Текст книги "Удачливый крестьянин"
Автор книги: Пьер де Шамбле́н де Мариво́
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
Не успели мы занять свои места, как глаза мои снова разбежались; я решил, что теперь буду слушать актеров лишь между делом, а лучше хорошенько рассмотрю ложи, амфитеатр и партер.
Вот я немного и обтесался: как следует модному господину, нахожусь в театре, то есть заполняю в числе прочей публики зал. Время от времени до слуха моего доносятся аплодисменты; мои соседи тоже хлопают в ладоши; я машинально хлопаю вслед за ними. Я говорю машинально, так как слова господина д'Орсана крепко мне запомнились, я решил во всем следовать моде и принялся поминутно аплодировать неизвестно чему. На самом деле я, как мне казалось, умел чувствовать прекрасное; какой-то трепет пронизывал меня в такие минуты; но как раз в этих местах публика почему-то хлопала очень слабо. Я порой оставался вполне равнодушным, а все вокруг меня шумно аплодировали; и наоборот, я часто досадовал на партер, который безмолвствовал и тем мешал мне выразить свой восторг.
Здесь было бы уместно нарисовать портреты и описать игру актеров и актрис, выступавших в тот вечер; но я был так захвачен всем окружающим, что решительно не мог вникнуть в это настолько, чтобы удовлетворить любопытство читателей. Правда, впоследствии я имел случай познакомиться ближе с их игрой и мог бы восполнить пробелы своего внимания и памяти, но в писании моих мемуаров наступил перерыв, а за это время другие авторы опередили меня.[94]94
Действительно, театральные нравы эпохи были описаны в целом ряде художественных произведений, в частности в романе Жака де Ла Морльера (1719–1795) «Ангола» (1746), в котором под покровом ориентализма (роман имел подзаголовок: «Индийская история») давались сатирические зарисовки литературной и светской жизни Парижа. Роман Ла Морльера был довольно популярен, в 1785 г. он был переведен на русский язык Василием Вороблевским.
[Закрыть] Кроме того, я следую правилу: рассказывать обо всем последовательно, а в то время, которое здесь описывается, я был еще недостаточно осведомлен, чтобы вынести свое суждение.
Одно могу здесь сказать: героиня пьесы, Монима, приковала к себе мое внимание, как я ни старался, следуя моде, напускать на себя рассеянность. Я тогда еще ничего не знал о театральных героинях, но очаровательная актриса, исполнявшая эту роль, так воспламенила мою душу, что я обо всем позабыл. Ничто внешнее не могло отвлечь меня; стоило ей заговорить, как я оказывался в ее власти; я жадно ловил каждое ее слово, я испытывал вместе с ней ее страхи, разделял ее тревоги и сочувствовал ее желаниям.
Да, надо отдать справедливость актрисе: каждое ее слово звучало так совершенно, что казалось собственной ее речью; как ни был я прост и неопытен, но и я замечал, что пленяет меня не Монима, которую играет мадемуазель Госсен, а сама мадемуазель Госсен, играющая роль Монимы. Актеры делятся на разряды соответственно качествам, каких требуют характеры персонажей. Я был бы рад исполнить обещание, данное в конце пятой части; мое молчание относительно спектакля, возможно, разочарует и актеров и читателей. В самом деле, если выдающиеся люди, в любой области, пользуются уважением современников, в котором им по справедливости нельзя отказать, то и потомство тоже предъявляет право на удовольствие знать об этих людях. Оно хочет воздать им должное. Эта заслуженная честь, которая оказывается, так сказать, поневоле, больше значит для славы великих актеров, чем плебейские предрассудки, которые тщатся ее загрязнить. И если я ничего не пишу об игре актеров, то отнюдь не из желания умалить их заслуги. Просто я был невнимателен в тот вечер и не мог хорошенько все рассмотреть и расслышать; вот и вся причина моего молчания.
«Ах, создатель! – скажут иные, – зачем так много толковать о театре!» Но я уже предупредил читателей, что это театральное представление, – само по себе весьма обычное – оказалось одним из выдающихся событий моей жизни; я не зря так долго останавливаюсь на этом вечере; поистине, фортуна решила меня побаловать, ибо положение, которое могло бы повредить всякому другому, стало причиной дальнейшего моего благополучия. Нет, я никогда не забуду тех счастливых минут. Не корите же меня, если я вновь заговариваю о них. Вы сами видите: мне до сих пор не надоело думать о том дне, и я полон решимости возвращаться к нему снова и снова.
