Текст книги "Мазарини"

Автор книги: Пьер Губер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

О том, что называют Фрондой (продолжение и окончание): беспорядки, путешествия и бунты
(лето 1649 – осень 1652)

Я в нерешительности останавливаюсь перед тем, что мне предстоит рассказать: бурный океан интриг, низости, беспорядки, неразбериха, вооруженные бунты – и все это в то время, когда продолжается война с Испанией и на несчастное королевство – к счастью, не на все – обрушиваются голод, эпидемии, чума и солдатня. Что главное? Какой взгляд на события выбрать?

Посмотрим на события глазами Мазарини, королевы и юного короля, для которых местные события, даже серьезные, всего лишь перипетии, поскольку первостепенными остаются интересы королевства. Череда дней отмечена четырьмя событиями.

Первое случилось 16 января 1650 года – арест Конде (важен только он), его брата Конти и зятя Лонгвилля. Сенсация, весьма рискованная для Мазарини. Париж аплодирует.

Второе – их освобождение год спустя самим Мазарини, уезжающим в изгнание в немецкие земли. Париж аплодирует, но не более того.

Третьему, гораздо более серьезному событию, которое произошло 7 сентября 1651 года, Париж радостно рукоплескал: королю исполнилось четырнадцать лет, он стал совершеннолетним, и парламент, как и полагалось, объявил об этом с величайшей торжественностью. Главной подоплекой всеобщего ликования было окончание регентства: теперь король сам принимает решения и подписывает указы (конечно, ради соблюдения приличий, он просил мать помогать ему). Неповоротливый, громоздкий Регентский совет распущен. Гастон более не главный наместник, он вновь становится просто' Мсье, а регентша – королева-мать – возвращает себе всю полноту власти, конечно, под началом сына. В сей торжественный день отсутствует недовольный Конде: он у зятя в Три, что в Вексене. В глазах юного короля и его матери такое поведение выглядит неразумным и непростительным. Мазарини не смел и надеяться, что Конде избавит его от своего присутствия, что добавило удовольствия к его радости по поводу наступления совершеннолетия короля. А принц отправляется на юг, ближе к мятежникам и к Испании, где своим появлением практически провоцирует вооруженный мятеж, практически готовый разгореться сразу в нескольких местах.

Последним важным событием было возвращение Мазарини в январе 1652 года, в разгар гражданской войны. Он присоединился к королевской семье в Пуатье, где она укрывалась, переезжая вместе с ней с места на место, энергично и ловко участвуя в последних схватках в абсурдной войне, в которой противостояли друг Аругу Конде и Тюренн. Когда были разбиты мятежные принцы, а Мазарини сошел в августе со сцены, король смог с триумфом вернуться в Париж 21 октября 1652 года под приветственные возгласы ликующего народа… так же три месяца спустя встречали Мазарини.

Итак, Фронда была практически уничтожена, очаги сопротивления тлели лишь в непокорной Гиени. Однако в период с 1653 по 1661 год Франция не выглядит страной, в которой царят всеобщий мир и порядок, страной торжествующего абсолютизма.

Так в общих чертах выглядят сорок с лишним месяцев, в период с весны 1649 по зиму 1652/53 года. Мы не станем подробно рассказывать о каждом из них – это было бы скучно, да и невозможно (свидетельства противоречивы, было слишком много интриг), однако следует, с одной стороны, выделить роль, которую играла вечно мятежная провинция, и с другой – рассмотреть причины и значение поездок королевы и двора, исследовать причины их победы. Наконец, мы не можем забыть об огромной массе французов – почти девять десятых населения страны, которые никогда не примыкали к фрондерам, не проявляли недовольства, но жили и страдали в те трудные годы. Даже если они не решали непосредственно судьбу королевства, они его кормили и мужественно поддерживали, страдая от опасностей, разгула стихии, эпидемий. Мы уделим этим людям подобающее внимание.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Волнения в провинциях и латентное фрондерство

Уже давно многие провинции, раздавленные налогами (так они говорили) и разъяренные появлением все новых королевских чиновников, особенно из финансового ведомства, и интендантов, шумно и даже неистово выражали свое недовольство.

