Текст книги "Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***"
Автор книги: Пьер де Шамбле́н де Мариво́
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)
– Прощайте, матушка, прощайте,– ответила я, заливаясь слезами; доброта ее глубоко тронула меня. Из приемной я побежала прямо к себе в комнату и, вопреки советам госпожи де Миран, дала волю своему горю.
Я так и слышу ваш голос: «Но я вас не узнаю, дорогая! И кто узнает Марианну в этой особе, которая все время плачет? Вы стали какой-то торжественной, высокопарной! Куда девалось ваше кокетство? Или вы совсем забыли, что вы красотка, ведь вы отлично это знаете? Ваша серьезность убийственна; еще немножко, и вы нагоните на меня сон; довольно же, ведь это ни на что не похоже!»
Потерпите, дорогая, не сердитесь; кокетство мое никуда не девалось, оно скоро появится опять. Просто оно на время отклонилось от обычной цели; я забыла о своей красоте, мое изящество и живость отошли на второй план, но я от них не отказалась и сумею ими воспользоваться, когда придет время.
Хотя самолюбие наше порой как бы уступает место другим чувствам, в самом же деле оно на страже более, чем когда бы то ни было. Самолюбие – душа всех наших поступков, их тайный властелин. Это значит, что мы его просто не чувствуем и, сами того не замечая, служим ему одному в тот самый миг, когда нам кажется, что мы им жертвуем и вовсе от него отрешаемся. Однако продолжим нашу историю; я все время отвлекаюсь – это давняя привычка, хотя она несколько противоречит моей натуре. Ведь я ленива и, казалось бы, должна быть краткой, чтобы поскорее кончить и вернуться к своему излюбленному состоянию – праздности. Но леность присуща мне только в житейских делах; размышления же не стоят мне никаких усилий; когда я рассуждаю, перо мое само собой бежит по бумаге, и я даже не замечаю, что пишу.
На чем же я остановилась? Ах да, на том, что я убежала в свою комнату и дала волю слезам. Но продолжалось это недолго: вскоре мне доложили, что госпожа Дорсен ждет меня в приемной. С нею граф де Сент-Ань; я постаралась успокоиться, прежде чем выйти к ним.
– Мы только что были у вашей матушки, мадемуазель,– сказала госпожа Дорсен,– она послала нас сюда. И вот мы здесь, ибо желаем разделить с нею удовольствие видеть вас.
– Вы оказываете мне большую честь, сударыня,– отвечала я.
– А что вы скажете мне? – вмешался граф.– Хорошо ли я поступил, явившись сюда с госпожой Дорсен? Будьте откровенны: не тяготит ли вас мое присутствие?
– О нет, сударь, напротив,– ответила я.
– Напротив? – подхватил он.– Будьте осторожны, мадемуазель, я могу подумать, что вы мне рады, и не захочу уходить, предупреждаю!
– И опять хорошо сделаете! – отвечала я, невольно рассмеявшись: с этим человеком невозможно было сохранять серьезность. Но я описала его вам лишь наполовину, вы совсем его не знаете, так познакомьтесь с ним покороче.
Представьте себе мужчину [24]24
Представьте себе мужчину...– Как полагали современники, госпожа Риккобони изобразила здесь внешность и характер самого Мариво.
Составитель комментариев – А. Михайлов
[Закрыть]выше среднего роста; легкая поступь, открытое лицо, благородная осанка, прекрасные зубы, заразительный смех – таков его портрет. Многие находили, что он умен, но это был не тот ум, на какой претендует весь свет и которым можно обладать, не делаясь от этого ни лучше, ни достойней,– ум, доступный каждому и ослепляющий глупцов смелостью суждений и легкостью мысли, особенно если прибавить к этому хорошую память. У графа был ум прирожденный, ум самобытный. Ясный, цельный, проницательный, этот ум видел то, что ему показывали, но ничего не присочинял. У человека этого было доброе сердце, прямодушный характер, и ему казалось невероятным, что другие лицемерят или пускают пыль в глаза; а если время или случай разочаровывали его в ком-нибудь из друзей, он не терял из-за этого доверия к остальным.