Начиналось четвертое действие; господин д'Орсан раскланялся с двумя дамами, сидевшими в передней ложе, в глубине зрительного зала. Я уже несколько раз пристально поглядывал на эту ложу; мне казалось, что оттуда через лорнет тоже старались разглядеть того, кто бросал столь пристальные взгляды; но, впрочем, я не придавал этому особенного значения. Поклон, отвешенный господином д'Орсаном, возбудил мой интерес: я подумал, что дамы в ложе смотрели на него, но как выяснилось позже, я ошибся.
Я отметил про себя, что приветствие господина д'Орсана было весьма любезным. Его дружеский поклон, относившийся к одной из дам, говорил о близком знакомстве, другую же он приветствовал более сдержанно, что свидетельствовало скорее о светской учтивости, чем о сердечных узах. Ответные поклоны также были разными, и я сумел уловить этот оттенок. Я стал внимательно разглядывать обеих дам. Они заметили, как мой друг шепнул мне что-то на ухо, и, по-видимому, насторожились. И тут я заметил взгляд блестящих карих глаз, ответивший на мои робкие взгляды. Я смутился: она сразу отвела глаза, и мне показалось, что она рассердилась на мою нескромность, но тут же с воодушевлением заговорила о чем-то со своей подругой, начавшей тоже разглядывать меня; дама как бы говорила мне: «можете продолжать, но знайте, что я взглянула на вас по чистой случайности». Я осмелел и смотрел на нее, не отрывая взгляда; глаза ее, как мне показалось, оживились; кровь прихлынула к моим щекам, и господин д'Орсан, вероятно заметил это, потому что сказал:
– Дорогой мой, либо я очень ошибаюсь, либо одна из дам, сидящих в этой ложе, была бы очень рада, если бы вечером я привел вас в ее салон.
– Не могу, – ответил я, – моя жена…
– Ах, ваша жена, – прервал он меня с живостью, – так вы женаты! Тем хуже, но это ничего не меняет. Сегодня вы принадлежите мне; я обязан вам жизнью, одного дня мне мало, чтобы хорошенько узнать вас. Я с вами не расстанусь; и не спорьте.
Что мог ответить на это господин де Ля Валле? Последнее слово всегда за знатным сеньором, мне же оставалось лишь повиноваться. Я все же пытался отнекиваться, так как помнил о своей супруге и не хотел причинить ей беспокойство. Благодарность обязывает нас щадить людей, перед которыми мы в долгу. Возражения уже готовы были сорваться с моих уст, когда еще один взгляд, брошенный графом на ту ложу, решил дело.
Как различен был ответ обеих дам! Мне казалось, я прочел его в их взглядах. Та, к которой в первую очередь обращались взоры графа, ответила ему простым жестом, означавшим «Как хотите», взгляд второй дамы выражал застенчивую признательность к тому, кто угадал ее желания. Эти наблюдения, подкрепив намерения господина д'Орсана, побудили меня поклониться обеим дамам. И если мой поклон одной из них означал простую вежливость, то второй он говорил о моей благодарности за ее внимание, зажегшее огонь в моих глазах.
Я сидел неподвижно, не спуская глаз с ложи. Если моя избранница иногда и отводила от меня взгляд, то тут же, вопреки смущению, покрывавшему краской ее лицо, невольно вновь поворачивала голову в мою сторону. Выражение ее глаз выдавало радость от того, что они встречают отклик с моей стороны, мои же глаза от нее не отрывались, убеждая ее в том, что я ценю ее внимание. Как сладостны первые порывы нежности, как радостно думать, что их разделяют, или по крайней мере, что они замечены, если еще не приняты благосклонно.
Представление кончилось, пора было уходить. Господин д'Орсан еще. раз повторил, что ни в коем случае не намерен со мной расстаться – я же об этом и не помышлял. Когда мы проходили через кулисы, я стал очевидцем той свободы обращения с актрисами, которая разрешается богатым и знатным: они отпускают любезности одной, потреплют по щеке другую, пошутят с третьей, улыбнутся четвертой – словом, каждая получает свою долю; тут же иногда отпускается комплимент, часто весьма неловкий, актерам, которым не совсем безразлично поведение этих дам – их жен или невест.
