Текст книги "Злые игры. Книга 2"
Автор книги: Пенни Винченци
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
Стоявший возле ее постели телефон зазвонил, когда она как раз ложилась спать. Это был Малыш. Как там она, как дети, не соскучилась ли она по нему? Энджи ответила, что с ней и с детьми все в порядке, оставив без ответа третий вопрос.
– Дорогая, я вынужден задержаться до вторника.
– Черт побери, почему?
– Надо кое с кем встретиться. Было бы глупо не воспользоваться возможностью, раз уж я здесь. Ровно в полночь во вторник буду в Хитроу. Ты меня сможешь встретить?
– Извини, Малыш, я во вторник ужасно занята.
– Ну ладно, я сам доберусь. – Голос у него стал очень расстроенный. – Я тебя люблю, дорогая. И до встречи.
– Спокойной ночи, Малыш.
Положив трубку, она вдруг почувствовала себя очень несчастной. Что же такое происходит с их взаимоотношениями? Почему она вдруг стала испытывать к нему какую-то враждебность? И почему Малыш задерживается в Нью-Йорке? Все его клиенты, все его дела теперь в Лондоне. В последнее время он стал часто задерживаться, отсутствовать вечерами, и так день за днем. Он, правда, говорит, что если она хочет, то может ходить с ним, но поскольку она не желает, то ему приходится ходить одному. О господи, неужели же он с кем-то встречается, а? Или у него есть кто-то в Нью-Йорке? Энджи вдруг внезапно и очень отчетливо представила себе Каролину Уиттиэм, крестную Спайка, с которой Малыш дружил в детстве и которую она видела, когда та приезжала на крестины; Каролина была обладательницей таких длинных и безупречных ног, что если ее приглашали на какой-нибудь прием или званый ужин, то все остальные приглашенные женщины непременно надевали длинные платья или юбки, просто чтобы избежать сравнения. Энджи сильно подозревала, что между ней и Малышом есть какая-нибудь интрижка. Как и всякая любовница, Энджи почти не знала друзей Малыша; он стал знакомить ее с ними только тогда, когда их взаимоотношения приобрели более или менее официальный характер. Быть может, сейчас, когда Малыш в Нью-Йорке, он встречается там с Каролиной? Какой ужас, если это действительно так! Нет, это невозможно. Не говоря уже обо всем остальном, у него в последнее время и на нее-то сексуальной энергии едва хватало, откуда же ей взяться еще и на кого-то другого? А, черт! Это тоже не показатель. В свое время он постоянно повторял ей, что с Мэри Роуз ощущает себя практически полным импотентом; но когда приезжал к ней самой в Гринвич-Виллидж, то трахал ее без устали по многу раз подряд. Энджи почувствовала, как тело ее в темноте покрывается потом. Да, возможно, что у него кто-то появился. Вполне. Несмотря ни на что, он все еще был очень привлекательным внешне мужчиной. И к тому же чрезвычайно богатым. Может быть, и его нежелание передать ей часть акций тоже объясняется тем, что у него кто-то есть? Да нет, чепуха. Все это сплошная чепуха. Малыш ее обожает. Он в ней нуждается, без нее он беспомощен. Слишком беспомощен. При этой мысли настроение ее сразу поднялось. Все хорошо. Просто ей в голову лезут всякие глупости. Энджи повернулась на бок и занялась мастурбацией. Она всегда этим занималась, когда ей нужно было успокоиться. В последнее время ей приходилось делать это все чаще и чаще: способности Малыша чем дальше, тем больше оставляли желать лучшего. Тело ее послушно отреагировало, взорвавшись оргазмом, и в эти мгновения перед глазами у нее возник и проплыл куда-то образ не Малыша и не его самонадеянного сексуального племянника; нет, ей привиделись мягкие, аристократические черты графа Александра Кейтерхэма.