Иногда он казался немного резок, хотя, по существу, был кроток, великодушен, сострадателен. Он любил правду и говорил ее всегда, но без раздражения и так, что выслушивать ее не было обидно, а ведь это не всякому дано. Бывают на свете правдивые люди, достойные всяческого уважения, но которых трудно любить; ты любишь их умом и тысячу раз в день готов возненавидеть. Их откровенность бестактна, она обижает и раздражает. Дает ли такой человек совет – вы чувствуете, что совет этот разумен, и все же вы с трудом заставляете себя следовать ему, соглашаться с ним... Почему? Потому лишь, что с вами говорили обидным тоном и, высказывая свое мнение, как бы предписывали вам правила поведения; словом, потому, что не щадили вашу гордость. А гордость, дорогая моя, требует, чтобы с ней считались: и в любви, и в дружбе, и в свете, и вдали от света она требует уважения. Сам того не зная, господин де Сент-Ань всегда щадил самолюбие своих друзей. Вы могли без конца восхвалять собственный характер – он вполне вам верил; он и не думал оспаривать ваших достоинств, напротив: он был в них уверен больше, чем вы сами. Граф, с его именем, состоянием и счастливым характером, несомненно, стоил моего неверного жениха; возможно, даже намного его превосходил; но, как напомнила госпожа де Миран, ему было пятьдесят лет. Молодая и красивая девушка не способна ценить истинные достоинства; может ли благоразумный, солидный человек заменить ей очаровательного вертопраха?
Как видите, я позволила графу рассмешить меня; госпожа Дорсен была чрезвычайно довольна моей напускной веселостью.
– Вот вы снова стали сами собой, мадемуазель,– сказала она.
– Такой я желал бы вас видеть,– подхватил граф.– Вы вовсе не бедненькая барышня, которую надо пожалеть. Всегда скажу: вы не из тех, кому следует оплакивать какую бы то ни было потерю, и можно лишь удивляться ослеплению господина де Вальвиля. Плакать и грустить следует ему, а не вам; его утрата огромна, невозместима, но нельзя сказать уверенно, что он действительно решился на столь нелепый шаг; он еще может образумиться и отказаться от своей странной причуды, как вы полагаете, мадемуазель?
– Теперь уже поздно передумывать, сударь,– отвечала я,– хотя сердце мое еще не совсем от него отвернулось, оно слишком больно ранено, чтобы простить. Если бы господин де Вальвиль отказался от брака со мной, уступая требованиям света, я не могла бы сетовать: я не переоцениваю себя и пожертвовала бы ради его благополучия надеждами, которых тщеславие мое никогда не считало обоснованными. Но он покидает меня ради другой, в нем нет истинной дружбы ко мне, нет уважения к моим чувствам... Ах, сударь, я навсегда сохраню благодарность к нему за ту честь, которую он намерен был мне оказать, но никогда не забуду и того, что он пожалел об этом; и не забуду, что в этот миг он был жесток со мной.
– Как! – сказал граф.– Если бы любовь вернулась, вы не были бы этим польщены? Подумайте, прелестная Марианна; я не очень большой знаток в этих делах, но, помнится, слышал, что вновь видеть неверного у своих ног весьма приятно: возвращаясь к прежним своим оковам, он как бы говорит: «Я сделал все, чтобы быть счастливым без вас; если бы я нашел что-нибудь более достойное, я не был бы сейчас здесь». Вообразите господина де Вальвиля в таком положении; неужели вы остались бы непоколебимы? Неужели вы отвергли бы его руку?
– Да, сударь,– отвечала я твердо,– да, я бы ее отвергла. Мы были в заблуждении: нас обманула доброта его матушки, его любовь, моя любовь... Я не достойна войти в столь высокопоставленную семью, я более не желаю ничего подобного, и...
– Однако, мадемуазель,– перебила меня госпожа Дорсен,– вы забываете, что граф находит вас вполне достойной войти в его семью, что он желает вступить с вами в брак, что он во всех отношениях стоит Вальвиля и что...
– Граф оказывает мне великую честь,– прервала я ее в свою очередь.– Госпожа де Миран знает о его великодушном предложении, и она сама даст ответ. Граф, надеюсь, согласится вести переговоры об этом с нею?
