Текст книги "Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***"
Автор книги: Пьер де Шамбле́н де Мариво́
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)
Поэтому будьте покойны, Марианна, совершенно покойны: вам не нужно даже слишком напрягать свой разум, чтобы согласиться со мной; а если ко всему, что я вам сказала, присоединить немного гордости, то этого вполне достаточно, чтобы утешиться.
Я посмотрела на нее, уже отчасти уступая ее доводам, полная нежной благодарности за старания, которые она прилагала, чтобы убедить меня; я даже ласково положила ей руку на колени, как бы говоря: «Спасибо вам; как хорошо, когда можно довериться доброму другу».
Я в самом деле испытывала чувство успокоения; значит, горе мое уже понемногу смягчалось. Мы скорее утешаемся, когда любим тех, кто нас утешает.
Добрая женщина просидела со мной еще целый час, продолжая меня уговаривать, умело взывая к моему рассудку. Слова ее были разумны, но, чтобы убедить меня, она прибавляла к своим доводам дружеское участие и сердечную доброту.
Колокол известил, что ей пора идти в трапезную: звонили к ужину. Мне же, как больной, все еще приносили еду в комнату.
– Ну вот,– сказала монахиня с улыбкой,– я ухожу. Но вы уже не та безрассудная девочка, какой были час назад; я покидаю разумную взрослую девушку, которая здраво судит о жизни и знает себе цену. Боже, сколько вздора было у вас в голове, когда вы тут вздыхали и плакали! Нет, я вам так скоро этого не прощу и еще долго буду называть вас за это глупенькой девочкой.
Несмотря на свое горе, я не могла не улыбнуться в ответ на эту шутку, в ней была доля истины; невольно думалось, что и в самом деле я преувеличиваю свое несчастье. Разве стали бы мои друзья говорить со мной в таком тоне, если бы несчастье мое и вправду было столь велико? Так рассуждаем мы, когда видим, что друзья, утешая нас, не особенно церемонятся с нашими страданиями.
Она ушла. Сестра послушница, добродушная веселая девушка, принесла мне ужин, потом немного прибрала в комнате.
– Ну вот,– сказала она,– вы снова разрумянились, настоящий розан; наша болезнь миновала, мы с вами здоровехоньки; хотите прогуляться в саду после ужина?
– Нет,– ответила я,– я немного устала, лучше мне после ужина лечь в постель.
– Что ж, отлично,– ответила она,– главное, чтобы вы уснули. Крепкий сон стоит прогулки.
С этими словами она вышла.
Вы легко поймете, что я едва притронулась к еде. Хотя доброй монахине удалось немного привести в порядок мои смятенные мысли и научить, как справиться с душевной тревогой, печаль не оставляла меня.
Я перебирала в памяти ее слова. «Вы только начинаете жить!» – сказала она. И это правда, рассуждала я; то, что произошло, не имеет большого значения, все впереди. Он увидит, другие будут любить меня, и они научат его ценить мою любовь. Кстати сказать, так нередко и бывает.
Ветреник полагает, что, покинув свою возлюбленную, он обрек ее на одиночество, а когда он видит, что она нашла ему замену, он неприятно удивлен; он на это не рассчитывал, такого исхода не ожидал, он даже не верит своим глазам: она ли это? Он никак не думал, что она настолько привлекательна.
За этой мыслью последовали другие. Возможно ли, что самый милый, самый нежный из всех мужчин – к чему лукавить, другого такого нет,– возможно ли, что он покинул меня безвозвратно? Ах, господин де Вальвиль, прелести мадемуазель де Вартон не оправдывают вас: в этом соперничестве многие стали бы на мою сторону. Я опять заплакала и легла в постель.
Среди множества мыслей, кружившихся у меня в голове, одна целиком овладела мною: чего я убиваюсь? Я добродетельна, умна, молода, не лишена очарования (все это признают), меня уважают – и я позволю себе погрязнуть в печали, которая иным может показаться корыстной и лишь укрепит недостойного тщеславного человека в его пренебрежении мною!