Можно было не опасаться коротких и яростных бунтов в провинциях: Ришелье навел порядок в самых дерзких, в том числе в Перигоре и Нормандии, в других бунтари быстро отвлекались на полевые работы, по мере необходимости их «подталкивали» несколько рот стрелков. Ситуация стала привычной…

В городах возникали другие проблемы (особенно в некоторых): они были окружены стенами, и солдаты либо восставшие могли там «окопаться». Объединение сельских и городских жителей могло создать серьезную проблему, но это случалось крайне редко.

На таком фоне парижские волнения – с баррикадами при осаде столицы – не могли не найти отклика, чему через коллег в провинциях способствовали парижские парламентарии. Чаще Других бунтовали города на юге страны, особенно в Бордо. Город, подверженный испанскому влиянию, самый беспокойный в королевстве, пришлось трижды брать в осаду. Не утруждая себя придумыванием нового термина вместо слова «Фронда», Порассуждаем о «провинциальных фрондах». Много чести называть «фрондами» выступления, мятежи и бунты, ни длительность, ни размах, ни причины которых не представляли опасности для государства, даже если они и усиливали разногласия между главными действующими лицами: Мазарини, Конде, Парижем и королем Испании (исключение, пожалуй, составлял Бордо).

Итак, отбросим термин «фрондер»: речь шла о продолжении старых разногласий, приводивших порой к острым конфликтам, между старыми и новыми чиновниками, интендантами и губернаторами, сборщиками налогов и их жертвами, случайными и нет. Все это происходило в атмосфере ослабленной власти меньшинства, управляемого итальянцем. Отсюда вывод: Франция была соединением плохо уживавшихся друг с другом провинций, герцогств, графств, поместий, управляемых важными вельможами, окруженными множеством личных сторонников. Все они были вассалами – не всегда верными – короля, личности одновременно мистической и священной, которую весь народ религиозно почитал, хотя каждый француз оставался при этом гражданином своей провинции, своего «края».

Провинциальная Фронда или то, что называют этим словом, является в общем и целом естественным выражением старинной раздробленной Франции, которую Людовик XIV и его министры попытаются не объединить, но заставить подчиняться, что удастся, по большому счету, одному только Наполеону, сыну якобинской Революции и отцу ярко выраженного и длительного централизма.

Высказав наше понимание проблемы, последим за королем и его свитой в путешествии по Франции, где вспыхивали маленькие, средние и серьезные «фронды», напомнив, что заключение в тюрьму принцев (январь 1650 года) усилило волнения в провинциях по всей стране.

В Северной Франции

Пикардия и ее окрестности не вызывали серьезного беспокойства у Парижа. Эта трудолюбивая и верная провинция могла быть недовольна только солдатами, которые зимой добывали здесь фураж, грабили и квартировали. Но крестьяне привычно и умело защищали себя: они прятали скот и зерно в настоящих подземных деревнях с хорошо замаскированными входами, практически повторявшими наземные постройки (такие деревни существуют и поныне). А вот некоторых губернаторов хорошо укрепленных городов, таких, как Перонна, стоило опасаться, поэтому двор и несколько полков провели там лето 1649 года, охраняя близкую границу.

Иначе обстояло дело в соседней Нормандии. В этой богатой провинции при прежнем короле произошел ужасный мятеж, причем бунтовали в основном простолюдины, и этот мятеж Руанский парламент не сумел или не осмелился подавить, а королевские войска подавили жестоко и без малейших колебаний, поскольку ни Людовик XIII, ни Ришелье никогда не боялись жестокости. Руанский парламент был распущен больше, чем на год. При восстановлении его наказали секвестром (разделением должностей надвое и продажей новых должностей). В Руане, как и в других местах, семестры приносили большие деньги и почет, но всегда приводили в бешенство тех, кого называли «Господами» или «Нашими вельможами из парламента» (кстати, и многие другие должности, в том числе скромные).