– Да, разумеется, я вполне согласен,– ответил граф довольным тоном,– мне приятно видеть, что вы полны решимости ответить презрением на неверность; это еще выше поднимает вас в моих глазах. Вот это я называю разумным, пристойным, скромным, предусмотрительным поведением; вы не говорите, что уже не любите, но вы даете понять, что твердо намерены более не любить, бороться со склонностью, которую надо победить; это прекрасно, это достойно высокой похвалы, и уважение мое к вам с каждым часом возрастает.
И, обратившись к госпоже Дорсен, он спросил:
– Что вы об этом думаете, сударыня? Разделяете вы мое восхищение решимостью мадемуазель Марианны?
– Безусловно,– отвечала та,– это самое благородное решение, и я ничуть не удивляюсь, что наше милое дитя остановилось на нем. В конце концов чего мы достигаем, пытаясь удержать ускользающее от нас сердце? К чему ведут постыдные уловки, на какие пускаются иные женщины, чтобы вернуть неверного возлюбленного? Если прежде он лишь избегал ее, то в результате всех этих усилий он ее возненавидит, он будет презирать ее и тяготиться ею. А если, уступив ее настояниям, он возвращается, можно ли считать это победой? И кто способен ею гордиться? Никто. И вообще, человек, раз изменивший, недостоин любви: есть оскорбления, которые прощать было бы низко и показывать, что прощаешь,– весьма неосмотрительно. Фи! Можно ли так потворствовать изменнику? Ведь это все равно что сказать ему: делайте все, что вам угодно, не стесняйтесь, можете уходить, можете приходить, я жду и всегда к вашим услугам. Нет! Нет! Я одобряю решение нашей дорогой Марианны,– продолжала она,– легкомыслие Вальвиля ничуть ее не унижает,– напротив, оно еще ярче оттеняет ее достоинства; Марианна достойна счастья, она будет счастлива, так говорит мне мое сердце, ручаюсь, что так оно и будет.
– И я очень хотел бы способствовать исполнению вашего пророчества! – вскричал граф.– Но, если не ошибаюсь, вы намерены встретиться с госпожой де Миран, не так ли, сударыня? Я разделяю ваше желание: мне не терпится свести знакомство с...
Он остановился.
– Понимаю вас, сударь,– сказала госпожа Дорсен,– любопытство ваше естественно и извинительно. Итак, мы должны расстаться с милой Марианной.
Госпожа Дорсен встала.
– Мы скоро снова увидим вас, мадемуазель.
Последовали тысячи любезных слов и комплиментов, и мои посетители ушли.
Оставшись одна, я стала припоминать слова госпожи Дорсен о «постыдных уловках, не приводящих ни к чему и лишь роняющих честь той, которая на них пускается!». Как я радовалась теперь своему решению! Как счастлива была, что нашла в себе достаточно силы или самолюбия – как вам больше нравится – ничего не предпринимать и следовать голосу разума, хотя мое слабое сердце втайне восставало! Да, сердце мое не хотело смириться; все это духовное величие ничуть его не утешало.
Что бы ни говорила госпожа Дорсен, скорее самолюбие, а отнюдь не приличие требует, чтобы мы не делали ни малейшей попытки вернуть любимого. Мы думаем, что любовь пропала безвозвратно, но как знать, может быть, она лишь заблудилась? Стоит лишь позвать – и она вернется. И неужели стыдно показать, что ты нежнее, постояннее, вернее, чем тот, кто решился изменить и покинуть любимую? Когда женщина сказала «я люблю», она сказала все. И что дурного, если она это повторит, доказывая всем своим поведением, что чувства ее истинны? Он любил меня, а теперь больше не любит; он искал моего общества, теперь избегает; он мечтал обо мне, теперь мечтает о другой; он уходит от меня, я его не держу, я ничему не препятствую; разве это не все равно что сказать: «Я хотела быть любимой, но сама не любила; ваше внимание было мне лестно, но вы его больше не проявляете; что ж, дело ваше, вы желаете удалиться, всего хорошего, прощайте, вы свободны, между нами все кончено!»?
