Текст книги "Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***"

Автор книги: Пьер де Шамбле́н де Мариво́

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)

Они зашли в дом.

Через несколько минут хозяйка постучалась к нам.

– Я только что стала свидетельницей необыкновенного происшествия, перевернувшего всю мою душу,– сказала она.– Человек, которого вы видели со мной,– хозяин харчевни недалеко отсюда. Дней десять тому назад у него поселилась довольно прилично одетая особа; судя по разговору и манерам, эта дама не из простых. Я только что разговаривала с ней и не могу прийти в себя от удивления. Вообразите себе, сударыни, что на третий день после приезда она захворала горячкой; хозяин ее не знает, до сего дня не получает никаких денег, несмотря на то что она обещала расплатиться на другой же день. Вы понимаете, что ее болезнь потребовала больших расходов, издержки опять-таки легли на плечи хозяина, он за все платил. Но ведь он человек небогатый. Сегодня дама чувствует себя немного лучше; между тем лекарь, который отворил ей кровь, и аптекарь, поставлявший лекарства, желают получить деньги за свои услуги. Пришли к ней – ей уплатить нечем; они к хозяину харчевни – мол, звал к больной, так плати. А он еще за прежнее не получил и не хочет нести новые расходы.

Тут приезжает его постоянный клиент, торговец из провинции. Все комнаты заняты, только комнату этой дамы хозяин считает свободной, поскольку она ему не платит. Он является к ней и просит ее куда-нибудь переехать и освободить помещение, коль скоро имеется возможность сдать его хорошему постояльцу: тот должен занять комнату, как только закончит свои деда в городе. И еще хозяин сказал: «Вы мне много задолжали, но я не требую с вас денег, оставьте в залог что-нибудь из платья, но не лишайте меня заработка». В ответ эта дама, которая немного поправилась, но все еще слишком слаба для переездов, стала просить, чтобы он не беспокоился: она все уплатит сполна и даже намерена отблагодарить его за все заботы через неделю, не больше; она отправит его с письмом к лицу, от которого он получит хорошее вознаграждение, надо только немножко потерпеть. А в залог она ничего не может ему оставить, кроме белья и платья, которые ему все равно не пригодятся, а ей, безусловно, необходимы, и наконец, если бы он знал, кто она, он понял бы, что она его не обманет.

Я передаю вам то, что она при мне говорила хозяину, но он все же заставил ее выйти из комнаты и запереть сундук, который оставлял себе в залог, так что спор происходил уже в общей зале, и хозяин с дочкой кричали на нее, но она отказывалась уйти. Они подняли такой шум, что сбежался народ, многие даже вошли в эту комнату. Я возвращалась от одной приятельницы, поблизости отсюда дом, где устроен, трактир, принадлежит мне, я сдаю трактирщику это помещение, ну и остановилась узнать, из-за чего шум. Хозяин увидел меня, попросил войти и все рассказал. А женщина только плакала и твердила то, что вы уже знаете; вид у нее был сконфуженный и совсем убитый; она все время утирала слезы и вздыхала, а лицо у нее такое бледное, даже сказать вам не могу. Она отвела меня в сторону и стала умолять, чтобы я повлияла на трактирщика, если имею какую-нибудь власть над ним; она просила отсрочки всего на несколько дней и дала мне слово, что уплатит ему все; ее голос и весь вид внушили мне жалость и даже уважение. Разговор шел всего-то о десяти экю; да пусть они пропадут, я от этого не обеднею, а господь мне воздаст, с ним в убытке не останешься. Я и сказала, что уплачу за нее. Она поднялась обратно в свою комнату, ей вернули сундучок, а я привела трактирщика к себе, чтобы расплатиться с ним. Вот, сударыни, слово в слово все, что я там слышала; разжалобила меня дамочка, будь что будет, но я бы вовек не знала покоя если бы я не отдала эти десять экю.

