Текст книги "Злые игры. Книга 2"
Автор книги: Пенни Винченци
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
Глава 40
Александр, 1973
– Пьяница всегда пьяница. – Врач посмотрел на Александра очень важно, почти торжественно. – Боюсь, случай вашей жены довольно тяжелый. Корни ее пьянства уходят в какое-то очень сильное расстройство, в невроз, до причин которого мне не удалось докопаться. Она приложила очень большие усилия, чтобы остановиться, и все мы тут тоже старались и помогали ей. Сейчас запой у нее прерван. Но вы должны помнить, что она всегда, всю жизнь будет находиться под опасностью срыва. Любой стресс, любое напряжение сделают ее снова крайне уязвимой.
– Да, – кивнул Александр. – Да, я понимаю.
– Но при условии внимания, заботы и терпения и, конечно, при наличии у нее самой сильного желания добиться успеха все должно быть в порядке.
– Хорошо. Это вселяет надежду.
– Вы должны быть очень внимательны во всем, лорд Кейтерхэм. Не подвергайте ее искушениям, не оставляйте ее одну, если она чем-то расстроена или что-то переживает, постарайтесь предохранять ее от любых ненужных травм.
– Да, конечно. Я ее так люблю… Мне очень хочется, чтобы она вылечилась.
– Я знаю. Должен сказать, на меня произвели впечатление ваше терпение и то, как заботливо вы за ней ухаживаете. Ей очень повезло, что у нее такой муж, как вы.
– Что ж… я стараюсь. Буду стараться и дальше.
– Вот и хорошо.
Это было истинной правдой: он действительно хотел, чтобы она вылечилась. Поначалу он был напуган ее пьянством, огорчен им и очень жалел ее. И был невероятно, жутко потрясен горем, когда умер тот их малыш. Александр часто задавал себе вопрос, почему он не озлобился на Вирджинию за то, что она сознательно, преднамеренно убила их ребенка – а ведь она, по существу, сделала именно это, – но действительно не испытывал гнева; он видел, что Вирджиния сама убита горем и страшно переживает, что ее мучают угрызения совести; понимал, что в определенной степени ему надо винить и самого себя тоже; и, пожалуй, именно гнев оказался тем единственным чувством, которого он ни разу не испытал тогда. Зато в нем поселилось чувство страха и отвращения. Было ужасно и омерзительно видеть, как красивая, холодная женщина, которую он так любил, превращается в безобразное, едва держащееся на ногах, трясущееся, шатающееся от стенки к стенке, вечно пьяное существо.
Когда она еще только начала выпивать, поначалу весело, с глупой самонадеянностью потакая своей прихоти, у него это и тогда не вызывало ничего, кроме раздражения; со временем это раздражение, однако, переросло не в гнев, как по логике следовало бы ожидать, но в страх.
Он видел, как безобразно вела себя Вирджиния на приемах, коктейлях и вечерах, как пыталась со всеми заигрывать, глупо хихикала, приветственно махала рукой всем, кто попадал в поле ее зрения; в такие моменты он почти готов был пойти на двойное унижение и просто выволочь ее оттуда; но, помимо унижения, все происходившее с ней повергало его в ужас. И еще он ненавидел ее похмелья, когда она лежала в постели с белым лицом и с головной болью; ненавидел, когда ее рвало (а она при этом утверждала, будто съела что-то негодное); все это вызывало у него сильнейшее отвращение.
Он изо всех сил старался как-то остановить ее: пробовал убеждать, пробовал давить на нее; но на первое Вирджиния не обращала внимания, а от второго становилось только хуже: она начинала пить для того, чтобы утешить себя, обрести душевное равновесие. Александр почувствовал огромное облегчение, когда она сказала ему, что беременна; уж теперь-то, думал он, ей обязательно придется перестать пить.
Но ничего подобного; ее настолько переполняли всевозможные страхи, ей так хотелось, чтобы третий ребенок оказался непременно мальчиком, она стала настолько уязвимой эмоционально, что пила теперь уже просто для того, чтобы на время успокоиться, причем с каждым месяцем все больше.
А потом родился малыш, родился и умер: крошечный, бледный, обреченный маленький Александр с тонкими, похожими на спички, ручками и ножками, со вздутыми, непропорционально большими суставами, с малюсенькими глазками, с болезненными телодвижениями, постоянно дергающийся; и когда его не стало, Александр испытал такое глубокое, ужасающее горе и отчаяние, что ему казалось, он уже никогда в жизни не сможет чувствовать ничего другого. Он был тогда в гневе, даже в ярости, но не на Вирджинию; он негодовал на Провидение, на судьбу, на самого себя, на врачей, на кого и на что угодно, но только не на грустную больную женщину, которая лежала на больничной кровати и твердила, что хочет умереть, так ей было горько и стыдно.
