение у меня довольно затруднительное. Я вдова, веду здесь тяжбу, возможно, проиграю дело и останусь почти без средств. Вы видели у меня вчера высокого человека с грубоватым лицом, не такого, как вы? Это простой буржуа, но он богат, и я могу выйти за него замуж, как только захочу – он же все время торопит меня с согласием. Но я никак не могу решиться, а в последние два дня, – прибавила она с улыбкой, – у меня и вовсе отпала охота выходить за него замуж. Иногда женщина предпочитает стать возлюбленной одного, а не женой другого. Но я слишком бедна, чтобы следовать своим вкусам, я вынуждена буду совсем уехать из Парижа, хотя мне очень бы хотелось побыть тут подольше. И тогда мне придется жить в ненавистной деревне, где жизнь моя течет так уныло, что страшно даже вспомнить. Посоветуйте, что мне делать? Ах, я сама не знаю, зачем говорю вам это. Я просто сошла с ума. Лучше мне вас больше не видеть.
Я сразу понял, что передо мною одна из тех обездоленных красоток, чьи доходы зависят целиком от их красивого личика; я догадался, какого рода отношения связывают ее с господином, которого она называла своим будущим мужем. В ее голосе слышался вопрос: «Если я прогоню этого человека, готовы ли вы занять его место или вы ждете от меня лишь мимолетной неверности?»
Этот небольшой торг был мне не по душе. Я думал, что передо мной женщина ветреная, но не предполагал в ней корысти. Слушая ее, я колебался, не зная, на каком из двух решений остановиться.
Но колебания мои не успели еще ничем разрешиться, когда явился этот господин и снова застал нас за беседой. Он нахмурил брови, причем довольно невежливо, с видом хозяина, который сейчас наведет тут порядок. Правда, должен признаться, когда он вошел, я пожимал ручку его даме.
Она сказала с улыбкой: «Я вас заждалась!». Но напрасно. Его хмурый лоб не разглаживался, а лицо было по-прежнему мрачно и злобно.
– А вы, кажется, не скучали, – вот и все, что ей удалось из него выжать.
Что до меня, я не удостоил его даже взглядом и продолжал расточать даме любезности, чтобы проучить этого грубияна. Затем я вышел.
Тут кучер остановился в двух шагах от дома, указанного моим спутником. К подъезду он не мог подъехать, так как там стояло несколько экипажей. Мы вышли из фиакра. Молодой человек что-то сказал рослому лакею, и тот отворил дверцу одной из карет.
– Входите, друг мой, – сказал мой спутник, обращаясь ко мне.
– Куда? – спросил я.
– В карету. Она моя, – ответил он. – Я не мог ехать в своем экипаже к женщине, о которой вам рассказывал.
Спешу заметить, что ничего изящнее этой кареты я не видывал.
– Ого… – подумал я про себя, – кажется, он знатнее, чем я думал. Вот это роскошь! Пожалуй, мой новый друг – настоящий вельможа. Следите за собой, господин де Ля Валле, и старайтесь говорить правильней. Вы одеты как дворянский сын, поддержите же честь камзола, и пусть речь ваша не окажется в разладе с лицом.
Вот, примерно, какие мысли пронеслись в моей голове в ту минуту. Я стал на подножку, терзаясь сомнением, должен ли я был входить первый, и в то же время опасаясь проявить излишнюю церемонность. Как велит поступать светское воспитание? Должен ли я сесть в карету прежде него или надо учтиво отступить? – вопрошал я воздух, между тем как сам уже сидел в карете. Я впервые оказался в таком положении, и мой скудный светский опыт ничего не мог мне подсказать, кроме того, что когда два господина оказываются одновременно перед дверью, они уступают друг другу дорогу, и я сильно подозревал, что перед дверцей кареты тоже должно происходить что-нибудь подобное.
Как бы то ни было, я первый встал на подножку; более того, я уже сидел в карете, но все продолжал размышлять о том, правильно ли я поступил. Итак, я сижу рядышком с моим знатным другом, на самой дружеской ноге с человеком, перед которым пять месяцев тому назад считал бы за честь открывать дверцу этой самой кареты, где теперь восседаю вместе с ним. Правда, в тот миг подобное сопоставление не приходило мне в голову, я подумал об этом лишь сейчас, когда пишу эти строки. Тогда же оно мелькнуло где-то в отдалении, но я решительно отказался Допустить его в свои мысли. Оно лишило бы меня уверенности в себе, столь нужной в такую минуту.
– Вы свободны? – спросил меня граф д'Орсан (так звали моего нового друга); – я чувствую себя прекрасно, и мне не хочется ехать домой; час еще не поздний. Поедемте в Комедию,[79]79
Поедемте в Комедию, т. е. в театр «Комеди Франсез».