Нас с госпожой Дарсир эта история взволновала. Мы жалели бедную женщину, которая в такую тяжелую минуту больше плакала, чем спорила; мы очень хвалили хозяйку за ее поступок, и обе хотели внести и нашу лепту в доброе дело.

– Трактирщик получил плату за постой,– сказали мы ей,– он теперь подождет; но это еще не все: у бедной женщины, по-видимому, нет денег, она только что перенесла тяжелую болезнь, ей еще целую неделю надо жить у этого человека, и навряд ли он будет считаться с ее состоянием и заботиться, чтобы она скорее поправилась. Будьте же так добры, сударыня, передайте ей от нас эту небольшую сумму (мы вручили ей девять или десять экю).

– С величайшей радостью, я немедленно отнесу ей деньги,– сказала наша хозяйка и вышла.

Возвратясь, она рассказала, что застала больную в постели, та очень утомилась от всех треволнений, у нее снова поднялся жар, а что касается десяти экю, она покраснела, принимая их, и заклинала нас считать, что берет их в долг; благодарность ее только возрастет, если мы на это согласимся, она скоро получит деньги и обязательно покроет свой долг.

Ее любезный ответ очень нам понравился и укрепил наше уважение к ней. Эта благородная гордость говорила о душе незаурядной, и нам приятно было сознавать, что мы не напрасно пришли ей на помощь. Не помню, почему мы сами не пошли ее навестить, хотя были очень расположены к ней. Я даже подумала, не предложить ли госпоже Дарсир сделать этот визит, а она потом призналась, что и у нее было такое же точно желание.

Я особенно жалела эту незнакомку, потому что все вспоминала свою матушку; конечно, выпавшие на ее долю неприятности не шли ни в какое сравнение с бедой, в какую попала эта несчастная дама, но маркизе трудно мириться с теми обстоятельствами, которые для простых людей вполне приемлемы и переносимы. Дальше этого моя фантазия не шла, но и в подобном положении нельзя не пожалеть немолодую женщину и не посочувствовать ее горю.

Однако я никак не могла разыскать маркизу и пришла к решению подождать еще с неделю и опять заехать к маркизу-сыну: к тому времени он уже должен был вернуться из деревни; у него я непременно узнаю о местопребывании моей матери, да и она не преминет зайти к нему по его возвращении.

Через два-три дня после того, как мы послали деньги незнакомке, мы с госпожой Дарсир отправились часов в одиннадцать к обедне (был праздничный день); на обратном пути домой я увидела неподалеку от нашей кареты какую-то женщину и тотчас признала в ней горничную маркиза де Вири, с которой мы разговаривали на улице Людовика Святого. Как вы помните, я обещала ей прислать кого-нибудь, чтобы узнать адрес госпожи Дарнейль, она не могла вспомнить его при первой встрече с нами; я точно исполнила свое обещание, но посланному ответили, что горничной нет дома. По своей оплошности я забыла послать к ней вторично, хотя вовсе не отказалась от этой мысли. Поэтому я очень обрадовалась, увидя ее, и поделилась своей радостью с госпожой Дарсир, которая также узнала горничную.

Женщина эта увидев нас издали, тоже как будто узнала нас и задержалась на пороге трактира, куда видимо, собиралась войти.

Поравнявшись с нею, мы остановили карету, и женщина тотчас же поклонилась нам.

– Я очень рада, что встретила вас! – сказала я.– Вероятно, вы идете к госпоже Дарнейль или были у нее? Теперь вы нам скажете, где она живет.

– Если вы будете так добры и подождете немного,– ответила она,– я забегу только шепнуть словечко одной даме, которая остановилась в этом трактире, а затем смогу ответить на ваш вопрос, мадемуазель; извольте подождать одну минуточку.

– Даме! – повторила с удивлением госпожа Дарсир: она знала от трактирщика, что у него живет сейчас только одна женщина.– Кто же эта дама? – продолжала она и, обернувшись ко мне, сказала: – Не та ли это особа, которую мы ищем, с которой случилась давешняя неприятная история?