Глава 35
Энджи, 1985
Они подружились с Александром. На протяжении всей той весны, всего времени, пока она вела переговоры, оформляла приобретение, переделывала и обставляла «Монастырские ключи» и пока Малыш все сильнее отдалялся от нее и все глубже погружался в подготовку к предстоящему открытию отделения «Прэгерса» – торжественный прием по этому случаю удалось в конце концов заказать в «Спенсер-хаусе» только на начало июня, на более ранний срок там все уже было расписано, – Энджи виделась с Александром почти еженедельно, иногда просто заезжая в Хартест, чтобы пообедать с ним вместе, изредка оставаясь там переночевать (и еще более редко делая это вместе с Малышом, который один только раз взглянул мельком на «Монастырские ключи», одобрительно кивнул и сказал: «Действуй дальше»). Она сама понимала, что это была довольно странная дружба: он – развитой и образованный, представитель высшего класса, выходец из старинного аристократического рода, ценитель загородной жизни и архитектуры XVIII века; она же – просто энергичная бабенка из лондонского Ист-Энда, читающая, кроме бухгалтерских отчетов своей фирмы, только женские журналы «Вог», «Вэнити фэйр» да колонки светских сплетен в газетах и начинающая испытывать глубокую депрессию, если ее всего на полдня оторвать от городских магазинов. И тем не менее общество друг друга было искренне приятно и интересно и тому и другому. Он восхищался ею, она была в восхищении от него; он был всегда ровен, рассеян, несколько измучен заботами и по-своему сексапилен. Она не могла до конца разобраться, откуда идет эта его сексапильность; во всяком случае, она сильно отличалась от самодовольной сексуальности Макса, да и от того, чем обладал в этом отношении Малыш, однако качество это у Александра несомненно присутствовало: оно проявлялось в каком-то особом изяществе, в том, что он чувствовал себе цену, хотя это и не создавало трудностей в общении с ним, и, кроме того, в его способности распознавать сексуальность в других и уметь оценить ее по достоинству. Заинтриговал ее и его образ жизни: когда Александр говорил о своем доме, имении, о своих лошадях, охоте, занятиях в тире, о делах и заботах, в которых проходят у него год за годом, ей почему-то не было скучно, напротив, она испытывала ко всему, о чем он рассказывал, подлинный интерес. Этот интерес был несколько отстраненным, но совершенно искренним. Она любила слушать (пытаясь и будучи абсолютно не в состоянии представить, как бы она вела себя в подобной ситуации) его рассказы о своих детях, о том, как он беспокоится за Макса, как гордится Шарлоттой, как обожает Георгину («Она ваша любимица, верно? Я сразу поняла». – «Ну, не совсем любимица, но у меня самые хорошие взаимоотношения и полное взаимопонимание именно с ней, и именно с ней больше всего общего»). К тому же Энджи обнаружила, что и сама может говорить с ним о своей жизни, о возникшем у нее отчуждении от проблем Малыша с банком, да и от самого Малыша тоже, о том, что она очень сильно отличается от жен его друзей, вообще людей его круга (хотя, с другой стороны, никоим образом не хочет ни быть на них похожей, ни влиться в этот круг); о своем собственном деле, своей сильнейшей гордости за то, чего ей удалось достичь, о своем восхищении тем, как живет и действует рынок недвижимости, как отражает он все колебания в благосостоянии страны, как абсолютно необходимо уметь поймать на этом рынке нужный момент; и о своем прошлом, том прошлом, что было у нее до встречи с Вирджинией, – она обнаружила, что ей нравится говорить с Александром и об этом, о тех днях, что провела она вместе с Джонни и Ди, о том, как она работала моделью, и даже о ее отношениях с М. Визерли. Конечно, рассказывала она не обо всем, время от времени кое-что приукрашивала, но, в общем-то, с Александром она могла говорить безостановочно и с удовольствием.
– Вам было весело с Вирджинией? – спросила она как-то раз, когда однажды в воскресенье, уже в конце мая, они прогуливались вдвоем вокруг озера. Она заехала к Александру после очередной из своих еженедельных инспекционных поездок в «Ключи», которая на этот раз сильно расстроила ее: в доме была отремонтирована только коробка здания, внутренние работы практически еще не начинались, а плавательным бассейном этим летом уже точно нельзя будет пользоваться.
– Что значит «весело»? – несколько настороженно глянул на нее Александр.
