Текст книги "Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***"

Автор книги: Пьер де Шамбле́н де Мариво́

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

Что же было на следующий день? Мадемуазель де Вартон действительно отправилась к приятельнице своей матери, которая прислала за ней карету – да так рано, что гостья ворчала на это и пришла в дурное расположение духа,– ей не хотелось расставаться со мной. Однако ж вернулась она гораздо позднее, чем я ожидала.

– Я никак не могла уехать,– сказала мне она.– Меня ни за что не хотели отпускать.

Как же тут было не поверить?

Несколько дней спустя она опять поехала туда, а потом ездила еще раз; приходилось волей-неволей бывать у этой Дамы или уж порвать с ней дружеские отношения, как объясняла мадемуазель Вартон, и я не подвергала сомнению ее слова; но мне казалось, что она возвращается из гостей какая-то рассеянная, задумчивая, что ей было совсем не свойственно. Я ей сказала об этом. Она ответила, что я ошибаюсь, и больше я об этом и не думала.

Я тогда уже начала вставать с постели, хотя и была еще довольно слаба. Матушка каждый день посылала в монастырь узнать, как я себя чувствую; раза два она даже написала мне; от Вальвиля ничего не было.

«Моему сыну не терпится поскорее увидеть тебя», «Мой сын сердится на тебя, что ты так долго не выздоравливаешь», «Мой сын хотел приписать собственноручно несколько строк к моей записке,– я все ждала его и не запечатывала письма, но так как время идет, а его все нет, отложим это до другого раза».

Вот и все вести, какие я получала о нем; я была так обижена, так возмущена, что в своих ответах матушке ни словом не упоминала о Вальвиле. В последнем письме я сообщила, что уже достаточно окрепла и могу спуститься в приемную; может быть, матушка будет так добра и приедет завтра навестить меня?

«Я теперь больна лишь оттого, что скучаю о вас, дорогая матушка,– добавила я.– Умоляю, приезжайте – я сразу выздоровлю». Я не сомневалась, что она приедет, и она действительно исполнила мою просьбу; но мы с ней не предвидели, в какой тоске и смятении матушка застанет меня на следующий день.

Накануне я прохаживалась по своей комнате с мадемуазель Вартон; мы были с ней одни.

– На днях вам показалось, что я грущу,– сказала мне она.– А я вот сегодня ясно вижу, что вы сами очень грустите. Какие-то горькие мысли у вас на уме, и вчера утром, когда я пришла к вам, вы плакали, не могла же я так ошибиться, дорогая моя подруга. Я не хочу допытываться, какое у вас горе, в теперешнем своем положении я ничем не могу вам помочь; но ваша печаль меня тревожит, я боюсь ее последствий. Помните, ведь вы только что перенесли опасную болезнь, и разве можно вернуть себе цветущее здоровье, предаваясь тяжелым мыслям? Ради нашей дружбы я обязана вам это сказать, а расспрашивать я вас не стану.

– Увы! Уверяю вас, что вы предупредили мое желание,– ответила я.– У меня не было намерения скрывать от вас причину своего горя; у моего сердца нет никаких тайн от вас, но я еще так недавно убедилась, что у меня есть основания печалиться! Однако сегодня я обязательно открылась бы вам, я не могла бы отказать себе в этом утешении. Да, дорогая,– продолжала я, прервав свои признания тяжким вздохом,– да, у меня большое горе. Я вам рассказала большую часть своей истории; болезнь помешала мне закончить ее, и сейчас я сделаю это в двух словах. Госпожа де Миран – та самая дама, которую, как вы, наверно, помните, я встретила на своем пути; вы видели, как она относится ко мне,– ее можно принять за родную мою матушку, и с первого же мгновения нашей встречи она всегда так обращалась со мной. Это еще не все. Господин де Вальвиль, который приходил к вам на днях...

– А что, господин де Вальвиль идет против вас? – спросила она, не дав мне времени договорить.– Он недоволен, что его мать так расположена к вам?