– Она самая,– сразу подхватила горничная, не дав мне времени ответить.– Вы говорите, конечно, о ее споре с трактирщиком, который гнал ее из своей харчевни?

– Совершенно верно,– сказала госпожа Дарсир,– и раз вы знаете, кто эта дама, не объясните ли вы нам, каким образом она дошла до такой крайности? Судя по всему, это дама из общества.

– Вы не ошиблись, сударыня,– отвечала горничная.– Даме этой совсем негоже терпеть подобное обхождение; она даже заболела от этого.

– Мне кажется,– сказала госпожа Дарсир,– нам следует навестить ее, если она не возражает. Поднимитесь к ней, дочь моя (так она называла меня).

– Конечно, вы можете подняться, сударыни,– сказала горничная,– но разрешите прежде мне одной войти наверх, чтобы предупредить даму о вашем посещении и узнать, не слишком ли взволнует ее этот визит; возможно, она попросит вас не подвергать ее сейчас непосильной тревоге.

– Нет, нет,– воскликнула госпожа Дарсир, которая была, возможно, немного любопытна, но еще в большей степени добра,– нет, этого можно не опасаться; одна особа на днях посетила ее по нашему поручению, и я уверена, что она охотно примет нас. Но все же предупредите ее, если считаете нужным, а мы поднимемся вслед за вами; вы войдете первая и скажете, что ее желают видеть две дамы, живущие в большой гостинице рядом с трактиром, и что на днях наша хозяйка приходила к ней по нашей просьбе. Она догадается, о ком идет речь.

Мы сразу вышли из кареты, и все получилось так, как мы ожидали. Пришлось подняться всего на несколько ступенек: дама жила во втором этаже, со двора. Горничная не напрасно спешила опередить нас: действительно, она была права, желая предупредить незнакомку, у нее были на то основания, хотя нам она ничего не сказала; мы приостановились на минуту в дверях комнаты, напротив которых стояла кровать; таким образом, когда горничная отворила дверь, мы увидели больную, полулежавшую на подушках; она тоже увидела нас, несмотря на то что мы стояли в темном коридоре; мы узнали ее, и удивление, выразившееся на ее лице, подтвердило, что мы не ошиблись.

Дверь осталась полуоткрытой; больная смотрела на нас, мы на нее.

– Боже, дитя мое,– шепнула мне госпожа Дарсир,– ведь это госпожа Дарнейль?

В это время больная умоляюще сложила руки и со вздохом протянула их ко мне, устремив на меня потухший, страдальческий и все же нежный взгляд.

Не ожидая объяснений, я подбежала и так ласково обняла ее, что она заплакала, не в силах произнести ни слова. Слезы душили ее.

Потом, когда у нее прошло волнение первых минут, в котором было, пожалуй, столько же смущения, сколько желания довериться, она сказала:

– А я уже вынесла себе жестокий приговор: не видеть вас более, и никогда еще мне не доводилось приносить такую тяжелую жертву – это самая горькая печаль из всех, что гнетут меня в теперешнем моем положении.

Вместо ответа я только удвоила свои ласки и поцелуи.

– Ах, полно, сударыня, полно,– сказала я, сжимая ее руку, тогда как другую она протянула госпоже Дарсир,– неужели вы считали, что у нас нет ни чувства, ни разума? Ах, кто может быть уверен, что его никогда не постигнет несчастье! Или вы думали, что мы способны забыть о том уважении, каким обязан вам каждый? Что б ни случилось с такой женщиной, как вы, она не может потерять право на почитание окружающих.

Госпожа Дарсир повторяла те же слова, и, действительно, никакие другие не могли бы и в голову прийти; достаточно было на нее взглянуть, чтобы понять: в этом грязном трактире ей не место.

У горничной глаза наполнились слезами, она стояла поодаль от нас и молчала.

– Напрасно вы не открыли нам истину при первой же встрече,– сказала я горничной.