– Н-ну… не знаю. Вы когда-нибудь разыгрывали друг друга? Или делали друг другу смешные подарки, шутили друг с другом, дурачились?
– Н-нет… пожалуй, нет, – ответил Александр.
Он как-то сразу сильно погрустнел и ушел в себя, и Энджи поспешила сменить тему разговора. Да и в любом случае вопрос она задала дурацкий: любому, кто знал Вирджинию, сразу же должно было быть ясно, что способность к подобным развлечениям не входила в число ее талантов. Энджи очень нравилась Вирджиния, она с сочувствием относилась к ней при жизни и искренне горевала, когда та погибла; но при всем этом сама Энджи никогда не хотела бы походить на человека такого типа. Хотя, зная о Вирджинии все то, что она узнала о ней теперь, несколько смешно относиться к ней с сочувствием; пожалуй, зависть была бы в данном случае более подходящим чувством. Все эти ее любовники! Умная, сука. Черт, и как только ей это удалось? И почему она не проявила чуть больше осторожности, почему не подумала о последствиях? Вот что было действительно непостижимо. И чем больше Энджи узнавала Александра, тем сильнее и сильнее заинтриговывала ее эта загадка.
– А как Георгина?
– Хорошо. Через месяц будет дома. – Александр снова повеселел. – Я без нее соскучился. Насколько я понимаю, она хочет опять пригласить сюда погостить Кендрика и Мелиссу. У вас это не вызывает возражений?
– Ничуть, – отозвалась Энджи, которой очень хотелось установить более близкие отношения с детьми Малыша от первого брака; Энджи они казались куда более интересными и покладистыми, чем ее собственные дети. – Конечно, я надеялась, что они смогут остановиться уже в «Ключах», но чем дальше, тем больше я сомневаюсь, что там вообще можно будет жить этим летом.
– В таком случае приезжайте сюда не на день-два, а дольше, – улыбнулся ей Александр. – И с детьми.
– А вы любите детей, да? – осторожно спросила Энджи.
– О да, очень. Мои дети всегда были для меня источником величайшей радости. Я люблю всех детей, в любом возрасте. Даже и самых крошечных, таких как Спайк и Хьюди. Честно говоря, мне бы хотелось, чтобы у меня их было еще больше, как было принято в семьях викторианских времен, но…
– Но что? – почти прошептала Энджи.
Наступило долгое молчание. Александр опять заметно погрустнел и, казалось, был мыслями где-то далеко; потом наконец ответил, тоже очень тихо:
– Не суждено было, так уж вышло. Вирджиния была не совсем… здорова. И мне казалось эгоистичным настаивать на том, чтобы у нас были еще дети. И у меня… у нас… уже был Макс, так что у Хартеста появился наследник. Это было самое главное.
– Ну конечно. Разумеется. – Она посмотрела на Александра. Да, он плотно окружил себя завесой недоговоренностей и неопределенностей, рассчитывать на возможность новых откровений и признаний не приходилось. Энджи взяла его под руку и слегка ускорила шаг.
– Александр, бедняга, вы должны себя чувствовать одиноко.
– Да нет. – Он, улыбаясь, покачал головой. – В определенном смысле, пожалуй. Но у меня есть дом, он мой постоянный друг.
– Не знаю. Я бы про свой дом так никогда не сказала. Мне в друзья нужен кто-то поживее характером.
– Не расстраивайтесь, дорогая. Пройдет открытие банка, и у Малыша появится для вас больше времени. Какие у вас изумительные часы! Знаете, на загородные прогулки их лучше не брать: вдруг потеряете или уроните в грязь.
Энджи взглянула на запястье, где были надеты маленькие часики от Тиффани с бриллиантом и изумрудами; это была самая первая из подаренных ей Малышом драгоценностей, «часы нашего первого тра-ха», как называл их Малыш, она их так с тех пор и носила.
– Ну, – ответила Энджи, – они… – Она запнулась, потом договорила: – Не упадут. У них хороший замок. Очень хороший.