Полюбовавшись на этот новый спектакль, мы подошли к ложе, где сидели дамы, с которыми мы раскланивались; после короткого обмена любезностями мы собрались уходить. Я подал руку той, которая отличила меня. Она оперлась на мою руку, бросив на меня застенчивый взгляд, как бы говоривший, что при выборе кавалера ее сердцу было бы нелегко отказаться от предложенной руки. Я же был так рад, так взволнован, что не мог с собою справиться и пылко сжал ее ручку, но тут же испугался собственной дерзости: что, если она угадает во мне деревенщину? Я смотрел на господина д'Орсана и, стараясь во всем подражать ему, больше молчал, боясь, что могу сказать что-нибудь не так. Я сознавал, что не могу чувствовать себя вполне свободно, как с госпожей де Ля Валле, и боялся, что не понравлюсь, хотя еще сам не отдавал себе отчета в том, что хочу понравиться. В сердце нашем воцаряется хаос противоречий, когда оно чувствует приближение любви. Именно таково было мое состояние. Как бы то ни было, оставаясь тем же, кем был, я старался обдумывать свои слова, и увидел, что меня охотно слушают; это придало мне бодрости. Правда, надо отдать должное господину д'Орсану: понимая, в каком я затруднении, он искусно направлял общий разговор, все время занимая дам, так что чаще всего от меня требовалось только вставлять: «да, сударыня» или «нет, сударь».
Так поступает умный человек, если хочет выставить в лучшем свете своего неопытного собеседника, не унижая его.
Пройдя сквозь строй молодых щеголей среднего разбора, толпившихся у театра, мы добрались до кареты наших дам, в которой было решено ехать всем вместе. Сначала я не понимал, для чего тут собралась целая толпа молодых вертопрахов; я обнаружил истину, услышав несколько замечаний, то одобрительных, то критических, насчет ножек дам, садящихся в карету, и должен сказать, был польщен, уловив, что дама, которая опиралась на мою руку, удостоилась самых многочисленных похвал; одобрение твоему вкусу всегда лестно, особенно когда его не приходится выпрашивать. Но вот карета тронулась, и мы поехали.
– Где мы будем ужинать, граф? – спросила госпожа де Данвиль, приятельница господина д'Орсана – может быть, поедем в мой загородный домик?[95]95
В XVIII в. представители аристократии снимали или покупали небольшие загородные домики, где устраивали любовные свидания или дружеские пирушки. Один из таких укромных домиков описан Шодерло де Лакло в «Опасных связях» (см., например, письмо 10 и др.).
[Закрыть] Сударь, надеюсь, вы не откажетесь составить нам компанию?
Господину де Ля Валле было чем гордиться: экипаж, в котором я ехал, многое мне разъяснил о звании его владелицы, обратившейся ко мне с таким лестным предложением.
– Сударыня, – сказала она своей подруге, – ведь вы не станете возражать, если наш спутник отужинает с нами? Знаете, граф, я не предвидела, что все так сложится и ждала вас сегодня у себя. Но теперь, благодаря вашему другу, у нас получился правильный четырехугольник. Воображаю, как будет досадовать госпожа де Нокур, когда узнает, что вы были со мной, д'Орсан, и что будет с шевалье де…, если он узнает о нашем новом знакомстве.
Я не называю здесь имени моего соперника, но если бы мои спутники видели мое лицо, они заметили бы мое волнение – это был тот самый шевалье, который застал меня у мадам Реми. Видно, ему на роду было написано становиться мне поперек дороги.
– Но один из них двоих отбыл в полк, – продолжала госпожа де Данвиль, – а другая сидит в своем поместье, так что нам нечего опасаться. Однако, судя по вашему молчанью, вы предпочитаете мой парижский салон, хотя там могут оказаться посторонние; во всяком случае двоих, самых нежеланных, не будет.
– Если бы даже шевалье и был здесь, он не имеет никакого права следить за моими поступками, – сказала дама, – такой поклонник никогда не завоюет моего сердца. Надо быть менее ветреным, чтобы мне понравиться.
