Текст книги "Удачливый крестьянин"

Автор книги: Пьер де Шамбле́н де Мариво́

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

– Желание вашего племянника похвально, – сказал он; – надо помочь молодому человеку, и я берусь это сделать: борясь с врожденными наклонностями, мы лишь усиливаем их и делаем неодолимыми, – продолжал он. – Однако я вовсе не хочу сказать, что можно потворствовать любым желаниям молодежи. Надо показать юноше и хорошую и дурную сторону всякого поприща, и если он не испугается, то пусть сам решает свою судьбу. Простая прихоть неизбежно потерпит крушение при первом же препятствии; зато подлинное влечение не победишь ни нотациями, ни упреками, ни наказаниями.

– Что вы говорите, сударь? – сказал я. – Подумайте сами, что ждет на службе молодого человека, не имеющего ни денег, ни имени?

– А почему, – возразил граф, – он не может преуспеть, как тысячи других? Усердие и храбрость заставят забыть недостаток родовитости; на военной службе можно достичь высот, как и на любой другой. Конечно, разбогатеть военному человеку трудно; служба наша долгая; это все верно; но ваш племянник молод, умен, он может питать известные надежды В моем полку нет вакансий, но если вы дадите ему денег на жизнь в гарнизоне, то я возьму его в кадеты[121]121
  Первоначально кадетами назывались младшие отпрыски дворянских семей. По феодальному праву они не могли рассчитывать на наследство, поэтому если они к тому же были небогаты и не имели средств, чтобы занять офицерский пост, они вынуждены были начинать службу простыми солдатами (правда, в привилегированных частях). Позднее кадетами стали называть воспитанников средних военных учебных заведений, которые появились уже в конце XVII в.


[Закрыть] и при первой же возможности устрою ему повышение.

Советы этого сеньора, оказавшего мне столько благодеяний, я считал для себя приказом и потому не стал больше спорить с племянником. Мне оставалось только выразить нашему благодетелю столь заслуженную благодарность.

Я уже отпустил племянника, когда вошла моя жена. Так как первый ее муж был заслуженным офицером, она поддержала графа д'Орсана и, не скрывая радости, благодарила его.

– Друг мой, – обратилась она затем ко мне, – молодой человек достоин вашего уважения и наших забот. Было бы странно, если бы вы воспротивились его намерениям. Он сумеет пробить себе дорогу, мы достаточно богаты, чтобы помочь ему, а я обещаю, что буду заранее согласна со всем, что вы сделаете для него.

– Я обязался позаботиться о его карьере, – сказал господин д'Орсан, – разрешите мне, сударыня, разделить с вами эту почетную обязанность.

– А если нас вдруг не станет? – спросил я господина д'Орсана. – Кто о нем позаботится? Ведь на родительское состояние он рассчитывать не может.

– Трудно вообразить, что нас всех разом не станет, – сказал д'Орсан, – к тому же на протяжении моей службы я часто видел, что люди без особых средств преуспевали там, где богатые терпели неудачу. Это не значит, однако, что в полк можно принимать кого угодно без всякого разбора. Надо стараться, чтобы его однополчанам не пришлось краснеть за нового товарища. Ваш племянник либо совсем никому не известен, либо известен через вас, а в таком случае ваше состояние ручается за него, и этого достаточно. Он может смело появиться в полку. Одним словом, я его устрою и беру под свое покровительство, если он настаивает на военной службе.

Итак, дело было решено. Мой племянник принял это решение с восторгом, которого я не мог видеть без некоторой досады; пришлось согласиться на его отъезд. Дальнейшая жизнь его протекала довольно ровно До самой женитьбы, о которой я расскажу в свое время. Пока же я только сообщу, что господин д'Орсан взял его в свой полк и не имел повода пожалеть об этом.

Второй мой племянник всецело посвятил себя финансам, пользуясь руководством молодого де Боссона, чьи хвалебные отзывы о подопечном преисполняли меня радостью.

Дети мои подрастали, и я ничего не жалел, чтобы дать им самое лучшее воспитание. Хотя в Париже было много знаменитых школ,[122]122
  См. прим. 4 и 108.