– Нет, совсем не то,– ответила я.– Выслушайте меня. Господин де Вальвиль – тот самый молодой человек, о котором я вам тоже говорила, тот самый, к которому отнесли меня, когда я упала на улице; с того дня он воспылал ко мне самой нежной страстью, и в искренности ее я не могла сомневаться. Больше того, госпожа де Миран знает, что он любит меня, знает, что он хочет на мне жениться, и, несмотря на постигшие меня несчастья, она дала согласие на наш брак; свадьба должна была состояться в ближайшие дни, но по воле случая она отсрочена, а может быть, уже никогда и не состоится; по крайней мере, я вполне могу это думать, судя по тому, как поступает сейчас со мною господин де Вальвиль.

Мадемуазель Вартон больше не прерывала меня; она слушала с мрачным видом, опустив голову и даже не глядя на меня; я видела ее только в профиль, и необычные ее повадки приписывала удивлению, какое вызвал у нее мой рассказ.

– Вы знаете, как тяжело была я больна,– продолжала я,– ведь я едва избегла смерти; до моей болезни Вальвиль к каждой, самой коротенькой записочке, какую его матушка посылала мне, всегда приписывал что-нибудь от себя. И этот самый человек, которого я привыкла видеть таким нежным, таким внимательным ко мне, который мог думать, что потеряет меня, и, казалось бы, должен был тревожиться, зная о моем состоянии, человек, у коего, как я опасалась, не хватило бы сил вынести страх за мою жизнь, этот человек теперь должен бы ликовать, радуясь, что я вне опасности,– но, поверите ли, дорогая, он больше не подает мне вестей о себе, не написал мне ни единого слова. Разве это естественно? Что я, по его мнению, должна думать об этом? И что думали бы вы на моем месте?

Я остановилась на минутку, мадемуазель Вартон последовала моему примеру, но она держалась чуть-чуть впереди меня и стояла молча, не поворачивая головы.

– Ни одного письма! – повторила я.– Меж тем он забрасывал меня письмами в случаях менее важных. Позвольте еще раз спросить: как это возможно? Неужели ослабела его нежность? Неужели у него непостоянное сердце? Неужели я потеряла его любовь, хотя предпочла бы лишиться жизни? Боже мой, как я волнуюсь! Послушайте, какая мысль мне пришла,– уж не болен ли он? Госпожа де Миран знает, как я его люблю, и, может быть, скрывает от меня его болезнь. Ведь она тоже очень любит меня и, возможно, боится меня огорчить. Может быть, и вы, по доброте своей, поступаете так же, как она? Вы говорили, что господин де Вальвиль навестил вас; уж не упросили ли вас прибегнуть к притворству, чтобы я не заподозрила истину? Право, я не могу допустить мысли, что он способен пренебрегать мной, и уверяю вас, мне легче было бы услышать от вас, что он болен. Он молод, он поправится, мадемуазель, но если он страдает непостоянством, от этого нет лекарства, и такая причина беспокойства для меня страшнее всего. Признайтесь же, что он заболел, заклинаю вас,– вы меня этим успокоите; признайтесь, ради бога; я вас не выдам.

Мадемуазель Вартон ничего не ответила.

Встревоженная ее молчанием, я остановила ее за руку и повернула лицом к себе, чтобы заставить ее заговорить. Но каково же было мое удивление, когда вместо всякого ответа я услышала лишь горестные вздохи и увидела, что лицо ее залито слезами.

– Боже милостивый! – побледнев, воскликнула я.– Вы плачете, мадемуазель, что это значит?

Но сердце мое уже угадало то, о чем я спрашивала, предчувствие вдруг охватило меня. Глаза мои открылись, мне вспомнилось то, что было во время ее обморока, и мне все стало ясно.

Она бросилась в кресло, около которого мы остановились, я села подле нее и тоже заплакала.

– Договаривайте же,– сказала я,– ничего от меня не таите, да и не стоит труда скрывать, мне кажется, я поняла вас. Где вы встречались с господином де Вальвилем? Недостойный! Возможно ли, чтобы он разлюбил меня?

– Увы, дорогая моя Марианна! – ответила она.– Зачем не знала я раньше того, что вы мне сейчас сказали?

– Ну же,– настаивала я.– Что дальше? Говорите откровенно. Так это вы похитили у меня его сердце?

– Скажите лучше, что отдала ему свое! – ответила она.

