Текст книги "Удачливый крестьянин"
Автор книги: Пьер де Шамбле́н де Мариво́
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)
– Я и не думаю вас ненавидеть, сударь, – отвечала она прерывающимся от слез голосом, – и если я плачу, то вовсе не потому, что могу в чем-либо себя упрекнуть. Но это несчастное недоразумение грозит мне тяжелой расплатой, тем более, что сюда примешались совсем не зависящие от меня обстоятельства. Хозяйка заперла нас, а я этого даже не подозревала. Она сказала вам, что молодой человек – мой племянник; она сама это выдумала, а я так удивилась ее словам, что не успела опровергнуть ложь; не понимаю, зачем она так гадко схитрила, а расплачиваться мне. Что вы теперь обо мне думаете! Что вы будете говорить обо мне! Как же мне не плакать?!
– Да, сударыня, конечно, если бы перед вами был человек слабовольный и бесчестный, то у вас были бы все основания плакать; эта история могла бы причинить вам немало вреда, тем более, что вы живете вдали от света. Однако верьте мне, сударыня: будь вы единственной, кто знает о сегодняшнем приключении, оно не было бы тщательней скрыто от света, чем с таким очевидцем, как я. Можете быть спокойны на этот счет – так же спокойны, как до моего появления. Никто ничего не видел, кроме меня, – считайте, что этого вообще не видели. Лишь очень злой человек мог бы выдать вас, а я вовсе не зол. Я не могу быть злым даже со своими врагами. Перед вами порядочный человек, неспособный на низость, – а ведь обмануть ваше доверие было бы самой ужасной, самой недостойной низостью.
– Тогда не будем больше говорить об этом, сударь, вы совершенно меня успокоили, – отвечала госпожа де Ферваль. – По вашим словам, вы порядочный человек, и я верю, что это так. Хотя мы знакомы совсем недавно, но я с самого первого взгляда так и подумала о вас. Можете спросить у тех, в чьем доме мы встретились. Если вы меня обманете, значит больше нельзя доверять написанному на лице благородству. К тому же, сударь, сохраняя молчание, вы не только поступите согласно правилам чести, но и отдадите должное моей невиновности. Против меня только видимость; прошу вас, поверьте мне, я говорю правду.
– Ах, сударыня, – подхватил он, – значит, вы все еще сомневаетесь во мне, если считаете нужным оправдываться. Умоляю, доверьтесь мне, я так хочу завоевать ваше доверие. Ведь это путь к вашему сердцу; может быть, благодаря случившемуся, в нем зародится небольшая склонность ко мне?
– Склонность к вам! – печально протянула она. – Что за ужасные слова вы говорите. Жестокая участь – подвергаться подобному обращению; вы не посмели бы употребить такие слова, если бы не этот прискорбный случай. Но вы считаете, что теперь вам все позволено. Вы злоупотребляете тем, что я вынуждена быть кроткой, это ясно.
Как помнит читатель, я стоял за стеной и, слыша эти слова госпожи де Ферваль, чувствовал, что отношение мое к ней постепенно меняется: моя любовь, если можно так выразиться, облагораживалась по мере того как я убеждался в ее добропорядочности.
– Нет, сударыня, не надо этой кротости, ничто вас к ней не принуждает; я буду хранить вашу тайну в любом случае, по велению собственной совести; это дело моей, а не вашей чести: заговорив, я обесчестил бы себя самого. Как! Неужели вы думаете, что надо покупать мое молчание? Право, вы меня обижаете. Нет, сударыня, повторяю еще раз: как бы вы со мною ни обошлись, это не отразится на вашей тайне; если я вам неприятен, если вы желаете, чтобы я сию минуту ушел, ну что же, я ухожу.
– Нет, сударь, вовсе не это я хотела сказать, – возразила она, – мой упрек совсем не значит, что вы мне неприятны. И даже ваша любовь отнюдь меня не тяготит. Каждый волен любить кого хочет, женщина не может воспрепятствовать внушенному ею чувству, а внимание такого человека, как вы, не в пример многим другим, всегда лестно. Но я бы предпочла, чтобы любовь ваша открылась мне в другое время и в другом месте – тогда мне не пришлось бы подозревать, что вы извлекаете некое сомнительное преимущество из положения, в которое я поставлена; злоупотребить им было бы неблагородно. Я этого не заслужила. Вы мне не верите, но я говорю правду.