[Закрыть] где молодые люди знакомились со всяческими науками, но я последовал совету благоразумных людей и предпочел пригласить для своих мальчиков домашних учителей. Соревнование, говорили мне, полезно для молодых сердец; но отцовский глаз и заботы учителя, чье внимание не рассеивается между многими учениками, дают лучшие успехи в науках.

Не знаю, все ли согласятся с этими суждениями, но опыт доказал, что я был прав. Действительно, мои сыновья делали успехи не по возрасту; когда им исполнилось шестнадцать лет, я решил, что пора внести разнообразие в их серьезные занятия и позволить им кое-какие развлечения.

Я определил их в академию.[123]123
  Военных школ (или академий) было основано во Франции в XVIII в. несколько. Наиболее известную организовал в 1751 г. военный министр Людовика XV Мари-Пьер д'Аржансон (1696–1764). Поступившие в нее молодые дворяне за умеренную плату обучались владению оружием, верховой езде, начаткам фортификации, а также танцам и иностранным языкам.


[Закрыть] Узнав об этом, мой старший сын затрепетал от радости, младший же остался, по-видимому, равнодушным. Характеры у них были совершенно разные. Старший был живой, впечатлительный мальчик, с острым умом; любые трудности в учении лишь подзадоривали его, и он быстро их преодолевал. Младший был менее одаренным ребенком, но познания его были основательнее; он нередко погружался в размышления, отчего казался несколько угрюмым и молчаливым, хотя при случае был таким же веселым и живым, как его старший брат.

При такой разнице характеров я с нетерпением ожидал наступления того возраста, когда оба юноши станут выбирать себе дальнейший путь; не могут же столь различные натуры иметь одинаковые наклонности.

Я был доволен и тем, что горячая дружба связывала их обоих с Боссоном. Дочь моя была завидной партией; при редкостной красоте, при уме живом и тонком, девочка была, на мой взгляд, несколько холодна и равнодушна ко всему, и это меня очень тревожило. Красота привлекала к ней многих поклонников, но ее холодность вскоре отпугивала их, и я не мог понять причину такого поведения.

Господин де Боссон был нашим постоянным гостем и виделся с моей дочерью очень часто; я заметил, что он был единственным, кого моя дочь отличала, и объяснял это себе естественной привязанностью девушки к молодому человеку, который лелеял и баловал ее с самого раннего детства. Сам же он, судя по всему, питал лишь благодарность ко мне и всячески старался выразить признательность и мне и моим домашним.

Я не мог разобраться, что творится в этих двух сердцах, но вот в один прекрасный день жена сказала мне, что, по ее наблюдениям, наша дочка часто бывает задумчива и рассеяна и это плохо вяжется с ее обычно веселым нравом.

Я вначале не обратил на это особенного внимания: девочка только начинала поправляться после перенесенной болезни, и невеселое настроение могло объясняться слабостью; но слыша ежедневные разговоры жены об одном и том же и заразившись ее опасениями, я решил расспросить дочку обо всем и приказал прислать ее ко мне.

– Что с тобой происходит, дитя мое? – сказал я ей. – Ты нас беспокоишь. Может быть, ты еще не оправилась после болезни? Или есть какая-то скрытая причина твоего подавленного настроения и рассеянного вида? Мы с матерью тревожимся за тебя.

– Я вполне здорова, – ответила она; – но после болезни чувствую еще какую-то слабость. Я сама недовольна этим, но ничего не могу с собой поделать. Впрочем, это пройдет, не беспокойтесь, батюшка.

– Человек всегда может себя переломить, – возразил я. – Размышления и задумчивость не идут девушкам твоего возраста. Кроме того, я привык, что ты у меня шалунья, сумасбродка, – добавил я, смеясь, – и не могу спокойно видеть такую перемену. Твоя мать тоже заметила и тревожится; не скрывай от нас причину твоей печали. Ты ведь знаешь, что мы желаем тебе только добра.

