Текст книги "Мазарини"

Автор книги: Пьер Губер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.
Изгнание и совершеннолетие

Прошло почти два месяца с тех пор, как Мазарини уехал из Гавра и обосновался в Брюле, в красивом замке, предоставленном в его распоряжение близким другом, архиепископом-курфюрстом Кельна (и баварским князем). Что тогда происходило с Мазарини? Скитался в тоске, полупобежденный-полуобескураженный? Конечно, он жаловался на холод, на отсутствие удобства по ночам, на скудость багажа, покинутость, однако истина заключается в другом.

В Гавре кардинал начал с того, что раздал четкие инструкции (дополняя то, о чем договорился с королевой) своему другу Гюгу де Лионну (министр сопровождал Джулио, в его верности можно было не сомневаться). Из Гавра Мазарини добрался до Дьеппа, где губернаторствовал преданный Дюплесси-Бельер. Парламент Нормандии посчитал присутствие Мазарини нежелательным в провинции, и Мазарини отправился в Дулленс, с эскортом в сотню всадников, а потом в Перонну – надежное место, где командовал маршал Окенкур. Он пробыл там недолго, много писал (в том числе знаменитое письмо Анне Австрийской), возможно, надеясь, что его позовут обратно и – главное – пришлют денег. В начале марта, задержавшись из-за плохой погоды и слишком большой свиты, Мазарини уехал в Седан, где правил надежный и честный Фабер, успев забрать племянниц и племянника, которых королева спасла от фрондерских безумств, спрятав их в Валь-де-Грас (или у иезуитов), а потом отправила в Пикардию по подсказке надежного друга ловкача Зонго Ондедеи. Джулио возил их за собой повсюду, что отнюдь не облегчало ему жизнь. Еще больше осложняло ситуацию прибытие тяжелого багажа с посудой, бельем (и деньгами). Кардинал, человек осторожный и осмотрительный, спрятал золото и украшения, взятые в долг в разных местах; возможно, он увез часть драгоценностей короны – во всяком случае, те короны, что не были заложены. Точно известно одно: к концу путешествия у кардинала появились деньги.

Продвигаясь на северо-восток, мазариниевский кортеж обрастал людьми, багажом и деньгами. Каждый день кардинал записывал неразборчивым почерком свои жалобы на жизнь и раздавал инструкции верным друзьям и королеве, с трудом связывая отправителей и получателей.

Покидая окраинные земли королевства, Мазарини пришлось позаботиться о том, что уже тогда называли (но употребляя слово во множественном числе) паспортом, чтобы пересечь иностранную территорию. С Лотарингией и немецкими княжествами сложностей не возникало (с их правителями был заключен мир, хотя с Лотарингией были проблемы). Для земель, находившихся в подчинении короля Испании, эрцгерцог Леопольд-Вильгельм, правитель Нидерландов, предоставил вдобавок к документам великолепный эскорт под командованием крупного вельможи Антонио Пимиентеля. Дон Антонио проводил Мазарини до Жюлье, ворот Империи, выказав ему «самую большую учтивость» (по свидетельству самого кардинала), нормальную между очень знатными персонами, составлявшими нечто вроде высшей касты в Европе, тем более что один из них был князем Церкви и – кто знает? – возможно, в будущем – претендентом на папский престол. Предлагал ли дон Антонио Мазарини перейти на службу к Филиппу IV? Сомнительно… В Жюлье пушки крепости трижды стреляли в его честь, кардинал в сопровождении почетной роты и камергера курфюрста был препровожден через Экс-ла-Шапель в загородный замок в Брюле (город между Кельном и Бонном). Дом был великолепно обставлен, с кардиналом обходились крайне почтительно, «угощали разными винами, рыбой и прочими яствами». Изгнанник был почетным гостем, почти главой государства.

В ожидании двух победных моментов одним из которых (реальным) было совершеннолетие короля, а другим (вероятным и желанным) – распад союза фрондеров, следовало одновременно организовывать сношение с Парижем, жизнь в Прирейнской области и будущее возвращение, что требовало людей, денег и их циркуляции. Прекрасно подготовленное дело удалось, несмотря на неизбежные издержки.