Я уверен, что тут мой рассказ становится интересным и что для читателя наступила пора познакомиться получше с характерами обеих дам, из которых младшая почти все время молчала, тогда как старшая говорила без умолку, не давая никому вставить слова. Надо удовлетворить любопытство читателя, тем более что в дальнейшем мне не придется больше говорить о госпоже де Данвиль. Что касается ее подруги, то она вслед за господином д'Орсаном многое сделала для моего теперешнего благополучия.
Я буду, насколько возможно, краток, ибо дать чей-либо портрет – значит повторять то, что уже не раз говорилось. Достаточно знать человека в общих чертах; более мелкие подробности порождены природой и проявляются сами собой во всех его поступках.
Маркизе де Данвиль было двадцать восемь лет. Это была маленькая и хорошо сложенная женщина с ослепительно белой кожей и нежными глазами, привлекавшими к ней сердца.
Ум этой прелестной блондинки уступал ее красоте. В сущности, в разговоре ее единственным козырем было искусство светской болтовни, принятой в их кругу. Ее рано выдали замуж за старика, и она настолько привыкла первенствовать, что считала достойным всеобщего восхищения любое слово, слетавшее с ее уст. Разочарованная супружеством, она отнюдь не была нечувствительна к любовным утехам, но в своих изменах мужу не преступала границ приличия и никогда не имела больше одного поклонника зараз. Она никогда не порывала свои связи первая, но всегда была готова отплатить изменнику той же монетой; и – что гораздо труднее понять – она ни за что не соглашалась возобновить однажды порванные отношения. Поставив себе за правило быть верной любовнику, она требовала того же и от него; и когда ее обманывали, она бывала обманута больше, чем всякая другая на ее месте. Господин д'Орсан в то время пользовался ее благосклонностью; по этой причине он ничего не говорил о приключении, которое привело к нашему знакомству. Но когда в разговоре она дружески хлопнула его по руке, он невольно поморщился, так как удар пришелся по ране, полученный во время уличного боя.
– Как вы чувствительны, граф, – заметила она, – что с вами?
Ему пришлось рассказать об уличном столкновении; стараясь ничем не нанести ущерба моему тщеславию, он завуалировал, как мог, обстоятельства, в которых я вынужден был придти ему на помощь.
Я не мог не проникнуться уважением к госпоже де Данвиль, столько нежной тревоги было в ее расспросах. Но я забыл сказать, что мы тем временем подъехали к особняку, и эти щекотливые вопросы, приводившие графа в замешательство, она задавала, уже выходя из кареты, а он на этот раз охотно простил бы ее, если бы она проявляла меньше участия к его злоключению.
– Но почему они напали на вас? – спрашивала дама. – Где это произошло? А как там оказался ваш спаситель? Ваша рана не опасна? Зачем было ехать в Комедию? Я вас не отпущу сегодня. Одна мысль об этой драке приводит меня в ужас. Ах сударь, – обратилась она ко мне, – расскажите мне эту историю подробнее. Господин д'Орсан что-то от меня скрывает.
– Охотно выполнил бы вашу просьбу, сударыня, – начал я (при всей своей простоте я понял по взгляду господина д'Орсана, что он рассчитывает на мою сдержанность) – но я ничего не успел заметить, кроме того, что граф в опасности. Мне посчастливилось во время придти ему на помощь; вот все, что я знаю. Он показался мне человеком достойным, а по-моему ничего больше и не требуется: я рад оказать такому человеку услугу. Я выполнил свой долг и ни о чем другом не думал.
– А особа, в чей дом он потом зашел, красива? – любопытствовала дама. – Что это за люди? Долго ли он был без сознания? Можно ли как-нибудь отблагодарить этих добрых людей? Что касается вас, сударь, знайте, что отныне я ваш друг. Вы поступили благородно, очень благородно. Граф, об этом нельзя забывать. Согласитесь, сударыня, – обратилась она к своей приятельнице, – что господин де Ля Валле на редкость благородный человек.
Эти слова, идущие прямо из сердца, минуя рассудок, дадут более верное представление о душе госпожи де Данвиль, чем портрет, который я мог бы нарисовать.
Тут заговорила младшая дама, и каждое ее слово, точно огненная стрела, пронзало мне сердце – и этому не могла помешать мысль о том, что я женат. О нет, мы влюбляемся по велению природы; она увлекает нас, не спрашивая согласия, мы подчиняемся ей помимо собственной воли, и большею частью сами удивляемся, что успели так далеко зайти; итак, младшая дама сказала, обращаясь к госпоже де Данвиль:
– Лицо этого господина свидетельствует о неподкупной честности и о том же говорит его поступок. Такой человек заслуживает всяческого уважения. Ваше участие ко всему, что касается графа, симпатия, которую вызывает к себе господин де Ля Валле, и дружба, нас связывающая, велят мне разделить вашу признательность.