– Что? – воскликнула я.– Так не только он любит вас, но и вы его любите! О, как я несчастна!

– Мы с вами обе достойны сожаления,– ответила она.– Он ни слова не сказал мне о вас. Я его люблю, но больше никогда в жизни не увижусь с ним.

– Это не вернет мне его любви,– промолвила я, проливая в свою очередь потоки слез.– Нет, не вернет! Ах, боже мой, как же это случилось? Что мне теперь делать! Увы, матушка, значит, я уже не буду теперь вашей дочерью! И напрасно вы были так великодушны! Как, господин де Вальвиль, вы изменили Марианне после такой любви? Вы покинули ее! И это вы, мадемуазель, отняли его у меня, вы, у которой хватило жестокости помочь мне выздороветь! Да почему же вы не дали мне умереть? Как же, по-вашему, могу я жить теперь? Я вам обоим отдала свое сердце, и вы оба убиваете меня. Да, мне не пережить такую муку, и я надеюсь на это. Бог смилуется надо мной и пошлет мне смерть, я чувствую ее близость.

– Не упрекайте меня ни в чем,– сказала мадемуазель Вартон с кротостью.– Я не способна на вероломство. Я все вам сейчас расскажу. Он обманул меня.

– Он вас обманул? – переспросила я.– А зачем вы его слушали, мадемуазель? Зачем полюбили его, зачем допустили, что он полюбил вас? Ваша матушка уехала, вы были в горе, но у вас хватило смелости влюбиться? К тому же ведь мы с Вальвилем не брат и сестра, вы это знали, вы с первого же раза видели нас вместе; он такой привлекательный, а я молода,– разве трудно было предположить, что мы любим друг друга? Ну, какие же у вас оправдания? Да и скажите же, наконец, где вы его видели? Вы, значит, были с ним знакомы? Каким образом вам удалось отторгнуть у меня его любовь? Никогда еще не было на свете такой нежной любви, как у него ко мне, и никогда не встретит он такой нежности, какую я питала к нему. Он пожалеет обо мне, но меня уже не будет на свете; он вспомнит, как я любила его, и будет оплакивать мою смерть. Тяжелая будет для вас картина!Совесть станет Упрекать вас за то, что вы предали меня, и никогда вам не знать счастья!

– Я предала вас? – воскликнула мадемуазель Вартон.– Марианна, дорогая Марианна, да как же мне было признаться, что я люблю его, если это для меня самой оказалось неожиданностью, если я стала жертвой обстоятельств? Постарайтесь успокоиться хоть на минутку и выслушайте меня. У вас такое доброе сердце, вы не можете быть несправедливой, а сейчас вы говорите несправедливо. Я все расскажу чистосердечно, и тогда вы это поймете. Я ни разу в жизни не видела Вальвиля до того дня, когда упала в обморок,– то есть до отъезда матушки; вы знаете, с какой готовностью он оказал мне помощь. Лишь только я очнулась, мне он сразу бросился в глаза – он стоял передо мной на коленях, он держал меня за руку. А обратили вы внимание, какие взгляды он бросал на меня? Я была тогда очень слаба, но заметила их, эти взгляды. Он очень привлекательный юноша, вы сами это сказали, я тоже нашла его таким; он почти не сводил с меня глаз до той минуты, как я вошла в монастырские двери и они замкнулись. Да, к сожалению, ничего не ускользнуло от меня. Я не знала, кто он такой. Из вашего рассказа о своей жизни я тоже этого не узнала, иной раз я думала о нем, но вскользь, уверенная, что никогда больше не увижу его. Через несколько дней после моего обморока пришли сказать мне, что от госпожи де Миран пришел какой-то человек (имени его не назвали) и хочет поговорить со мной. Я тогда была у вас в комнате, я спустилась в приемную, там ждал меня он. Увидев его, я покраснела; он смутился, и мне стало неловко, что я привела его в смущение. Улыбаясь, он спросил меня, узнаю ли я его, не забыла ли я, что не так давно его видела. Он сказал, что мой обморок очень его встревожил, что еще ни разу в жизни не был он так растроган, как в те минуты, когда я лишилась сознания; что эта картина всегда у него перед глазами; что она поразила его сердце; и тут же он стал умолять меня простить его за это простодушное излияние чувств.