– Ах, сударыня, я был бы огорчен, если бы вы говорили правду! – возразил он с живостью. – В конце концов, о чем речь? Что вам понравился этот молодой человек? Как мило, если, при такой красоте, вы обладаете еще и чувствительным сердцем!
– О, нет, сударь, вы ошибаетесь, – запротестовала она, – клянусь вам, ничего подобного нет и не было.
Тут мне показалось, что он бросился к ее ногам и воскликнул, не дав ей договорить:
– Зачем вы стараетесь разуверить меня? Перед кем оправдываетесь? Неужели человек моего возраста и склада может укорять вас за это свидание? Неужели вы думаете, что уважение мое к вам станет меньше из-за того лишь, что вы способны питать к кому-либо слабость? Единственное мое заключение, напротив, – что сердце у вас добрее, чем у других женщин. Чем мы чувствительней, тем великодушней, тем, стало быть, и достойней. В моих глазах это придает вам двойное очарование. Способность любить – лучшее украшение вашего пола. (Это изречение звучало как нельзя более кстати в жилище мамаши Реми! Но надо же было позолотить пилюлю). Вы пленили меня с первой же встречи, – продолжал он, – вы сами знаете; я любовался вами с восторгом, и вы это заметили: я читал в ваших глазах, что вы поняли меня, признайтесь же, сударыня.
– Это правда, – отвечала она более спокойно, – я действительно что-то заподозрила. (А я при этих словах заподозрил, что скоро стану для нее тем же, чем был при первой встрече).
– Да! – подхватил он с жаром. – Я уже любил вас, когда вы были печальны, когда вы казались чуждой свету и удалялись от людей. И что же? Я ошибся, вы совсем не таковы; я обретаю новую госпожу де Ферваль – женщину с нежным, чувствительным сердцем; женщину, способную ответить тому, кто ее любит. Вы питали нежность к этому молодому человеку; значит, нет ничего невозможного в том, что вы подарите и мне свою любовь – мне, который ее ищет, ее домогается. Может быть даже, эта дивная женщина уже любила меня раньше, чем встретилась с моим соперником? А если так, то зачем скрывать это чувство? Почему не допустить, что оно еще таится в вашем сердце? За что я должен быть наказан? Чего ради вы должны притворяться? Чего вам стыдиться? Кому вы причиняете зло своей любовью? Разве вы от кого-нибудь зависите? Разве у вас есть муж? Разве вы не вдова, не хозяйка своей судьбы? Что предосудительного в ваших поступках? Кто станет отрицать, что вы действовали со всей возможной осмотрительностью? Стоит ли горевать, стоит ли считать себя погибшей только из-за того, что случай привел меня сюда – меня, готового отдать себя целиком в ваши руки? Меня, человека чести, умеющего быть благоразумным; меня, который вас боготворит, который, может быть, не был бы вам ненавистен, если бы не страх из-за безделицы, над которой можно лишь посмеяться?
– Ах! – вздохнула тут госпожа де Ферваль, и во вздохе этом уже чувствовалась возможность примирения. – Вы ставите меня в затруднительное положение, шевалье; не знаю, что сказать вам в ответ. Я вижу, что нет никакой возможности разубедить вас, странный вы человек. Уверили себя, что я неравнодушна к этому юноше! (Прошу заметить, что тут мое сердце отворачивается от нее окончательно и не желает более ничего о ней знать).
– Ну хорошо, допустим, ничего подобного нет и не было, – продолжал он; – зачем же я об этом говорю? Да только затем, чтобы облегчить взаимное понимание, сократить расстояние, разделяющее нас. Единственное и счастливое для меня следствие этого маленького приключения – внезапная возможность для нас быть откровенными, если вам того угодно. Не случись нашей сегодняшней встречи, мне бы еще долго пришлось вздыхать, прежде чем я добился бы права быть выслушанным или услышать хоть одно приветливое слово. Теперь же все стало проще и зависит от одного лишь вашего желания. Понравиться вам – не безнадежная затея, я вас люблю, скажите же, могу ли я надеяться? Как вы намерены распорядиться мною? Решайте мою судьбу, сударыня.