По пути к Рейну, как и во время пребывания в Брюле, Мазарини осуществлял все сношения через верных посланников: Зонго Ондедеи, друга всей его жизни, и через людей более неприметных, как Блюэ, адвоката, Базиля Фуке, брата великого Фуке, который был скорее полицейским, чем аббатом, а также неких Браше, Барте, Мийе (по прозвищу де Жер); иногда он задействовал гугенота Рювиньи, человека иного склада. Один из этих людей – Мийе – получил чин помощника воспитателя герцога Анжуйского, что позволяло ему легко попадать к королеве; другой – Барте – специализировался на передаче фальшивых посланий. Маршруты часто менялись и не были простыми: некоторые курьеры путешествовали под вымышленными фамилиями – например, Анвер, Нанси и даже Марсель. Большинство использовали объездные пути, что в атмосфере всеобщей подозрительности не спасало ни от случайностей, ни от воровства. Так, было украдено приданое юной новобрачной Манчини-Маркёр, та же судьба постигла некоторые дипломатические послания (в основном фальшивки) и письма. Парижские корреспонденты, кроме королевы и надежных министров (Шавиньи таким не был) Летелье, Лионна, Сервьена, были давними деловыми партнерами Мазарини (в том числе Жобар) или его новыми сторонниками. К последним принадлежал один из близких Летелье людей, занимавшийся домашними и крупными финансовыми делами одновременно; Жан-Батист Кольбер, недавно женившийся на одной из Шаррон (у нее было приданое в сто тысяч ливров). Кольбер был жадным и безупречно организованным человеком, ему было непросто приспособиться к Мазарини, несобранному и очень авторитарному «среди ближайшего окружения», и все-таки он медленно, но верно двигался к цели. В письмах делам уделялось столько же внимания, сколько политике, однако преобладали детали, а генеральная линия оставалась неясной. Ничто не решалось, легко, сношения осуществлялись слишком медленно.

Многие историки – даже Юбер Метивье, как правило, весьма точный – поддерживали ту точку зрения, что из Брюля Мазарини продол-Жал руководить королевой и Францией. С этим не согласны: каждая поездка туда и обратно занимала не меньше трех дней, а иногда и более того, а ситуация, сложившаяся в такой-то день в Париже и описанная в письме, успевала измениться, пока реляция доходила до Брюля; ответ, даже немедленный, не имел большого смысла. Как управлять, если получение сообщений зависит от скорости лошади? Итак, Мазарини не мог оказывать непосредственного и решающего влияния на политику.

Королева находилась в центре всех интриг, ей неизбежно приходилось принимать решения, причем зачастую незамедлительно, хотя она точно знала – необходимо хитрить и поощрять противоречия между группировками фрондеров. Очевидно, что Анна Австрийская никогда не умела подчиняться, даже Мазарини; королева была из семьи Габсбургов, став женой Бурбона, королевой и матерью, эта гордая женщина умела быть по-человечески теплой, способна она была и на ледяной холод, бывала проницательной и непонимающей, она хорошо научилась скрывать свои чувства и выжидать. В действительности, единственной целью королевы были интересы ее старшего сына. По свидетельству герцогини де Немур, «…вопреки всеобщему мнению, с тех пор, как кардинал уехал, они с королевой редко действовали согласованно и бывали не слишком довольны друг другом». Справедливость замечания герцогини подтверждают некоторые письма Мазарини, опубликованные столетие спустя Равенелем и Шерюэлем: Мазарини жалуется, что ему не хватает одежды и белья, что нет денег, он выражает недовольство, показывая, что боится влияния других людей и требует своего возвращения любой ценой. Тон становится более требовательным после достижения королем совершеннолетия и окончания срока регентства. Королеве удается заставить Мазарини терпеть, возможно, недостаточно долго.

Следует признать, что запоздавшие новости, которые Мазарини получал из Парижа, были недостаточно достоверными, отражая смутную и неустойчивую ситуацию, которая, впрочем, развивалась в нужном кардиналу направлении распада фрондерских группировок.

Париж, февраль—сентябрь 1651 года:
интриги, посредственность, разлад среди фрондеров

В Париже, где каждый день – главный, весна и лето 1651 года не внесли определенности и не были отмечены чем-то значительным.