Конечно, подобное равнодушие часто, вернее, почти всегда задевает неверного за живое; он недоволен, видя, что его не пытаются удержать; он обижен, что прихотям его сердца предоставляют полную свободу; самолюбие его уязвлено, он не в силах поверить, что о нем ничуть не сожалеют. Он ждал упреков, криков, слез; он боялся докучных жалоб и уже приготовился дать отпор, но вы равнодушны, и это ставит его в тупик. Он почти готов упрекнуть вас: «Да что с вами такое? Что значит это глупое безразличие? Поймите же, я ухожу, я вас покидаю! Вы понимаете? Осознайте свою утрату!» Но нет, ваше равнодушие непоколебимо. Он начинает задумываться: ваше хладнокровие его потрясло, оно неестественно; значит, у вас есть тайный утешитель? Герой наш вне себя: ему прежде времени нашли замену, его опередили, его обманули; это его тревожит, волнует, сводит с ума, и вот он снова у ваших ног, еще более влюбленный, чем прежде. Как же все это понять? Видимо, самолюбие в нас сильнее любви, и мы соответственно этому поступаем.
Я еще более утвердилась в намерении уйти в монастырь; предложение графа меня тронуло, но я вовсе не хотела его принимать. Госпожа де Миран написала, что через два дня заедет за мной и повезет обедать к одной еще незнакомой мне даме, родственнице госпожи Дорсен; граф тоже приглашен; Вальвиль вернулся накануне вечером; что он собирается делать, пока неизвестно. В конце письма она советовала мне не пренебрегать в этот день своим туалетом и надеть платье, которое она пришлет.
Платье это скоро принесли, и могу сказать, дорогая маркиза, что это был удивительно красивый наряд. Лиловый шелк, затканный серебром,– сочетание изящное и богатое; трудно вообразить более роскошный и изысканный туалет. Я никогда еще не носила таких дорогих вещей В былое время такой наряд привел бы меня в восторг, а теперь мне взгрустнулось. «О, боже, дорогая матушка, что вы делаете? – думала я, глядя на это платье.– Для кого вы так красиво одеваете Марианну? Увы! Не для вашего сына! И что теперь делает ваш сын? Я так давно ничего о нем не знаю...»
Потом оказалось, что господин де Вальвиль уезжал в деревню, к своему родственнику. Вернулся он оттуда в прескверном расположении духа, нарочно зашел к матери в такое время, когда у нее были гости: он ожидал увидеть нахмуренное чело, готовился к неприятным объяснениям; ничего подобного: госпожа де Миран встретила его улыбкой, говорила с ним, как со всеми; сама того не ведая, она действовала в полном согласии с моим собственным планом. Ни слова о Марианне, ни слова о мадемуазель Вартон. Эта молчаливость встревожила Вальвиля: не собирается ли матушка пренебречь его изменой, притвориться, будто ничего не знает, и продолжать то, что начато? Эти подозрения пошли на пользу моей сопернице; он встретился с нею у госпожи де Кильнар, поделился своей тревогой, они долго совещались, чтобы найти способ устранить препятствия, существовавшие в одном лишь их воображении. Мадемуазель Вартон, по своей надменности, не считала меня серьезной помехой своему браку с Вальвилем; приезд ее матери должен был устранить последние препятствия. Что касается дружбы госпожи де Миран ко мне, это тоже мало ее беспокоило: пусть ее будущая свекровь покровительствует мне сколько угодно, я славная девушка, нет оснований сомневаться в моей кротости и скромности, а права мои значат совсем немного.
Мадемуазель Вартон нашла превосходный выход из положения: Вальвиль должен сказать мне откровенно, что не питает ко мне более никаких чувств, а после этого лестного признания попросит меня повлиять на его матушку и помочь ему в осуществлении его нового замысла. Она говорила, что знает доброту моего сердца: оно будет на высоте столь героической задачи. Вальвиль с ней согласился, решил последовать этому совету... и судите сами, дорогая, что затеяли эти два изменника, полагаясь на мою доброту... Их замыслы, когда я узнала о них впоследствии немало меня насмешили.