– Да я и сама хотела вам сказать,– возразила она,– но не смела нарушить приказание моей госпожи; я прослужила ей целых семнадцать лет, потом она устроила меня к маркизе де Вири; но все равно, я считаю мою прежнюю хозяйку своей настоящей госпожой, а она не позволяла сказать вам всю правду, когда вы наведывались.

– Не сердитесь на нее,– попросила больная,– я никогда не забуду ее сердечной привязанности ко мне. Вы не поверите, но в эти дни она приносила мне последние свои деньги, в то время как пять или шесть очень близких моих друзей – людей богатых, когда я обратилась к ним за помощью, не решились одолжить мне небольшую сумму, которая избавила бы меня от крайней нужды; они ограничились только несколькими словами сочувствия. Правда, я отказалась взять у нее деньги, как раз в это время подоспела помощь от вас. А ваша хозяйка выручила меня из самой ужасной беды. Я смогу оплатить все свои долги через несколько дней, но благодарность моя будет вечной.

Не успела она закончить, как явился лакей госпожи Дарсир и сообщил, что стряпчий ждет ее в карете у дверей трактира и должен срочно сообщить нечто важное.

– Я знаю, о чем речь,– сказала она,– мы переговорим прямо в карете, и я сейчас же вернусь. А вы, сударыня,– обратилась она к больной,– забудьте о том, что с вами случилось; успокойтесь и подумайте, чем мы можем вам помочь. Ваше положение не оставит равнодушным ни одного порядочного человека, всякому лестно быть полезным женщине, подобной вам.

Незнакомка ответила на ее слова только слезами умиления и сжала ее руку в своих руках.

– По правде говоря,– сказала она, когда госпожа Дарсир вышла,– в моем горе я познала и счастье; подумайте только, кто пришел мне на помощь! Не друзья, не свойственники, с кем я провела большую часть своей жизни, даже не дети; у меня они есть, мадемуазель, вся Франция об этом знает,– но они от меня бегут, они меня покинули. Я могла бы погибнуть самым жалким образом, имея такие огромные связи, если бы не вы мадемуазель, а ведь вы меня не знаете, ничем мне не обязаны, и все же именно вы, с сердечной отзывчивостью, со всем мыслимым очарованием заменили мне разом и друзей, и родственником, и детей; что было бы со мной без вашей приятельницы, с которой я тоже познакомилась в этой почтовой карете; что было бы со мной без этой славной девушки, которая прислуживала мне (позвольте упомянуть и ее, ибо усердие и преданность делают ее достойной чести стоять рядом с вами), и, наконец, что бы я делала без вашей квартирной хозяйки, которая никогда меня не знала, которая шла своей дорогой и вдруг сжалилась надо мной: вот те, что не дали мне умереть в нищете и безвестности, столь удивительной для человека моего звания. Что такое наша жизнь и как ничтожен свет!

– Бог мой,– сказала я, тронутая до глубины души ее словами – постарайтесь, сударыня, забыть, как вам и советовала госпожа Дарсир, все эти несчастья, я присоединяюсь к ее совету; доставьте нам удовольствие видеть вас спокойной; утешьте нас, ведь нам тяжело видеть ваше горе.

– Вы правы, довольно плакать,– сказала она,– нет бедствий и печалей, которые не отступили бы перед сердечной добротой. Давайте поговорим о вас, мадемуазель: где же ваша матушка, к которой вы приехали после столь долгой разлуки? Расскажите о ней. Вы еще не встретились? Или она в отъезде? Ах, мадемуазель, как она должна любить вас, как счастлива она, что имеет такую дочь! По воле небес у меня тоже есть дочь, но не мне на нее жаловаться, совсем напротив.

Последние слова она произнесла упавшим голосом.

– Ах, сударыня,– ответила я, тоже вздохнув,– вот вы говорите, что моя матушка должна меня любить. Увы, я не могу этим похвалиться. Хорошо еще, если она захочет увидеться со мной, хотя потеряла меня из виду уже почти двадцать лет. Но тут не обо мне речь, обо мне в другой раз. Теперь важнее всего вы. За вами плохо ходят, вам нужна сиделка, отправляясь домой, я скажу трактирщице чтобы она сегодня же приставила к вам сиделку.