Вы, вероятно, помните мой давнишний разговор с председателем суда? Я с давних пор усвоил правило: внимательно вглядываться в глаза и наблюдать за выражением лица того, с кем я говорю; на сей раз я употребил все мое искусство, но должен признаться, что кроме легкого румянца, не ускользнувшего от моего внимания, она ничем себя не выдала; правда, в первый момент разжала губы, словно хотела рассказать все откровенно, но тем дело и кончилось. Ответила она так:

– А что должно идти девушкам моего возраста? Я хочу во всем повиноваться вам и никаких других намерений не питаю. А перемену в себе я и сама чувствую. Она вас огорчает? Мне это очень грустно; но мое состояние объясняется, наверно, слабостью; надеюсь, со временем…

Я собирался что-нибудь сказать, довольный тем, что заставил ее нарушить молчание; теперь она знала, что ей не обмануть меня своими увертками, – но тут мне доложили, что пришел господин де Боссон. Я просил его войти, а дочь моя удалилась. Однако при этой неожиданной встрече на их лицах отразилось смущение, вызванное, как оказалось, разными причинами. Я мог бы что-нибудь заподозрить, но Боссон сразу сам заговорил; и сказал он следующее:

– Я очень расстроен тем, что ваша дочь оказалась здесь, когда я вошел. Дело в том, что у меня к вам есть секретный разговор. Речь идет о вашем племяннике, и я бы предпочел, чтобы никто не знал о моем приходе.

– Дочь умеет хранить тайну, если попросить ее не болтать. Но что случилось?

– Доверие, которое вы мне оказываете, и ваша доброта обязывают меня ничего от вас не скрывать. Ваш племянник перестал работать; вот уже два месяца, как он погружен в какую-то странную меланхолию, из которой ничто не может его вывести. «При дяде я притворяюсь, что все в порядке, – сказал он мне, – но когда его нет, силы оставляют меня».

– Вот как! – подумал я про себя. – Дочь меня боится, племянник боится! Меня это удручает.

Господина же де Боссона я спросил, не знает ли он, что происходит с его подопечным.

– Мне кажется, я по чистой случайности разгадал его тайну, – ответил де Боссон (вид у него был подавленный и озабоченный), – возможно, вам пригодится моя догадка, если вы сочтете нужным воспротивиться намерениям молодого человека. Сегодня утром, разыскивая нужный мне документ, я увидел на его столе портрет, забытый там, вероятно, по рассеянности. Я знал, что племянник ваш влюблен, но не подозревал, кто именно окажется предметом его воздыханий. Больше я не смею вам сказать ни слова.

Холодная дрожь пронизала меня насквозь. Слишком много сходного было в поведении племянника и дочери, и это меня ужаснуло. Я боялся дальнейших разъяснений, но все же необходимость узнать правду превозмогла страх; запинаясь, я попросил господина де Боссона назвать мне имя той, которая внушила племяннику столь сильную любовь, если только это имя ему известно.

– О да, сударь, – сказал он, тяжело вздохнув.

– Но что это? – спросил я, немного овладев собой, – отчего вы вздыхаете? У моего племянника есть и разум и честь; или эта особа недостойна его любви? Если его сердце сделало выбор, он смело может рассчитывать на мое согласие. Он не богат, но если у барышни есть приданое, он пойдет по моим стопам, и этот портрет окажется счастливым предзнаменованием.

– Ах, если бы вы знали, – с горячностью сказал он, – кто эта очаровательная особа, вы не говорили бы легко о деле, которое так глубоко затрагивает… (он на мгновение умолк, чтобы увидеть, угадал ли я его мысль, но я в это время не смотрел на него, и он продолжал). Забота о вашем покое не позволяет мне назвать ее.

– Имя, прошу вас; ее имя! – сказал я с тревогой.

– Вы приказываете, – сказал он, – и я должен повиноваться. Это ваша дочь.

– Моя дочь! – воскликнул я, и некоторое время сидел в кресле, не шевелясь.

– Да, ваша дочь, – подтвердил он, – теперь вы понимаете, почему я не желал увидеть ее здесь.

– Мой племянник влюблен в мою дочь, – повторил я. – Увы! Какой странный выбор! Ведь они почти не встречались! Но нет ли у вас Других доказательств? Успел ли он уже объясниться с предметом своей страсти?

– Я больше ничего не могу вам сказать, – ответил он, – и портрет – единственная улика.

