Текст книги "Удачливый крестьянин"
Автор книги: Пьер де Шамбле́н де Мариво́
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)
Она ушла, и долго на лестнице печалилась о несчастиях моего брата и громогласно заверяла, что никому ничего не расскажет.
Когда голос ее стих, я попросил брата открыться мне без утайки.
– Да, милый Александр, – сказал я ему, – сердце мне подсказывает, что тебя гложет какая-то жестокая печаль; не скрывай от меня ничего, будь уверен, что я во всем тебе помогу.
Моя жена, к которой после ухода соседок вернулась ее естественная доброта (есть люди, по существу отзывчивые, которые скрывают свое мягкосердечие от посторонних, чтобы избежать их осуждения), сразу почувствовала себя свободнее, перестала хмуриться и от всего сердца подтвердила, что разделяет мои намерения в отношении брата.
Ободренный благожелательными речами моей супруги, брат начал свой рассказ:
– Ты ведь знаешь, дорогой Жакоб, что около четырех или пяти лет тому назад я женился и обосновался в Париже. Я получил в приданое за женой хороший трактир, но хотя я сын крестьянина среднего достатка, не могу похвалиться таким приобретением.
Моя жена очень мила лицом; она к тому же не глупа, и может быть, в этом вся беда. Ей едва исполнилось двадцать четыре года, когда умер ее первый муж, оставив ей отличное заведение; через год я на ней женился. Должен сказать, дело было поставлено так хорошо, что оставалось только поддерживать установленный порядок, чтобы торговля наша процветала. Первые три-четыре месяца все шло прекрасно: жена сидела за кассой, вставала рано, следила за порядком в доме, всюду поспевала, и мы благоденствовали; но во время моей отлучки (я ездил в Бургундию за новым запасом вина) все переменилось.
Когда я вернулся, то увидел, что в погребе хозяйничает приказчик Пикар, за конторкой сидит служанка, а мадам (отныне так должны величать ее все, не исключая и меня) встает с кровати не раньше двенадцати или часа пополудни, а позавтракав внизу, снова удаляется в свои апартаменты (как теперь назывались ее комнаты) и занимается там пустяками вплоть до пяти часов, когда у нее собираются благочестивые знакомые – дамы и господа. Они все вместе отправляются в Комедию или играют в карты, ужинают то в одном, то в другом месте… Я очень удивился, но сердиться не стал: ты же знаешь, я человек покладистый.
Я было подумал, что это просто так, легкомыслие, и надеялся, что когда со всей мягкостью выскажу ей свое мнение, она образумится, а пока решил терпеливо ждать ее пробуждения. Назавтра, в одиннадцать утра, я вдруг услышал звонок, подумал, что это покупатели, и сказал слуге:
– Шампенуа, поди узнай, за каким товаром там пришли.
Но слуга лучше знал, какие у нас завелись порядки за время моей отлучки, и ответил:
– Нет, хозяин, вы ошибаетесь; это не покупатели, а хозяйка: проснулась и требует к себе служанку с чашкой бульона.
Это показалось мне смешной причудой, и я решил воспользоваться случаем и дать моей женушке небольшой урок. Взяв чашку из рук служанки, я сам поднялся в комнату, или как теперь ее следовало называть, в «апартаменты» мадам. Она была еще в постели, я подал ей чашку с бульоном.
– Как, вы сами? – воскликнула она, – а что же моя горничная?
Я объяснил ей, что мне приятно было самому подать ей бульон.
– Да, но вам следует стоять за прилавком, – сказала она сухо.
– Не могу, дорогая, – ответил я, – уезжая, я взял на себя кое-какие поручения и теперь должен в них отчитаться. Я ожидал только, когда вы проснетесь, чтобы уйти. А вам пора встать и занять свое место за конторкой. После обеда, надеюсь, мы вместе подсчитаем, сколько вы продали и сколько выручили, пока я ходил по делам.
– Меня дела не касаются, – сказала она; – за погреб отвечает Пикар, а за кассу – Бабетта.