Но потом, после всего этого, дела пошли еще хуже; она стала пить чаще и больше, пить для того, чтобы забыться, отказывалась от любой помощи и лечения, отказывалась даже пробовать лечиться, утверждала, будто ей просто необходимо пить, заявляла ему, что выпивка – единственный настоящий друг, который не предает ее, не бросает на произвол судьбы. Александр на всю жизнь запомнил ту непередаваемую душевную боль, которую он испытал, когда услышал от нее эти слова; когда увидел, какое у нее при этом было лицо – злое, холодное, враждебное. И тем не менее он не сдался, а продолжал свои попытки как-то помочь ей; даже после того, как она бросилась на него с разбитым стаканом и ему пришлось потом накладывать на шею швы, – даже после этого его не покинула надежда и он продолжал любить ее, по-прежнему был с ней мягок и нежен.
Когда Вирджиния лежала в клинике, было ужасно наблюдать за ее страданиями, жутко видеть их и чувствовать, как она все больше отдаляется от него; но он все равно не оставлял ее, ежедневно навещал, приносил ей огромное количество всевозможных безалкогольных напитков, сигареты – она начала курить, – заваливал ее шоколадом; и постепенно она возвращалась к нему – слабая, болезненная, перепуганная, очень уязвимая и способная снова легко поддаться соблазну.
Ее уязвимость радовала его и доставляла ему удовольствие: так было легче справляться с проблемами, трудностями, неприятностями. Ему нравилось, как она стремилась опереться на него, даже чисто физически, как по любому поводу спрашивала его совета, как не в состоянии была что-либо сделать без его помощи или хотя бы только его присутствия с ней рядом. Единственным, что серьезно огорчало его, даже вызывало у него гнев, был ее отказ вернуться назад в Хартест.
В конце концов она согласилась это сделать; навестив своих родителей, проведя какое-то время в обществе Малыша, сказала, что да, теперь она согласна вернуться домой, в имение. Александра сильно задевало, что Вирджиния так боится Хартеста, что она неспособна или же не хочет понять, какая там изумительная, исцеляющая атмосфера; ее нежелание признать это было для него абсолютно непостижимо; он помнил, как испуганно прижималась она к нему в машине, когда они вернулись в Хартест, как судорожно сжимала его руку, поднимаясь по лестнице к дому, – с такой силой, что рука у него потом покраснела, а суставы некоторое время болели. Александру было жаль ее, но в то же время не покидала мысль, что тем самым она как бы отвергает и его тоже; неприятие ею Хартеста он воспринимал как потенциальную угрозу всему тому, что больше всего значило для него в жизни – нет, не только для него, для них обоих; однако Вирджиния каким-то образом победила тогда в себе эту свою предубежденность, снова поселилась в Хартесте, опять вошла в роль хозяйки дома, и он постепенно стал обо всем забывать.
А потом над Хартестом нависла серьезнейшая угроза. Угроза финансовая. Александр потерял значительные суммы на неудачных биржевых операциях; еще больше потерял он на своей провалившейся попытке наладить конный завод; но самым страшным для него стало открытие, что дом незаметно разваливается из-за естественного гниения стен и постепенной усадки грунта. «Надо настилать новую крышу, – сказал ему специалист из компании, обследовавшей состояние дома, – и фактически перекладывать заново все стены». Предварительная прикидка возможной стоимости необходимых работ составила сумму от четырех до пяти миллионов фунтов. У Александра же не было почти никаких средств. Конный завод и ферма никогда не приносили ему никакой прибыли; напротив, они потерпели финансовый крах в год, считавшийся для сельского хозяйства удачным; денег же, наличности у него и вовсе не было: все его богатство составляли только сам дом и земля.
Александра охватила паника, слепая, безрассудная паника. Он вышел на улицу, поднялся по Большой аллее на верхушку холма, остановился там, глядя вниз, на дом – необычайно красивый, безмятежно спокойный, кажущийся золотистым под лучами солнца, – и попытался представить себе, как этот дом будет гнить, разваливаться, умирать. На глаза его навернулись слезы. Он должен найти эти деньги, так или иначе. Он не может предать Хартест. Не имеет права.