Я вспомнил тогда, что у меня была миниатюра с портретом моей дочери. Я поискал и нашел ее на месте. Улика стала неоспоримой; ведь он мог получить портрет моей дочери только с ее согласия: ей нужно было позировать художнику. Значит, они в сговоре. Вот почему она боится открыть причину своей меланхолии. Несчастный я человек!

Господин де Боссон, удрученный этими словами и не допускавший ни малейшего подозрения, оскорбительного для той, к кому он сам питал тайные чувства, тщетно пытался внушить мне, что племянник мог раздобыть портрет хитростью; ничто не могло меня успокоить.

Я с ужасом думал о подобном союзе, а пока попросил моего друга ничего не говорить племяннику, но привести его днем к обеду. Я твердо решил поговорить с ним и выведать его тайные намерения.

Господин де Боссон ушел, а я еще долго сидел у себя, угнетенный и подавленный. Тот, кого фортуна балует, тяжелее переносит ее немилость. Я сидел один, так безраздельно предавшись печальным размышлениям, что даже не услышал шагов моей жены, когда она вошла в кабинет. Лишь через несколько мгновений, увидя ее, я сказал:

– Кто бы поверил, моя дорогая…

– А что такое? – спросила она.

– Наша дочь… – сказал я и умолк, ожидая, что она скажет. Я был совершенно убит своим открытием, и мне казалось, что все в доме, кроме меня, давно знают о нем.

– Ничего не понимаю, – сказала она, – отчего вы так подавлены? Случилась какая-нибудь неприятность? Или Боссон…

– Не в Боссоне дело, – нетерпеливо воскликнул я. – Дочь… Мой племянник! О боже!

– Что вы хотите сказать? – воскликнула жена, начиная догадываться о причине моего смятения. – Не может быть! Договаривайте, прошу вас…

Я рассказал ей все, что мне пришлось узнать, и поделился с нею своими намерениями. Она одобрила мой план и обещала помочь мне, хорошенько расспросив нашу дочь. Зная вспыльчивый нрав племянника, она советовала быть с ним поосторожнее. Если он узнает, что друг выдал его, то способен выйти из себя и наделать бед. Я обещал следовать ее совету, а она взялась помогать мне во всем и подсказывать, как я должен вести себя; но от горя у меня мутился разум, и я не сумел воспользоваться в полной мере ее советами.

Племянник пришел, и после обеда я увел его к себе в кабинет. Я спросил его притворно непринужденным тоном, доволен ли он своей жизнью. Он ответил холодно, что весьма ею удовлетворен.

– Почему же, – спросил я его, – ты не бываешь на наших вечерах, а если бываешь, то сидишь с таким отчужденным видом? В деревне ты приходишь только к столу, а в Париже выбираешь для прогулок самые уединенные места.

– Я затрудняюсь точно объяснить свое поведение; оно, действительно, должно казаться вам странным в моем возрасте, – ответил он. – По-моему, это делается само собой, без обдуманного намерения.

– Ты не хочешь говорить со мной откровенно: куда же девалось твое доверие? Я люблю тебя не меньше, чем моих собственных детей. Будь со мной пр. ост и откровенен, ибо доверие детей составляет счастье отца, и на доверие вправе рассчитывать друг. Да, милый племянник, я понимаю; у тебя, может быть, зародилось сердечное чувство…

– Неужели вы думаете, – воскликнул он, – простите, что я вас перебиваю; но неужели вы допускаете мысль, что человек, не имеющий ни состояния, ни надежд, тоже может позволить себе влюбиться?

– Отчего же? – сказал я. – Не вижу в этом греха. Мой собственный пример может утвердить тебя в этих мыслях; и скажу больше: дорога, по которой я шел, кажется мне пригодной и для моих детей и для моих племянников.

Он обрадовался, услышав, что я, хотя и в общей форме, одобряю увлечение, в которое он мог впасть. Радость вспыхнула на его лице, но тотчас же уступила место сомнению. Видимо, он заподозрил в моей благожелательности ловушку. Он впился в меня глазами, стараясь угадать, что происходит в моей душе. Я делал вид, что совершенно спокоен. Он, вероятно, почувствовал облегчение, ибо вдруг вскричал с порывом, даже удивившим меня:

– Значит, я могу без стыда признаться вам в чувствах, которые заронила в мое сердце ваша прелестная дочь! Да! Я ее боготворю, и ничто не заставит меня изменить этим чувствам.