Заметьте: Бабетта – девочка четырнадцати или пятнадцати лет, племянница моей жены. Я открыл было рот, чтобы объяснить ей, что это никуда не годится – отдавать все дела в чужие руки и поручать кассу глупенькой девчонке, но жена, угадав мое намерение, поспешила сказать, что просит оставить ее в покое: она больна!
Жена хорошо знала мое слабое место. Я встревожился и хотел ей помочь, но чем больше я распинался, тем ей делалось хуже. Наконец, не скрывая гнева, она приказала мне уйти и прислать служанку.
Бог мой! Что со мной? Какая непостижимая перемена! Но я уговаривал себя, что моя кротость победит. Послав к ней служанку, я спустился в погреб, чтобы проверить наличность и сопоставить с отчетом приказчика. Увы, счета никак не сходились. Я вызвал Пикара, которого всегда считал честным малым; он мне объяснил, что недостача произошла оттого, что часть товара отпущена бесплатно по распоряжению хозяйки. Я велел ему молчать, а сам кинулся проверять кассу. Там я нашел клочки бумаги, на которых были нацарапаны какие-то цифры – так Бабетта записывала суммы, выданные хозяйке. На бумажках этих не было указано, на что израсходованы деньги. Можешь представить себе, дорогой Жакоб, в какое я пришел отчаяние. Я понял, что разорен или, во всяком случае, на пороге разорения; и это была правда.
Я вернулся к себе, сел на стул и так сидел целый час, не в силах вымолвить ни слова. Очнулся я, когда вошли с поручением от моей жены: чтобы я послал за ее врачом. У нас до сих пор не было постоянного врача ни для нее, ни для Других домочадцев. Я поспешил в спальню моей супруги и, увидев, что она здоровехонька, попробовал ее урезонить. Но она подняла невообразимый крик; я, видите ли, желаю ее смерти, коли отказываю во врачебной помощи. Пришлось подчиниться; она сказала, какого лекаря ей надобно, и я послал за ним человека. Врач явился и прописал не знаю уж какое лекарство, ибо мне не дозволено было взглянуть на рецепт.
Я попытался в промежутке поговорить с женой о делах и, главное, о векселе, который она допустила к протесту, хотя, уезжая, я оставил ей необходимую для погашения сумму. Но я не добился от нее ни единого слова. С посторонними людьми она болтала, не умолкая, но как только очередь доходила до меня и наших дел, ее болезнь сразу обострялась.
Лекарь был у жены несколько раз и наконец, видимо, по ее наущению, заявил, что ей немедленно надо ехать на воды в Пасси,[101]101
Пасси был западным пригородом Парижа, находясь между городом и Булонским лесом. Долгие годы он служил местом отдыха и загородных прогулок. В 1657 г. здесь были открыты целебные источники, но популярностью они стали пользоваться лишь с начала XVIII в. Светские врачи охотно посылали больных на этот модный лечебный курорт; здесь лечились Ж.-Ж. Руссо, Франклин и др.
[Закрыть] a мне он приказал не утомлять ее разговорами о делах, если жизнь ее мне дорога. Я покорился, хотя и против воли; но ничего нельзя было поделать; она грозила мне разделом имущества, а ты ведь знаешь, что все наше состояние принадлежит ей. Уж таковы обычаи в Париже. Они жестоки для мужей, ибо на другой же день после свадьбы муж становится должником своей жены.
Она уехала на воды. В ее отсутствие я был вынужден сохранять прежние порядки. Надеясь заполнить брешь, образовавшуюся за время ее хозяйничанья, я взялся за комиссионные дела, исполняя поручения тех коммерсантов, которые знали меня за честного человека и доверяли мне без колебаний. Среди них одним из первых был господин Ютэн; он прислал мне на продажу партию дорогих вин; я должен был представлять отчет о проданных бутылках в конце каждой недели.
Однажды мне пришла в голову фантазия немного развлечься в Пасси и повидать жену, которая снимала там меблированную комнату. Я надеялся, что сей знак любви вернет мне ее расположение. Отправился я туда без предупреждения, захватив с собой корзину с провизией; но предусмотрительность моя оказалась напрасной: я застал мою супругу за богато сервированным столом, в обществе двух священников, которые с благочестивой миной уплетали самые изысканные деликатесы парижской гастрономии. Вино лилось рекой.[102]102
Этот эпизод во многом повторяет рассказ одного из спутников Жакоба на пути в Версаль в четвертой части романа.