Вирджиния была в Нью-Йорке. Теперь она стала проводить там все больше и больше времени. Ему это страшно не нравилось, но он отпускал ее. Она веселела после таких поездок, становилась жизнерадостней, а кроме того, так было больше уверенности, что она не начнет пить снова. Александр позвонил ей, рассказал, что происходит с домом, и был потрясен, расстроен, но где-то в глубине души не очень удивлен, когда она ответила, что у нее уже очень мало осталось от личных ее средств; он спросил (желая сам уклониться от разговора с Фредом, чтобы не расписываться перед ним в своей финансовой несостоятельности и некомпетентности), не сумеет ли помочь им Малыш. Вирджиния сказала, что не уверена, сможет ли он что-нибудь сделать, но обещала поговорить с ним; на следующий день она перезвонила Александру и сообщила, что Малыш не располагает столь значительной суммой.
– Тогда мне придется обратиться к твоему отцу.
– Знаешь, Малыш вызвался предварительно переговорить с ним сам. Чтобы подготовить почву. Ты как, не против этого?
– Очень мило с его стороны, – сухо уронил Александр. Ему становилось все труднее и труднее относиться к Малышу корректно.
Фред был невыносим: держался самодовольно, играл с ним в кошки-мышки, предложил, чтобы Александр продал Ван Гога или Моне. Александр сидел молча, заставляя себя оставаться спокойным и делая вид, будто взвешивает высказываемые ему предложения. Когда Фред заявил, что Хартест следовало бы открыть для посещений и экскурсий, устроить в нем музей старинных автомобилей и парк с развлечениями, Александру стало физически нехорошо; он на мгновение прикрыл глаза, чувствуя, как комната закачалась и поплыла вокруг него. Потом все же ухитрился улыбнуться, сохранить на лице внешнее спокойствие и дружелюбие.
– Вообще-то, я надеялся на заем, – осторожно произнес он. – Разумеется, на строго коммерческих основаниях.
Вот тогда-то Фред пристально глянул на него, в его глазах вспыхнули огоньки удовлетворенности, и он ответил, что нет, о займе и речи быть не может; а затем, словно стремясь извлечь максимум удовольствия из этого разговора, добавил, что был бы готов дать Александру за Моне очень хорошую цену.
Возможно, он бы даже и тогда пощадил Вирджинию, избавил бы ее от всего, что за этим последовало, если бы только она не поддержала отца и не заявила во всеуслышание, что будет разумно открыть имение для публики, что в Бленхейме и в замке Говард именно так и поступили и от этого они нисколько не пострадали, что, по крайней мере, таким образом удалось бы сохранить дом. Услышав все это, Александр просто рассвирепел, ему захотелось ответить Вирджинии чем-то, что причинит ей такую же боль; именно тогда, в тот самый момент он и понял, как ему придется поступить.
Организовать все, продумать все детали и потом добиться того, чтобы все осуществилось именно так, как было задумано, оказалось довольно сложным делом; Александр, однако, получил от всех этих хлопот даже своеобразное удовольствие.
Подлинно мастерским ходом с его стороны – и главным элементом, от успеха которого зависело все остальное, – стало высказанное им матери предложение привезти к ней на каникулы погостить Георгину. «Мам, – сказал он ей тогда, – мам, по-моему, все эти глупости продолжаются уже достаточно долго. Прости меня, я страшно, просто страшно виноват перед тобой, что так долго держал сторону Вирджинии и не пускал к тебе детей; это было не так просто делать, но теперь я вижу, что был не прав. Я был бы просто счастлив, если бы ты простила меня и позволила привезти показать тебе ну хотя бы одну только Георгину. Она замечательнейший ребенок, не по годам рассудительная, я уверен, что ты ее полюбишь».
Поначалу мать холодно отнеслась к этому его предложению, но потом вдруг так обрадовалась возможности увидеть внуков, ей так захотелось этого, что ее радость даже приглушила то чувство вины, которое испытывал Александр за свою затею. А потом, когда они приехали и Александр увидел, как счастлива его мать и как понравилась ей Георгина, оказалось уже до смешного легко и просто предложить ей привезти туда и Шарлотту, и Макса. Одной, без детей, без веселых поисков припрятанных где-то пасхальных яичек, без праздничного пасхального обеда Вирджинии должно будет показаться в Хартесте очень уныло и тоскливо, особенно когда ей даже будет не с кем поговорить. Но ведь и ему, когда он оставался там один, без нее, почти целых два месяца, тоже было тоскливо, хотя с ним и были дети; может быть, теперь она поймет, как трудно ему было все это вынести, и раскается в своем поведении. И конечно, гениальным ходом было устроить для детей вылазку на пару дней на природу, так что если Вирджиния и позвонит в замок его матери, то не сможет с ними поговорить.
Разузнать, кто из клиентов собирался сделать Вирджинии заказ, тоже оказалось достаточно легко. Имена всех этих людей хранились в бумагах Вирджинии. Порядок и организованность в ее делах были воистину завидными.