Она чуть было не проговорилась Александру, чуть не призналась ему, что если они и пропадут, так невелика беда. Господи, и как только она могла сказать ему – ну или почти сказать – нечто подобное? Он же считает ее безупречно чистым, приятным, высокоморальным человеком! И что он о ней подумает, если узнает, что эти часики от Тиффани на самом деле – подделка, которую ей сделали в Гонконге всего за один уик-энд, так что настоящие часы она смогла продать, а на вырученные таким образом деньги съездить в крайне желанную (и весьма дорогостоящую) поездку в компании крайне желанного (и весьма дорогостоящего) молодого человека? Как раз тогда, когда Малыш в очередной раз оказался надолго прикован к семье. Тогда этот трюк доставил ей массу удовольствия, исполнить его ничего не стоило, а раскрыть было бы практически невозможно. Малыш абсолютно не разбирался в драгоценностях и сам никогда бы не смог догадаться, что часы, которые она носит, на самом-то деле не настоящие. И это была действительно классная подделка, а не какая-нибудь дешевка, она тогда не пожалела на нее денег. И все-таки иногда, когда Малыш бывал с ней особенно ласков и нежен, когда он вспоминал вдруг об этих часах и о том событии, с которым они были для них обоих связаны, у Энджи возникало ощущение какого-то душевного дискомфорта, очень отдаленно напоминающее совершенно несвойственное ей чувство вины.
Она подняла голову, посмотрела на Александра снизу вверх и, чуть поколебавшись, спросила:
– А вам приходилось когда-нибудь сделать что-то такое, что потом вызывало бы у вас одновременно и гордость, и стыд? Что-то так хитро и тонко задуманное, что потом вам самому не верилось, что вам это удалось?
Глава 36
Александр, 1969–1970
Ему самому не верилось, что ему это удалось. Все оказалось так просто, так легко, а достичь удалось очень многого – всего, на что он так надеялся. А главное, они вполне это заслужили. Все, без исключения. Ему с трудом верилось, что они и вправду могли вести себя подобным образом: с каким-то безудержным эгоизмом, непрерывно используя друг друга, подставляя друг друга, топя друг друга. В общем-то, все это могло бы им и сойти, вполне могло сойти, если бы только они не пытались втягивать и его. Ну, не совсем его, а принадлежащую ему территорию. Его дом. Лондонский дом. Тот самый, которым Малыш со своей любовницей воспользовались без его разрешения, без его ведома. По крайней мере, они полагали, что без его ведома.
На протяжении многих дней после подслушанного им разговора Вирджинии с Малышом он надеялся, что она расскажет ему об этом разговоре, спросит его, не возражает ли он, пусть даже выразит надежду, что он не будет возражать. Но – ничего. Совершенно ничего. Подобное поведение он находил крайне шокирующим. В его глазах ничего не свидетельствовало более убедительным образом о ее полнейшем безразличии к его чувствам – и о ее абсурдном внимании к чувствам брата, – нежели то, что она могла столь явно, вопиюще его обманывать. Он ее так любит, так глубоко и беззаветно любит, и она это знает – и тем не менее злоупотребляет подобным образом и его любовью, и его доверием.
Телефонный разговор между Малышом и Вирджинией о том, что Малыш хотел бы на несколько дней воспользоваться его домом, Александр слушал тогда с чувством нараставшего отвращения; трубку он взял совершенно случайно, услышав раздавшийся в холле звонок; но когда в трубке послышался голос телефонистки, он сразу же понял, кто звонит.