[Закрыть]
Появление мое, по-видимому, ничуть не смутило гостей; жена преспокойно предложила мне сесть за стол. Но сама, во избежание какой-нибудь неожиданности с моей стороны, удалилась: ей, видите ли, пора пойти к источнику выпить стакан целебной воды; и больше ее не видели.
Я остался один со славными священниками; они мне простодушно объяснили, что один из них – духовный наставник моей супруги; узнав, что он довольно часто ездит в Версаль в сопровождении одного священника из провинции, моя жена пригласила их обоих обедать у нее на обратном пути. Судите сами, как я был удивлен.
Надо отдать справедливость этому доброму священнослужителю, он говорил всю правду и, сколько я мог судить, выпил большую часть пропавшего у меня вина без всякого злого умысла. Но он считался крупнейшей фигурой в среде ригористов,[103]103
Т. е. ясенистов.
[Закрыть] и моя жена, совсем не отличавшаяся набожностью, из чистого тщеславия задумала стать самой любимой из его духовных дочерей.
Я проводил обоих священнослужителей до их портшеза, а сам пошел искать жену у источника. Не успел я заговорить о ее новом знакомстве, как она мне заявила: этот священник настоящий ангел, она хотела оказать ему подобающий прием, а я не понес никаких расходов. «И оставьте меня в покое», – добавила она в заключение.
Я похолодел, услышав такие речи, но мой спокойный характер выдержал и это испытание. Я уехал, не предвидя других бед и полагая, что мне будут благодарны за кротость. Но не тут-то было!
Я уже упомянул, что господин Ютэн дал мне партию вина на продажу, а я каждую неделю представлял отчет о том, сколько еще осталось в погребе. Вести подсчеты я поручил Пикару, ибо сам должен был часто отлучаться для переговоров с покупателями. Вернувшись в Париж, я зашел к господину Ютэну и сообщил ему итоги за последнюю неделю.
Каково было мое удивление, когда на следующий день господин Ютэн явился ко мне собственной персоной и попросил разрешения спуститься в погреб, чтобы проверить счет, представленный ему накануне. Я не возражал, в полной уверенности, что у меня все в порядке. Число бочек соответствовало моему отчету, но Ютэн, видимо, лучше меня осведомленный о делах, творившихся в моем погребе, доказал мне, что шесть бочек, считавшихся нетронутыми, пусты и только зря занимают место на складе. Господин Ютэн назвал меня мошенником и пригрозил судебным преследованием.
Я позвал Пикара, которому было строго-настрого запрещено отпускать вино кому бы то ни было без моего приказа. Когда я начал угрожать Пикару тем же, чем только что угрожал мне Ютэн, я заметил, как эти двое с улыбкой переглянулись. Этот заговор возмутил меня, и гнев мой был так страшен, что перепуганный Пикар бросился передо мной на колени и признался, что со времени отъезда хозяйки он ежедневно по ее запискам отправлял вино из этих бочек либо к ней в Пасси, либо на дом к ее духовному наставнику; и не далее как полчаса назад он отправил ему шесть бутылок.
– Детские сказки! – отрезал господин Ютэн. – Я подумаю, что мне следует предпринять. – И он ушел.
Я прогнал Пикара и вне себя от гнева отправился тут же к духовному наставнику.
Священник заверил меня, что жена моя насильно навязывала ему подношения, а под конец сказал даже, что она не в своем уме.
– Вот смотрите, она прислала мне летнюю скуфейку фиолетового цвета. Но мыслимое ли дело, чтобы человек моего сана носил головной убор с серебряным шитьем и бахромой впридачу? Я дважды отсылал эту скуфейку обратно, и все напрасно. Но я все равно носить ее не буду, так, пожалуйста, заберите ее вы.
Он добавил, что ссылаясь на многочисленные обязанности, просил мою жену выбрать себе другого наставника, ибо не может отдавать достаточно времени на духовное руководство ее совестью и душой.