Всем этим потенциальным клиентам позвонили сперва врач, который лечил Вирджинию в клинике, а потом и сам Александр и сообщили, что она сейчас не очень хорошо себя чувствует, что в ближайшее время она не в состоянии будет работать, и с их стороны было бы очень любезно, если бы они не обременяли ее заказами; устроить все это оказалось тоже крайне несложно.
Аналогичный звонок был сделан Катрионе Данбар, ей было сказано, что Вирджиния просто не выдержит работы в комитете по организации скачек, доход от которых должен был пойти на благотворительную помощь инвалидам (сама Вирджиния еще раньше сказала Александру, что очень обрадована приглашением войти в комитет и решила принять его), и что Катриона оказала бы Вирджинии большую услугу, если бы сделала вид, будто уже поздно и состав комитета полностью сформирован.
Ну что ж, наверное, всего этого будет достаточно. Конечно, нельзя быть до конца уверенным; но в целом ситуация складывается очень многообещающая. Вирджиния останется в Хартесте одна со своей алкогольной зависимостью и в угнетенном состоянии духа. Няня тоже будет отсутствовать; и к тому же отказ Катрионы включить ее в состав комитета заденет Вирджинию и потому к Данбарам она не пойдет. Александр перед отъездом тщательно проверил, чтобы дверь в винный погреб оставалась незапертой. Конечно, все это может и не сработать; но, вероятнее всего, сработает.
Когда они вернулись назад из Шотландии, Вирджиния, несомненно, уже начала пить снова. Она встретила их не пьяная, но, безусловно, немного выпивши. Александр чувствовал это по ее дыханию. Держался он с ней сухо и холодно.
На следующий день она опять выпила. А потом каникулы кончились, дети вернулись в школу, а Вирджиния уехала в Лондон; Александр выждал двое суток, потом отправился вслед за ней и обнаружил ее пьяной почти до бесчувствия. Вечером того же дня, за ужином, он заявил ей, что, конечно, при одной мысли об этом сердце у него разрывается на части, но он все обдумал и в конце концов решил, что ему все-таки придется открыть Хартест для посещений. Она вышла на кухню, сказав, что хочет сделать себе попить чего-нибудь горячего; он отправился за ней следом. «Что-нибудь горячее» умиротворяюще пахло виски. В тот же вечер он вернулся назад в Хартест.
Позвонил Малыш. Александр сказал, что Вирджиния в Лондоне. Через некоторое время Малыш перезвонил снова: он дозвонился до Вирджинии, но она разговаривала с ним так, как будто была в сильно нетрезвом состоянии. Она что, опять пьет? Она же ведь вроде только что вышла из клиники и у нее все было в порядке?
Александр ответил, что да, к сожалению, она снова запила, и очень сильно, и он просто не знает, что делать. Врач считает, что причиной срыва послужило беспокойство за судьбу Хартеста. Он и сам очень сильно обеспокоен будущим дома, постоянно об этом думает и не способен из-за этого должным образом заботиться о Вирджинии. Да к тому же счета за ее лечение достигли теперь огромных размеров, их суммы измеряются уже тысячами фунтов.
Малыш сказал, что оплату счетов он берет на себя, и спросил Александра, что тот думает предпринять в отношении Хартеста.
«Просто ума не приложу», – ответил ему Александр.
Александр договорился о том, чтобы Вирджинию снова поместили в клинику. Потом он позвонил Малышу и сообщил ему об этом, а заодно поблагодарил за помощь.
После этого позвонил Фред. Для него, заявил он, невыносима мысль о том, что Вирджиния не вылезает из клиники, это отвратительно, это плохо отражается на детях и позорит имена и Кейтерхэмов, и Прэгеров; и если новая крыша поможет ей вылечиться, то так уж и быть, пусть делают новую крышу.
Когда Александр увидел, как счастлива была Вирджиния, услышав эту новость, он сумел почти убедить себя в том, будто действительно говорил тогда Малышу правду.
Глава 41
Энджи, 1985
– Так вот, я хочу знать всю правду, – проговорила Энджи. – Не надо щадить мои чувства, увиливать, ходить вокруг да около. Скажите мне правду. Пожалуйста.
На очень бледном лице глаза ее казались огромными. Одета она была в джинсы, черный свитер и ковбойские сапоги. Доктор Куртис улыбнулся:
– Для жены мистера Прэгера вы слишком молодо выглядите. Скорее уж вы похожи на его дочь.