И, говоря все это, она совсем не замечала, что ее рассказ убивает меня; она не слышала моих вздохов, моих рыданий – она сама плакала так горько, что не обращала на меня внимания; и, как ни был жесток ее рассказ, я всем сердцем впивала его, я не могла прекратить терзания, которые он причинял мне.

– А я была так взволнована его речами,– продолжала она,– у меня не было сил прервать их! Правда, он не сказал, что любит меня, но я хорошо чувствовала, что именно это он и хотел сказать, да он и говорил мне это, но так, что было бы неразумно сердиться на него. «Я все вспоминаю, как я держу в своих руках вашу прелестную руку,– добавил он еще.– А едва ваши глаза открылись, вы увидели меня, я стоял перед вами на коленях. И как же мне было трудно оторваться от вас: всякий раз, как я вспоминаю эти минуты, я вновь бросаюсь к вашим ногам».

«О, боже! Он бросается к ее ногам! – воскликнула я в душе.– Он припадал к ее ногам, когда я была при смерти! Увы! Меня уже вытеснили из его сердца. Он никогда не говорил мне таких нежных слов!»

– Не помню, как я отвечала ему,– продолжала мадемуазель Вартон.– Но в конце концов я все же сказала, что ухожу, ибо подобный разговор слишком затянулся; тогда он принес мне извинения с видом почтительным и покорным, успокоившим меня. Я уже поднялась со стула; он заговорил о моей матери и о том, что госпожа де Миран хотела бы видеть меня у себя, потом упомянул о маркизе де Кильнар, в уверенности, что я знаю эту даму, с которой он, по его словам, тоже был хорошо знаком; как раз у этой дамы я и была три-четыре раза после вашего выздоровления. Он добавил, что довольно часто видится с одним из ее родственников и даже, помнится, собирается поужинать вместе с ним. И, наконец, когда я уже собралась уходить, сказал: «Я забыл, мадемуазель, передать вам письмо от моей матушки». И, краснея, он протянул мне письмо, я взяла, простодушно поверив, что оно действительно прислано мне госпожой де Миран. Не тут-то было! Лишь только господин де Вальвиль вышел, я обнаружила, что письмо написал он сам. Я распечатала письмо, когда возвращалась в вашу комнату, решив отнести его вам; однако ж я не сделала этого, и вы сейчас увидите, почему я так поступила.

Тут она достала из кармана письмо и, развернув его, подала мне:

– Прочтите.

Дрожащей рукой я взяла письмо, но не смела взглянуть хотя бы на единое слово. Наконец я все же решилась и, роняя на бумагу слезы, воскликнула:

– Он пишет! Но уже не мне, увы! Не мне!

От этой мысли мне стало так больно, так защемило сердце, так тяжело стало дышать, что я все не могла приступить к чтению этого короткого письма, где говорилось следующее:

«Со дня вашего обморока, мадемуазель, я сам не свой. Собираясь идти сюда, я предвидел, что мое почтение к вам помешает мне сказать вам об этом; но я предвидел также и то, что мое смятение и робкие взгляды все вам откроют, и, увидев, как я трепещу перед вами, вы тотчас уйдете.

Боюсь, что и письмо мое тоже разгневает вас, и, однако ж, мое сердце будет в нем менее смелым; оно все еще трепещет, и речь пойдет сейчас о более простых вещах. Вы, несомненно, уже подарили мадемуазель Марианне свою дружбу, и можно ожидать, что, выйдя из приемной, вы поделитесь с нею своим удивлением и, увы! может быть, даже негодованием, которые я вызову у вас; тем самым вы повредите мне в глазах моей матери,– я все ей сам скажу в другой раз, но сегодня не стоит ей говорить, а между тем мадемуазель Марианна наверняка ей все скажет. Я считаю своей обязанностью предупредить вас. Моя тайна вырвалась у меня: я обожаю вас, я не дерзнул сказать вам это, но вы все поняли. Сейчас не время открыть это другим,– и надеюсь, вы будете великодушны».