Итак, Мазарини уехал, а принцы вернулись, несколько недель спустя был создан чудный фрондерский союз. Впрочем, три вождя, их группы поддержки и несколько мелких группировок не могли долго поддерживать согласие: у каждого были собственные цели и амбиции, а королева и ее ближайшее окружение делали все, чтобы спровоцировать разлад. Эти три вождя, если можно так выразиться, желали получить если не власть, то, по крайней мере, влияние и много денег. Гонди плюс ко всему жаждал шапочки кардинала (милая слабость!). Мсье хотел бы править, но не обладал ни смелостью, ни способностями для этого, а кроме того, сохранял уважение к невестке. Конде хотел получить все, но его желания были пылкими и неопределенными, и он уважал королеву. Горячие головы в парламенте, убеленные сединами и белокурые, требовали контроля, то есть хотели пересмотреть законы, особенно финансовые. Провинциальные дворяне собирались в Париже, но вели себя спокойно, требовали восстановления прежних привилегий – реальных или воображаемых, не хотели, чтобы их судили разночинцы, даже парламентарии. Ассамблея французской Церкви, собиравшаяся каждые пять лет, гневно обличала еретиков и «отвратительную свободу совести» и отказала в субсидиях Мазарини (то есть королю) на войну. Парижская беднота, уставшая от дороговизны, болезней и бесконечных волнений, проявляла себя лишь изредка: как известно, мудрейшие и самые бедные всегда ведут себя осторожно.

В атмосфере переплетения интриг – то смешных, то трагических, – в которых Гонди претендовал на первые роли, случилось несколько инцидентов серьезных и пикантных, о которых мы хотим рассказать.

В первых числах марта появился проект Гонди—Брусселя, предполагавший низложение королевы и провозглашение (парламентом) Конде регентом, однако Конде был слишком честолюбив, чтобы позволить втянуть себя в сомнительную авантюру. Старый Бруссель вернулся к прежним занятиям, потребовав от королевы через парламент (постоянно колебавшийся), чтобы в Совет короля не допускались ни иностранцы, ни кардиналы. Королева дала уклончивый ответ, потом как будто согласилась, тем более что Гонди (не снимавший свою шапочку) очень плохо воспринял парламентскую инициативу (как и Шатонёф, 72-летний министр, вбивший себе в голову, что станет кардиналом, причем его поддерживал очень довольный развитием ситуации Мазарини). Собрание духовенства и дворян также не восприняло парламентскую инициативу, сочтя ее неуместной идеей судейских, купивших дворянство.

Одна глупость следовала за другой: парламент объявил о роспуске Ассамблеи дворян, а та в ответ предложила сбросить в Сену президента Моле (кстати, разумного человека) и его сына Шамплатре. Парламент в ответ попытался мобилизовать буржуазную милицию (волне миролюбивую) и призвал на помощь Конде и Гастона…

Конфликт закончился внезапно, когда королева, последовав разумному совету, решила созвать Генеральные штаты, где все могли бы встретиться… но в Туре и 8 сентября, три дня спустя после совершеннолетия короля, что делало это собрание бессмысленным. Парламент раскудахтался, что только он являет собой Генеральные штаты, когда к нему присоединяется дворянство.

Королева воспользовалась ссорами, чтобы заставить снять охрану (и так более чем снисходительную), которая держала ее в Пале-Рояле, и взяла на вооружение политику ограничения и противовесов, поддерживая то Конде, то Гонди. Мазарини в письме от 12 мая дал юному королю, скорее всего удивленному таким поведением, следующий политический урок: «Ваше Величество не должны иметь ни малейших угрызений совести, мирясь с людьми, причинившими Вам зло… Вашим поведением не могут руководить ни ненависть, ни любовь, Вы должны помнить лишь о выгоде государства». Слова, сказанные с дальним прицелом, которые Людовик никогда не забудет.

В апреле королева поставила на Конде, назначив министров, которые ей тогда нравились (Шавиньи, Моле, Сегье), и одарив всех приближенных принца Конде архивыгодными губернаторскими постами: Гиень досталась Конде, Бургундия – Эпернону, Прованс, а потом Лангедок – Конти, Овернь – Немуру, Блэ и позже Гиень – Ларошфуко, Нормандия – Лонгвиллю. Цель была достигнута: Мсье и Гонди в ярости вели речь о том, чтобы поднять народ (если тот согласится) и бросить (снова!) Моле в Сену. Разрываются брачные договоры аристократов, Мсье дуется в Люксембургском дворце, Гонди – в хорошо охраняемом шотландцами дворце архиепископа, откуда ускользает каждую ночь, чтобы нанести визит молодой госпоже де Шеврез (ее прочили в любовницы Конти, который немедленно обо всем узнал).