Если бы не удовольствие делать добро, то, право, не знаю, для чего нужна доброта. Злые люди пользуются ею в своих целях, даже не думая нас поблагодарить, и считают, что обязаны всем своей ловкости, а вовсе не нашему добросердечию. Можно ли вообразить что-либо более бесчестное, более нелепое, чем затея мадемуазель Вартон? А Вальвиль на это согласился и ушел от нее с решимостью преподнести мне свое замечательное признание, но я не доставила ему ни этой возможности, ни этого удовольствия.
В условленный день, ожидая приезда госпожи де Миран, я надела присланное ею платье; в этом наряде я была удивительно хороша; кроткий и томный вид – следствие сердечной печали – ничуть мне не вредил и вполне стоил обычной моей живости, может быть, даже прибавлял мне очарования. Если блеск ослепляет, то задумчивость трогает, проникает в сердце, интригует, привязывает: всякий видит, что у тебя есть душа, и душа, способная чувствовать, способная грустить. Ведь это чего-нибудь да стоит – показать свою душу; сколько на свете людей, которые вовсе ее не имеют!
Я уже кончала одеваться, когда мне доложили:
– Господин де Вальвиль ждет вас в приемной.
«Вальвиль! – вскричала я и упала в кресло; я была поражена удивлением и сидела неподвижно, не в силах ответить послушнице: «Ступайте, скажите ему, чтобы он ушел». Я встала, прошла два шага, снова села. «Ах, боже мой! – мысленно восклицала я, сжимая руки.– Он хочет меня видеть, он ждет меня. О, господи! Что ему нужно? Но что со мной?»
Смятение мое было так велико, что я снова вскочила с места, пошла куда-то, вернулась, вышла из комнаты, вошла обратно; наконец, облокотилась на спинку кресла и расплакалась, как дурочка.
Спустя некоторое время явилась другая послушница.
– Что же вы, мадемуазель, вас ждут уже целый час. Разве вы еще не одеты? Ах, как вам идет это платье! Но что это? Вы, кажется, плачете? Матерь божья, зачем же так огорчаться?
– Ах, сестра, душечка, прошу вас, скажите этому господину, что я больна. Я не могу выйти; я не в силах.
– Сказать, что вы больны? Боже мой, мадемуазель зачем же я стану лгать? Ведь вы здоровехоньки!
– Но я не хочу видеть господина де Вальвиля! – воскликнула я, бросаясь ее целовать.– Это выше моих сил нет, нет, я не могу.
– Что же делать? – сказала послушница.– Ну ладно. Пойду скажу ему что вы не в духе, расстроены, плачете...
– Ах, нет! – вскричала я.– Он не должен этого знать!
– Ну, тогда прошу прощения. Устраивайтесь, как знаете, а я не буду лгать ни за что на свете.
Продолжая спорить с послушницей, я нечаянно взглянула в зеркало – и показалась себе такой хорошенькой, так красиво одетой, что всякий пожалел бы, что лишился права на мое внимание, а я вдруг сразу приняла решение.
– Сейчас я спущусь,– сказала я послушнице,– сейчас выйду в приемную; ступайте сообщите об этом, а я следую за вами.
Она ушла; я вытерла глаза, постаралась скрыть следы слез, собрала всю свою гордость, вспомнила советы госпожи Дорсен и дала себе слово воспользоваться преподанным ею уроком и держаться непринужденно. Если я исполню намерение принести себя в жертву, постричься в монахини и покажу Вальвилю, как беззаветно я его люблю и какой постылой кажется мне жизнь без него, то я представлю этим такое полное, такое неопровержимое доказательство своей любви, что, право же, могу себе позволить немного отсрочить этот решительный миг, чтобы придать ему потом еще больше блеска и значения.
Итак, я сошла вниз; сердце мое сильно стучало, когда я входила в приемную; волна крови приливала к моему лицу при одной мысли, что сейчас, сию минуту мои глаза встретятся с глазами Вальвиля. «Но чего я страшусь, отчего робею? – спрашивала я себя.– Мне ли его бояться? Пусть он краснеет – он, непостоянный, ветреный, коварный, бессердечный, обманувший меня, нарушивший слово, преступивший клятву!» Этими рассуждениями я немного подбодрила себя и, воспрянув духом, смело вошла в приемную.