Я ожидала, что она что-нибудь ответит на мое предложение, но она вдруг залилась слезами, а потом, вернувшись к моему рассказу, спросила задумчиво и с глубоким чувством:

– Так вы говорите, что на целых двадцать лет потеряли из виду свою мать? Невозможно слышать это без боли в сердце. Праведное небо, как должна казнить себя ваша мать! Не меньше, чем я! Ах, скажите, мадемуазель,– спросила она, не дав мне времени собраться с мыслями,– почему она покинула вас? Какая тому причина? Откройтесь мне, прошу вас.

– Причина та,– ответила я,– что мне не было еще и двух лет, когда она вторично вышла замуж, а спустя три месяца после свадьбы новый муж увез ее в Париж; там у нее родился сын, вытеснивший меня из ее сердца или, по крайней мере, из ее памяти, и с тех пор рядом с ней не было никого, кто напомнил бы ей обо мне; я за всю жизнь получила от нее всего три или четыре письма и до последнего времени жила у тетушки, которая меня приютила. Но вот уже четыре месяца, как тетушка моя умерла; я прожила у нее шесть или семь лет, не имея никаких сведений о матушке, хотя писала ей много раз, но без всякого результата; теперь я приехала в Париж, но узнала, что она уже два года как овдовела и не живет там, где я надеялась ее найти. Не живет она и у сына, который сейчас со своей женой-маркизой уехал в деревню; слуги тоже не знают, где находится его мать, хотя она приходила в его особняк несколько дней тому назад; так что я ума не приложу, как мне ее разыскать, все мои попытки бесплодны; вдобавок ко всему меня очень тревожит и удручает предчувствие, что с ней случилось что-то плохое; я слышала, что этот любимый сын, которому она целиком отдала свое сердце, недостоин ее нежности и относится к ней не так, как бы следовало. Ясно одно: она скрывается, прячется от людей; никто не знает, где она нашла убежище, но моей матери не пристало находиться в безвестности. Ведь так может поступить лишь человек бедный, не имеющий средств к жизни и потому не желающий, чтобы его видели в беде и унижении.

Я не могла удержаться от слез, рассказывая об этом; а у незнакомки, раньше все ревмя плакавшей, теперь вдруг высохли слезы. Она не сводила с меня глаз; в ее пристальном взгляде можно было прочесть тревогу и смятение; она с трудом, как мне показалось, переводила дух.

Я замолчала, а она продолжала пристально смотреть на меня. Выражение ее лица поразило меня. Я была смущена, мне передалось волнение, какое я читала в ее чертах; мы долго молча смотрели друг на друга, не понимая еще причины этого молчания, но уже смутно догадываясь о ней. Вдруг она срывающимся голосом задала мне еще один вопрос

– Мадемуазель,– сказала она,– мне кажется, я знаю вашу матушку. Где, скажите, пожалуйста, живет ее сын, куда вы ходили справляться о ней?

– На Королевской площади,– ответила я; голос у меня дрожал еще сильнее, чем у нее.

– Как его зовут? – спросила она едва слышно, жадно впившись в меня глазами.

– Его зовут маркиз де ...– ответила я, вся дрожа.

– О моя дорогая Тервир! – воскликнула она, кидаясь в мои объятия.

При этом имени я сразу поняла, что передо мной моя мать. Я так громко вскрикнула, что напугала госпожу Дарсир, как раз поднимавшуюся по лестнице после разговора с поверенным.

Не сообразив сразу, что может означать этот крик, тем более в таком подозрительном трактире, населенном бог знает какими людьми, она тоже отчаянно вскрикнула и стала звать на помощь.

На шум сбежались перепуганный трактирщик, его дочь и лакей госпожи Дарсир; все спрашивали, что случилось.

– Я ничего не знаю,– сказала она,– но следуйте за мной; только что послышался крик из комнаты больной дамы, где я оставила молодую особу, с которой приехала. На всякий случай пойдемте со мной.