– Ах, зачем вы говорите все это именно здесь! – отвечала она. – Как это тяжело! Мне кажется, что вы хотите воспользоваться моей беспомощностью; а мне бы так хотелось, чтобы все зависело лишь от моего свободного влечения.
– Ваше свободное влечение! – вскричал он, между тем как я негодовал в своей конуре. – Ах, сударыня, предайтесь ему вполне, не принуждайте себя! Вы меня делаете счастливейшим из смертных! Последуйте вашему влечению! А если после всего сказанного вы продолжаете бояться меня, если слова мои не успокоили ваших опасений, что ж! Бойтесь, сомневайтесь, я на все согласен, я заранее прощаю вам эту обиду, лишь бы она укрепила вашу решимость последовать этому благословенному влечению. Да, сударыня, да, лучше не оскорбляйте меня, вы об этом пожалеете; я сам готов произносить угрозы; я чувствую, что любовь делает нас порой жестокими; я так страстно люблю вас, что не хочу выпустить из рук даже самое слабое оружие, если оно может сломить ваше сопротивление. Конечно, если бы вы меня знали, этого бы не потребовалось, и я был бы обязан своим счастьем одной лишь моей любви. Забудьте же, где мы находимся; поймите, что все равно: раньше или позже, но вы должны полюбить меня, потому что к этому влечет вас ваша собственная склонность, а я ради этой цели готов воспользоваться любым средством.
– Я ни от чего не зарекаюсь; я давно вас заметила и часто расспрашивала о вас общих знакомых.
– И прекрасно! – пылко воскликнул он. – Порадуемся же вместе, что случай свел нас здесь; оставьте ваши колебания, сударыня.
– Как подумаю, что отныне я буду связана обязательством, – отвечала она, – обязательством, поймите, шевалье! – мне делается страшно. Можете думать обо мне, что хотите, я более не пытаюсь опровергнуть ваше мнение, но все же истина в том, что я живу далеко не так, как вы себе представляете и как для вас желательно. И если уж говорить начистоту, то знайте: я вас избегала; я не раз отказывалась от визитов в дома, где могла вас встретить. И все же, как видно, бывала там слишком часто.
– Как! – воскликнул он. – Вы меня избегали, а я повсюду искал вас! Вы так просто в этом признаетесь, а я упущу удобный случай и позволю вам ускользнуть от меня снова? Нет, сударыня, мы не расстанемся, пока я не буду уверен в вашем сердце и не получу от него заверений в том, что подобные жестокости более не повторятся. Нет, больше вы от меня не убежите! Я вас обожаю, я добьюсь вашей любви, я вырву у вас признание, я должен знать, что счастлив, и не желаю более сомневаться.
– Боже, какая неистовая атака! – воскликнула она. – Он не дает мне перевести дух! Ах, шевалье, вы настоящий деспот, как я была неосторожна, сказав слишком много!
– О, сударыня, – отвечал он мягко, – что вас тревожит? Что вы видите ужасного для себя в этих обстоятельствах, столь сильно вас пугающих? Скорее я должен бояться: ведь не вы подвергаетесь риску лишиться моей любви, вы слишком для этого прелестны; я, один я, не обладая и тысячной долей ваших чар, могу, на свое горе, утратить ваше расположение – и никто не сможет вас обвинить, и мне не на что будет жаловаться. Но будь что будет; если любовь ваша продлится не более одного дня, если эти дивные черные глаза, околдовавшие меня, бросят на меня лишь один-единственный благосклонный взгляд, я и тогда буду считать себя слишком счастливым.
Мне пришлось все это выслушать, и не берусь описать, что думал я в эту минуту гнева о красоте черных глаз, которые он восхвалял.
– Пристало ли вам, именно вам, говорить о верности! – заметила юна. – Вашей любовью я обязана вашей неверности. Разве меня вы искали, в этом доме? Не стану спрашивать имя этой женщины, вы слишком добропорядочны, чтобы ее назвать, и мне не следует любопытствовать. о я уверена, что она мила и достойна любви, и все же вы ей не верны. Чего же следует ожидать и мне?