Само собой понятно, что за этими словами последовал взгляд, и в глазах дамы выразилось чувство, которое я не мог не понять, вернее, не постичь сердцем.
– Уверяю вас, сударыня, – сказал я, обращаясь к молодой даме, – вы переоцениваете мой поступок; всякий на моем месте сделал бы то же из простого человеколюбия. Окажись я в такой же опасности, как граф, я хотел бы, чтобы кто-нибудь пришел мне на помощь; и я действовал соответствующим образом. Я рад, что оказал графу услугу, но рад вдвойне вашему одобрению. Да, я счастлив, что этот поступок возвысил меня до некоторой степени в вашем мнении.
– Ах, граф, – сказала госпожа де Данвиль, не обратив внимания на то, что мои слова относились к госпоже де Вамбюр (так звали вторую даму) – вы не сказали, что господин де Ля Валле обладает не только мужеством, но и остроумием. Будьте осторожны, сударыня, это опасный человек; старайтесь устоять, если сможете. Да, граф, глаза вашего друга понравились ей; судите же, как ее сразит его ум. Вам предстоит нелегкое испытание, сударыня.
– Я могу поистине гордиться дружбой господина де Ля Валле, – сказал д'Орсан, – до сих пор я имел случай оценить лишь его мужество; поэтому не удивляйтесь, что я не говорил вам о его уме.
Эти лестные слова господина д'Орсана смутили меня. Узнав, что мы с графом познакомились только во время нашего уличного приключения, дамы, пожалуй, пожелают узнать, кто я такой, а мне казалось одинаково тяжело признаться в двух моих изъянах – что я родом из крестьян и что я женат. Я почел за лучшее избежать этих объяснений и сказал, что, с их согласия, должен удалиться. Госпожа де Данвиль не возражала, но на лице госпожи де Вамбюр выразилось такое огорчение, что граф настоятельно просил меня остаться. Я вынужден был уступить и даже был ему благодарен: ведь если бы они отпустили меня, я был бы наказан больше всех.
Я и в самом деле боялся причинять беспокойство госпоже де Ля Валле; но в глазах госпожи де Вамбюр я прочел не только просьбу, но и прямой приказ не упрямиться и принять приглашение, которым меня удостоили; по крайней мере, так я истолковал ее взгляд, и этого было достаточно, чтобы принять решение. Как бы то ни было, просьбы, уговоры и отказы отодвинули на второй план вопросы, которых я боялся. Однако положение мое в этом обществе по-прежнему оставалось неопределенным.
В манерах госпожи де Вамбюр не было ни дразнящей игры госпожи де Ферваль, ни открытых атак госпожи де Фекур, означавших: «я твоя, если хочешь». Тут я встретил благородную застенчивость, говорившую: «я рада вам», но с той сдержанностью, которой требуют приличия, чтобы пробудить в вас нежность, не жертвуя уважением. Мне следовало приспособиться к новой роли, которую мне предстояло сыграть. Ум не мог мне ничего подсказать, я должен был полагаться только на свое сердце. Но докучливая мысль о жене принуждала его к полному молчанию или, во всяком случае, приглушала его голос.
Пока я колебался между этими противоречивыми чувствами, госпожа де Данвиль предложила нам пройти в гостиную, где уже собралось блестящее общество. Здесь каждый старался превзойти другого изысканностью наряда, роскошными париками, мушками и помадами,[96]96
Мушки. – В царствование Людовика XV у светских женщин вновь вошли в моду всевозможные помады и пудры, а также мушки, которые делались из черной жатой тафты, имели разнообразную форму и размеры. Светские дамы постоянно носили с собой специальную коробочку для мушек, т. к. они часто отлеплялись, а их требовалось много – по пять-шесть штук сразу. В зависимости от того, куда прикреплялись мушки, они имели определенные названия, например, прилепленная к щеке называлась «галантной», около губ – «кокеткой», в углах глаза – «страстной», на носу – «дерзкой» и т. д.