Два дня, на протяжении которых Малыш и Энджи, как он знал совершенно точно, находились в его доме, – эти два дня сделали его почти больным. В те дни он старался не встречаться с Вирджинией, отговариваясь тем, что на ферме было очень много работы (что соответствовало действительности). По ночам он почти не мог заснуть; лежал без сна рядом с Вирджинией, глядя в темноту широко раскрытыми глазами, и уговаривал себя успокоиться. На вторую ночь он встал в три часа и вышел на улицу; ночь стояла ясная, звездная, мягко светила чуть скрытая дымкой луна; он прошел немного по Большой аллее, остановился, оглянулся назад, и вид Хартеста, во всем его великолепии и совершенстве, как будто выгравированного на фоне серебристо-темного неба, подействовал на него, как всегда, успокаивающе и умиротворяюще, облегчил переживаемые им страдания. На верхнем этаже тускло светилось окно; Александр подумал о маленьком Максе, который сладко спал сейчас там, в детской; это был его наследник, наследник Хартеста; и никто, даже Вирджиния, никогда не узнает, какие чувства он испытывал, когда наконец взял Макса на руки, посмотрел на его крошечное сморщенное личико и понял, что теперь преемственность рода обеспечена. У него возникло тогда какое-то странное ощущение одновременно спокойствия, умиротворенности и величайшего торжества; он всегда любил Вирджинию и старался поддерживать ее, когда у нее рождались девочки и когда у нее был тот, первый мальчик, Александр-маленький, у которого оказалась такая грустная судьба; но в душе у него не было ощущения настоящего, подлинного мира и спокойствия до тех самых пор, пока не появился на свет этот крепкий, исключительно красивый малыш.
А теперь вот Вирджинии зачем-то понадобилось втаскивать свою семью и своего брата, непроходимого дурака и бабника, в тот идиллический мир, который он, Александр, создал с ней вместе и частью которого она была; и ему от этого было больно, очень больно. С ее стороны это было злоупотребление его любовью и его доверием к ней.
Он знал, что никогда не сможет простить этого Вирджинии. Он съездил в Лондон и тщательнейшим образом осмотрел дом; там был кое-какой беспорядок по мелочам: на ковре в спальне появилось пятнышко, исчезли – по-видимому, их разбили – два больших бокала для вина. Но по крайней мере, в доме было чисто и прибрано. Александр стоял в их с Вирджинией спальне и мучительно гадал, не воспользовались ли они его постелью: от одной только мысли о такой возможности ему становилось физически плохо.
Ему пришлось выжидать тогда целый год, прежде чем он смог что-либо предпринять. Это был очень долгий срок, но Александр привык быть терпеливым.
Роман между Малышом и Энджи, кажется, принимал серьезный характер. Александра это не удивляло. Малыша и должно было потянуть на дешевку. Он и сам был, в общем-то, дешевкой. Александр обнаружил как-то на столе у Вирджинии письмо, которое она написала Малышу, но еще не успела отправить, он подержал его над паром и распечатал. Из письма следовало, что Малыш снял для Энджи квартиру в какой-то «деревне». По-видимому, имелась в виду Гринвич-Виллидж. «Пожалуйста, очень тебя прошу, будь осторожен, – писала в том письме Вирджиния, – я понимаю, что ты ее очень любишь, но слишком многое поставлено на карту».
Да, имея дело с ним, им действительно стоило быть осторожными, – всем им, причем очень осторожными.
Как-то в самом начале июля, когда они сидели за завтраком, Вирджиния вдруг посмотрела ему прямо в глаза.
– Александр, дорогой, – сказала она с той особенной, настороженной улыбкой, которая, как со временем узнал Александр, означала, что она собирается попросить о каком-нибудь одолжении или выложить что-то неприятное, – ты не очень будешь возражать, если в конце месяца я съезжу на несколько дней в Нью-Йорк? До того, как мы поедем на лето к Малышу в этот его новый дом в Сконсете?
– Господи, – произнес он, с трудом заставляя себя улыбнуться, – с чего это вдруг? Что случилось?
– Н-ну, у меня там появился один очень многообещающий новый клиент.
– А кто он, этот многообещающий новый клиент?
– По-моему, я тебе о нем уже говорила. Один очень богатый человек, торговец недвижимостью. У него новый дом на Лонг-Айленде. Неподалеку от Бичеза.
– Нет, – ответил Александр, – не помню, чтобы ты мне о нем говорила И как его зовут?
– Э-э… Фрэнклин, – произнесла она, замешкавшись на мгновение. – Тед Фрэнклин.
– Ну что ж, дорогая, я никоим образом не хочу вставать между тобой и твоими клиентами. Точнее, между тобой и твоим успехом.
– Вот и прекрасно, – проговорила она.