Священник говорил так откровенно, что обезоружил меня, и я даже не спросил его насчет шести бутылок, полученных им сегодня; он о них не упомянул – вероятно, забыл.
Я немедля сел в карету и отправился в Пасси. У жены моей я застал и господина Ютэна. Я сразу догадался, что он приехал рассказать, как он поступил, получив от нее сведения о положении дел в нашем погребе. Едва я раскрыл рот, чтобы уведомить об угрожающей нам беде, как она запальчиво воскликнула:
– Он же еще и жалуется! Я сделала вам столько добра, а вы меня разоряете! Если бы не я, господин Ютэн отдал бы вас под суд и сгноил бы в тюрьме. Но я умолила его дать вам отсрочку, и он обещал не разглашать вашу мошенническую проделку и даже не лишать вас доверия. А вы еще являетесь сюда скандалить. Как вы смели прогнать Пикара? Верните его немедленно, ведь правда, мсье Ютэн? Приказчик мне по душе – этого достаточно, чтобы его выгнали! Вы ведете себя отвратительно. Так вот, решайте: либо вы постараетесь быть достойным доброты господина Ютэна, либо я перестану за вас просить, и пусть вас преследуют по закону.
Терпенью моему, признаться, пришел конец, и я готов был сказать ей все, что думаю, но господин Ютэн принудил меня к молчанию, заявив, что если я попробую спорить, он опорочит навеки мое доброе имя. Что было делать? Оставалось только втайне роптать и хранить молчание.
В полном отчаянии я отправился домой. По дороге я услышал толки о происшествии, случившемся с графом д'Орсаном. У моих домашних тоже только и было разговору, что об этом. Упоминали твое имя. Все это крайне заинтересовало меня. Я тебя разыскал, и вот я здесь и счастлив, что вижу тебя.
Я не мог слушать рассказ брата без содрогания и поневоле сравнивал свою судьбу с его участью. Насколько я был счастливее! Мадемуазель Абер пролила несколько слезинок, и я был тронут и бесконечно благодарен ей за это. Я оставил брата обедать и, не тратя лишних слов на соболезнование (занятие бесплодное, которое больше тешит наше самолюбие, чем выражает истинные чувства), я обещал посетить его, просил почаще приходить ко мне и всегда помнить, что я ему не чужой.
– Мое благополучие, милый брат, дорого для меня лишь тем, что Дает мне возможность придти тебе на помощь – таковы были мои слова.
Я тут же испросил согласия госпожи де Ля Валле взять к нам в дом обоих сыновей моего брата, ибо он не мог дать им надлежащего воспитания.
Моя жена охотно согласилась и готова была сейчас же ехать за ними, если бы не слабость; но после обеда ей пришлось лечь в постель. Только она легла, а брат откланялся, как к нам вошел граф д'Орсан.
Граф выразил сочувствие госпоже де Ля Валле по поводу ее недомогания и сказал ей много лестного о том, сколь многим мне обязан; затем он попросил меня проводить его к господину д'Орвилю, ибо обязан поблагодарить его и госпожу д'Орвиль за помощь и извиниться за причиненное им беспокойство.
– Я и сам собирался поехать туда, сударь, – сказал я.
– Очень рад, – ответил он, – значит мои планы совпадают с вашими и не отвлекут вас от намеченных дел; карета моя внизу, поедемте вместе.
Он поклонился госпоже де Ля Валле; я поцеловал ее и увидел по ее взгляду, что ей грустно со мной расставаться. Но так распорядился господин д'Орсан, и удерживать меня она не могла. Мы уехали.
Конец шестой части
Часть седьмаяКак только мы сели в карету, я почел долгом намекнуть графу д'Орсану, что состояние здоровья д'Орвиля внушает мне большие опасения.
– Мы едем в дом, – сказал я, – в котором, возможно, произошло несчастье.
– Какое несчастье? – с живостью спросил граф.
– Как вам сказать, – ответил я. – Видите ли, сегодня утром после разговора с де Фекуром я заехал к господину д'Орвилю, и служанка сообщила мне, что больной очень плох и даже не может меня принять.