Губернатор Нормандии, старый герцог де Лонгвилль, был человеком очень богатым, но весьма посредственным, все, кто мог, обманывали этого скупца, владевшего огромными землями в провинции. С парламентом у него были всякие отношения, но в целом не такие враждебные, как в Гиени или Провансе. В 1648 году, в тот момент, когда в Париже строили баррикады, ему почти удалось наладить отношения и с теми и с другими. Шумное и неудобное присутствие портового пролетариата и ткачей суконной фабрики заставляют выбирать мудрые решения.

Однако, присоединившись в январе 1649 года к Конти, находившемуся в оппозиции к двору, Лонгвилль отправился в Нормандию, чтобы попытаться поднять ее на бунт. Дворяне, близкие к нему, не проявили единодушного энтузиазма. Тогда герцог попытался «возбудить» Руан, где муниципалитет хранил верность королю, бедняки готовились бунтовать (и для начала перестали платить налоги), а парламент ни на что не мог решиться. Как повсюду во Франции, здесь были свои «подстрекатели», свои «законопослушные» и свои «выжидающие». Уже 10 января Мазарини послал в Руан «переговорщика» – Дюплесси-Безансона, который очень старался, но конкретного результата не добился. После этой неудачи кардинал в спешном порядке отправил туда графа д'Аркура, назначенного временным губернатором провинции. Шумные протесты народа и оказавшие в конечном итоге негативное воздействие колебания парламентариев закрыли перед д'Аркуром ворота города. Портовые рабочие открыли для Лонгвилля потайной ход вблизи от Сены, и он без малейшего риска с триумфом попал в город, где 24 января 1649 года его приветствовали как освободителя.

Герцог решил двинуться с армией на Париж, осажденный войсками короля. Деньги герцог нашел, присвоив государственные налоги и продав с аукциона соль, предназначавшуюся для габели. С людьми дело обстояло хуже: горстка дворян, лично обязанных Лонгвиллю, их слуги и вассалы, ни одного крестьянина (они ограничились тем, что перестали платить любые налоги), да кое-какие голодранцы. Д'Аркур возвратился с несколькими полками и уничтожил часть нормандской армии, остальные разбежались. Впоследствии провинция на стала бунтовать, когда ее губернатора в январе 1650 года снова посадили в тюрьму, и ничем не помогла его красавице-супруге, когда обратилась за помощью. Герцогиня вынуждена была отступать вдоль побережья и оказалась в Голландии. Освобождение год спустя Лонгвилля никого не обрадовало, разве что нескольких самых близких его сторонников. Старинная провинция вернулась к своим обычным трудам и процветанию, прекратив досаждать правительству… пока сто пятьдесят лет спустя не вспыхнули новые волнения.

Итак, Нормандия присоединилась к группе «благоразумных» провинций, о которых обычно забывают: почти всегда губернаторы таких провинций были очень близки к королевскому двору: так, Бретанью, Бургундией и Лангедоком управляли соответственно королева, Конде и Мсье.

Последний находился слишком далеко и был слишком вял, чтобы заниматься парламентом Тулузы и могущественными штатами Лангедока: в этой провинции, зажатой между бунтарскими Провансом и Гиенью, парламентарии – именитые люди, среди которых было немало протестантов, – повели себя очень разумно: ведь армия, воевавшая в Каталонии, могла вернуться не только ради того, чтобы встать на зимние квартиры.

Бургундия с давних пор «принадлежала» семейству Конде и хорошо их кормила – все Конде любили копить и тратить – и Господин принц, к какой бы партии он ни принадлежал, всегда хорошо обходился с Дижонским парламентом (и наоборот), стараясь добиться, чтобы провинцию не слишком сильно облагали налогами. Играл свою роль и тот момент, что несколько рот, следившие за испанскими землями со стороны Франш-Конте, могли быть усилены (так и поступили, когда в 1650 году начались волнения), и жители Бургундии, измученные бедствиями недавней Тридцатилетней войны, весьма дорожили своим спокойствием. Как только Конде стал врагом короля Франции, у жителей провинции появилась причина дрожать от страха.