Александр обратил внимание, что выглядит она несколько бледной, а взгляд у нее стал необычно тяжелым. Он уже научился понимать, что означает, когда она начинает выглядеть подобным образом.
– Вирджиния, ты себя хорошо чувствуешь?
– Что? А-а… да. – Теперь она избегала его глаз. – Абсолютно хорошо. Устала, но в общем хорошо. Пожалуй, мне нужно немного передохнуть. И тебе тоже. Я знаю, что тебе не хочется ехать в Сконсет, но мне кажется, тебе это было бы полезно.
Александр вздохнул. Меньше всего на свете ему хотелось бы уезжать отсюда на этот проклятый летний отдых у моря да еще в компании Вирджинии и ее семейства; но Малыш и Мэри Роуз приобрели себе новый дом и прислали всем им приглашение; Александр, естественно, заявил, что все, кто хочет, могут ехать, но сам он предпочитает остаться в Англии. Георгина вначале уговаривала и упрашивала его тоже поехать, потом, когда он категорически отказался, расплакалась, и он словно со стороны услышал, как сдается и соглашается провести там десять дней в самом конце лета, после чего они вместе вернутся домой; ему эта поездка по-прежнему казалась бессмысленнейшей тратой времени, но он никогда не способен был спокойно выносить вид расстроенной Георгины.
– Ну… может быть. У меня самого нет никакого желания туда ехать. Но ты-то, конечно, должна поехать. Ты где в Нью-Йорке остановишься, у родителей?
– Не думаю. Нет, не у них. У них мне никогда не удается нормально работать. Я буду в «Пьере».
– И хорошо. Что ж, кажется, все решили. Честно говоря, я не очень понимаю, зачем ты спрашиваешь моего разрешения.
– Не говори глупостей, Александр. Ты же знаешь, что если бы ты был против, я бы не поехала.
– Правда? – спросил он. – В самом деле?
– Разумеется.
– Ну что ж, тогда все в порядке. Но я надеюсь, что к двадцатому числу ты вернешься.
– К какому?
– К двадцатому, Вирджиния. Ко дню нашего ежегодного летнего праздника. Ты что, забыла? Он же тебе, кажется, всегда очень нравился.
– О боже, Александр, извини, пожалуйста. Ради бога, прости. У меня это как-то совершенно ускользнуло из памяти. Да, он мне очень нравится. Это один из моих самых любимых дней. Но я подумала…
– Да, Вирджиния? О чем ты подумала?
– Я подумала, что, может быть, мне бы стоило поехать прямо в Сконсет. Из Нью-Йорка. Если бы не этот праздник. Мне кажется, что так было бы гораздо легче. И я устала. Как ты сам сказал. Но…
Она запнулась. И он понял, что она старается прощупать его, выяснить, сойдет ли ей с рук, если она не будет присутствовать на их большом празднике, который они устраивали каждый год летом.
– Мне бы хотелось надеяться, Вирджиния, что наша совместная жизнь для тебя важнее любого из твоих клиентов, – сказал он, поднося ко рту чашку кофе и снова утыкаясь взглядом в «Таймс».
– Ну, Александр, разумеется. Хорошо, я вернусь. А потом уеду снова. – Она вздохнула.
Он ободряюще улыбнулся ей:
– Вот и хорошо. Так и решим.
Через пять дней она позвонила ему из Нью-Йорка. Не смог бы он обойтись на летнем празднике как-нибудь без нее, только в этот раз? А потом отправить детей на самолете в сопровождении Няни? Сама она здесь страшно занята, очень устала и к тому же не слишком хорошо себя чувствует, мамин врач даже считает, что ей нужно бы несколько дней стопроцентного отдыха. И кстати, он настоятельно подчеркивал, что ей не стоит мотаться туда и обратно через Атлантику. Если Александр ей не верит или хотел бы убедиться во всем сам, то врач более чем готов поговорить с ним. Ей же представляется чистейшей воды сумасшествием возвращаться домой всего на один день; в конце концов, никто на этом празднике без нее скучать не будет, арендаторы и прочие гости хотели бы видеть прежде всего самого Александра, а также детей.