Это рассуждение придало мне мужества; в нем было что-то благородное, оно подсказывало множество решений и успокоило меня. Теперь я знала, как мне держать себя с Вальвилем и как говорить с госпожой де Миран.
Словом, я обдумала свое дальнейшее поведение: я буду горда, скромна, безупречна, достойна высокого мнения, которое сложилось о Марианне; я буду вести себя так, чтобы Вальвиль пожалел о своем поступке, если в нем осталась хоть толика души; и это послужит мне куда лучше, чем слезы, которые часто отталкивают того, кто заставил их проливать, и отнимают блеск у нашей красоты.
Восхищенная этим гордым решением, я не заметила, как заснула, и проснулась довольно поздно. Но пробуждение мое было все же печально.
В таком положении, каким было мое, сколько ни лукавь с собой, а уныние все же одолевает душу, и душевное равновесие, обретенное с такими усилиями, весьма неустойчиво. Душа вкушает успокоение лишь урывками, как бы зная, что она обязана минутами отдыха только собственной фантазии; надо поддерживать в себе этот самообман, но силы нас покидают, и Душа снова возвращается к естественному для нее состоянию, то есть к мучительной тревоге.
Так было и со мной. Мне пришло в голову, что измена Вальвиля повлечет за собой другое несчастье: госпожа де Миран уже не будет моей матушкой. Силы небесные, я больше ей не дочь, я не буду жить в комнатах, которые она для меня предназначала в своем доме!
Вы помните, дорогая, о чем идет речь; из своих комнат я могла бы входить прямо в ее покои; как я была бы счастлива! Она с такой нежностью смотрела на меня, сообщая о своем желании. Я так была спокойна, я так гордилась, но вот и от этой радости надо отказаться. Вальвиль теперь не хочет, чтобы наш план осуществился; принимая вчерашнее решение, я совсем забыла о столь ужасной утрате.
А что будет с портретом моей матушки? Я просила подарить его мне, она обещала повесить его в моей комнате, может быть, он уже висит там, но я не смогу им любоваться! Какое горе! А сколько еще новых бед впереди!
В этот день меня должна была навестить госпожа де Миран; я ждала ее после обеда, но она приехала утром.
Моя приятельница, монахиня, зашла ко мне, как только я оделась; она опять сказала несколько слов, подбодривших меня; не успела она выйти, как в дверях появилась мадемуазель Вартон.
Было всего одиннадцать часов утра; она мне показалась немного унылой, но не такой грустной, как накануне. Я приняла ее не то чтобы холодно, но и не любезно; какая– то вялость овладела мной, говоря по совести, мне было неприятно ее видеть, несмотря на вчерашние ее излияния. Не знаю, заметила ли она это; во всяком случае, она не подала виду.
– Я считаю своим долгом признаться вам кое в чем,– сказала она, взглянув мне прямо в глаза; и все же я прочла в ее взоре какое-то смущение.– Я только что говорила с господином де Вальвилем.
Она умолкла, словно стыдясь собственных слов.
Сообщение ее после того, что она обещала вчера, конечно, изумило меня; совсем растерявшись, я с трудом перевела дух, затем сказала:
– Это не так уж неожиданно для меня.
– Прежде чем осуждать, выслушайте мои оправдания,– продолжала она.– Я обещала, что больше не буду с ним знаться; таково было мое намерение; но я не могла угадать, что он ждет меня внизу (впоследствии я узнала, что она говорила правду, так оно и было). Мне доложили, что меня спрашивает посланный от госпожи де Миран,– продолжала она,– и, как вы сами понимаете, я не могла пренебречь этим приглашением, было бы с моей стороны невежливо, даже непозволительно, если бы я без достаточного основания отказалась выйти в приемную. Мне пришлось сойти, хотя и против воли; я колебалась, прежде чем решиться на это; я словно предчувствовала, что меня ждет. Представьте же себе мое удивление, когда я увидела в приемной господина де Вальвиля.
– Вероятно, вы сразу удалились? – спросила я слабым, дрожащим голосом.
– Конечно, я непременно ушла бы,– ответила она, краснея,– но при виде его меня охватил вполне понятный гнев; то же испытали бы и вы.