Все вместе они вошли в комнату, где застали меня, безмолвную, ослабевшую, бледную, в каком-то оцепенении, плачущую от радости, удивления и горя.

Моя мать была в обмороке; она лежала как мертвая, не подавая признаков жизни, в моих объятиях, а горничная хлопотала вокруг нее, стараясь привести ее в чувство.

– Что здесь происходит? – спросила госпожа Дарсир.– Что с вами, мадемуазель?

Я могла ей ответить только вздохами и слезами; потом указала ей на мою мать, как будто этот жест мог ей что– нибудь объяснить.

– Что случилось? – снова спросила она.– Неужели она умирает?

– Нет, сударыня,– вмешалась горничная,– но она узнала свою дочь, и ей стало худо.

– Да,– сказала я тогда, с трудом выговаривая слова,– это моя матушка.

– Ваша матушка! – воскликнула госпожа Дарсир подбегая, чтобы помочь нам.– Боже мой! Маркиза де ...! Как это могло случиться!

– Маркиза! – в свою очередь ахнул трактирщик, всплеснув руками.– Господи, такая благородная дама! Если бы я знал, кто она, я бы поостерегся наносить ей обиду.

Между тем моя матушка, окруженная заботами, открыла глаза и начала постепенно приходить в себя. Обойду молчанием нежности и ласковые слова, какие мы говорили друг другу. Трогательные обстоятельства, при которых мы встретились, новизна нашего знакомства и радость видеть ее и называть своей матерью, длительная разлука, на которую она меня обрекла, даже ее вина передо мной и победа моей любви над ее равнодушием – все это делало ее для меня дороже, чем если бы я постоянно жила в ее доме.

– О Тервир, о милая дочь,– говорила она,– твои ласки так жестоко обличают мою вину!

Но мы дорого заплатили за восторги и радость встречи.

То ли душевные потрясения надломили ее организм, то ли горе и лихорадка подорвали ее силы, но через несколько дней у нее обнаружился паралич всей правой стороны тела; вскоре паралич поразил и левую сторону и уже до самой своей смерти матушка не смогла от него оправиться.

Я предложила в тот же день перевезти ее в нашу гостиницу, но сильная горячка, сопровождавшаяся слабостью, нам помешала; вызванный нами лекарь не разрешил трогать ее с места.

Тогда, не видя другого выхода, я решила сама переехать к ней, чтобы не оставлять ее одну; я послала бывшую горничную матушки, все еще не оставлявшую нас, позвать трактирщика, чтобы снять для меня помещение рядом с матушкиным, но она стала уверять меня, что все комнаты в трактире заняты

– Тогда я попрошу поставить мне кровать рядом с вашей,– сказала я.

– Нет, это невозможно,– возразила она,– об этом и думать нечего. Здесь слишком тесно. Нет, дитя мое, берегите ради меня свое здоровье, здесь вы не сможете отдохнуть, а я буду беспокоиться, и мне это только повредит. Вы живете совсем близко; навещайте меня как можно чаще, а с меня хватит и сиделки.

Я продолжала настаивать на своем, ибо не могла согласиться оставить ее одну в этой унылой трущобе, но она и слышать об этом не хотела. Госпожа Дарсир встала на ее сторону; решено было, против моего желания, что я буду только навещать ее, в ожидании, пока можно будет перевезти ее в другое место. Поэтому утром, едва встав с постели, я тотчас отправлялась к ней и уходила только вечером. Обедала я тут же в трактире, по большей части весьма плохо, но зато я видела матушку и была очень довольна.

Ее паралич огорчал меня безмерно, но врачи говорили, что он пройдет; в этом они обманулись.

На другой день после нашей встречи она рассказала мне свою историю.

Прошло действительно не больше полутора лет с тех пор, как маркиз, ее муж, скончался в жестоких страданиях. Она была очень счастлива с ним; их союз за все двадцать лет совместной жизни ни разу не был ничем омрачен.