Изменник Вальвиль ожидал, что я буду бледна, убита; мой победоносный вид удивил, даже ошеломил его; я заметила его волнение; что-то шевельнулось в его лице, и это внутреннее движение означало: «Как она хороша!» Я поняла его так же ясно, как если бы он выговорил это вслух: ведь самолюбие проницательно, оно видит все – даже то, что от него желают скрыть. Вальвиль поклонился мне, я ответила ему реверансом. Он сел и довольно долго молчал, глядя на меня; я тоже не говорила ни слова.
– Я уже думал, мадемуазель,– сказал он наконец,– что вы совсем не выйдете; ждать тут довольно скучно.
Заметьте, дорогая, ему было «скучно»! Раньше он говорил о своем нетерпении, а не о скуке. Я извинилась спокойно и вежливо, как бы говоря: «Я с вами учтива, но не более того».
– О, боже, как вы красиво одеты! Вы собираетесь куда-нибудь ехать?
– Нет, сударь.
На этом разговор оборвался.
Вальвиль смотрел на меня с пристальным вниманием и, казалось, о чем-то тревожно размышлял.
– На вашем лице не видно никаких следов болезни; вы выглядите прелестно,– сказал он наконец.
Я поклонилась.
– О чем вы думаете мадемуазель?
– Я? Ни о чем.
– Ни о чем! Это легче сказать, чем сделать.
– Но это так.
И мы снова умолкли.
– Вы говорили с моей матушкой? – спросил он довольно робко и потупил глаза.– Боюсь, она жалуется на меня; и вы, наверно, думаете, что у вас тоже есть основания быть недовольной мною? Я вовсе не отрицаю своей вины; вам обеим есть в чем упрекнуть меня...
– Госпожа де Миран добра,– прервала я его,– она вас любит, сударь, и вы никак не должны сомневаться в ее снисхождении: все давно улажено. Я рада сообщить вам, если вы этого еще не знаете, что с ее стороны вы не встретите никаких препятствий своему счастью.
– Что вы подразумеваете под моим счастьем, мадемуазель? – воскликнул Вальвиль удивленным тоном.
– Ваш брак с мадемуазель Вартон,– ответила я холодно.– Неужели меня можно не понять? Так я непременно должна назвать ту цель, к которой влекут вас ваши желания? Люди обыкновенно не забывают того, чего страстно желают.
Эти слова, произнесенные шутливым тоном и с легкой улыбкой, произвели чрезвычайное действие на неблагодарного. Надо признаться, что улыбка моя была весьма лукавой.
Смотреть прямо в глаза изменнику, который старается щадить ваше горе (ибо он воображает, что вы умираете от горя), говорить о своей сопернице, называть ее, не сморгнув глазом, по имени, с улыбкой и полным хладнокровием – прямо, тут есть чем поразить неверного и уязвить его самолюбие. Вальвиль, во всяком случае, был уязвлен.
– Я бы очень желал,– сказал он с явной досадой,– быть обязанным своим счастьем именно вам; собственно, я даже не сомневаюсь, что уже в долгу перед вами. Теперь мне ясно: вы сами просили матушку разрешить мне жениться на другой. Это говорит о том, какая у вас прекрасная душа; это даже поучительно для такого грешника, как я.
Он пытался рассмеяться, но улыбка его больше походила на гримасу.
Я была немного задета его тоном и ответила все с той же холодностью:
– Я еще не совсем забыла, что вы когда-то питали намерение составить мое счастье, сударь; не удивительно, что я теперь могу быть равнодушной к вашему счастью и потому не хочу упустить случай, быть может единственный, оказать вам услугу.
– Еще не совсем забыли? – перебил он.– Не совсем!Хорошо сказано, и очень к месту. Значит, сделав столь великодушное усилие, вы полагаете, что мы в расчете и что вы уже имеете полное право забыть меня совсем? Так ли я вас понял, мадемуазель?
Судите сами, дорогая, как странно устроено сердце мужчины и как причудлив его ум! Вальвиль пришел просить меня, чтобы я умиротворила его мать. Его посещение не имело никакой иной цели – это я узнала после со всей достоверностью. Оказалось, что я угадала его желания и опередила его просьбу, что все уже решено и улажено, и что же? Он рассердился! Можно ли вообразить большее легкомыслие, большее непостоянство? И они смеют рассуждать о нас!