– Нет,– возразила я,– если вы хотели показать ему свой гнев, то правильнее было бы уйти.
– Возможно,– согласилась она,– но поставьте себя на мое место; ведь вы помните, как я была возмущена его поступком.
Это слово «была» в прошедшем времени испугало меня, оно прозвучало дурным предзнаменованием.
– Однако какая дерзость, сударь,– сказала я ему (так описывала мадемуазель Вартон свой разговор с Вальвилем),– явиться ко мне после ужасного письма, которое вы вручили мне обманом. Вы пришли за ответом? Вот мой ответ: письмо ваше, а также и визит оскорбительны для меня, а оказанная вами услуга, за которую я вам признательна, не дает вам права пренебрегать уважением ко мне, тем более что вы связаны словом с некоей особой и нарушить его было бы бесчестно. Именно с ней надлежит вам встречаться здесь, милостивый государь, а не со мной; я не желаю быть предметом ваших недостойных домогательств. Вот что я с величайшим удовольствием высказала ему, прежде чем удалиться,– добавила она,– после этого я отвернулась, не желая слушать его; я была уже в дверях, когда он произнес: «Ах, мадемуазель, вы убиваете меня». В его возгласе было столько волнения и боли, что я принуждена была остановиться, боясь, что он крикнет вторично и произойдет тяжелая сцена.
– О нет,– заметила я,– он не любит сцен, напрасно вы были так осторожны.
– Простите,– сказала она, слегка смутившись,– простите, пожалуйста. На шум могла войти привратница или еще кто-нибудь со двора, и я не нашлась бы, что сказать. Поэтому правильнее было остаться на минутку; я не предвидела, что встреча наша затянется.
– Что вам угодно, сударь? – спросила я по-прежнему сурово.– Меня не интересует то, что вы можете сказать.
– О, мадемуазель, клянусь вам, я хочу сказать одно лишь слово. Одно! Не уходите, прошу вас.– И в голосе его было столько испуга и тревоги, что я не в силах была сделать ни шагу; я не могла рисковать. Я подошла к нему и спросила:
– Что вы хотели сказать мне, сударь?
– Я пришел уведомить вас,– сказал он,– что моя матушка будет здесь между двенадцатью и часом и пригласит вас на обед вместе с Марианной; она не поручала мне говорить с вами, но я подумал, что лучше предупредить вас заранее.
– Вы напрасно беспокоились, сударь,– сказала я,– я польщена вниманием госпожи де Миран и подумаю, как мне поступить. Это все?
– Ах, зачем было еще спрашивать, все ли? Значит, вы не хотели кончать этот разговор? – сказала я мадемуазель Вартон.
– О нет, напротив,– возразила она.– Это значило только, что мне надоело его слушать. Я искала повода поскорее уйти: меня очень беспокоил его взволнованный вид; никогда не знаешь, как держаться с людьми, так плохо владеющими собой. И тогда, дав мне слово, что он будет очень краток, господин де Вальвиль начал длинную речь, которую мне пришлось выслушать до конца. Он оправдывался, объясняя свое отношение к вам, так как его задел мой упрек в бесчестии; как вы сами понимаете, эти доводы не убедили меня в том, что поведение его извинительно. Но должна признаться, что он и не столь виновен, как мне показалось сначала.
– О, боже! – воскликнула я, не поднимая головы. (Я все время смотрела в пол, не желая смущать ее взглядом, ибо она могла прочесть в моих глазах: «Вы просто лицемерка».) – О, боже, так он не столь уж и виновен? А ведь только вчера вы клеймили его презрением!