Его смелость ошеломила меня; хотя я должен был ожидать подобного признания, но оно пронзило меня болью. Я онемел, я был не в силах отвечать. Скрывать ему больше было нечего; полагая, что наступил подходящий момент, он бросился передо мной на колени, заливаясь слезами, и сказал, что его участь и сама жизнь зависят от счастливого завершения этой любви.

Хотя жена советовала мне щадить племянника, я почувствовал, что не в силах следовать его советам. Я позволил молодому человеку зайти слишком далеко; несомненно, я не обладал достаточным воспитанием и тактом, чтобы уметь влиять на таких, как мой племянник, и с честью выходить из подобных положений. Лучше бы моя супруга присутствовала при этом разговоре; мне не хватало ее предусмотрительности, чтобы, щадя самолюбие молодого человека, выведать его тайну, но не допускать полного и откровенного признания. Однако ошибка была совершена, ее надо было исправлять.

Поразмыслив несколько мгновений о том, какой опасности подвергает себя человек, переоценивающий свои возможности, я решил, что мне уже терять нечего. Приняв удивленный вид, я твердо заявил молодому человеку, который ждал моего решения, – бледный, расстроенный и потрясенный:

– Так вот как ты отблагодарил меня за мои заботы? Не совестно ли тебе отдаваться безрассудной страсти, которая тебя не только порабощает, но и бесчестит? Как! Ты хочешь стать возлюбленным моей дочери? Да ведь она по рождению твоя двоюродная сестра! Неужели ты мог подумать, что я соглашусь? И не надейся. Я не буду противиться любому другому твоему увлечению; наоборот, я готов даже способствовать нежным чувствам – но только в том случае, если они не возмущают добродетель. От тебя и от меня зависит довершить все остальное. Ты можешь свободно сделать выбор, я не буду противиться. Мое состояние и должность, которую я занимаю, всегда позволят мне обеспечить тебе полное благополучие. Но если хочешь заслужить мои заботы, выкинь из головы свою неуместную любовь, ибо ничто на свете не заставит меня дать" согласие. Я пощажу твое самолюбие и ничего не расскажу ни жене, ни дочери о чувствах, которые вызовут у них обеих лишь негодование и погубят тебя в их мнении.

– Ах, кузина знает о моей любви, – сказал он, – и мысли ее, на мою беду, совпадают с вашими. Да, все против меня, несчастье мое непоправимо.

– Вот и хорошо, – сказал я, – и поступай так, чтобы не навлекать на себя ее презрение и мой гнев.

Племянник ушел, убитый горем. Я призвал господина де Боссона, описал ему во всех подробностях наш разговор и попросил его бежать вслед за молодым человеком и не оставлять его одного в такую тяжелую минуту. Он немедля кинулся вслед за своим подопечным.

Я остался один, в крайнем смятении. Все подозрения насчет увлечения моей дочери я связывал теперь с племянником. Мне казалось, что только он со своим необузданным нравом мог пробудить в юном сердце ответное пламя, столь ненавистное мне. Молодой человек, открывшись в сжигавшей его преступной страсти, пролил, к моему ужасу, свет на причину тоски моей дочери. Чтобы рассеять тревогу, я пошел в комнаты жены. Я хотел рассказать ей обо всем происшедшем и узнать, что стало известно ей.

Она справедливо порицала меня за то, что я так неосмотрительно дал этому дерзкому претенденту повод заявить о своей страсти.

– Он перестанет стесняться, – сказала она, – он вхож к нам по праву родства, отказать от дома вы ему не можете, а он, при своем безрассудстве, истолкует это как молчаливое согласие на его дальнейшие домогательства. И когда вы захотите положить этому предел, будет уже поздно о ответ на все ваши доводы он сошлется на тысячу примеров, свидетельствующих не о соблюдении закона, а о его нарушении. Что вы ему тогда скажете?

Я признал справедливость ее укоров, но, прежде чем на что-нибудь решиться, надо было узнать, что происходит в сердце моей дочери.