С наступлением лета интриги не прекращались. Королева, охладев к Конде, снова возобновляет ночные свидания с Гонди в монастыре Сент-Оноре, куда ее сопровождает маршал Дюплесси-Прален (май—июнь). Предупрежденный Мазарини обещает наконец кардинальскую шапочку изнемогающему от нетерпения коадъютору (почти побежденному). Одновременно он практически продает Лавьевилю вакантную должность суперинтенданта финансов… за 400 000 ливров, причем половину этих денег он потратит на вооружение своих полков. Конде нервничает: как-то июньской ночью, услышав, что в Париже неспокойно, он пугается и со всем своим окружением удирает в замок Сен-Мор. Потом оказалось, что страху на него нагнали телеги с вином, грохотавшие по мостовой, да ослики, впряженные в тележки зеленщиков…

Возвратившись в Париж, возбужденный, как никогда прежде, Конде прославился тем, что дважды отказался приветствовать королеву, причем один раз прилюдно, в Кур-ла-Рен. Он поселяется с семьей и большой свитой в особняке, ведет себя вызывающе, стараясь быть на виду. В августе королева ловко передает парламенту свои жалобы на принца, Конде резко парирует, против него выступает Гонди, которому покровительствует королева (она даже доверила ему командовать несколькими частями).

Наступает трагический день 21 августа: парламент занят войсками двух противников, Ларошфуко пытается задушить Гонди, зажав его голову между двумя створками двери, а шпагой в это время «щекочет» зад святоши Моле, и некоторые парламентарии вмешиваются, чтобы примирить ревнивцев, чье соперничество выгодно только Мазарини. На следующий день состоялась одна из самых увлекательных комедий летнего сезона: кортеж Конде, возвращавшийся из парламента, встретился с процессией коадъютора. Первый преклонил колени перед вторым, тот его благословил, Конде поблагодарил и склонился в глубоком поклоне. Притворялись оба…

Продолжая комедию, королева решила последовать невероятному, но правильному совету Мазарини и согласилась 5 сентября последний раз унизиться перед парламентом: в торжественном заявлении она сняла с Конде обвинения в возможных будущих преступлениях и притворилась, что еще раз предает анафеме Мазарини, «изгнанного навсегда нарушителя общественного спокойствия». Если бы кардинал вернулся, его сочли бы «преступником, оскорбившим Королевское величество». Формулировки жесткие, но совершенно пустые: в тот день королю исполнялось четырнадцать лет – он становился совершеннолетним. Начиналось «полноценное правление», регентство заканчивалось, регентша становилась просто королевой-матерью, Мсье – дядей, король мог подписывать самые важные решения своего совета (что он и будет делать – во всяком случае, собственноручно ставить подпись).

Два дня спустя был пышно отпразднован день совершеннолетия. Завершился отрезок Истории – по крайней мере, с точки зрения правовой.

Совершеннолетие
(5—7 сентября 1651 года)

Мы считаем необходимым один раз и навсегда описать все великолепие и значение больших королевских празднований.

Итак, 7 сентября было провозглашено и отпраздновано совершеннолетие четырнадцатого по счету короля Людовика, на девятый год его правления и в последний год регентства. С самого рассвета по заранее назначенному маршруту от Пале-Рояля до парламента через улицы Сент-Оноре и Сен-Дени, Шатле и мост Нотр-Дам гвардейцы и швейцарцы сдерживали напиравшую толпу людей, стоявших на трибунах и высовывавшихся из окон. В восемь часов король принял мать и членов семьи, пэров и маршалов, явившихся во дворец с лучшими частями, чтобы приветствовать его. Потом кортеж двинулся в путь. Впереди два трубача, пятьдесят глашатаев в ливреях, восемьсот дворян в великолепных одеждах из шелка, бархата, парчи и кружев, расшитых жемчугом и бриллиантами, в шляпах с перьями, приколотыми дорогими аграфами, рейтары короля и королевы, пешие лучники, знаменитая сотня преданных швейцарцев, губернаторы, рыцари Святого Духа, маршалы Франции, церемониймейстер, обер-шталмейстер, несущий королевский меч, длинные вереницы пажей и гвардейцев… во всем великолепии. Окруженный телохранителями, восемью пешими шталмейстерами, шестью вельможами шотландской гвардии и шестью адъютантами, король, одетый в золотые одежды, ехал один, изящно гарцуя на своей лошади, умевшей подниматься на дыбы и кланяться. Далее следовала нескончаемая толпа принцев, герцогов, сверкающих карет (среди них выделялась карета королевы, ее младшего сына и ее фрейлин, окруженная гвардейцами, швейцарцами, охраной)… Таков примерный набросок того памятного шествия, нет, скорее мистического таинства: совершеннолетие было провозглашено в парламенте, король произнес речь, присутствующие, в том числе королева, преклонили колени и поклялись в верности своему королю, потом был отслужен торжественный молебен. Глубинный смысл заключался в окончании срока регентства и наместничества герцога Орлеанского на посту главнокомандующего королевской армией, распускался и Регентский совет. Настоящий Королевский совет обрел былое могущество, будь то в «узком» или «широком» составе, с настоящими государственными советниками короля в его «личном совете», со своим отделением докладчиков в Государственном совете – садком для выведения будущих великих администраторов. Отныне король мог (и должен был) подписывать главные документы и назначать новых министров при доброжелательной поддержке матери.