– Это верно, я его презирала,– согласилась она,– он казался мне самым недостойным человеком на свете, да я и теперь не говорю, что он совсем не виноват; но вина его уж не так велика, как нам кажется; я хочу об этом сказать именно для того, чтобы смягчить ваше горе, чтобы обращение с вами господина де Вальвиля не казалось вам таким ужасным; поверьте, я полна дружеских чувств. Выслушайте до конца: вы считаете его ветреным, вероломным человеком, способным на внезапную измену; но это не так; все началось гораздо раньше: уже давно он стал проверять свое чувство к вам. И вот что он сказал мне, едва не плача: еще до вашей болезни он пытался побороть свою любовь к вам, ибо многие считали ее недопустимой; он искал развлечений, пытался полюбить другую; не хватало только предмета этой новой любви, подвернулась я, понравилась ему, показалась чем-то интереснее других, и он остановил свой выбор на мне; вот и все.
– Бог ты мой, мадемуазель,– прервала я ее,– и это я Должна выслушивать? И это вы говорите мне в утешение?
– Разумеется,– сказала она,– на мой взгляд, это должно вас утешить. Ведь гораздо приятнее думать, что ты покинута не потому, что тебя разлюбили, не потому, что ты стала жертвой непостоянства; ведь лучше, если жених ваш сделал это против своей воли, что он покидает вас по причинам веским, которые и вам, надо полагать, покажутся таковыми; если хотите, я назову эти причины, чтобы вы могли вернуть свое уважение господину де Вальвилю; никаких других намерений у меня нет. Милая Марианна! Вы рассказывали мне свою историю, но о многих подробностям упомянули лишь мимоходом, а между тем они имеют первостепенное значение, именно в них все дело. Вальвиль, влюбившись в вас, не придавал им значения, не хотел из замечать – и был прав. Но о приключениях ваших ходит много слухов; некоторые подробности вашей жизни стали известны всему свету, а весь свет – это не Вальвиль и не госпожа де Миран: доброжелательных людей очень мало. Заговорили о хозяйке бельевой лавки, к которой вы поступили в ученье; о добром монахе, который просил о вспомоществовании для вас у некоего родственника Вальвиля; о монастыре, куда вы просили взять вас из милости; я уж не говорю об истории с вашей бывшей хозяйкой, которая узнала вас, увидев у госпожи де Фар. А это похищение из монастыря! А ваше объяснение в доме министра в присутствии многочисленного общества; наконец, этот мелкий чиновник, коего вам прочили в женихи, и другие подробности; правда, все они говорят в вашу пользу и делают честь вашему характеру; но сами по себе эти толки унизительны, хотя, может быть, и несправедливы; они роняют вас в глазах суетного света. О сплетнях этих, как говорит Вальвиль, было ему доложено. Вы даже не знаете, что ему приходится выслушивать, как глумятся над ним в свете за намерение жениться на вас, какие упреки бросают его матери. Друзья отворачиваются от него, родные не желают его знать, все требуют, чтобы он отказался от этого брака; даже посторонние и те над ним смеются; словом, он терпит всевозможные унижения; шпилькам и намекам нет конца, а ведь я вам и половины всего не рассказала. «Как! – говорят ему.– У этой барышни ни гроша за душой... Как! Она даже не знает имени своих родителей... Как же вы введете ее в общество? Вы говорите, у нее много достоинств? Но достоинства встречаются не только у такого рода молодых девиц. Разве нет на свете других барышень, столь же привлекательных, как ваша сиротка? Ах, она вас любит? Еще бы ей не любить! Неужели ее любовь так льстит вашему самолюбию? А вы уверены, что она так же сильно любила бы вас, если бы была вам ровней? Ее ли дело выбирать? Кто знает, не нищета ли пробудила в ней эту пресловутую любовь к вам? Рано или поздно вам придется задуматься над этим (коварно предсказывают глупцы). Вы поймете, какой вред вы себе сейчас наносите, вы это почувствуете. Или хоть уезжайте куда-нибудь подальше, покиньте нашу страну, спрячьтесь где-нибудь со своей супругой, чтобы уйти от позора, каким вы здесь себя покроете; но не надейтесь, что вам удастся избежать худшего из несчастий: вы возненавидите свою жену и будете проклинать день, когда с ней встретились».
О, я не могла больше терпеть; я молча слушала, как она обливает меня грязью, я вынесла все унижения. К чему было защищаться или жаловаться? Ясно одно: эта особа твердо решила следовать своему влечению; я поняла, что Вальвилю удалось оправдать перед нею свой поступок, что он завоевал ее любовь и теперь она старается обелить его передо мной, чтобы избавить себя от обещания презирать его. Я все это понимала; упрекать ее было бесполезно.