– Вашей дочери, – сказала жена, – меньше повезло со мной, чем племяннику с вами. Она пыталась меня перехитрить и воображает, что это ей удалось; но я выяснила два обстоятельства, из которых одно очень важно для вашего спокойствия, а второе потребует большого такта, ибо иначе трудно установить окончательную истину. Во-первых, наша дочь не чувствует никакой склонности к вашему племяннику. Ответы ее звучали так искренне, что я не побоялась спросить, каким образом у молодого человека оказался ее портрет. Эта новость и удивила, и рассердила ее. «Наверно он взял портрет у батюшки или самовольно снял копию», – сказала она. Это должно нас успокоить. Девочка не могла меня обмануть.

– Ваше мнение, – ответил я жене, – согласуется с тем, что говорил мне сам племянник. Но если я правильно вас понял, вы считаете, что наша дочь не знает о его любви; а между тем племянник утверждал, что ей известны его чувства.

– Это меня тоже беспокоит, – сказала моя супруга, – но, может быть, ваш племянник на этот счет ошибается или обмолвился. Я сейчас повторю подробно весь мой разговор с дочерью, и вы сможете судить сами… Мне действительно кажется, что наша дочь влюблена, – добавила она, – но в кого? Этого мне не удалось узнать. Ее вздохи красноречивее, чем слова. Она призналась, что один молодой человек ей приятнее, чем другие, но сама она не уверена, что это предпочтение можно считать любовью. Тогда я спросила, отвечают ли ей взаимностью. Она ответила, что не знает, но что однажды она нашла у себя на столе очень нежное письмо и подозревает, что оно написано тем молодым человеком.

Жена показала мне это письмо, но я тоже не распознал почерка.

– Конечно, дочка меня слушается, и я дозналась бы у нее об имени ее поклонника, – продолжала жена, – но в это время пришел господин д'Орсан. Он знал, что вы заняты делами, и потому не стал вас тревожить, а передал мне письмо от вашего младшего племянника, где тот испрашивает нашего согласия на весьма удачный брак: он нашел себе невесту в том городе, где стоит их полк.

Мы с женой стали мысленно перебирать всех молодых людей, бывавших в нашем доме. Признаюсь, чаще всего мне приходил на ум господин де Боссон, но я тотчас и отбрасывал эту мысль, ибо он был всегда предупредителен с мадемуазель де Ля Валле, но не более того. Наконец, я попросил жену еще раз поговорить с дочерью.

– Нет, сударь, – возразила она, – это было бы неразумно. Первый шаг сделан. Теперь она собирается с мыслями, обдумывает каждое мое слово и свои ответы и постарается на следующий раз быть непроницаемой. Можете мне поверить: если я буду теперь молчать, она подумает, что мое любопытство вполне удовлетворено, успокоится и забудет осторожность; надеюсь, она сама себя выдаст. Нам же будет легче, наблюдая за ней, за выражением ее глаз, узнать, кто ее избранник. Должна признаться, мои подозрения падают на господина де Боссона. Впрочем, мы ведь скоро едем в деревню; надеюсь, там все разъяснится.

И вот через несколько дней наш отъезд был решен. Жена моя пожелала, чтобы Боссон ехал с нами, и сообщила дочери, что он будет нас сопровождать. Дочь приняла эту новость с полным равнодушием, чем поставила было нас втупик, но в самую минуту отъезда она выдала себя: при виде Боссона личико ее озарилось радостью.

Мы прибыли в наше поместье. По моим наблюдениям, Боссона, старавшегося держаться с обычной веселостью, терзало какое-то скрытое беспокойство. Я заметил, что каждое утро он куда-то уходил гулять и возвращался лишь к тому времени, когда моя дочь выходила из своей комнаты. Я решил как-нибудь последовать за ним, чтобы узнать тайну этих прогулок; но вскоре влюбленные сами дали мне случай выяснить всю правду.