Дорогая, отложим до восьмой части рассказ об этом событии: если я его продолжу сейчас, но не закончу, вам будет неинтересно читать. «А как же история монахини? Сколько раз вы обещали рассказать ее! Когда же это будет?» – возмущаетесь вы. О, теперь как раз пора рассказать эту историю, на сей раз я не ошибусь. Как раз в восьмой части Марианна поведает монахине свое горе, а та, в свою очередь, надеясь хоть немного утешить ее, расскажет ей свои злоключения.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

Меня ужасно насмешил, дорогая, ваш гнев на моего неверного жениха. Вы спрашиваете, скоро ли я пришлю продолжение своей истории, и просите меня поторопиться. «Не ленитесь,– пишете вы,– я жду с нетерпением. Но ради бога, ни слова более о Вальвиле, не упоминайте о нем, я не желаю слышать об этом человеке».

И все же, маркиза, не говорить о нем нельзя; впрочем, не тревожьтесь: я знаю, чем укротить ваше негодование; достаточно одного слова – и поступок моего жениха уже не будет казаться вам столь возмутительным.

Вальвиль вовсе не чудовище, каким он вам представляется. Нет, дорогая, это обыкновенный человек; мир полон таких людей, и рассердились вы на него по недоразумению; уверяю вас, это просто недоразумение.

Дело в том, что перед вами не роман, а правдивая история жизни. Вы забыли, что я вам рассказываю только свою жизнь, и ничего более; вот почему так прогневил вас Вальвиль; и вы по-своему правы, не желая больше слышать о нем. Герой романа, изменивший своей возлюбленной, говорите вы, на что это похоже? Герою полагается быть верным, иначе куда он годится? И совсем нетрудно наделить его постоянством в любви. Природа об этом не позаботилась, пусть же сочинители романов исправят ее упущение.

Все это так. Но еще раз прошу вас, не сердитесь; вернемся к моей подлинной истории; вы просто стали жертвой заблуждения. Я излагаю события так, как они происходили, повинуясь изменчивому ходу человеческого бытия, а не воле или прихоти автора. Я описываю не придуманного, но подлинного человека: француза, мужчину, живущего в наши дни.

Француза, мужчину, любовника, каких породило наше время. Именно таков и был мой жених. Чтобы стать верным в любви, ему не хватало сущего пустяка: избавиться от этих трех маленьких изъянов. Теперь вы понимаете меня, дорогая? Это не следует упускать из виду. Вам представляется случай наблюдать живое, естественное человеческое сердце; оно обрисовано мною без прикрас, со всеми его достоинствами и недостатками. Вначале вы нашли, что господин де Вальвиль очарователен, теперь он вам ненавистен, а через несколько страниц вы не будете знать, что и думать; ведь мы еще не дошли до конца.

Я внушила Вальвилю с первого же взгляда внезапную и нежную любовь (обычно такая любовь недолговечна; она напоминает плод, который быстро портится, потому что слишком рано созрел); но если не считать его природной ветрености, он был вполне благородным и порядочным человеком; просто он слишком непосредственно отдавался всякому новому впечатлению: стоило ему увидеть умирающую красавицу – и вот она уже пленяет его сердце и похищает его у меня; однако Вальвиль не покинул меня навсегда, это еще не последнее его слово. Сердце этого человека не отвергло меня; оно лишь немного пресытилось удовольствием меня любить, ибо на первых порах чересчур пылко предалось ему.

Любовь его ко мне вернется; она лишь на время отошла в сторонку, чтобы отдохнуть, перевести дух, развлечься новизной, но вскоре он опять найдет во мне еще не изведанную прелесть; я предстану перед ним, если можно так выразиться, в ином обличье; мое горе и новый строй мыслей изменят меня в его глазах, покажутся ему полными неизъяснимого очарования. Он увидит совсем другую Марианну.

Теперь я способна шутить; но тогда – не знаю, как я все это вынесла. Однако вернемся к прерванной повести; мне предстоит заново пережить эту ужасную минуту моей жизни.

Мы остановились на том, что я дочитала письмо Вальвиля до конца, с трудом подавляя душившие меня рыдания. Мадемуазель Вартон плакала, не поднимая глаз, и, казалось, о чем-то напряженно размышляла.