Королева-мать очень мудро прибрала к рукам ту самую Бретань, которую больше ста лет назад по брачному контракту принесла Франции другая королева. Провинция тогда процветала, гордясь своей самобытностью, Фронда ее не коснулась, Париж был далеко… Кроме того, маршал де Ламейерэ, которому королева практически передала свои функции, нечасто приезжал в Бретань, занятый другими делами. В начале 1649 года маршал все-таки появился, чтобы надзирать за ассамблеей штатов, решавшей главные вопросы, а также желая разведать настроения (переменчивые, но не опасные) в парламенте. Он был избавлен от «семестра», но его раздирали противоречия (непонятные другим французам) между «местными» судьями (из Бретани) и «неместными» (из Парижа или Анже, например Декарты или Фуке), плохо приживавшимися в провинции.

В соседнем Анжу, совершенно не похожем на Бретань, проходили серьезные волнения: больше века назад забытый сегодня историк Дебидур посвятил замечательно точную и безжалостную работу анжуйской Фронде. В действительности речь шла о муниципальной ссоре двух «партий» – крупных и средних буржуа, поддерживаемых простым людом. Их борьба не вышла бы за стены города, если бы важные вельможи, жившие по соседству, – Латремуй, Майе-Брэзе и Роган-Шабо – не вмешивались. Первый в январе присоединился к фрондерам, «демократическая партия» открыла ему ворота Анже. Но он передумал, и второй – настоящий – правитель Анжу вернулся и восстановил прежний муниципалитет, к великому разочарованию простолюдинов. Маленькую ссору можно было бы считать окончательно решенной, если бы новый губернатор Роган-Шабо, исчезнув со сцены в 1650 году, не предоставил «народной партии» нового шанса вернуться на сцену в ожидании его возвращения. Роган стал сторонником Конде, провел какое-то время в Анжу и отступил только в конце февраля 1652 года, после прихода королевских войск, разграбивших предместья (город был под защитой епископа Арно). На какое-то время наступило спокойствие. Эпизод более чем незначительный на общем фоне, однако он хорошо показывает, во что иногда превращалась Фронда.

Прованс и Фронда

Иначе обстояло дело с Провансом и Гиенью, особенно с их главными городами: положение и волнения там затрагивали безопасность государства, обнаруживая иностранное влияние, особенно в Бордо.

С тех пор как Рене Пиллогре посвятил больше тысячи страниц «Повстанческим движениям в Провансе между 1596 и 1715 годами (он насчитал 364, как правило, не слишком серьезные, без большого числа жертв), нам все известно о Провансальской Фронде – одновременно серьезной, распылявшей усилия, нерегулярной и казавшейся смешной тем, кто приезжал с Севера.

С этой далекой и недоверчивой провинцией, не любившей платить налоги (при том, что ее щадили) и желавшей иметь самоуправление, всегда возникали проблемы: у короля здесь был титул графа Провансского (которым Людовик XIII и даже Людовик XIV в начале своего правления не забывали себя украсить), а в соседних местностях – дофина Валентинуа. Самые свежие ссоры возникли из-за двух или трех моментов, непосредственно затрагивавших только городских жителей, в основном в Эксе: будут ли по-прежнему избирать консулов или король станет навязывать свой выбор (случилось последнее)? К банальной ссоре по поводу налогов и финансовых чиновников добавилась ссора из-за «семестра»: будут ли разделены (не бесплатно) должности достойных парламентариев Экса, подвергнут ли их этому унижению, которое ударит по их чести и доходам? Прованс принадлежал к тем провинциям, где парламент и губернатор находились в открытой оппозиции друг к другу. Губернатор граф д'Алэ, кузен Конде, был человеком одновременно неумелым и властным, но в его распоряжении находился полк (близость союзников – Испании). Алэ, хранивший верность королю, навлек на себя враждебность парламента, что немедленно возбудило народ: было много шума, драк, три или четыре баррикады в январе 1649 года, шесть или семь человек убитых, принимали участие в беспорядках и крестьяне из окрестных мест (сторонники или арендаторы парламентариев). Алэ целых два месяца был пленником парламента и черни в своем дворце в Эксе.