На другое же утро я увидел, что дочка моя идет гулять в рощицу, примыкавшую к саду, и решил последовать за ней. Когда я ее догнал, она сидела на скамейке, погрузясь в глубокое раздумье. В это время из ближней беседки вышел Боссон; вид у него был удрученный. Я заподозрил, что у них назначено свидание. Но, как оказалось, обвиняя его в дерзости, а ее в ветрености, я был неправ. Эта встреча в роще была непреднамеренной или, лучше сказать, их бессознательно привело сюда взаимное влечение.

Боссон, выйдя из беседки, уже собирался свернуть в боковую аллею, но услышав легкий шорох платья, когда моя дочь вынимала из кармана книгу, он оглянулся. Увидев свою возлюбленную, он поспешил к ней, с радостью и смущением.

– Какое счастье, мадемуазель, что я встретил вас. Вы не сочтете нескромностью, если я спрошу, почему вы уединились?

– Хотела подышать свежим воздухом и побыть наедине с собой, – отвечала она, вставая со скамьи.

– Но почему? – воскликнул он. – Что-нибудь вас печалит? Боже, у вас слезы на глазах?

– Вы ошибаетесь, – отвечала она, опустив глаза, и добавила уже более веселым, но все-таки принужденным тоном: – Мне здесь нравится.

– Какая же вы счастливая! – продолжал он. – Но не подумайте, что я завидую вам. Я был бы рад подарить вам впридачу и свою радость, но увы, нет мне счастья, и я не имею права надеяться. Чем же мне пожертвовать ради вас?

– Не понимаю, о чем вы говорите, – ответила моя дочь.

– Я осмелился бы объяснить вам это, – отвечал Боссон, – но боюсь, вы рассердитесь; и все же…

– Я не могу рассердиться на вас, – возразила она, – и то, что для вас важно, не может оставить меня равнодушной.

– Ах, прелестная Ля Валле, – воскликнул он, задыхаясь от волнения, – смею ли я верить вашим словам? Ведь есть на свете человек, более достойный вашего участия, ибо он вам ближе…

Моя дочь покраснела от гнева, поняв, что Боссон знает о любви к ней кузена, и поспешно прервала его:

– Что вы хотите сказать, сударь? Соблаговолите, по крайней мере, уважать меня и не думать, будто я сочувствую этой преступной любви; она стала мне ненавистна, как только я узнала о ней.

– Прошу вас, простите мне это заблуждение, – ответил он, – ведь вся вина моя в том, что я питаю чувства, которые окажутся, вероятно, столь же несчастливыми.

Предвидя, к чему клонит Боссон, и сознавая свою слабость, моя дочь встала со скамьи и направилась к дому. Молодой человек, видимо, боясь упустить столь редкий случай, вдруг упал перед ней на колени и взял ее за руку.

– Да, я обожаю вас, прекрасная Ля Валле, – сказал он, – но я знал, какие чувства питает к вам ваш кузен, я видел у него ваш портрет и думал, что вы сами подарили ему этот залог любви, – все это принуждало меня к молчанию. Я бы и сейчас не посмел заговорить, если бы вы с такой невинной прямотой не рассеяли мои сомнения. Любовь – причина моего тяжкого проступка, пусть она же заслужит и ваше прощение. Я знаю, что бедность не позволяет мне сейчас просить о счастье назвать вас моей, но в будущем…

– У меня есть родители, – сказала она, поднимая его с колен, – пусть они решат мою судьбу. Если бы я зависела от себя, то не смотрела бы ни на внешность, ни на богатство, а только на душу и характер того, кто искал бы моей руки.

И больше он не мог добиться от нее ничего, хотя пустил в ход все, что могло бы тронуть юное сердце. Но женщины умеют владеть собой. Моя дочь действительно любила Боссона; поэтому она находила удовольствие в том, чтобы не отнимать у него надежды, но она не соглашалась пренебречь долгом девичьей скромности, как ни добивался от нее признаний этот преданный вздыхатель.

Боссон, отчаявшись, собирался уже откланяться, когда девушка сказала, чтобы его успокоить:

– Я не могу ответить вам более определенно. Ваш пол имеет право говорить, мы же должны молчать, ибо зависим от родителей. Я не запрещаю вам говорить с ними. Если этот союз будет им угоден, мое послушание будет ответом на ваши чувства; оно скажет больше, чем любые слова.