– Я буду без тебя скучать, Вирджиния, – ответил Александр. – Очень. И к тому же Няня терпеть не может самолеты.
– Ну, это не совсем так. Она мне говорила, что в последний раз ей даже понравилось. Она сможет пожить здесь день-другой, а потом вернуться назад. В конце концов, без нас у нее тоже получится что-то вроде довольно длинного отпуска.
– Она не любит отпуска.
– Ну, если ты так заботишься о Няне, то можешь и сам прилететь с детьми немного пораньше. – Голос Вирджинии звучал теперь раздраженно.
– Спасибо. Только этого мне не хватает.
– Извини, Александр. Но что же делать, если я плохо себя чувствую.
– Полагаю, что в данном конкретном случае ты бы могла что-нибудь сделать, – ответил он.
Разумеется, в конечном счете он уступил; он всегда уступал, когда она загоняла его в подобные ловушки; да и какой же хороший муж станет настаивать, чтобы его измученная, больная жена отправлялась в никому не нужный перелет через Атлантику только ради того, чтобы поприсутствовать один-единственный день на домашнем празднестве? Но в душе у него кипела злая ярость из-за того, что она могла забыть об этом празднике, что она способна пропустить нечто столь важное для Хартеста, для него самого, что она считает возможным думать в первую очередь о себе. Теперь же она обманывала его, и обманывала грубо, скверно; Александр отлично понимал, чего ей хотелось: подольше побыть с Малышом, наговориться с ним, поделиться своими проблемами. И несомненно, принять участие в его трудностях. Может быть, опять проявить заботу и предложить Малышу и его потаскушке снова воспользоваться их домом.
Александр молча, невидящим взором смотрел в окно. Нет, у него на сей счет была своя точка зрения.
Ему хотелось наказать Вирджинию. Наказать их всех. Он понятия не имел, продолжался ли еще роман между Малышом и Энджи, однако утром того дня, во время их совместной прогулки, Малыш воспользовался телефоном-автоматом на улице, и Александру не составило труда догадаться, почему он так поступил. За ужином, еще в самый первый вечер в Сконсете, Александр сидел за столом, смотрел на лица присутствовавших, сравнивая происходящее с тем, как проходил праздничный ужин в Хартесте, и чувствовал, как разгорается в нем ненависть. К ним ко всем. Не только к Малышу, но и к Мэри Роуз за ее слепое самодовольство, и – хотя их и не было за ужином – к Фреду за его выходящую за любые рамки, всеподавляющую самонадеянность, и к Бетси за то, что она поддерживает и укрепляет эту самонадеянность, упорствуя в заблуждении, будто бы их семья – счастливая. И разумеется, к Вирджинии. Особенно к Вирджинии – за то, что она проявляет к нему чудовищную нелояльность. Во многих отношениях.
Ну и… и что? Как с наибольшим эффектом использовать то, что стало ему известно, как причинить им всем максимум боли? И при этом сделать так, чтобы никто не смог потом ни догадаться, ни вычислить, что сделанное – чем бы оно ни оказалось – исходило именно от него?
После ужина он отправился погулять один. Ему необходимо было как следует подумать.
План, как это сделать, возник у него два дня спустя, когда он сидел и читал на открытой веранде, которую почему-то называли «палубой». Идиотское название. Вирджиния в то утро заявила, что ей нужно в Нью-Йорк. Уже одно это разозлило его. Он отлично понимал, с чего вдруг ей понадобилось уехать, но все равно злился. Он проделал такой длинный путь, чтобы доставить ей удовольствие, чтобы быть с ней рядом, а она сразу же бросает его одного. Могла бы и раньше съездить, если уж это действительно так необходимо. Но по крайней мере, так ему будет удобнее осуществить свой план. Он был настолько прост, что Александр чуть не подавился яблоком, которое как раз начал есть, когда эта мысль пришла ему в голову. И осуществить план проще простого. Пожалуй, завтра. После обеда. Тогда эффект будет максимальным. И он ударит сразу по ним по всем, очень красиво и без исключений. Всем им будет больно. И никто никогда не догадается, откуда это на них свалилось.