[Закрыть] там я буду чувствовать себя так же уютно, как в собственной комнате.
До этих пор я кое-как владел собой и не терял самообладания. Но тут я не выдержал. Предложение отправиться в такой приятной компании в Комедию окончательно вскружило мне голову. Я ослеп от собственного величия. Туман радости, самоуважения, успеха, суетности – прошу извинить мне столь своевольное выражение (ведь я знаю, что есть придирчивые, хотя и достойные всяческого уважения читатели, с которыми опасно откровенничать: по их мнению, лучше смолчать, чем сказать то, что чувствуешь; главное же, упаси бог, не употребить какое-нибудь неправильное слово; а ведь это может со всяким случиться, особливо когда хочешь передать все, что чувствует твоя душа. Я же считаю, что душа делает куда больше разнообразных пируэтов, чем имеется способов их описать. Так не лучше ли предоставить ей самой выбирать для себя выражения. Лишь бы они были ясны, лишь бы не искажали и не обедняли ее мысль. По этому поводу ведется немало споров, вот почему я и сделал это отступление. Если бы я предвидел, что оно выйдет таким длинным, я бы и не начинал. Впрочем, к делу). Итак, туман радости, самоуважения, успеха, суетности застилал мне глаза.
– Как вам угодно, – ответил я, и карета покатилась.
– Я не досказал вам свою историю, – продолжал он, – вот ее конец. Обедал я у маркизы де ***; сославшись на неотложные дела, я ушел от нее часов около трех и отправился к женщине, за которой ухаживал.
Карета моя еще за мной не вернулась, я не нашел в передней никого из моих людей; однако по соседству можно было нанять экипаж. Я послал за коляской и поехал.
Не успел я подняться по лестнице, как навстречу мне вышел и стал спускаться все тот же невоспитанный господин, а с ним еще двое. Он прошел мимо, не сняв шляпы, хотя я, по привычке, ему поклонился. При этом он толкнул меня.
– Однако вы грубиян! – сказал я, презрительно пожав плечами.
– К кому относятся эти слова? – спросил один из его спутников, кстати, тоже не ответивший на поклон.
– Ко всем троим, – ответил я.
Услышав это, он схватился за рукоять своего оружия. Я тоже счел необходимым обнажить шпагу и при этом отскочил назад, так как двое находились на две ступеньки выше меня, а спуститься успел только первый. В тот же миг я увидел три лезвия, направленные на меня. Эти презренные люди теснили меня с трех сторон, пока я не очутился на улице, и мы продолжали драться, когда наконец вы подоспели мне на помощь, как раз в тот миг, когда один из этих убийц приготовился нанести мне смертельный удар.
– Да, да, – заметил я, – это могло случиться, и потому я поднял такой крик, надеясь отвлечь его внимание. Но довольно об этом. Все трое – негодяи, а эта особа не лучше их.
– Надеюсь, вы и сами понимаете, что я о ней думаю. Однако поговорим о вас. После всего, что вы для меня сделали, я не могу быть равнодушным к вашей судьбе. Я хочу знать, кому я столь многим обязан, a вы должны тоже познакомиться со мной поближе. Мое имя – граф д’Орсан. Отец мой умер, у меня осталась только мать. Я богат. Близкие мои пользуются известным влиянием, и я не побоюсь заверить вас, что нет услуги, которой я не в силах был бы вам оказать. Я счастлив, если могу быть вам полезен. Прошу вас твердо на это рассчитывать; а теперь назовите мне ваше имя и расскажите о себе.
Я, само собой, поблагодарил графа, но не слишком пространно, ибо это могло ему не понравиться; к тому же я боялся, что запутаюсь в какой-нибудь изысканной фразе и отступлю от правил хорошего тона. Когда человек не обучен светским манерам, он не должен стараться их показать, ибо рискует выдать себя с головой.
Итак, я поблагодарил его в самых простых выражениях и продолжал так:
– Зовут меня Ля Валле. Вы принадлежите к самой высшей знати, а я человек маленький. Отец мой живет в деревне, на своей ферме, а я, можно сказать, только-только прибыл в Париж в надежде выйти в люди и достичь положения – так делают все молодые провинциалы моего круга (как видите, в словах моих была некоторая уклончивость, хотя никто не мог бы упрекнуть меня во лжи). Но, – продолжал я со всем прямодушием, на какое был способен, – если даже из моих попыток ничего не выйдет и путешествие мое в Париж не даст мне ничего, кроме удовольствия сослужить службу столь благородному человеку, как вы, сударь, я не стану жаловаться и вернусь домой вполне довольный.