Я почти лишилась чувств и долго сидела неподвижно, запрокинув голову на спинку кресла. Наконец, собрав все силы, я выпрямилась и стала молча смотреть на это письмо. «Ах, Вальвиль,– воскликнула я,– значит, лучше было бы, если бы я умерла!» Потом, обратив взор на мадемуазель Вартон, я сказала:

– Не горюйте, мадемуазель: скоро вы сможете любить друг друга без помех: я долго не проживу. По крайней мере, это несчастье будет для меня последним.

При этих моих словах барышня вдруг вышла из задумчивости и сказала весьма уверенным тоном:

– Зачем вам умирать? Стоит ли убиваться из-за Вальвиля? Разве такой человек достоин ваших слез? Тот ли он, кого вам следовало бы любить? Таков ли он, каким вы его вообразили? Разве вы могли бы полюбить его, если бы лучше его знали? Разве вы привязались бы к нему? Разве вы пожелали бы завоевать его сердце? Да, правда, сначала вы сочли его достойным любви, так же как я; но вы ошиблись, я тоже. Полно, Марианна, это человек малодушный и даже не очень благородный; люди благородные так не поступают. Ваш Вальвиль достоин презрения. Подумать только: человек вас любит, готовится вступить с вами в брак; но вот вы заболеваете, ему говорят, что жизнь ваша в опасности,– и что же? Он забывает вас! И более того: считает возможным выбрать именно эту минуту, чтобы объясниться в любви мне – мне, которую он видел лишь мельком, с которой не сказал и двух слов! Можно ли назвать любовью его чувство к вам? И как прикажете назвать его склонность ко мне? И с какой стати ему пришла фантазия влюбиться в меня, да еще при таких обстоятельствах? Увы, могу вам раскрыть эту загадку; просто он увидел меня, когда я едва не умирала. Это взволновало его слабую душу, которая не имеет собственной опоры и тянется за всем, что необычно. Если бы я не заболела, он не обратил бы на меня никакого внимания; мой обморок – вот и вся причина его неверности. И даже вы, такая прелестная, вы, созданная, чтобы кружить головы,– даже вы овладели на несколько месяцев его сердцем только потому, быть может, что были в опасности и упали перед его дверью, чуть ли не под копыта лошадей. Правда, вы говорили, он не мог отвести от вас глаз в церкви; но ведь это потому, что вы красивы. И может статься, он вовсе не полюбил бы вас, если бы не ваша беззащитность и это неудачное падение.

– Ах, не все ли равно? Он любил меня! – прервала я ее.– Он любил меня, а вы его отняли. Из всех людей на свете мне следовало бояться вас одной.

– Дайте мне закончить,– ответила она,– я еще не все сказала. Я призналась вам, что он мне нравится, но не подумайте, что ему это известно; он даже не подозревает о моей склонности. От вас одной он мог бы узнать о ней, но он того не стоит. И хотя вы сейчас, наверно, питаете ко мне вражду, я прошу вас, мадемуазель, хранить от него мою тайну, если не из дружбы ко мне, то хотя бы из великодушия. Вы очень добры, и вам не нужно любить людей, чтобы поступать с ними благородно, тем более когда у вас нет оснований считать себя обиженной. Прощайте, Марианна,– продолжала она, поднимаясь,– оставляю вам письмо Вальвиля, делайте с ним, что хотите; можете показать его госпоже де Миран или ее сыну, я не возражаю. То, что он осмелился мне написать, не бросает на меня тени; и если вам понадобится мое свидетельство, если вы захотите, чтобы мое появление смутило его, то знайте: я не стану его щадить, я презираю и его, и эту смешную любовь и охотно помогу вам отомстить. К тому же решение мое твердо: я более не увижу его, разве только если вы сами того пожелаете; я даже позабуду, что видела его; а если мы случайно встретимся, то я его не узнаю; избегать же его – слишком много чести. Думаю, в вас нет тщеславия и корысти, а раз так, если вы благоразумны и нежны душой, то вам не о чем жалеть. Сердце Вальвиля – не то, что вам нужно; он не может понять вас, он не тот, кому вы можете подарить свою нежность; считайте, что его и не было. Можно ли считать своим возлюбленным того, кто принадлежит всем? Вчера Вальвиль был весь ваш, сегодня он мой (если верить его словам), завтра еще чей-нибудь; значит, он никогда не будет верен никому. Оставьте же его кому угодно, он принадлежит первой встречной, а свое сердце, по моему примеру, храните для того единственного, кто взамен отдаст свое вам, и только вам.