Но ненависть ко мне, которую предрекали Вальвилю! Но проклятия, которыми он когда-нибудь помянет день нашей встречи! У нее хватило жестокости сказать мне это, и речи ее пронзили болью мое сердце и переполнили чашу моего терпения.
– Право, мадемуазель, с меня довольно! – воскликнула я.– Это слишком! Он меня возненавидит! Он проклянет день, когда встретил меня! И вы смеете говорить мне об этом, пересказывать злобные выдумки, да еще под видом дружбы, из желания меня утешить, смягчить мою боль. Вы полагаете, что я не поняла вас, что я не читаю в вашем сердце? О, боже, зачем вам понадобилось так терзать меня? Неужели вы не можете его любить, не убивая меня? Вам хочется доказать, что он невиновен, и вы требуете, чтобы я согласилась с этим. Хорошо, мадемуазель, он невиновен. Можете вернуть ему свое уважение; он прав, он должен стыдиться своей любви ко мне; пусть так; я прощаю вам этот перечень напастей, которые свалятся на Вальвиля, если он свяжет со мной свою судьбу. Да, я ничтожнейшая из ничтожных; самая мелкая букашка значительнее меня; я жила всю жизнь милостыней, это известно, мне это ставится в упрек; и вы повторяете эти упреки и хотите уничтожить меня этим – довольно! Я уже достаточно унижена! Я убедилась в том, что Вальвиль обязан меня бросить, и это нисколько не уронит его ни в чьих глазах; но мало того: вы еще грозите мне его ненавистью и проклятиями, хотя я молчу, хотя я молча умираю. Это уже слишком, поймите! Господь накажет вас, мадемуазель, увидите! Можете оправдывать Вальвиля, можете доказывать, что его страсть к вам достойна похвалы, но зачем убивать меня этими жестокими предсказаниями? А ведь, может статься, ненавидеть он будет вас, мадемуазель, именно вас, а не меня. Будьте осторожней!
Моя отповедь ошеломила ее; она не ожидала, что я так хорошо ее разгадаю; она то краснела, то бледнела.
– Вы неверно поняли мои намерения,– сказала она слабым голосом.– Господи, какой взрыв ярости! Я вас убиваю, я вас терзаю, и бог меня накажет – вот странная мысль! За что, спрошу я вас, мадемуазель, станет он меня наказывать? Чем я виновата в ваших несчастьях? Разве я несу ответственность за всякие нелепости, которые приятели нашептывают Вальвилю? Разве я виновата, что он их слушает? И в сущности, что удивительного, если он считается с мнением своих друзей? А я вам повторяю: это меняет все дело; я не вижу измены, я вижу только слабый характер; всякий со мной согласится. Виноват не Вальвиль, а те, кто сплетничает. Ясно, что он не предатель, а у него дурные советчики. Я думала, вам приятно будет узнать это – вот и все мои хитрости. Я кончила, мадемуазель. Было бы лучше, если бы он не принимал так легко на веру все, что ему говорят; это было бы благороднее: но все же ни вы, ни я не имеем права презирать его; нет, всякий простит его вину; таково мое убеждение, и если вы справедливы, вы скажете то же самое и успокоитесь.
– Я бы совсем успокоилась, если бы мы кончили этот разговор,– сказала я, заплакав.
– Ну, это как угодно; мы можем прекратить всякие разговоры – и навсегда. Прощайте, мадемуазель,– добавила она и вышла.
Я низко опустила голову и ничего не ответила. Вы, вероятно, думаете, что после этого я погрузилась в бездну отчаяния. Ведь у меня появилась новая немаловажная причина горевать.