[Закрыть] о которых я и понятия не имел. Я же мог похвастать только природными преимуществами, которые ничем не приукрашивал и о которых вовсе не заботился. Скажу мимоходом, что такая простота часто нравится прекрасному полу не меньше, чем все ухищрения моды. Они, правда, ласкают взгляд, зато природная простота воздействует на душу.
Но вот речь зашла о картах.[97]97
Речь зашла о картах. – Карточные игры были в моде в светских кругах на протяжении всего XVIII в. (как и во второй половине XVII в.). Обычно играли в пикет, тарок, экарте; особенно популярен был ландскнехт. Но он был игрой примитивной и откровенно азартной. В приличном обществе с ним соперничал в популярности ломбер, очень сложная карточная игра, возникшая, очевидно, в Испании. В ломбер играют три человека колодой в 40 карт (обычная колода, из которой вынуты восьмерки, девятки и десятки). Сдается по девять карт, остальные остаются в колоде. Один из партнеров ведет игру, он имеет право снести три карты и заменить их взятыми из колоды, он же назначает козыри. Он считается выигравшим, если возьмет пять взяток; он может взять и четыре взятки – и выиграть, если у его противников не будет на одной руке столько же взяток. В задачу противников играющего входит не дать ему взять нужное количество взяток. Невзятие четырех или пяти взяток называется ремизом.
[Закрыть] Господин д'Орсан, который уже видел меня всего, как на ладони – после моих откровенных рассказов о себе, когда мы выходили от госпожи д'Орвиль, а также после моих наивных расспросов в театре, – решил избавить меня от унизительного признания, что я не умею играть в карты. Дружба всегда подскажет способ, как выручить вас из затруднения.
Граф сказал, что немного утомлен, и направился в соседний кабинет, попросив меня следовать за ним, чтобы поговорить со мной о неких делах, касающихся нашей уличной стычки, – объяснил он госпоже де Данвиль. Та кивком головы выразила свое согласие, и на наших лицах можно было прочесть разные чувства, хотя и вызванные одной и той же причиной.
Мне пришлось отойти от госпожи де Вамбюр, которая не могла понять, зачем это понадобилось; госпожа де Данвиль лишилась случая остаться наедине с графом, чье имя закрыло бы рты самым суровым моралистам; однако надо было покориться. Ведь это делалось ради меня, отступить я не мог, а между тем от меня одного зависело изменить решение графа.
Но признаюсь откровенно: как ни грустно мне было покинуть гостиную, где оставалось побежденное мною сердце (я достаточно подробно рассказал об этом, чтобы посметь так выразиться), самолюбие было во мне сильнее нежности; я ни за что не хотел опозориться.
«И это называется быть чистосердечным простаком!» – воскликнет иной критик. Да, да, я все тот же чистосердечный простак, но светское общество, а может быть и любовь уже немного меня испортили. Чистосердечие уместно в деревне, но человеку здравомыслящему иной раз следует отказаться от простоты, если не полностью, то частично.
Итак, я был доволен тем, что мы с господином д'Орсаном уединились в кабинете. Я воспользовался случаем и первым делом написал записку госпоже де Ля Валле, чтобы она не беспокоилась из-за моего длительного отсутствия. Граф отправил записку со своим лакеем и велел передать, что задерживаюсь я по его вине, что я спас ему жизнь, и он просит разрешить ему засвидетельствовать ей свое почтение. Как! Граф д'Орсан хочет засвидетельствовать свое почтение моей жене! Стало быть, я тоже кое-что значу? – говорил я себе. И столь высокой честью я был обязан своей шпаге, а ведь это совсем не плохая опора для гордости.
– Что же, друг мой, – сказал граф, когда лакей с письмом ушел. – Вам известна причина моего столкновения с тремя негодяями, от которых меня спасла ваша храбрость. Я был откровенен с вами. Теперь ваша очередь; расскажите мне подробнее о вашем положении и денежных средствах.
Я начал было рассказывать свою историю, но он прервал меня, сказав:
– Происхождение ваше сейчас не важно, и я не намерен его касаться. Вполне достаточно и того, что вы уже успели сообщить о себе. Ваша искренность только увеличила мое уважение к вам. Но я хочу знать ваше теперешнее положение – тут я могу быть вам полезен, поэтому прошу вас обстоятельно рассказать о нем.