Сын их, предмет безграничной любви своих родителей, был очень хорош собой; но матушка пренебрегла воспитанием его ума и сердца; по слабости и снисхождению она не сумела уберечь его от самых глупых и пошлых предрассудков гордости и чванства. Сыну этому, одному из самых завидных женихов Франции, было восемнадцать лет, когда отец, человек баснословно богатый, предчувствуя близкую смерть, решил женить его. Посоветовавшись с супругой, без которой он ничего не предпринимал, маркиз просил для сына у герцога де ... руки его дочери.

Маркиза, обожавшая, как я уже говорила, своего сына и жившая исключительно для него, не только одобрила намерения мужа, но и торопила с их осуществлением.

Герцог де ... не мог мечтать о лучшей партии для своей дочери и с радостью принял предложение; через две недели молодые люди были обвенчаны.

Не прошло и нескольких дней после свадьбы, как маркиз (я говорю об отце) серьезно занемог и прожил всего лишь шесть или семь недель. Все богатство семьи принадлежало ему одному; вы уже знаете, что моя мать была бесприданница и, когда маркиз женился на ней, не имела ничего, кроме «вдовьей доли» после моего отца; я уже говорила, что средства эти были совсем незначительны, а кроме этих денег, матушка владела лишь несколькими клочками земли, которые числились за ней, но не имели, в сущности, никакой цены. Правда, маркиз признал за ней в брачном контракте значительную сумму в качестве якобы ее приданого, с правом распоряжаться ею по своему усмотрению, но маркиза была слишком ослеплена любовью к сыну (а может быть, провидению угодно было наказать ее за преступное небрежение к родной дочери).

Так или иначе, но она имела неосторожность отказаться от своих прав в пользу сына и удовольствоваться скромной пенсией, которую он обязался ей выплачивать; она согласилась на это тем более охотно, что по договоренности между ними сын брал ее в свой дом на полное содержание.

Через два дня после смерти маркиза она переехала к сыну. На первых порах ее приняли весьма учтиво. Прошел месяц, она не могла пожаловаться на дурное обращение, но и похвалиться любовью и вниманием молодой четы тоже не могла; с ней обращались вежливо, но холодно; от такого обхождения сжимается сердце, но объяснить посторонним подобные огорчения бывает очень трудно.

По истечении месяца в отношении к ней сына стало проскальзывать пренебрежение, чего раньше не было. Невестка маркизы, женщина гордая и надменная, случайно увидев среди гостей маркизы нескольких недостаточно щегольски одетых провинциальных дворян, исполнилась презрения к ним и к своей свекрови, считая, что покойный маркиз оказал ей слишком много чести, женившись на ней. Она стала еще холоднее относиться к маркизе, с каждым днем оказывала ей все меньше внимания и порой даже переступала границы благовоспитанности.

Моя мать, тоже не лишенная высокомерия, была жестоко оскорблена и высказала однажды свое неудовольствие.

– Я освобождаю вас,– сказала она,– от обязанности уважать свекровь; можете меня не уважать, это дело ваше, а не мое, пусть общество осудит вас за это, но я не потерплю, чтобы вы пренебрегали правилами вежливости, в коей вы не посмели бы отказать даже своей ровне.

– Как, сударыня, я нарушила правила вежливости? – отвечала ее невестка, удаляясь в свой будуар.– Упрек, право же, нешуточный, я была бы очень огорчена, если бы заслуживала его; что же касается уважения к вам, то надеюсь, что общество, чьим судом вы мне угрожаете, менее требовательно на этот счет, чем вы.

Мать вышла, возмущенная этим ироническим ответом, и пожаловалась спустя некоторое время сыну, но получила не большее удовлетворение, чем от разговора с невесткой. Он только посмеялся над их ссорой, сказав, что это женские дрязги, что через день они помирятся и он не хочет вмешиваться в их споры.