Господин изменник рассчитывал, видите ли, на героическое усилие, вырванное у моей любви, а не на свободу, которой он был бы обязан только моему равнодушию; он был недоволен, что я как бы говорила мадемуазель Вартон: «Вот он, пожалуйста, можете взять его себе, мне он больше не нужен». Нет! В угоду ему я должна была крикнуть ей, рыдая: «Вы отнимаете у меня самое дорогое на свете! Я уступаю вам свое единственное сокровище и буду оплакивать его всю жизнь!» Вот чего хотел он, и чего не хотела я.
– Но, однако, сударь,– сказала я,– не все ли вам равно, что именно я думаю и чувствую? По-моему, это должно быть для вас совершенно безразлично.
– Что я слышу? – воскликнул он, вскакивая со стула.– О, этого я не ожидал. Нет! Не ожидал! О, боже, кто бы мог поверить?
И он начал бегать по приемной, быстро, быстро, и потом все медленней и тише, бормоча:
– Нет, это невероятно! Непостижимо!
Затем он снова сел и продолжал:
– Я перед вами в огромном долгу, мадемуазель, в неоплатном долгу; вы очаровательны, вы восхитительны: вот это характер! Как же я был глуп, когда воображал, что виноват перед вами, упрекал себя, боролся с собой, осуждал себя; мои поступки вполне вам по душе, как я вижу.
И он снова вскочил и принялся шагать по комнате, приговаривая:
– Нет, я вас не знал; я готов был поклясться... Но это чистейшее заблуждение, не стоит и вспоминать.
И, снова бросившись на стул, он продолжал свои рассуждения:
– Надо признаться, женщина куда сильнее нас; женское сердце похоже на новооткрытую землю: мы причаливаем к ее берегам, но не проникаем вглубь. Ну-с, мадемуазель, что же еще вы хотели бы мне сказать?
– Я, сударь? – удивилась я.– Да право, ничего. Ведь это вы пришли ко мне – думаю, вы намеревались о чем-то поговорить со мною; впрочем, сыну госпожи де Миран все дозволено; я не стану возражать вам, хотя ваши речи кажутся мне весьма странными.
– Вот это мило! – вскричал он.– Лучше не придумаешь! Продолжайте, мадемуазель, продолжайте. Так мои «речи кажутся вам весьма странными»?.. «Сыну госпожи де Миран...» Значит, для вас я не более чем сын госпожи де Миран? Если бы не это звание – которым я во всех отношениях горжусь,– я был бы для вас ничем? А я-то думал, что человек, питавший к вам столь горячую привязанность, мог бы надеяться на более лестное и нежное имя, чем «сын госпожи де Миран»; наши взаимные обеты...
– Наши обеты? О сударь, кто о них думает? Кто их помнит? О них и речи нет, уверяю вас.
– Но почему же, мадемуазель? – тихо спросил он и горестно вздохнул при этом.– Почему о них больше нет речи? Что я сказал недоброго? Что я сделал плохого? На что вы жалуетесь, объясните, ради бога?
– Мне жаловаться на вас, сударь? – ответила я.– Полно! Разве я жалуюсь? Не понимаю, за что вы на меня сердитесь? Удивительное дело: я всячески стараюсь вам угодить – и все понапрасну. Право, вы требовательны, даже очень требовательны.
– Ваша правда,– отвечал он,– только очень капризный человек может чувствовать себя не совсем довольным вашими словами и действиями. Ведь они безупречны!
– А что в моих словах и действиях обидного? – спросила я.
– Все в них обидно. Вы меня обманули, вы никогда не любили меня, никогда. Если бы ваше сердце принадлежало мне прежде, оно и теперь было бы моим. Вы не говорили бы со мной так холодно, вы не сделали бы истории из-за какого-то пустяка; вас огорчало бы мое предполагаемое увлечение; вы старались бы открыть мне глаза, а в своем сердце нашли бы силу просить меня; оно бы вам подсказало, что вина моя простительна...