Сказав это, она поцеловала меня; я по-прежнему сидела без движения. Я смотрела на нее – вот и все. В ответ на мой беспомощный взгляд она взяла мою руку в свои и пожала ее. Я не отнимала руки, у меня не было сил ни говорить, ни ответить ей на пожатие; я не знала, должна ли я ее любить или ненавидеть, считать ее соперницей или другом.

Но кажется, в глубине души я была ей благодарна за прямоту и дружеские чувства и за ее решимость больше не видеть Вальвиля. Уходя, она тяжело вздохнула.

– До свиданья,– сказала она,– надеюсь, завтра вы будете спокойней и ответите на мою дружбу.

Я не в силах была говорить и только молча провожала ее глазами, пока она не вышла.

Прошло добрых полчаса, а я все сидела одна, откинувшись на спинку кресла, в полном смятении чувств и мыслей и как бы остолбенев.

Наконец в комнату мою вошла та монахиня, о которой я уже упоминала раньше. Она меня любила, я платила ей тем же. Она сразу заметила, как я убита; я же, хоть и видела, что она вошла, не двинулась с места. Явись сюда вся община, я бы все равно не пошевельнулась.

Когда страдания безмерны, душа наша не в силах таить их. Мы уже не стыдимся посторонних и любопытных взглядов, мы совершенно не помним себя; именно это происходило со мною.

Монахиню удивило мое молчание и неподвижный взгляд; она в испуге поспешила ко мне.

– О, боже, дочь моя, что с вами? – спросила она.– Вам дурно?

– Нет,– ответила я и умолкла.

– Но что случилось? Вы бледны, подавлены и, кажется, плачете? Вы получили какое-нибудь печальное известие?

– Да,– проговорила я. И опять замолчала.

Она не знала, как понять эти односложные ответы и мое оцепенение.

Тут она заметила письмо, которое я держала в ослабевшей руке; на нем были следы слез.

– Вероятно, это и есть причина вашего горя, дорогое дитя? – спросила она, вынув письмо из моей руки.– Можно ли мне взглянуть, что здесь написано?

– Да! (Таков был мой ответ).

– От кого оно?

– От кого? Увы! – И больше я не могла сказать ни слова, слезы мешали мне говорить.

Она была растрогана; я видела, как она вытирала платком глаза; затем она прочла письмо и без труда поняла, от кого оно: она знала все мои дела. Ей было ясно, что письмо это заключает объяснение в любви и что особу, к которой оно обращено, просят ничего не говорить мне, так же как и госпоже де Миран. Прибавьте к этому ужасное состояние, в каком я находилась; все указывало на то, что письмо написал Вальвиль и что в эту минуту я узнала о его неверности.

– Что ж, мадемуазель, я все поняла,– сказала она.– Вы плачете, вы в отчаянии; этот удар вас ошеломил; я всей душой сочувствую вашему горю. Вы молоды и неопытны; у вас нежная, добрая, бесхитростная душа. Как же вам не плакать? Да, дитя мое, плачьте, вздыхайте, лейте слезы; первый порыв горя требует своего; я понимаю ваши чувства, они мне знакомы, я пережила то же самое, и первое время была в таком же отчаянии; но у меня был добрый друг – женщина приблизительно тех же лет, каких я достигла теперь; застав меня в таком же горе, в каком я вижу вас, она решила вмешаться, она воззвала к моему разуму, говорила горячо и убедительно. Я прислушалась к ее доводам, и она меня утешила.

– Она вас утешила! – вскричала я, возведя глаза к небу.– Она утешила вас, сударыня?

– Да,– ответила она.– Вы думаете, что это невозможно? Я тоже так думала.