– Мне тоже показалось, когда мы уходили в прошлый раз, что состояние его весьма тяжелое, – заметил граф. – И очень жаль, если оно еще ухудшилось. Я мало знаю его, но многим обязан его супруге. Да и сам он, – добавил граф после короткого молчания, – был очень любезен с нами и заслуживает благодарности.
Признаюсь, такие речи заставили меня призадуматься. Различие, которое делал граф между благодарностью к супруге д'Орвиля и к нему самому, показалось мне недостаточно глубоким, чтобы стоило так его подчеркивать. Я даже приписал такие мысли капризам зарождающейся любви, когда граф, словно желая избавить меня от лишних размышлений, сам сказал:
– Откровенно говоря, друг мой, как ни велика моя признательность господину д'Орвилю, она ничтожна по сравнению с чувствами, какие пробудила в моем сердце госпожа д'Орвиль.
Господин д'Орсан думал, что я буду поражен неожиданностью, и удивился, услышав в ответ: «А! так я и думал». Мое восклицание так озадачило его, что он некоторое время молчал.
Правда, молчание его могло иметь также другую причину, что и подтвердилось в дальнейшем. Так часто бывает; признание неудержимо ищет себе выхода, но как только заветные слова произнесены – сердце уже не в силах продолжать.
Некоторое время каждый из нас был занят своими мыслями. Не спрашивайте, почему я молчал, мне было бы очень трудно объяснить это. Мой единственный довод – что граф, видимо, был погружен в такие приятные мечтания, что мне было просто совестно возвращать его к действительности.
Я и сам невольно задумался. Я вспомнил первую встречу госпожи д'Орвиль с господином д'Орсаном, вспомнил, что тогда же заметил взволновавшее их обоих чувство и, как видно, не ошибся. Но потом я подумал о том, сколько трудов мне стоило довести до конца мой брак с мадемуазель Абер, и огорчился за графа и за госпожу д'Орвиль.
Я говорил себе: «Ведь расстояние, отделявшее Жакоба от мадемуазель Абер, было куда меньше дистанции между госпожей д'Орвиль и господином д'Орсаном. Я родом крестьянин, как и та, на которой я женился. Разница была лишь в том, что ее родители за несколько лет до того вышли из крестьянского сословия, а мои продолжают оставаться крестьянами. Конечно, госпожа д'Орвиль дочь дворянина, но граф д'Орсан – сын министра. Я вновь мысленно пережил все мытарства, перенесенные мною, и представил себе госпожу д'Орвиль в таком же положении. И я опечалился; но тут господин д'Орсан вдруг вышел из задумчивости, в которую погрузил и меня, и воскликнул, вполне раскрыв свои намерения:
– Да, я могу надеяться, что буду счастлив! Судьба милостива ко мне!
– Госпожа д'Орвиль действительно обладает всеми совершенствами и могла бы составить ваше счастье, это верно. Но когда ее супруг умрет, она останется вдовой без средств и без положения, – заметил я.
– Что ж, – воскликнул он с живостью, – у меня хватит и того и другого на нас обоих.
– В том-то и беда, – ответил я. – Ведь ваши родные, вероятно, рассчитывают на блестящий брак для вас; не станут ли они чинить препятствия вашему счастью?
– Ах, дорогой Ля Валле, – сказал он, заключив меня в объятия и как бы желая остановить мои речи, – не отравляйте моей радости.
Я предвижу больше огорчений, чем вы можете себе вообразить, но они меня не страшат. Если возникнут препятствия, я их преодолею. Я уже поздравлял себя с победой, когда вы высказали эти опасения. Не подрывайте мои силы, лучше поддержите меня в моем заблуждении, если это заблуждение; оно слишком полно очарования. Как жаль, что вы не испытали этого сами, когда женились на мадемуазель Абер. Вы были бы снисходительнее ко мне. Это сопоставление не должно вас обижать. Мы идем к сходной цели, хотя нас толкают к ней различные побуждения. Расчет руководил вами в большей мере, чем любовь, мною же владеет только любовь. Но оставим этот разговор, лучше расскажите мне, что вы знаете о госпоже д'Орвиль и ее муже.