– Я хорошо обеспечен, сударь, как вы сами видите, – сказал я, – настолько хорошо, что совсем недавно едва ли смел бы на это надеяться. Случай свел меня с барышней не первой молодости, которая изъявила желание выйти за меня замуж. Я не стал отказываться, и мы обвенчались. У нее весьма недурное состояние, права на которое закреплены за мной. Но я молод и вижу вокруг себя людей, которые успешно прокладывают себе путь к успеху. Почему бы и мне не последовать их примеру? Я хотел бы употребить с пользой молодые годы и подняться выше. Но для этого нужны друзья. Говорят, только с помощью покровителей можно чего-нибудь достичь.
– Значит, вы пока ничего не делаете, – сказал он, – но были бы непрочь чем-нибудь заняться. Так вот, я готов стать тем другом, который вам поможет; рассчитывайте на меня. Но скажите, вы еще не пытались где-нибудь устроиться?
– Пытался, – ответил я. – Несколько дней тому я ездил в Версаль и искал протекции у господина де Фекура. Но господин этот большой оригинал. Кажется, я имел несчастье не понравиться ему; судите сами, сударь; я вам расскажу, что произошло. Он соглашался меня устроить, а именно отдавал мне место господина д'Орвиля, – того самого, в чьем доме хирург делал вам сегодня перевязку – потому что болезнь мешает этому достойному человеку исполнять свои обязанности. Я принял было его предложение, но когда увидел госпожу д'Орвиль, которая пришла умолять господина де Фекура о милосердии, а тот отказывал на том основании, что место уже отдано мне, я не счел возможным на это согласиться.
– Так вот при каких обстоятельствах вы познакомились с госпожей д'Орвиль? – заметил граф. – Эта дама заслуживает лучшей участи, и если Фекур ничего не сделает, я о ней позабочусь.
Эти слова он произнес, как мне показалось, с большой горячностью, чем подкрепил впечатление, какое оставила во мне их первая встреча.
– Что касается вас, – продолжал он, – неудивительно, что ваше поведение ему не понравилось. Великодушие не свойственно ему подобным и кажется им неприятным вызовом. Они невольно воздают ему должное; они бы и сами рады вести себя великодушней, но занятия их таковы, что унижают их природу. Не огорчайтесь, я могу вам помочь, не отягощая вашу совесть столь неприятными минутами. Впрочем, должен сказать, вы с честью вышли из этого испытания. Но объясните пожалуйста, кто направил вас к де Фекуру? Ведь он известен как человек весьма неприступный.
– Меня послала к нему его невестка, – ответил я.
– Вот как! – воскликнул граф. – Вы попали по нужному адресу! Видимо, она хотела, чтобы вы остались в Париже. У этой толстой мамаши отменный вкус, и она редко оказывает протекцию бескорыстно. Видимо, вы дали ей понять, что далеко не глупы, и сумели ей понравиться.
– Должен вам сказать, – поспешил я вставить, – что знакомством с госпожей де Фекур я обязан госпоже де Ферваль.
Граф невольно расхохотался, и я понял, что теперь ему все ясно. Я упомянул о госпоже де Ферваль только в надежде отвлечь его от догадок насчет госпожи де Фекур, ибо малейшая нескромность с его стороны могла мне повредить в глазах госпожи де Вамбюр. Но желая избежать подозрений, я возбудил их вдвойне. Словцо, которое он мимоходом вставил насчет отношений между шевалье и благочестивой госпожей де Ферваль, разъяснило мне, что он все знает, а мне лучше даже не пытаться разубедить его, ибо он уже все равно утвердился в своем мнении.
– Вы недурно начали свой путь в общество, – сказал он, – но мне не терпится тоже оказать вам покровительство. Положитесь на меня. Я ни в чем не уступлю этим вашим дамам; только мои услуги обойдутся не так дорого.
Он потребовал более подробных сведений о моей женитьбе, и я рассказал ему все без утайки; я боялся, что он и так все знает.
Лакей тем временем вернулся и передал графу ответ моей жены: она заверяла, что весьма польщена намерением графа посетить ее в ближайшее время, и просила меня вернуться домой не слишком поздно.
– Мы увидимся завтра, – сказал мне господин д'Орсан, вставая, – теперь я знаю, что вам нужно, и мы вместе подумаем, как устроить вашу карьеру. Я знаю кое-кого, кто окажет вам могущественную поддержку и притом с искренним удовольствием. А теперь пойдемте.