– Вы недооцениваете себя. Какое тут может быть сравнение! – возразил он. – Разве мне понадобилось встречаться с вами полгода, чтобы наконец влюбиться? Большая разница – та, кого любишь, потому что не любить не можешь, потому что появился на свет с врожденным и неодолимым влечением к ней (я говорю о вас) – и первая попавшаяся женщина, с которой знакомишься из праздности, потому что она кокетка и делает тебе авансы, так как дня не может прожить без вздыхателя; которой говоришь о любви не любя, которая и сама-то воображает себя влюбленной только потому, что у нее с языка не сходит слово «любовь»; что может значить для нас женщина, которая вступает с нами в близкие отношения от нечего делать, ради причуды, из тщеславия, по легкомыслию, во имя преходящего каприза чувств, которые неловко назвать настоящим именем и которые не заслуживают упоминания в нашем с вами разговоре. Словом, по любой из этих причин, какую вам угодно предпочесть. Большая разница, повторяю, между связью, скучной, утомительной, недостойной – и тем истинным чувством, которое повлекло меня к вам с первого же взгляда; ведь я мог бы отказаться от безнадежной любви, а между тем я лелеял ее в своем сердце вопреки здравому смыслу! Не будем смешивать столь разные вещи, прошу вас; надо уметь отличать простую светскую забаву от серьезного чувства. И оставим эти ненужные пререкания!
Я уже упоминал выше, что госпожа де Ферваль несколько раз вздыхала. Теперь она снова испустила вздох, и не следует забывать, что в подобные минуты женщины на вздохи не скупятся, – и на притворные и на; настоящие.
– Как вы настойчивы, шевалье! – проговорила она наконец. – Не стану отрицать, что вы можете нравиться, и даже очень. Но не довольно ли этого признания? Неужели надо сказать вам прямо, что вы можете быть любимы? На что это похоже? Ведь вы и сами будете думать, что обязаны этим добрым словам единственно лишь беде, в которой я оказалась. Если бы я хоть знала раньше о вашей любви, мой ответ сейчас был бы более непринужденным и доставил бы вам самому больше удовлетворения. Но услышать признание в любви, тотчас с охотой откликнуться на него и все это в какие-нибудь полчаса – согласитесь, что этому нет названия. По-моему, нужна хоть небольшая отсрочка, и вы о ней не пожалели бы, шевалье.
– О нет, сударыня, об этом не может быть и речи. Не забудьте, что я влюблен в вас уже целых четыре месяца, что глаза мои не уставали говорить вам об этом, что вы это заметили и отличили меня – вы же сами признались. Четыре месяца! Неужели четырех месяцев недостаточно. Для соблюдения пустых приличий? О, умоляю вас, оставьте излишнюю Щепетильность. Вы опускаете глаза, вы краснеете (вполне вероятно, что он это выдумал, чтобы придать какую-то благопристойность ее поведению); любите ли вы меня хоть немного? Желаете, чтобы я вам поверил? Желаете, не правда ли? Скажите хоть одно слово в подтверждение.
– Какой же вы опасный обольститель! – ответила она. – Не странно ли? Мне самой стыдно, но после того, что со мной случилось, нет ничего невозможного. Я думаю, что смогу полюбить вас.
– Так зачем же откладывать? – сказал он. – Зачем не полюбить меня сейчас же?
– Но скажите правду, шевалье, – сказала она тогда, – вы не обманываете меня? Действительно ли вы меня любите так сильно? Не обманщик ли вы? Вы слишком привлекательны, я боюсь обмана и не могу не колебаться.
– Ах, вот как! – невольно вскрикнул я, не отдавая себе отчета, что говорю вслух; меня рассердил тон, каким она произнесла последние слова: тон этот выражал согласие на то, с чем язык ее еще спорил.
Я сам был поражен, услышав собственный голос, и поспешил выйти из своего убежища, чтобы бежать. За спиной своей я еще успел расслышать возглас госпожи де Ферваль, крикнувшей в свою очередь:
– Ах, шевалье, он подслушивал!