– Простительна! – вскрикнула я.– Ах, сударь, что вы такое говорите? Зачем унижаетесь? Неужели вам нужно прощение Марианны? Я обещаю вам, сударь, забыть все, я выброшу из головы память о любви, которой вам угодно было почтить меня, и буду твердить себе поминутно, что я не была ее достойна, раз вы сочли своим долгом задушить это чувство; ведь этого достаточно, сударь, как вы полагаете?
И на губах моих снова появилась лукавая усмешка, так красившая меня. Эта усмешка вывела Вальвиля из себя.
Он вскочил, опрокинув стул, начал метаться по приемной, распахнул окно, вновь затворил его, подошел ко мне, посмотрел мне в глаза, опять отошел, принялся ходить взад и вперед, едва переводя дух, развел руками, всплеснул ими – словом, совсем потерял власть над собой. Я молча улыбалась и говорила себе: «Браво! Все идет отлично!» Я была в восхищении от его гнева, я им упивалась; никаких поблажек его самолюбию: мне так нужно было позаботиться о своем! «Вы получили то, что хотели,– мысленно говорила я ему,– что ж, пользуйтесь, наслаждайтесь вволю, ничто вам не препятствует».
День выдался теплый, даже немного душный, я была взволнована – надеюсь, этому нетрудно поверить. Я все время обмахивалась веером, потом сняла перчатки, потом накидку. Мадемуазель Вартон не могла похвастать столь красивой грудью, какую обещали ее точеные руки; моя же грудь была выше всяких похвал, и, не скрою, может быть, именно поэтому мне показалось, что в приемной слишком жарко; а мои изящные пальцы? Неужто вы поверите, что я о них забыла? Эти пальцы, продетые сквозь черные прутья решетки, двигались то туда, то сюда, играли, переплетались и отнюдь не теряли своей прелести в этой игре; за ними, естественно, двигалась и вся рука. Я как бы говорила Вальвилю: «Я вовсе не для того показываю вам красоту своих рук, чтобы привлечь к ним ваше внимание; мне все равно, я об этом даже и не думаю; моя красота существует для всех, сейчас она перед вами, можете смотреть».
Угадываю ваши мысли, дорогая маркиза; вам не терпится сказать: «Марианна, мне тут не все понятно, либо вы обманывали меня раньше, либо обманываете теперь; это неподходящая минута для кокетства. Любили вы Вальвиля? Да или нет? Если любили, то он прав: вы не могли так быстро его разлюбить; а в подобную минуту любящая женщина не стала бы думать о руках, пальцах и тому подобном, да еще снимать накидку! Чувство ваше не могло не заговорить. Вальвиль выражал поползновение вернуться; на вашем месте я забыла бы, что у меня хорошенькие ручки,– вот вам вся правда; я помнила бы только, что у меня щемит сердце; вы поняли меня? Так мы устроены, так устроены все люди».
Да, сударыня, согласна: так устроены все,– но не я! Если вам угодно забывать, каков мой характер, и придираться ко всякому пустяку, то не стоит продолжать. Читайте эти строки так же, как я их пишу: небрежно, не вдумывайтесь в каждое слово и не слишком вникайте в мои чувства, ведь я вам сказала, что вовсе не хочу исправляться. Итак, пойдемте дальше.
Вальвиль снова сел на стул, долго смотрел на меня в молчании и, наконец, со вздохом сказал:
– Ах, Марианна, Марианна! Значит, вы так же легкомысленны, как другие? Я был о вас иного мнения. Где то время, когда уважение к вам, к вашей душе внушало мне столь глубокую уверенность в том, что связывающие нас узы нерасторжимы? Вы больше не любите меня! Значит, моя любовь делала меня слепым? Как! Я думал, что люблю Марианну, а оказывается, любил самую заурядную женщину!
Он не мог бы выбрать более подходящих слов, чтобы расстроить все мои хитрости. Напоминая мне о своем былом уважении, от толкал меня вспять, он вынуждал меня раскрыть перед ним всю душу и показать, что я его прежняя Марианна. Еще немного – и я потеряла бы все, чего достигла, но тут вошла госпожа де Миран.