Все меняется или становится иным, но начало Церемонии было отмечено скандалом, который в первые минуты никто не заметил: королю передают письмо Конде, пытающегося оправдать свое совершенно невозможное отсутствие. Король, даже не вскрыв послание, отдает его кому-то из свиты. Людовик никогда не забудет этот проступок, граничащий с «оскорблением Его Величества», еще больше монарха оскорбят последующие события. Подобное поведение характерно для тогдашней дерзкой манеры поведения Конде. После назначения министрами троих людей, которых он ненавидел, Конде оставляет свое логово в Сен-Море и отправляется с семьей и соратниками на бурбонскую горку Монтрон, потом устремляется на юг – к мятежу и войне, чтобы совершить то, что мы сегодня называем открытым предательством, а именно немедленно вступить в переговоры с Испанией и «прощупать» цареубийцу Кромвеля.

Эти события, чреватые столь весомыми последствиями, обозначали «поворот» в царствовании и усиливали позиции Мазарини, вызвав у него желание немедленно вернуться ко двору.

Последний крупный эпизод Фронды – война, которую поведет Конде, – растянется больше, чем на год. Он будет курсировать между Парижем и Бордо, пересекаясь с Мазарини. В 1653 году наступят другие времена, которые будут означать конец эпохи.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.
Возвращение кардинала и гражданская война Конде

Париж—Бордо: Конде

Удрученный тем, что от него отделились королева, совершеннолетний король, осторожные интриганы, переметнувшиеся экс-фрондеры и вновь назначенные министры, Конде решил отправиться в свою крепость Монтрон (теперь – департамент Шер) и там соединиться с семьей и друзьями. Сделав передышку в почти разрушенном замке Ларошфуко в Вертее (Шаранта) и присоединившись к мятежным частям дворян из Пуатье, которым удалось превратить в солдат (временно) банды обнищавших крестьян (их хватало), Конде с армией в несколько тысяч человек (которые кормились за счет края) входит 22 сентября в Бордо. Парламент ликует, фрондеры всех мастей приветствуют губернатора провинции, милого их сердцу, только старшина гильдии ремесленников держится осторожно.

Принц мечтал об одном: схватиться с полками своего короля, но для начала решает удовлетвориться объездом части своей провинции, где принца принимают скорее хорошо (за исключением двух-трех муниципалитетов), его и его солдат в «буланых» шарфах (знамена были тогда редки, шарфы солдат помогали опознавать своих: у королевских войск был белый шарф, у войск Мазарини – зеленый, у войск Гастона Орлеанского – голубой). Несколько тысяч человек, составлявших армию Конде (вскоре она будет разбита королевскими войсками под командованием маршалов д'Омона и де Лаферте-Сантерра, поспешившими на помощь из Стенэ и Монмеди), получили подкрепление в виде четырех полков Маршена (или Марсена) из Льежа. Он не моргнув глазом оставил королю Испании ставшую враждебной Каталонию, которой должен был управлять от имени короля Франции, носившего там титул графа Барселонского. Кроме того, к Конде присоединился некий швед с солдатами всех национальностей, его также считали швейцарцем Бальтазаром, или Бальтазаром де Симмерном (иногда его принимали за немца – он говорил на одном из немецких диалектов). Испанский флот под командованием Батвиля (или Уоттенвайла) появился на Жиронде, привезя еду, боеприпасы и 400 000 ливров для выплаты жалованья солдатам. Некто Дюдоньон оборонял Ла-Рошель с несколькими кораблями и солдатами (он, скорее всего, изменил из-за денег). Вскоре королевские войска встали лагерем вокруг Пуатье, где находился двор. Итак, где-то в Ангумуа возникло поле боя.

Но как же королевские войска попали в Пуату? Чтобы понять это, следует вспомнить другие передвижения: Париж—Пуатье и Брюль—Пуатье, с пересадками.