Я не мог не отметить этот странный способ оставить разговор: продолжать его, еще больше углубившись в ту же тему!
– В сущности, я знаю немногим больше, чем вы, – ответил я. – Мне известно только, что д'Орвиль дворянин, родом из-под Орлеана, а супруга его тоже дочь именитых дворян, из тех же мест.
– Значит, она благородного происхождения! – радостно воскликнул граф, – и замужем тоже за дворянином. Этого достаточно. Но как вы это узнали?
– Слышал от самой госпожи д'Орвиль, – ответил я. – Она рассказала свою историю одному господину, которого мы встретили в Версале у де Фекура; он был возмущен жестокостью этого дельца, желавшего во что бы то ни стало уволить господина д'Орвиля, и изъявил желание помочь госпоже д'Орвиль.
– И кто же этот благожелатель? – нахмурившись, спросил граф. Лицо его выразило беспокойство.
Я приписал это ревности и не ошибся, а потому счел своим долгом рассеять мысли, которые могли нанести ущерб госпоже д'Орвиль во мнении графа.
Однако, как много странностей в сердце влюбленного человека! Стоит нам полюбить, – и все приводит нас в трепет; собственная тень наводит на нас страх. Можно ли считать любовь чувством, порожденным душой, если это чувство отнимает у души равновесие и поселяет в ней тревогу? Так я размышляю теперь, держа перо в руке; а тогда я заботился только о честном имени дамы и потому поспешил сказать, без долгих размышлений:
– Человек этот, возмущенный поведением господина де Фекура, – некий господин Боно.
При этом имени лицо графа сразу прояснилось.
– Этот Боно, – продолжал я, – обещал помочь госпоже д'Орвиль и мне, если де Фекур не смягчится. Мы имели короткую беседу с господином Боно, и как я заметил, добродетель госпожи д'Орвиль произвела на него более сильное впечатление, чем ее красота.
– О, я знаю Боно! – воскликнул граф, совсем воспрянув духом; – и если он что-нибудь может, постараюсь еще больше расположить его в вашу пользу. Но надо немного подождать. Дорогой Ля Валле, хотя я твердо намерен заняться вашей карьерой, но забота о здоровье д'Орвиля, если он еще жив, кажется мне более неотложным делом. Я не сомневаюсь в благородстве ваших побуждений; свидетельство тому – ваш великодушный поступок в Версале; и потому не скрою, что на первом месте для меня сейчас наш больной. Не буду от вас таиться, вы сами знаете, чем полно мое сердце; я люблю госпожу д'Орвиль и хочу быть полезным ее мужу, если еще не поздно. Я должен сегодня же все знать.
Я нисколько не досадовал на то, что граф ставит на первое место интересы своей любви, а не мои. Я готов был благодарить его за то, что он принимает близко к сердцу несчастья семьи, столь достойной его внимания.
Не удивляйтесь моему великодушию. Превосходные люди попали в беду, я это понимал, и хотя самолюбие и алчность уже свили себе гнездо в моем сердце, они еще далеко не стали его хозяевами. Эти страсти, надо сознаться, сильны, но голос моей природной доброты громко звучал, и я мог подавить их без труда.
Конечно, не следует забывать, что я уже был обладателем ренты в четыре тысячи ливров, и есть все основания думать, что Жакоб вполне доволен и может считать себя счастливцем. Сколько крестьян, добившись такой удачи, предались бы покою и довольству! Но, если вдуматься, опыт показывает, что еще больше нашлось бы таких, которые на моем месте требовали бы от судьбы новых даров и, возможно, обиделись бы на графа д'Орсана за то, что он жертвует дружбой ради любви. Однако я не был столь несправедлив и выразил ему свое согласие и удовольствие. Но вот граф остановил карету: мы находились у подъезда д'Орвилей.
Во всем их доме царила тишина и, как нам показалось, глубокая печаль. Лицо графа омрачилось, тревога овладела и моим сердцем. В глазах госпожи д'Орвиль и ее матери мы прочли подтверждение нашей догадки.