«Давайте рассудим здраво,– говорила моя благожелательница.– Что приводит вас в такое отчаяние? Самая обычная история, которая не может иметь никаких дурных последствий для вас. Вы любили некоего молодого человека и пользовались его взаимностью. Теперь он вас покидает ради другой; и это-то вы считаете непоправимым горем? Но горе ли это? Может быть, напротив – удача? Откуда вы знаете, что его любовь принесла бы вам счастье? Может быть, вы бы всю жизнь каялись, что вышли за него замуж? Может быть, его ревность, безрассудство, распущенность, да мало ли какие еще неведомые вам пороки отравили бы всю вашу жизнь? Вы видите только настоящее, попробуйте заглянуть в будущее. Его неверность, быть может, ниспослана всевышним вам же на благо. Провидение, руководящее нами, мудрее нас, оно лучше знает, что нам нужно, оно любит нас больше, чем мы сами себя, а вы плачете над тем, что вскоре обратится, возможно, в источник радости. Твердо решите в своей душе, что вам не следовало вступать в брак с этим человеком, что он совсем не тот, кого судило вам небо; очень возможно, что вы убереглись от большой беды, как убереглась в свое время я,– добавила она,– не выйдя замуж за человека богатого, любившего меня, любимого мною, но который покинул меня ради другой женщины, ставшей впоследствии его женой. Теперь, заняв мое место, она очень несчастлива с ним; но если бы он покинул ее, прежде чем соединить с ней свою судьбу, она тоже, в слепом неведении будущего, изнемогала бы от горя и печали. Вы скажете мне, что любите этого молодого человека, что вы бедны, и он сделал бы вас богатой. Допустим; но разве его неверность – единственное зло, которого следует бояться? Ведь он мог бы захворать, он мог бы умереть; что же, разве с его смертью все погибло бы для вас? Разве у вас не осталось бы других надежд и радостей? Так почему же его неверность отнимает у вас эти надежды и радости? Неужели сегодня они перестали для вас существовать? Вы его любите, это так; но уверены ли вы, что никогда не сможете полюбить другого, что все для вас кончено? Боже мой, мадемуазель, разве на свете нет других мужчин, кроме него, еще более достойных любви, таких же богатых или даже еще богаче, еще более знатных и которые могут полюбить вас сильнее, чем он? И среди них, несомненно, вам встретится тот, кого и вы полюбите всей душой, даже сильнее, чем любили неверного. К чему же отчаиваться, мадемуазель, в вашем возрасте! Вы еще так молоды, вы только начинаете жить. Все вам улыбается; господь наградил вас умом, душой, красотой, вас ждут тысячи счастливых случайностей, а вы горюете из-за того, что ваш возлюбленный нарушил свое слово! Да ведь он, быть может, еще вернется к вам, но вы сами его отвергнете!»

Вот что сказала мне моя благожелательница, узнав о моем горе,– добавила монахиня,– и я вам скажу то же, когда вы будете в состоянии меня выслушать.

Тут я вздохнула: так мы вздыхаем, когда слышим слова утешения, успокаивающие вашу боль.

Она это заметила.

– Доводы моей приятельницы повлияли на меня, – продолжала монахиня.– Они и на вас повлияют; слова ее будто о вас сказаны. Ведь эта дама ссылалась на мои преимущества, а вы обладаете ими в гораздо большей степени, чем я, говорю это не из желания польстить. Я была недурна, но мне было далеко до вас у меня не было ни такого стана, ни такого личика, ни вашей грации. Что касается ума и душевных качеств – вы сами знаете, что все поддаются их очарованию; вас нежно любит и уважает госпожа де Миран, в нашем монастыре нет ни одной мало– мальски разумной сестры, которая не была бы расположена к вам всей душой. Госпожа Дорсен, о которой вы мне рассказывали,– та дама, что так тонко разбирается в людях, стала бы для вас второй госпожой де Миран, если бы вы того пожелали. Вы понравились всем, кто встречал вас у нее,– и то же происходит всюду, где бы вы ни появились; нам об этом известно. Я трудно схожусь с людьми – не из гордыни, просто я разборчива, но вы и меня сразу покорили. Да и кто мог бы устоять? Что для вас значит один утраченный поклонник? Этой изменой он уронил лишь самого себя. Он причинил больше вреда себе, чем вам! Не нахожу, что это уж такая блестящая партия, в сравнении с теми, которые вам еще представятся.