Мы вернулись в гостиную, где застали все общество за картами. Мне не пришлось ловить взгляд госпожи де Вамбюр. При малейшем шуме она украдкой поглядывала на дверь. Я подошел к столику, за которым она сидела. Госпожа де Данвиль, игравшая за тем же столом, шумела и суетилась. Она смешивала карты, брала и бросала их без всякой нужды, проклинала каждый неудачный ход, громко возмущалась несвоевременным пассом или гано;[98]98
Гано. – Противникам играющего важно иметь как можно больше взяток на одной руке, поэтому тот, у кого сильные карты, может попросить партнера не бить его взятку, а сбросить маленькую карту той же масти (иначе надо идти козырем). Слово «гано» и означает эту просьбу.
[Закрыть] словом, была в великом волнении. Госпожа Де Вамбюр, напротив, была очень спокойна, смеялась над своими промахами, но без волнения, и сразу забывала об игре, когда ход был сделан.
Вы бы подумали, что первая в проигрыше, а вторая обогатилась за ее счет. Каково же было мое удивление, когда при окончательном расчете оказалось, что весь проигрыш пришелся на долю госпожи де Вамбюр, а выиграла госпожа де Данвиль; это не мешало ей кричать, что если бы не промахи ее партнерши, она выиграла бы втрое и даже вчетверо больше. Я не знал, чему больше дивиться: жадности одной или благодушию дугой.
Сели ужинать. За ужином не случилось ничего особенного. Несмотря на все настояния господина д'Орсана, я скромно сел в конце стола и таким образом оказался далеко от госпожи де Вамбюр. Во взгляде ее я прочел упрек в недостатке внимания, хотя вернее было бы обвинять меня в глупой робости. Я еще не научился владеть своими чувствами, и взгляд мой молил ее о прощении так открыто и красноречиво, что графу пришлось воззвать к моему рассудку, незаметно сделав знак, понятный мне одному.
Не стану рассказывать обо всем том вздоре, какой я услышал за столом. Скажу только, что если бы у меня не было лучшей приманки, чем отменные яства, ужин показался бы мне чересчур длинным. Наконец все встали из-за стола, гости начали разъезжаться. Господин д'Орсан сказал, что отвезет меня домой.
– Куда вы спешите, граф? – сразу вмешалась госпожа де Данвиль. – Неужели хотите уехать? Как жаль. Останьтесь! Да, да, вы останетесь! Для вас найдется кровать. А вы, сударь, – обратилась она ко мне, – можете воспользоваться экипажем графа. Или вот что: у госпожи де Вамбюр своя карета, и она живет в том же квартале. А если госпоже де Вамбюр неудобно, вас доставят домой мои люди.
Из всех этих предложений, на которые я отвечал поклонами, мне больше всего улыбалось поехать в карете госпожи де Вамбюр, и на этом я попросил бы госпожу де Данвиль остановиться. Но граф, который, очевидно, не хотел тут оставаться, – хотя я был бы этому очень рад, – твердо заявил, что отвезет нас обоих, меня и госпожу де Вамбюр, по домам. И мы отъехали, сопровождаемые напутствиями госпожи де Данвиль.
– Д'Орсан, берегите руку. Так завтра утром я жду от вас известий. Сударь, вы спасли ему жизнь, прошу вас беречь его. Прощайте, сударыня, двое храбрых сопровождают вас, не бойтесь ничего. Сударь, я буду рада вас видеть.
Забыл вам сказать, что я готов был возблагодарить судьбу за огромные фижмы госпожи де Вамбюр; заняв ими все заднее сиденье кареты, она предложила мне сесть напротив нее, на откидной банкетке. Если бы я увидел свободное место на заднем сиденье в глубине кареты, я счел бы своим долгом сесть именно там.
Весь путь наша беседа была далеко не оживленной, и если бы не граф, разговор каждую минуту грозил иссякнуть. Я любил, я был любим; я верил, что это так, и будущее подтвердило, что я был прав; в таких положениях рассудок наш дремлет и не подсказывает ничего. Граф говорил, мы отвечали ему односложно. Кто сам испытал такие минуты, знает, сколько в них очарования. Невольно говоришь себе, что твоя немота и смятение порождены глубоким счастьем.