Напрасно обе дамы при виде графа хотели скрыть слезы, которые снова и снова навертывались им на глаза, несмотря на все старания сдержать их. Обычно, когда женщина плачет, это вредит ее красоте, но слезы только подчеркивали очарование госпожи д'Орвиль. Легкая краска проступила на бледном от печали лице прелестной вдовы, этот румянец говорил о душевном смятении, и я приписал его не чему иному, как присутствию графа д'Орсана.
Вероятно вы помните, что я и раньше не мог равнодушно смотреть на госпожу д'Орвиль; нежность к ней, хотя и поверхностная, помогла мне сразу разгадать смысл принужденности, робости, мимолетных взглядов, которыми обменивались граф д'Орсан и госпожа д'Орвиль при первой их встрече. Теперь я убедился в том, что госпожа д'Орвиль вполне разделяла чувства моего друга, о которых он мне поведал.
– Я пришел, сударыня, вместе с господином де Ля Валле, – сказал д’Орсан застенчиво и робко, – чтобы принести извинения за причиненное вам вчера беспокойство и поблагодарить за участливую помощь, какой вы меня почтили.
При других обстоятельствах госпожа д'Орвиль не оставила бы без ответа приветливую речь графа; но теперь она была не в силах вымолвить ни слова; вся во власти своего горя, она только заплакала; может быть, взволнованная присутствием моего друга, она уже упрекала себя за допущенную ее сердцем измену памяти мужа.
Нам молча предложили стулья. Все это подтвердило наши опасения. Господин д'Орсан взглядом дал мне понять, что в подобных обстоятельствах он не может заговорить первым о господине д'Орвиле, которого, возможно, уже нет в живых; и он был прав. Я вполне понял его, и во имя дружбы счел себя обязанным заговорить вместо него.
– Сударыня, – сказал я вдове, – я давеча заходил к вам, чтобы уведомить о решении де Фекура сохранить за вашим мужем…
– Ах, сударь, – сказала она, – этот добрый поступок, увы, бесполезен: моего мужа не стало…
Сказав эти несколько слов, она смолкла; видимо, горе ее было слишком сильно. К моему удивлению, слезы вдруг высохли у нее на глазах; она запрокинула голову и почти четверть часа молча сидела в кресле, совершенно неподвижно, с остановившимся взглядом и безвольно опущенными руками.
Я ничего не понимал; на мгновение мне даже пришло в голову, что это свидетельствует о бесчувствии. Как мало я знал человеческое сердце! Я не понимал тогда, что сильные потрясения парализуют все чувства и ввергают в окаменелость. Только опыт научил меня, что крики и причитания – чаще всего лишь маскировка, к которой прибегают те, кто хочет скрыть свою душевную черствость, тогда как истинно и глубоко раненное сердце погружается в мрачную неподвижность и не сознает уже ничего.
Граф д'Орсан, более проницательный чем я, сразу понял состояние бедной вдовы; он не жалел самых нежных увещаний, на какие только способен наш разум, когда ищет, чем бы успокоить чужое страдание. Мне сначала казалось, что усилия графа ни к чему не приводят: на все его добрые речи она лишь иногда отвечала, коротко и односложно, после чего вновь впадала в оцепенение. Вообразите себе, в каком положении оказались эти двое: они любили друг друга, они обрели свободу, но при каких обстоятельствах! И вы перестанете удивляться.
Несмотря на искреннее сочувствие графа к горю госпожи д'Орвиль, мне казалось, что он испытывает какое-то тайное удовлетворение – ведь теперь, жалея бедную женщину, он мог выражать свои чувства, а кроме того, роль утешителя допускала некоторые невинные вольности, ничем ее не смущавшие.