Пренебрежительное отношение молодой маркизы к свекрови не было для него новостью; он знал, что она усматривала большую разницу между захудалым дворянским родом свекрови и знатной фамилией покойного маркиза – свекра; сын не раз слышал, как она подтрунивала над этим, и не возражал ей. Он был доволен, что молодая женщина отдавала дань голубой крови его отца, и предоставлял ей глумиться над скромным происхождением его матери: быть может, он и сам презирал свою мать и не считал ее достойной себя. Кто знает, какие пустые и нелепые мысли могут закрасться в голову молодого повесы, который носит громкое имя и обо всем судит вкривь и вкось! Есть ли на свете вздор, какой не нашел бы у него полного признания?

В конце концов моя матушка оказалась без всякой защиты – у нее не было ни родных, чье вмешательство могло бы пресечь это глумление, ни друзей, на чью помощь она могла бы опереться; да и бывают ли верные и самоотверженные друзья у того, кто потерял свое состояние и место в обществе, у того, чья честь зависит от доброты или злобы людей, коим он все отдал, а судьба – от их способности чувствовать благодарность?

Покинутая сыном, презираемая невесткой, служившая мишенью для насмешек всего дома и поминутно страдая от холодной дерзости челяди, не желавшей ей прислуживать, как положено, матушка однажды утром ушла из дома своего сына. Она перебралась в маленькую квартиру, которую для нее сняла преданная горничная, не пожелавшая ее покинуть, та самая, о которой я упоминала выше. По соглашению маркизы с сыном он должен был и этой женщине выплачивать небольшую пенсию в сто экю, из которой она уже восемь лет не получала ни единого су.

Покидая дом сына, маркиза оставила ему письмо, в котором объясняла причины своего ухода; она описывала в нем все безобразия, которые ей приходилось терпеть, и просила выплатить причитающуюся ей пенсию хотя бы за полгода; она еще ничего не получила от сына, а между тем половина этих денег была ей совершенно необходима для покупки множества вещей, без которых ей невозможно было жить, вернее, прозябать в своем новом жилье. Кроме того, она просила прислать ей кое-что из ее личной мебели, которую она перевезла к нему, поселившись в его доме, но не могла сразу вывезти, перебираясь на новую квартиру.

Сын получил ее письмо вечером, вернувшись с охоты; по крайней мере, так он сказал матери на следующий день; навестив ее в новом доме, он сообщил, что молодая маркиза пришла бы тоже, но чувствует себя не совсем здоровой.

Он пытался уговорить матушку вернуться домой; по его словам, она уехала без всякой основательной причины в минуту раздражения, в оставленном ею письме содержатся одни лишь пустяки, не заслуживающие внимания; неужели она хочет прослыть сварливой, вспыльчивой и несносной особой? Он приводил ей еще множество подобных доводов, но они не возымели действия.

Маркиза их и слушать не хотела и противилась его уговорам столь решительно, что сыну ничего иного не оставалось, как объявить все ее обиды игрой воображения и притвориться, будто он не понимает, что ей нужно.

Визит его кончился тем, что, пожав несколько раз плечами и сто раз всплеснув руками «от удивления», он обещал прислать ей деньги вместе с принадлежащей ей мебелью; но когда мебель прибыла, оказалось, что часть ее заменена другой, менее ценной и не столь красивой, так что маркиза очень мало выручила за нее, когда решилась ее продать, чтобы свести концы с концами в дни крайней нужды, наступившей очень скоро. Из полугодовой пенсии она получила только треть, и в дальнейшем суммы эти ей выплачивали так неаккуратно, что она вынуждена была выехать из своей квартиры; после этого маркизе пришлось скитаться по меблированным комнатам, переезжая на новое место по требованию очередной хозяйки каждый раз, как она не могла вовремя уплатить.

Во время этих частых и печальных переездов с места на место ей пришлось уволить горничную, которая всюду следовала за ней и очень неохотно рассталась со своей госпожой, когда та рекомендовала ее маркизе де Вири.

В это же время вдова одного офицера, которой моя мать когда-то оказала большую услугу, пригласила ее на несколько месяцев погостить в ее маленькой усадьбе недалеко от Парижа.