Мазарини, обремененный, помимо Парижа и войны, Руаном и – главное – Бордо, хотел одного: успокоить. Он послал своего старого друга Ричи (соседа по Кавайону, когда он умирал от скуки в Авиньоне) успокоить возбужденных противников и найти «способ примирения». Ричи появился в марте, как пожелали сами парламентарии, радовавшиеся отмене (временной?) отвратительного «семестра» (что и было подоплекой всего) и выказывавшие тщеславие и провинциальный эгоизм. Мир, которого добивался Бичи, ничего не дал. Освобожденный Алэ нашел сторонников в Марселе, Тулоне и Тарасконе: некоторые из них отправились драться – и успешно – с маленьким войском, набранным парламентом, который по-прежнему противостоял губернатору. Алэ двинулся из Марселя в Экс, чтобы осадить город, где не прекращались волнения. Мазарини послал второго посредника – Этампа, который в июле добился шаткого мира. Осаду сняли, но солдаты бродили в окрестностях и мародерствовали. В конце 1649 года ни одна проблема не была урегулирована: ситуация казалась почти спокойной, слегка лихорадило города. На тот момент лучшего ждать не приходилось.

Бордо и Гиень

У двух фрондирующих полюсов на юге было много общего: сравнительно недавнее присоединение к французскому королевству (меньше двух веков), удаленность от столицы (в неделе езды на хороших лошадях), многолетняя привычка к независимому управлению, более чем оригинальные языки и самобытные нравы, снисходительное отношение к ним в том, что касалось финансов (по крайней мере, в городах), могущественный и пышный парламент со значительными притязаниями, что будут созданы грозящий «семестр», оппозиционность к гордым и властным губернаторам, представлявшим Его Королевское Величество. Можно было бы добавить, что в обеих провинциях деревня, платившая настоящие налоги, жульничала, тянула, ворчала и вяло отбивалась, оставляя жителям богатых городов и высокородным дворянам право фрондировать против короля в лице его министра, ссориться из-за судебных дел, права юрисдикции или больших денег, которые их совершенно не интересовали. Провинции считали удары и терпели солдат, здесь они вели себя менее жестоко, чем на севере. Напомним, что в обеих провинциях, особенно в Гиени, существовала давняя традиция бунтов и недовольства; очаги Фронды тлели здесь до 1675 года, вплоть до эпохи Великого короля.

Из вышесказанного следует, что Гиень и особенно Бордо играли во фрондерском оркестре более шумную партию, чем провансальские дудки. В течение двух столетий здесь сохранялась бунтарская традиция: первые серьезные исследователи истории Аквитании уже в 1971 году объединяли большие и малые городские волнения и крестьянские мятежи, насчитывая в среднем один в год, а за полвека с 1635 по 1685 год цифра достигала 160. Историки добавляют: «Эти бунты, не будучи чем-то новым, являлись, напротив, проявлением глубинного народного неповиновения. […] Увеличение их числа во второй и третьей четверти XVII века представляют собой трагические предпосылки начала «Великого Века». Мазарини презирал бунты кроканов (с которыми за несколько лет до него обходились очень жестоко), они беспокоили его не больше, чем многочисленные выступления против налогов, поскольку никогда серьезно не затрагивали ни короля, ни государство. Для кардинала важен был только Бордо из-за его положения на побережье, богатств и региональной мощи. В Бордо развивалась торговля – в первую очередь с Голландией (Англия временно отошла на второй план); все северные страны были заинтересованы в соли, что обогащало город и королевство: налог на продукты (особенно на вино) и таможни (которые осторожно собирали налоги в Бурге, на другом берегу Жиронды) давали значительные суммы, тогда как столица, как и многие другие города, не платила талью. Жестокие внутренние распри сотрясали город: судьи ссорились с губернатором, прежние чиновники – со вновь назначенными, все ненавидели интенданта, но щадили главу ремесленной гильдии, простолюдины без конца волновались… Портовый характер и относительная близость Испании ничего не улаживали: край, имевший флот, воспринимался скорее как коммерческий партнер, чем как противник.