И правда, господин д’Орсан, стараясь говорить как можно убедительнее, часто брал ее руку, сжимал в ладонях и даже отваживался подносить к своим губам. Он не удивлялся ее слезам, считал, что они вполне естественны, но в то же время старался, по возможности, убедить ее в том, что она давно должна была ждать печальной развязки, что смерть была для ее супруга знаком высшего милосердия, ибо болезнь делала его жизнь тяжкой и невыносимой. Как ни был я неискушен во всех этих делах, как ни одобрял его доводы, но все же один из них показался мне неуместным, и я подумал, что он немного торопится. По моему мнению, графу не следовало говорить, что при ее красоте и молодости она может легко возместить понесенную ею утрату, и не может быть, чтобы она не привлекла к себе любви и преданности какого-нибудь человека, готового быть ее защитником и утешителем. Куда только не заведет любовь, если мы отдаемся в ее власть! Если первые ее шаги незаметны, она только ждет момента, чтобы показать все свое могущество.
Я тогда еще не знал, что такое любовь, и поведение графа меня удивило; может быть, по той же причине поразил меня и ответ прекрасной вдовы. Она бросила на графа один только взгляд, но во взгляде этом было стремление проникнуть в истинный смысл его слов; глаза ее выражали печаль, но сквозило в них и затаенное удовлетворение. Однако мне некогда было поразмыслить над этим.
Граф догадывался, что госпоже д'Орвиль могли грозить денежные затруднения, и сказал:
– Вероятно, у вас есть друзья, сударыня, сейчас вам нужна дружеская помощь. Я буду счастлив, если несмотря на наше столь недолгое знакомство, вы примете меня в их число и удостоите ваших приказаний. Благодарность, которой я вам обязан, удвоит мое усердие.
Не успел граф договорить, а госпожа д'Орвиль ответить ему, как в комнату вошли несколько посетителей, которые явились, чтобы разделить с вдовой ее горе.
Они подходили молча, потом произносили несколько слов сочувствия и не затягивали визита. Каждый сразу же удалялся с опечаленным видом, но равнодушным сердцем. Тем временем мы с графом подошли к матери госпожи д'Орвиль, чтобы узнать получше о денежных обстоятельствах ее дочери.
Но вскоре я заметил, что граф д'Орсан почти не принимает участия в этом разговоре. Дело в том, что его внимание привлек вошедший в комнату высокий и худощавый господин; граф так им занялся, что с трудом заставлял себя подавать реплики. Предмет его нового беспокойства был, судя по нарядной одежде, человеком значительным. Несколько доверительных слов, с которыми обратилась к нему госпожа д'Орвиль, прося его посидеть подольше, наводили на мысль, что это близкий друг семьи. А друг любимой женщины в глазах влюбленного всегда соперник. Мне же показалось, что госпожа д'Орвиль говорила с ним о положении, в каком теперь очутилась, и о связанных с этим денежных затруднениях. Я собрался было поделиться с графом этими соображениями, как тот господин поднялся и сказал вдове следующее:
– Я всегда был преданным слугой и верным другом вашего мужа. Я был бы весьма рад придти вам на помощь, ибо память покойного мне дорога; но, к сожалению, я нахожусь теперь в очень стесненных обстоятельствах; я вынужден думать о себе. Постарайтесь сами найти выход из своих затруднений. Вы можете обратиться к вашим знакомым: кто-нибудь из них окажется счастливее, чем я.
– Но с вами, – ответила госпожа д'Орвиль, – я могу быть откровеннее, чем с другими; мне кажется, я имею основание питать к вам больше доверия.
– Вы оказываете мне слишком много чести, – возразил он, направляясь к выходу, – очень жаль, но я ничем не могу ответить на ваше доверие; приходится думать о себе.
С этими словами он вышел.
Господин д'Орсан, которому слова незнакомца многое открыли, обратился к старшей из дам с просьбой разъяснить смысл последней фразы, хотя и сам уже о нем догадывался. Он спросил также, каково звание и положение этого господина. Та ответила уклончиво: она не знает, о чем этот посетитель говорил с ее дочерью; это дворянин из той же провинции, что ее покойный зять, человек небогатый; в свое время он обратился к господину д'Орвилю за какой-то услугой.
– Зятю моему удалось устроить его на должность, в которой тот преуспел, и с тех пор он стал близким другом покойного и всей нашей семьи, – заключила старушка.
Графу было достаточно и этого: он все понял и принял решение; могу сказать, что он выполнил свой замысел с тактом, какой придает благодеянию особую ценность.