Сцена эта растрогала меня, и я, сам еще не зная, что скажу, незаметно подошел к ним. Преисполненный нежности, Боссон, прощаясь, взял ее за руку, она не противилась, а я в это время подошел и положил на их руки свою.

Как удивился Боссон, и как смутилась моя дочь! Оба стояли не шевелясь И молчали. Их взгляды как бы вопрошали друг друга: что нам сказать?

Одно короткое мгновение я с нескрываемым удовольствием любовался их растерянностью; затем, уступив нежности, которую я питал к своей дочери, и дружбе к Боссону, я сказал:

– Не смущайтесь, дети мои; я знаю ваши чувства, Боссон, и, кажется, не ошибаюсь насчет тебя, дочка; желаю вам счастья от всего сердца, не сомневайтесь в этом; но с тобой, дочка, я хочу поговорить откровенно, а потому попрошу господина де Боссона на минуту оставить нас одних.

Признаюсь, я тогда не сознавал, насколько эта предосторожность была обидной для влюбленного. Ведь моя дочь не сказала ему открыто, что он дорог ее сердцу, а я, удалив его, как бы показал, что и я в этом сомневаюсь. Однако он повиновался. Тогда, взяв мою дочь за руку, я сказал ей:

– Не думай, что я считаю проступком твое свидание с Боссоном; я понимаю, что вы встретились тут случайно. Я уважаю господина де Боссона; ты знаешь, что семья его мне известна; его личные достоинства сделали его моим другом, так что можешь говорить со мной вполне откровенно. Он любит тебя, в этом нет сомнения, и я одобряю его намерения; но любишь ли его ты? Вот что мне нужно знать. Доверие прежде всего; ты знаешь, как я отношусь к тебе; забудь на минуту, что я твой отец, и отвечай мне, как другу.

– Не скрою от вас, – сказала моя дочь, – что мне пришлось бороться с собой, чтобы не высказать Боссону ни единым намеком, какие чувства он во мне вызывает. Да, батюшка, я люблю его; этим и объясняется мое уныние, моя тяга к уединению и все то, что причинило вам с матушкой беспокойство. Ведь мне приходилось таить в себе волновавшие меня чувства. Я не знала, что его любовь опередила мою. Мне даже казалось, что он вовсе обо мне не думает. Меня убивала его холодность при встречах со мной. Я стыдилась открыться вам и постоянно принуждала себя к притворству – вот и вся причина. Теперь вы знаете мою слабость, от вас зависит сделать меня счастливой или обречь на горе и отчаяние, которое кончится лишь вместе с жизнью. Но как бы вы ни решили мою судьбу, я буду вам покорна.

Окончив эту маленькую речь, которую у меня не хватало духа прервать, дочка бросила на меня взгляд, в котором выражались и ожидание и страх.

Я уже сказал, дочь моя, – ответил я, целуя ее, – что одобряю твою любовь к де Боссону и очень рад, что он любит тебя. Я согласен на ваш союз. Не сомневайся в моей искренности. Но я не могу сразу уступить твоим и моим собственным желаниям. Ведь ты затронула еще одно сердце, которое следует щадить. Мысль о твоем кузене велит мне отсрочить вашу свадьбу с Боссоном.

Мы вместе отправились в покои моей жены, и я рассказал ей обо всем происшедшем; она была этим весьма довольна, но не одобрила моего решения щадить чувства племянника.

– Чего вы боитесь? – сказала она, – И на что рассчитываете! Или вы желаете, чтобы ваш племянник сохранил надежды? Раз вы уверены, что страсть его преступна, то не должны давать ему никаких поблажек. Напротив, надо ускорить развязку. Отняв у него всякую надежду, вы скорее вернете его на стезю разума; пламя, лишенное пищи, скоро гаснет, даже если перед концом даст несколько бурных вспышек.

Я признал справедливость этих доводов и твердо решил ускорить свадьбу дочери с Боссоном. Я просил немедленно прислать ко мне Боссона, имея в виду уведомить его о нашем решении; но, как оказалось, жена, не зная, что Боссон будет так нужен нам здесь, просила молодого человека съездить в Париж, чтобы встретить моего брата: тот сегодня должен был приехать.