– Я не его жена, – сухо ответила Энджи, – и могу вас уверить, что я гораздо старше его дочери. Но я люблю его и живу с ним, я мать некоторых из его детей, и я должна знать, что меня ждет. Я уже начинаю немного уставать от всех этих увиливаний и недомолвок.
Доктор Куртис пристально посмотрел на нее. Губы у нее немного искривились, голос на мгновение дрогнул.
– Простите меня, мисс…
– Бербэнк.
– Простите, мисс Бербэнк. Я вовсе не имел в виду уклоняться. Женщина вы, по всей видимости, мужественная. Хорошо, я скажу вам всю правду. Как вы знаете, у мистера Прэгера заболевание двигательных нервов и нервных клеток. Иными словами, разрушаются целые группы клеток в мозгу и идущие от мозга нервы, которые управляют движением мускулов. По мере того как разрушаются они, разрушаются и сами мускулы. В результате наступает слабость в конечностях. Чем дальше прогрессирует болезнь, тем больше будут ослабевать и руки и ноги; потом они станут малоподвижными и начнут подергиваться, как при конвульсиях. Больному будет все тяжелее ходить и очень трудно удерживать что-либо в руках. – Он ненадолго смолк. – Вы ведь это хотели узнать, верно?
Она кивнула; глаза ее были устремлены на врача; глядела она на него, как кролик на лисицу.
– Не могу сказать, чтобы хотела. Но мне надо это знать.
– Понимаю. Позднее начнутся затруднения с речью: поначалу она будет сбивчивой, потом станет почти нечленораздельной. Другая проблема: станет трудно глотать, возникнет постоянная угроза подавиться. У некоторых больных… – Он смолк.
– Да? У некоторых больных что?
– У некоторых больных начинает постоянно течь изо рта слюна, они не могут ее удерживать.
– Вот черт, – пробормотала Энджи сквозь зубы.
– У вашего… у мистера Прэгера ослабеют грудные мускулы, ему может стать трудно дышать, особенно по ночам.
– А какое лечение? – еле слышно спросила Энджи.
– В общем-то, никакого. Может немного помочь физиотерапия. Плавание, но без нагрузки, может поддержать мускулатуру. Можно наложить специальные шины, чтобы легче было держать что-либо в руках. Если будут судороги, их можно ослабить таблетками.
– И… какой же прогноз? Я хочу сказать, сколько ему еще осталось?
– Трудно сказать. От трех до пяти лет. Может быть, меньше. Мало кто живет дольше пяти лет при таком диагнозе.
– Понятно, – произнесла Энджи. – Что ж, благодарю вас. Возможно, вам трудно будет в это поверить, но теперь мне стало гораздо легче. А мистер Прэгер знает все это?
– Я ему все это изложил в несколько… скажем так – облегченной версии. Но никаких ложных надежд я в нем не пробуждал.
– Хорошо. Трудно представить, как и что тут можно облегчить. – Она горько усмехнулась. – И что же я должна делать, доктор Куртис? Надо ли мне убеждать его бросить работу?
– Совершенно не надо. Если работа ему нравится. Но должен абсолютно честно вам сказать, я не думаю, что он еще долго проработает. Его…
– Да?
– Похоже, его состояние очень быстро ухудшается. Правая рука у него уже значительно слабее, чем я бы ожидал на этой стадии болезни.
– Вот как, – уныло проговорила она.
– Самым трудным, конечно, будет примириться с происходящим. И научиться как-то с этим жить. Признать то, что случилось. Принять и сам факт болезни, и ту помощь, которая может быть оказана. Ложные надежды здесь ничем не помогут. Ему нужно посмотреть правде в глаза и постараться принять ее.
– Посмотреть-то он посмотрит, – сказала Энджи, – но не думаю, что сумеет принять.
Энджи испытывала какие-то очень странные ощущения, она была одновременно и напугана, но и необъяснимо спокойна. Она неторопливо шла пешком через Риджентс-парк, смотрела на деревья, на которых только недавно появились молодые зеленые листья, и думала почему-то о том, что скоро эти листья сморщатся, потемнеют и начнут отмирать, и картина эта представлялась ей хотя и жестокой, но странным образом уместной. Она размышляла о Малыше, о том, что должно с ним случиться, представляла его себе больным, неподвижным, беспомощным, утратившим всю жизнерадостность, всю энергию, все присущие ему способности извлекать удовольствие из каждого мгновения, каждого события жизни, представляла, как из сильного и жизнелюбивого человека он превратится в немощного и разбитого; и, пожалуй, в самый первый раз за всю свою жизнь думала не о себе, не о том, чем это обернется для нее и что будет для нее значить, но просто задавалась вопросом, сумеет ли Малыш – и как – вынести все это.