В ту ночь впервые за много недель Александр спал спокойно и безмятежно.
На следующий день после завтрака он поднялся к себе в комнату и набросал несколько фраз на листке бумаги. Заучивать сами фразы ему незачем, но акцент должен быть безукоризненным.
Все были в саду.
– Я съезжу в деревню, – сказал он. – Хочу купить газету. Какую-нибудь нью-йоркскую газету. Увидимся за обедом.
Ребята помахали ему, он сел на велосипед и, неторопливо нажимая на педали, медленно двинулся по направлению к Сконсету, по дороге повторяя вслух то, что собирался сказать. Добравшись до деревушки, он зашел в ресторан «Шантеклер»; там их всех знали, хозяин относился к ним очень хорошо; в ответ на вопрос он жестом показал Александру на телефон, стоявший в глубине ресторана, и налил ему пива. В ресторане было тихо, кроме них двоих и уборщицы, больше никого не было.
Александр медленно снял трубку; он вдруг занервничал. Забыл, где у него записан номер, и несколько минут так и сидел со снятой трубкой, отыскивая куда-то запропастившуюся запись. Жаль, что наряду со всеми остальными придется причинить боль и Бетси, единственному человеку, никак не замешанному во всю эту историю; впрочем, не исключено, что в конечном счете она от всего этого только выиграет. Возможно, самонадеянность Фреда несколько поколеблется. Да и потом, исключить Бетси было никак невозможно. В его замысле ей отводилась центральная роль. Конечно, всякое еще может быть. Бетси может не оказаться дома. К телефону может подойти Вирджиния. Нет, последнее очень маловероятно. Обычно всегда отвечает Бэнкс. Это одна из его обязанностей. Да, подойдет, конечно же, Бэнкс, если только в доме не случилось чего-то совершенно из ряда вон выходящего. Тогда можно будет попросить к аппарату Бетси и ей уже все выложить. А если ее не окажется дома или она не захочет взять трубку, тогда надо будет переходить к «плану номер два» и передать все через Бэнкса. Конечно, это не лучший вариант, но, в общем-то, сойдет. Текст, который он заготовил заранее, смотрел сейчас на него с карточки, лежавшей прямо перед глазами. Да, текст отличный, даже идеальный. Александр набрал в рот немного пива и снова взялся за телефонную трубку.
– Это миссис Прэгер? – Акцент был великолепен, один из тех, что удавались ему лучше всего: настоящий бруклинский, сильный и смачный. Бедняжка Бетси, подумал он, теперь она будет вздрагивать от нехороших предчувствий всякий раз, как только услышит где-нибудь бруклинскую речь.
– Да, это я.
– Миссис Прэгер, простите, что я вас беспокою, но мне крайне необходимо переговорить с вашим мужем.
– Его нет дома. – Характерный акцент, с которым говорила Бетси, и обычный для нее категорический тон по телефону звучали еще резче. – Он на работе. Почему бы вам не позвонить туда?
– Разумеется, я звонил, миссис Прэгер, но его сейчас нет на месте, а дело не терпит отлагательства.
– Если он куда-то вышел, то ненадолго, я уверена, – сказала Бетси. – А с его секретаршей вы говорили?
– Она тоже куда-то отошла.
– Ага. Ну а… чем я вам могу помочь?
– Я был бы весьма признателен за вашу помощь. Это сотрудник Чолли Никербокера, того самого, что ведет светские новости. Я хотел узнать, не могли бы вы как-то прокомментировать появившиеся сообщения о том, что вашего сына стали часто видеть в разных местах в обществе одной молодой англичанки? Некоей мисс Бербэнк? Той самой, что работала раньше у вашей дочери? Насколько я знаю, у нее есть квартира в Гринвич-Виллидж и ваш сын время от времени там бывает. Простите? Нет, миссис Прэгер, я уверен, что никакой ошибки нет. Я получил эти сведения из очень надежного источника. Простите, но назвать его я не могу. Могу только сказать, что это человек, очень близкий к мистеру Фреду Прэгеру. К мистеру Прэгеру-старшему.