Шевалье вышел из комнаты. Он довольно долго отпирал дверь, потом окликнул: «Кто тут?». Но я удалялся почти бегом и был уже в аллее, когда он меня заметил. Мамаша Реми сидела с прялкой у ворот дома. Видя, что я ухожу и притом крайне поспешно, она воскликнула:
– В чем дело? Что вы натворили?
– Спросите у ваших постояльцев! – крикнул я, не взглянув на нее, и, выйдя на улицу, пошел ровным шагом.
Итак, я убежал оттуда, но вовсе не потому, что испытывал страх перед шевалье. Просто-напросто мне хотелось избежать сцены, в которой одним из действующих лиц непременно оказался бы Жакоб; если бы он меня не знал, если бы я был для него господином де Ля Валле, я, без всяких сомнений, остался бы, и мысль о коридорчике даже бы не возникла.
Но всего четыре или пять месяцев назад я являлся перед ним в виде Жакоба. Как прикажете держаться с господином, имеющим над вами столь неизмеримое преимущество? Мое превращение было слишком недавним. Есть предел всякой дерзости; иные поступки невозможны для человека, имеющего совесть. Если даже эти поступки нельзя назвать наглыми, все же надо быть изрядным наглецом, чтобы решиться на них.
Как бы то ни было, я уступил не потому, что был недостаточно горд: но наряду с гордостью во мне был и стыд, вот почему я покинул поле боя.
Итак, я ушел от мамаши Реми, преисполненный презрения к госпоже де Ферваль и восхищения ее красотой, и в этом нет ничего удивительного: изменница часто кажется нам еще привлекательней из-за своей неверности. Вы думаете, вероятно, что я отправился прямехонько домой; ничуть не бывало; меня обуял новый приступ любопытства. «Интересно, что они делают, – спрашивал я себя, – ведь я помешал их беседе. Они зашли уже довольно далеко, когда я их покинул; на что решилась теперь эта женщина? Хватило ли у нее смелости остаться?»
Недолго думая, я вошел в аллею другого дома, шагах в пятидесяти от дома мадам Реми, как раз напротив того переулка, где госпожа де Ферваль оставила свою карету. Тут я залез в кусты и стал следить, поглядывая то на переулок, то на ворота, из которых вышел. Я ждал со стесненным сердцем. Мне было сейчас куда тошней, чем в коридорчике у мамаши Реми: там я хоть слышал, что происходит, и так хорошо все понимал, словно видел своими глазами, и потому знал, что мне думать. Но я томился недолго: не прошло и четырех минут, как госпожа де Ферваль вышла из садовой калитки и села в карету. Затем, с другой стороны дома, в воротах появился шевалье, он тоже сел в свою коляску и вскоре проехал мимо меня. Я тотчас же успокоился.
От увлечения госпожей де Ферваль в душе моей почти ничего не осталось, кроме легкого интереса, именуемого обычно «симпатией»; это была всего лишь некоторая склонность, вполне спокойная и не волновавшая более моих чувств. Яснее говоря, если бы мне пришлось выбирать из нескольких женщин по своему вкусу, я предпочел бы ее.
Вы и сами легко поймете, что отношения наши с того дня не возобновлялись. Она не могла искать встречи со мной, так как я узнал ей цену, а я и не помышлял о том, чтобы идти к ней. Время было еще не позднее, госпожа де Фекур просила безотлагательно уведомить ее об исходе моей поездки в Версаль, и я отправился к ней, прежде чем идти домой.
Во дворе меня не видел никто из челяди, все куда-то разошлись; даже швейцара не было у подъезда, а наверху мне не попалось ни одной горничной, Я прошел через весь дом, не повстречав ни души, и наконец, в одной из комнат услышал голос: там не то говорили, не то читали. Тон был ровный и больше походил на чтение, чем на разговор. Дверь оказалась приотворенной, я подумал, что стучать не стоит, и вошел.
Я угадал: госпожа де Фекур лежала в постели, а у изголовья сидела какая-то дама и читала книгу. В ногах кровати, на табуретке, я увидел старую горничную, у окна стоял лакей, а читала вслух высокая, худая, крайне некрасивая дама, с суровым и неприятным лицом.