Несмотря на неверность Вальвиля, до этого разговора я не могла считать, что у меня есть соперница. Правда, он любил мадемуазель Вартон, но все же она оставалась моим другом, она была к нему равнодушна, даже презирала его и советовала мне разделить ее презрение – так что, повторяю, она не была мне настоящей соперницей, но теперь она сбросила маску. Мадемуазель Вартон любит Вальвиля и будет его любить; так она решила, и я поняла это из ее слов. Казалось бы, муки мои должны были стать еще нестерпимее, слезы снова должны были хлынуть у меня из глаз. Не правда ли? Но нет, ничуть не бывало.
Не успела она выйти из комнаты, как слезы мои сами высохли; чрезмерность горя остановила их, я не могла больше плакать.
Когда горе, которое и без того кажется нам беспредельным, еще возрастает, душа наша как бы отказывается долее терпеть; избыток мучений отрезвляет ее, она не в силах больше страдать; она смиряется и умолкает. Другого выхода у нее нет; так и я, незаметно для себя самой, пришла к тому же.
Это состояние странного покоя помогло мне разобраться в случившемся. Мне стало ясно, что я бессильна и что надо терпеливо переносить свое несчастье.
Из этой пучины страданий я вышла глубоко опечаленная, но спокойная и покорная; все же это лучше, чем муки отчаяния.
Я осталась одна в своей комнате, через некоторое время ко мне вошла сестра послушница, та самая, что приносила мне накануне ужин.
– Госпожа де Миран здесь,– сказала она; затем прибавила: – Вас ждут в приемной.
Я должна была догадаться, что ждет меня вовсе не госпожа де Миран; но я подумала, что именно о ней идет речь, тем более что мадемуазель Вартон говорила о намерении госпожи де Миран увезти нас обеих к себе.
Итак, я сошла вниз; хотя в душе моей царил печальный покой, я взволновалась, спускаясь по лестнице, и слезы снова выступили у меня на глазах.
«Нежная мать ждет появления своей дочки,– думала я про себя,– и не догадывается, что к ней идет просто Марианна, которая ничем иным, кроме Марианны, никогда для нее не будет».
Однако я решила пока обо всем этом молчать; у меня были свои соображения; время говорить еще не наступило.
И вот я стою перед дверью приемной. Я вытерла слезы, постаралась придать своему лицу спокойное выражение и, вздохнув несколько раз подряд, чтобы успокоить трепетавшее сердце, отворила дверь.
Занавеска, закрывавшая с моей стороны решетку в приемной, мешала мне видеть находившегося там человека. Полагая, что это госпожа де Миран, я звонко крикнула, приблизившись к решетке:
– Милая матушка, это вы? – и при этом отодвинула занавеску; за нею оказался не кто иной, как Вальвиль.– Боже мой! – воскликнула я, вне себя от неожиданности. Я стояла, низко опустив голову, не в силах вымолвить ни слова.
– Что с вами, прелестная Марианна? – спросил он.– Да, это я; разве вам не доложили? Как я рад вас видеть! Но вы еще так слабы; матушка здесь, они с госпожой Дорсен имеют поручение к одной из монахинь от ее родственницы: матушка просила передать вам, что сейчас освободится, она хочет увезти с собой и вас, и мадемуазель Вартон. Но я боюсь, что вы еще не в силах ехать к нам; впрочем, решайте сами. Вы пойдете переодеваться?
– Нет, сударь,– ответила я, с трудом переводя дух, но стараясь сохранять спокойствие,– нет, переодеваться я не буду, я еще на положении выздоравливающей, и госпожа де Миран разрешит мне остаться в этом платье.
– Как вам угодно,– согласился он.– Вы всех нас до смерти напугали,– продолжал он тоном человека, который изо всех сил старается быть любезным, хочет говорить непринужденно, но не знает, что сказать.– А как вы себя теперь чувствуете? Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, вы грустны; возможно, это следствие болезни; надеюсь, у вас нет причин для огорчений?
Я сразу почувствовала, что мой прием и весь мой печальный вид насторожили его.
Он, вероятно, не думал, что мадемуазель Вартон открыла мне свою тайну; она утаила от него свой разговор со мною и дала ему понять, что знает о нашем с ним обручении только из моих слов, сказанных в порыве дружеского чувства; но это не имело значения: виновному все кажется подозрительным. Ведь мадемуазель Вартон каким– нибудь неосторожным словом могла выдать себя, и он этого опасался.