Серьезные осложнения в Бордо начались после вторжения войск семейства Конде (принцесса появилась в 1650 году, принц чуть позже), спровоцировавших широкую гражданскую войну. Весной 1648 года в Бордо началась первая фронда, в чем-то повторившая парижскую. Плакаты мятежного содержания появились в мае, день спустя после постановления о Союзе Парижских судов. Интенданта Лозона, который конфликтовал с парламентом, наверняка выгнали бы, если бы в апреле тот не уехал в Сентонж.

Парламент Бордо, считавший себя вторым в королевстве (хотя вторым был Тулузский), следовал, по всей видимости, примеру Парижского парламента, подражая его смелости, но не слишком лез на рожон. Происходили столкновения с губернатором Эперноном, наглым, грубым и жадным человеком, пользовавшимся доверием королевы и имевшим поддержку главы ремесленной гильдии. В то время как город мирился и снова ссорился, простой люд Бордо взял инициативу в свои руки: узнав, что Эпернон за большую взятку позволил отправить в Испанию зерно, в порту начались волнения (страх перед возможным голодом?)… Парламент воспользовался народным гневом и отменил разрешение на экспорт – непопулярный налог в 6 ливров на бочку вина, установленный в 1637 году. Так, почти даром, вновь обреталась популярность и уничтожалась репутация главы ремесленной гильдии и престиж губернатора. Глава ремесленной гильдии был раздавлен, Эпернон ушел из города с сильными частями, ожидая, пока другие вернутся из Каталонии и встанут на зимние квартиры – пригороде, получив «право» опустошить его.

Так началась первая гражданская война, закончившаяся очень быстро. Эпернон следовал классической тактике и пытался блокировать реки, снабжающие город водой; он разместил войска в Кадийяке (на Гаронне) и укрепил Либурн, потом захватил замок в Вейре, ниже по течению. Мазарини послал подкрепление и флот в Жиронду. Б городе парламент объявил, что «возглавляет генеральный штаб», попытался поднять «буржуазные части», финансируя их содержание, вербовал простолюдинов и призвал нескольких вельмож из Перигора и даже из Лимузена, чтобы командовать импровизированным войском, плохо обученным и не слишком храбрым. Прибегнув к услугам двух посредников (один из них был епископом), Мазарини и Эпернон решили перейти в наступление. Армия Бордо, пытавшаяся в мае 1649 года взять Аибурн, потерпела тяжелое поражение: по сведениям источников того времени, насчитывались тысячи убитых.

Эпернон вернулся в свой город, из которого его изгнали в «день новых баррикад», 24 июля. Он держал оборону в старом замке Шато-Тромпетт, который восставшие осаждали два с лишним месяца, пообещав сравнять его с землей. Губернатор вовремя вышел из крепости и снова собрал войска – как раз в тот момент, когда королевская эскадра появилась перед Лормоном (конец 1649 года). Подчинение и наказание казались неизбежными… В действительности же, столкнувшийся с серьезными трудностями (особенно в Париже) Мазарини, к великому огорчению Эпернона, 26 декабря объявил амнистию, прощение и уменьшение налогов ошеломленным жителям Бордо, обязав их передать Шато-Тромпетт королевским войскам.

Закончилось ли на этом восстание в Бордо? Конечно, нет: несколько дней спустя арест Конде и его сотоварищей вновь спровоцировал волнения и интриги в Бордо и других городах.

Так чем же был вызван этот риск – заключение в тюрьму принца, его младшего брата Конти и старого зятя Лонгвилля? У Мазарини были свои Причины или свои расчеты, скорее всего, очень смелые, но какие?