– О боже, – кисло протянула она, прервав чтение, когда я вошел, – неужели вы не потрудились запереть дверь? Значит, внизу никого нет, и посторонний человек может беспрепятственно войти в спальню? Моя сестра больна и не принимает.
Прием был не из любезных, но он как нельзя лучше подходил к облику говорившей особы. Ее физиономия и манеры были созданы друг для друга.
Впрочем, сия дама походила на святошу. Позднее я познакомился с ней ближе и хочу воспользоваться случаем, чтобы описать ее поподробней.
Вы, вероятно, знавали безобразных женщин, из тех, которые уразумели раз и навсегда, что им не суждено пользоваться вниманием общества. Они приготовились к тому, что у них на глазах другие женщины будут нравиться всем, а они – никогда и никому, и чтобы оградить себя от постоянных обид, чтобы не выставлять напоказ истинную причину всеобщего пренебрежения, они говорят себе, вовсе не думая при этом ни о боге, ни о его святых: «Будем щеголять строгостью поведения; наденем на себя маску неприступности, пусть все видят, сколь гордо и безупречно мы держимся, и они поймут, что строгая мораль, а вовсе не безобразная внешность, отпугивает от нас мужчин».
Этот небольшой обман порой удается. Сидевшая в изголовье дама как раз и относилась к числу женщин, вооружившихся такого рода добродетелью.
Она не понравилась мне с первого же взгляда, и потому слова ее ничуть меня не смутили, других я от нее не ждал и, не обращая на нее внимания, поклонился госпоже де Фекур. Та сказала:
– А, это вы, господин де Ля Валле! Подойдите поближе. Не браните его, сестрица, я очень рада видеть этого молодого человека.
– О, боже мой, сударыня, – ответил я, – что с вами случилось? Вчера вы были в добром здравии!
– Это правда, дитя мое, – ответила она вполголоса, – я чувствовала себя отлично; я даже ужинала в гостях и ела с большим аппетитом. И вот ночью чуть не умерла от колик! Я думала, что не переживу этих ужасных болей. Теперь же осталась только лихорадка, но с очень опасными, как говорят, симптомами: у меня приступы удушья, так что хотят пригласить священника сегодня же вечером, чтобы причастить меня. Это не шуточная болезнь, и вот сестра на мое счастье приехала вчера из деревни и читает мне «Подражание Христу».[74]74
«Подражание Христу» – памятник средневековой латинской литературы; его автором первоначально считался парижский теолог Жан Жерсон (1362–1429); в настоящее время «Подражание» приписывается Фоме Кемпийскому (ок. 1380–1471). Написанное в 1424–1427 г., «Подражание» было переведено на франц. язык уже в 1447 г. В XVII и XVIII вв. была очень популярна стихотворная обработка этого сочинения (на французском языке), сделанная Пьером Корнелем (1651).
[Закрыть] Прекрасная книга! Ну-с, господин де Ля Валле, расскажите о своем путешествии. Вы довольны господином де Фекуром? Как некстати я захворала: теперь я не смогу на него влиять. Что он вам сказал? Я дышу с трудом и едва говорю. Он обещал вам место? Я просила, чтобы он устроил вас в Париже.
– Ох, сестрица, – прервала пожилая дама, – лежите спокойно. А вы, сударь, лучше уйдите-ка отсюда, вы же видите, что здесь не до вас. И вообще входить без спросу не следует.
– Не сердитесь, сестрица, – сказала больная, тяжело переводя дух, между тем как я откланивался, чтобы удалиться, – не сердитесь, ведь бедный мальчик не знал, что со мной случилось. Так прощайте, господин де Ля Валле. Ах! Он-то здоровёхонек! Посмотрите, как свеж! Но ведь ему всего двадцать лет. Прощайте, прощайте, мы еще увидимся; надеюсь, эта болезнь пройдет.
– От всего сердца желаю вам выздороветь поскорее, сударыня, – отвечал я, поклонившись ей одной; я не сомневался, что ее сестрица не ответила бы на мой поклон; и с этими словами я вышел и отправился домой.