До сих пор я не решалась взглянуть на него: я не хотела, чтобы по глазам моим он угадал, что мне все известно; я боялась, что у меня не хватит силы скрыть свои чувства.
.... Но тут мне показалось, что самообладание вернулось ко мне, и, подняв глаза, я ответила:
– После серьезной болезни человек слабеет и кажется грустным.
И при этом я окинула его испытующим взглядом.
Ах, дорогая, нелегко сохранить уверенность, совершая предательство! Видимо, душа изменника сознает свой позор. Как же сильна ее тяга к добру и правде, если она с таким трудом преодолевает свое отвращение ко лжи!
Поверите ли? Вальвиль не мог выдержать моего взгляда и не в силах был прямо посмотреть мне в глаза, несмотря на напускную самоуверенность.
Словом, я не узнавала Вальвиля, это был другой человек; куда девалась его искренняя улыбка, открытый взгляд, простодушие, веселье, освещавшее его лицо, стоило ему меня увидеть! Все признаки любви исчезли; я видела в его чертах только смущение и фальшь; передо мной было холодное, напряженное лицо, которое напрасно силилось выразить оживление, чтобы скрыть скуку, равнодушие и черствость. Увы, я не в силах была это вынести, дорогая, и опустила глаза, чтобы не видеть его больше.
При этом я вздохнула; я не могла сдержать этот вздох! Он опять встревожился.
– Вам трудно дышать, Марианна? – спросил он. – Нет,– ответила я,– это от слабости.
После чего мы оба замолчали; и такие паузы повторялись несколько раз.
В них было что-то странное; раньше с нами не случалось ничего подобного; но теперь, чем больше эти паузы тяготили Вальвиля, тем чаще они наступали.
Я же только старалась скрыть истинную причину моей печали; на прочее у меня не хватало сил, и беседа наша не клеилась.
– Меня очень огорчает, что вы все еще жалуетесь на слабость,– сказал он,– а говорили, будто вы уже почти совсем здоровы. (Заметьте, прошу вас, этот ледяной тон.) Вы развлекаетесь чем-нибудь в монастыре? Есть у вас подруги?
– Одна монахиня расположена ко мне – ответила я – и потом я часто встречаюсь с мадемуазель Вартон; она очень мила.
– Кажется, так,– заметил он,– впрочем, вам легче судить об этом, чем мне.
– Ее уведомили, что госпожа де Миран заедет за ней? – спросила я.
– Да. Если не ошибаюсь, матушка просила предупредить ее,– ответил он.
– Вам приятно будет познакомиться с мадемуазель Вартон поближе,– заметила я.
– Ведь я уже видел ее тут раза два – у меня были поручения от матушки; потом я справлялся у нее о вас, когда вы были больны,– сказал он.– Разве вы не знали? Надо полагать, она сообщала вам об этом?
– Да, она мне говорила,– ответила я.
Мы опять замолчали; он не знал, что сказать, а мне было слишком грустно и не хотелось касаться их отношений.
– Так постарайтесь же совсем выздороветь, мадемуазель,– сказал он,– но кажется, я слышу во дворе голос моей матушки. Посмотрим, она ли это? – добавил он и отошел к окну.
Этим он избавился от необходимости придумывать слова, чтобы не дать угаснуть нашей беседе, и мог теперь стоять поодаль, у окна, и рассказывать, что он видит во дворе и чего там не видит.
– Это она,– сообщил он,– и с нею госпожа Дорсен. Они уже поднимаются по лестнице, надо пойти открыть им.
Так он и сделал, а я не проронила ни слова и только постаралась подавить вздох, видя, как он ищет повода сбежать от меня. Он даже спустился на несколько ступенек, чтобы подать руку госпоже Дорсен, которая шла впереди.