Заметьте, однако, сколь изменчив мир. Вчера у меня были две возлюбленные, или, лучше сказать, две влюбленные в меня дамы. «Возлюбленные» – это, пожалуй, слишком сильное выражение: обычно так называют женщину, отдавшую вам свое сердце и желающую, чтобы вы отдали ей ваше. Но особы, о которых я говорю, сколько я могу судить, ничего мне не отдавали и ничего у меня не просили взамен, да это и не требовалось.
Я говорю о двух особах; полагаю, что имею основание занести в их число госпожу де Фекур, присоединив ее к госпоже де Ферваль. И вот, не прошло и двадцати четырех часов, как одну у меня утащили прямо из-под носа, а другая при смерти – ибо госпожа де Фекур, как мне казалось, стояла одной ногой в могиле. Если даже она выздоровеет, все равно: мы некоторое время не будем видеть друг друга, ее любовь – не более чем каприз, а капризы преходящи. И я не единственный в Париже красивый юноша двадцати лет.
Стало быть, и с этой стороны нечего ждать; впрочем, я не особенно огорчался. Мадам де Фекур с ее непомерным бюстом была мне совершенно безразлична. Из них двух только вероломной святоше госпоже де Ферваль удалось задеть меня за живое.
Она была красива. Но кроме этого, она обладала ложным благочестием, а такого рода женщины необычайно пикантны. В них есть та непередаваемая словами смесь таинственности, плутовства, неудовлетворенной тяги к распутству и в то же время сдержанности, которая действует неотразимо: вы чувствуете, что они хотели бы любить вас и быть любимыми, но украдкой, так, чтобы вы этого даже не заметили, или что им хочется внушить вам, будто вы – коварный соблазнитель и во всем виноваты, а они – ваши жертвы, но отнюдь не сообщницы.
Однако пора домой. Наконец-то я увижу госпожу де Ля Валле, которая так меня любит, несмотря на все мои ветреные увлечения; и ведь она очень мила собой (это неоспоримо) и питает ко мне благоговейную нежность.
Думаю, однако, что я любил бы ее сильнее, если бы был только ее возлюбленным (или, если угодно, любовником): когда честный человек столь многим обязан женщине, то, право, он не может расплатиться с ней любовью: он испытывает к ней чувства более серьезные – дружбу и благодарность. Я был преисполнен и того и другого, но любовь от этого немного страдала.
Госпожа де Ля Валле встретила меня с такой радостью, будто я возвратился из дальних странствий. Когда я вошел, она молилась богу за мое благополучное прибытие и всего час назад, по ее словам, вернулась из церкви, где провела чуть ли не всю вторую половину дня, – и все это в мою честь. Теперь предметом ее молитв был один я, и, право же, беседа с богом превратилась для нее в беседу со мной.
Содержание этих молитв, надо полагать, было довольно занятно; я уверен, что во всех без исключения она говорила только две фразы: «Боже, сделай так, чтобы мой муж всегда был со мной» или «Благодарю тебя, господи, что ты подарил мне моего мужа», и обе означали, если выразить то же самое другими словами, не что иное, как «Боже, сделай так, чтобы я всегда могла наслаждаться радостями законного супружества» или «Благодарю тебя, господи, за радости, которыми я наслаждаюсь в согласии с законом и с твоей святой волей».
Судите сами, сколь пламенны были сии молитвы. Благочестивые люди особенно беззаветно любят бога именно тогда, когда он ниспосылает им маленькие земные радости, и молитвы их становятся горячей, когда и дух и плоть равно ублаготворены и возносят молитву в полном согласии. Но дело идет много хуже, когда плоть в пренебрежении, не знает довольства и терзается, и дух в одиночестве должен нести бремя благочестия.
Но последнее отнюдь не было уделом госпожи де Ля Валле, она получила все, чего могла желать, радости ее жизни были согласны с законом, она могла предаваться им с чистой совестью. Неудивительно, что набожность ее увеличилась вдвое, но, впрочем, вовсе не заслуживала удвоенной хвалы, ибо душой ее благочестия было удовольствие держать в объятиях своего бесценного мужа, своего чернокудрого красавца (как она меня иногда называла), а вовсе не любовь к богу.
Мы поужинали у нашей квартирной хозяйки, которая, судя по всему, влюбилась в меня от всего сердца, может быть даже сама того не заметив. Эта добродушная женщина находила меня обворожительным и выражала свои чувства с полной откровенностью.
– Да, мадам де Ля Валле, ничего не скажешь: вы подобрали себе красивого муженька; кто не полюбит такого красавчика; хоть мне он не приходится никем, а я и то его полюбила, – разливалась она; и через минуту продолжала: – можете не жалеть, что вышли замуж так поздно; и двадцать лет назад вы не нашли бы ничего лучше.
Подобные наивные признания то и дело слетали с ее уст, не доставляя этим никакого удовольствия госпоже де Ля Валле, особенно когда та упирала на ее запоздалое замужество и колола ей глаза разницей в возрасте.
– Ах, боже мой, мадам д’Ален, – отвечала она кротко, но решительно, – я совершенно с вами согласна: я нашла хорошего мужа, я довольна своим выбором и очень рада, что вы его одобряете. Но позвольте заметить, что я вышла замуж вовсе не так уж поздно, что это самое подходящее время, и женщины моих лет удовлетворяют всем требованиям. Не правда ли, милый? – продолжала она, беря меня за руку и глядя глазами, доверительно говорившими: «Ведь ты, кажется, доволен?».
– Еще бы, дорогая моя жена, еще бы вы не удовлетворяли всем требованиям! – отвечал я. – Да в каком же еще возрасте, скажите пожалуйста, женщины бывают приятней и соблазнительней?
Она улыбалась, жала мне руку и заключала с почти нескрываемым вздохом:
– Который час? Не пора ли вставать из-за стола?
То был неизменный припев всех ее речей.
Что касается маленькой вострушки, дочки мадам д'Ален, то она украдкой наблюдала нашу целомудренную любовь и находила ее, насколько я могу судить, не столь невинной, какой она должна была казаться. У Агаты были довольно красивые руки, и я заметил, что плутовка всячески выставляла их напоказ, как бы намекая: «Присмотритесь хорошенько, может ли ваша жена похвастать чем-нибудь подобным?»
Впрочем, не буду больше распространяться о такого рода мелочах; Агата – дело другое, о ней я, возможно, еще расскажу кое-что. Но что касается нашей с госпожой де Ля Валле совместной жизни, то о ней более не стоит говорить. Вы уже достаточно знаете ее характер и ее привязанность ко мне. Мы муж и жена. Я сознавал, сколь многим ей обязан, я всегда готов был исполнить любое ее желание; я достиг расцвета молодости, она была еще свежа, несмотря на свои годы. Но будь она и менее привлекательна, все равно: благодарность в молодом и великодушном человеке заменяет другие чувства: она сильна и многое может. К тому же госпожа де Ля Валле любила меня самозабвенно, и необычайная пылкость ее чувств возместила бы недостаток красоты, если бы я его ощущал. Она отдала мне свое сердце каким-то особым, благоговейным образом, и это находило во мне живой отклик. Госпожа де Ля Валле была женой влюбленной, но вовсе не ревнивой. Она не требовала от меня докучного отчета в моих поступках, хотя я, как вы сами видели, уже успел совершить немало измен, и не было никаких оснований ожидать, что в ближайшем будущем я стану благонравней. Когда меня не бывало дома, госпожа де Ля Валле мечтала поскорей меня увидеть, но ждала терпеливо. Когда я появлялся, она не задавала ни единого вопроса, она была вполне счастлива, лишь бы я любил ее, а я ее любил.
Итак, вообразите самого внимательного мужа, окружающего свою жену самыми нежными заботами; нарисуйте себе картину самого спокойного и приятного супружества – и это будет верное изображение нашей семейной жизни. Впредь я не буду более говорить о моей жене, если только она по какой-нибудь случайности не примет прямого участия в том или ином событии моей жизни. Увы! В скором времени она не сможет быть больше ничем для меня; уже близится день, когда жена моя покинет навсегда этот мир. Итак, я забуду о ней совсем ненадолго; я вернусь к госпоже де Ля Валле, чтобы рассказать вам о ее смерти и о том, как сильно я о ней горевал.