– Наконец-то я вижу наше милое дитя,– сказала эта дама и протянула мне руку.– Небо сохранило ее для нас. Мы предполагали приехать только после обеда, мадемуазель; но я сказала вашей матушке, что вы непременно должны обедать с нами, чтобы подольше побыть вместе. Сударыня,– продолжала она, обращаясь к госпоже де Миран,– Марианна выглядит гораздо лучше, чем я ожидала; она поправляется быстро и почти не похудела.
Не помню, что я ответила. Вальвиль стоял рядом с госпожой Дорсен и смотрел на меня с улыбкой, будто тоже с удовольствием мною любовался.
– Почему ты не переоделась, дочка? – обратилась ко мне госпожа де Миран.– Я нарочно послала Вальвиля предупредить, что мы увозим тебя к нам.
Когда я услышала ее ласковые речи, слово «дочка», которое она произнесла так простодушно, я не могла удержаться от слез; Вальвиль же покраснел: почему бы? Быть может, ему стало стыдно: он видел, как глубоко – и как напрасно – меня растрогала нежность его матушки, и понимал, сколь неуместно звание дочери, которым она меня дарила.
– Право же, дочь ваша слишком вас любит, она еще не вполне здорова и слишком слаба для душевных волнений,– сказала госпожа Дорсен.– Боюсь, это может повредить ей. Сперва ей нужно как следует поправиться, и тогда пусть себе плачет от радости, что видит вас; а пока никаких нежных излияний, прошу вас. Ну-ка, мадемуазель, постарайтесь развеселиться! И едемте, уже поздно.
– Я жду мадемуазель Вартон,– возразила госпожа де Миран,– а ты (эти слова относились ко мне) поедешь в чем есть. Тебе незачем подниматься в свою комнату, не так ли?
– Ах, при всем желании видеть Марианну у нас, боюсь, она слишком слаба для такого путешествия,– вдруг заметил Вальвиль; видимо, под предлогом заботы о моем здоровье он хотел дать мне повод отказаться от обеда; но он напрасно трудился.
– Простите, сударь,– ответила я,– я чувствую себя довольно сносно, и если госпожа де Миран не требует, чтобы я переоделась, я с радостью поеду с вами. (Заметьте, что слова «госпожа де Миран» относились к матушке.)
– Что это за «госпожа де Миран»? – со смехом спросила матушка.– Кого ты так называешь? Право, болезнь сделала тебя чопорной!
– Вернее, почтительной, дорогая матушка. Мне надо быть с вами очень почтительной,– сказала я и невольно вздохнула; это не укрылось от внимания госпожи Дорсен и смутило и без того встревоженного Вальвиля, совесть которого была неспокойна; он совсем потерялся – и было от чего. Этот вздох и моя сугубая почтительность были неспроста. Госпожа Дорсен заметила и это, и смущение Вальвиля: она внимательно присматривалась к нам обоим.
Госпожа де Миран собиралась что-то сказать, но тут вошла мадемуазель Вартон в домашнем туалете, очень скромном, но тщательно обдуманном.
Она предвидела, что, несмотря на мои огорчения, я, возможно, буду присутствовать на обеде, и по этой причине сочла благоразумным отказаться от нарядного туалета и ограничиться самым простым платьем: оно как бы исключило желание нравиться или, во всяком случае, отнимало у меня всякое право обвинять ее в подобном намерении.
Я сразу разгадала эту лицемерную игру в великодушие и не поддалась обману.
В подобных положениях женщина покинутая и оскорбленная чувствует тоньше, чем ее счастливая соперница. Показная простота в наряде мадемуазель Вартон не обманула меня. Я с первого взгляда поняла, что она лукавит, что она постаралась внести в свой скромный туалет все ухищрения кокетства.
Мадемуазель Вартон решила, что пожертвует пышностью наряда, но отнюдь не его изяществом и элегантностью.
Я же была одета совсем небрежно: встав с постели, я накинула свое будничное платье; к тому же я так исхудала, так побледнела за это время! В глазах моих не было огня, лицо осунулось от болезни и горя (сколько бед обрушилось на меня разом), и при виде мадемуазель Вартон я совсем пала духом; сравнение было не в мою пользу; можно сказать, своим обликом я оправдывала выбор Вальвиля.
