Текст книги "Греховные радости"

Автор книги: Пенни Винченци

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 75 страниц) [доступный отрывок для чтения: 27 страниц]

Глава 21

Малыш, 1983

Уверенность в себе и доверие со стороны других – мощные союзники. Они приходят за успехом и следуют в его струе. Они придают авторитетность, помогают принимать решения, награждают своего обладателя духовной и физической жизнестойкостью, ясностью и четкостью мышления. Те, у кого есть эти качества, как правило, обладают также и обаянием, хваткой в делах, способностью убеждать, доказывать, настаивать на своем; им не остается почти ничего другого, кроме как побеждать.

В то лето 1983 года каждому в «Прэгерсе» было очевидно, что Малыш лишился всякого доверия и всякой уверенности в себе.

Он и сам понимал, что запутался и постоянно делает не то; он наблюдал за собой и приходил в смятение и ужас, видя, как, двигаясь словно на ощупь, он переходит с одного совещания на другое, на каждом из них отчаянно стараясь произвести впечатление, что-то предложить, продемонстрировать глубокомыслие и творческий подход, и как преуспевает он только в промахах, в том, что неизменно глупо выглядит, что его постоянно обходят и что ему без конца приходится занимать по отношению к отцу оборонительную позицию. Фред III нисколько не утратил ни доверия, ни уверенности в себе; напротив, значительно прибавил и того и другого; и теперь, вернувшись – по прошествии времени, которое он бодро всем характеризовал как не жизнь, а сущий ад, – в привычную для себя обитель, в высокое здание из песчаника на Пайн-стрит, вовсю использовал этот наилучший из всех когда-либо представлявшихся ему случаев.

Всего за полгода – правда, поначалу под предлогом болезни Малыша – он сумел заново восстановиться в прежнем своем качестве председателя правления банка и прочно окопаться в нем; старшие партнеры, обуреваемые смешанными чувствами, беспомощно наблюдали за тем, как он снова подгребает под себя отдел за отделом, посредничает при осуществлении самых крупных слияний, отменяет сделанные другими распоряжения о капиталовложениях, настаивает на различных гарантиях независимо от того, соглашаются маклеры с его мнением или нет, играет и на повышение, и на понижение учетных ставок, доказывая тем самым, что нисколько не потерял своего биржевого чутья… Кроме того, Фред III сумел лично поспособствовать успешному завершению двух наиболее крупномасштабных выкупов контрольных пакетов акций, которые удалось осуществить за это время при посредстве кредитов банка.

Младшие партнеры были просто вне себя; продвинувшись при Малыше, привыкнув к определенной степени свободы в ведении дел, они вдруг обнаружили, что оказались, по сути, низведены до положения клерков – пусть даже и таких, которых хвалят и превозносят, – а обнаружив это, принялись навязываться на мучительные беседы со старшими партнерами, жалуясь им и высказывая свои сомнения. Старшие партнеры, которым приходилось видеть подобное и раньше (и которые, кроме того, с отчаянием и восхищением наблюдали, как возвращение Фреда III привнесло в деятельность банка энергию и целеустремленность, деловой кругозор и хватку, в немалой мере усилило его активность), отвечали своим младшим коллегам, что те понапрасну только тратят время на пустые разговоры, а впрочем, если у них есть такое желание, пусть они сами поговорят со стариком.

Малыш вернулся в банк перед самым Рождеством; он горел нетерпением опять заняться делами, но наряду с чувством облегчения оттого, что он снова на работе, испытывал мучительные страхи и подозрения – кстати сказать, не столь уж неестественные в этих обстоятельствах. Он оказался прав: почти двадцать лет ушло у него на то, чтобы создать для себя в «Прэгерсе» определенное место и положение, а какие-то двадцать секунд сердечного приступа, похоже, почти напрочь лишили его и того и другого. Нескольких дней хватило, чтобы Малыш совершенно упал духом: члены правления в личных беседах разъяснили, что отец явно вознамерился отрезать ему яйца.

Даже отношения с Энджи стали теперь менее стабильными, чем прежде. На протяжении всей их долгой вынужденной разлуки Малыш цеплялся за саму мысль о ней как за спасительную соломинку. Надо сказать, что всякие контакты между ними отсутствовали полностью, он не мог ни позвонить Энджи, ни даже написать ей. Пока Малыш восстанавливал силы после болезни, его семья жила в Бичезе, и Мэри Роуз сама каждый день отправляла оттуда все письма; он неоднократно пытался улучить момент и, оказавшись вне поля зрения супруги, попросить Бомонта опустить письмо. Однако Мэри Роуз следила за ним очень тщательно.

Но вот наконец он снова очутился в Нью-Йорке, Мэри Роуз вернулась к своей работе внештатного редактора издательства «Даблдэй», и тогда-то Малыш и получил возможность позвонить Энджи; она обрадовалась этому звонку, что доставило Малышу удовольствие, и сказала, что прилетит с ближайшим же «конкордом». Но в ответ услышала мрачное:

– Бесполезно. Я все еще под замком. Она звонит мне по нескольку раз в день, и если меня нет дома, то расспрашивает горничную, когда именно я ушел и куда.

– Соври что-нибудь горничной.

– Дорогая, не могу. То есть могу, конечно, но ты себе не представляешь, каким меня сейчас подвергают перекрестным допросам и как часто. Мэри Роуз каждый день в обед приходит домой, вечерами она возвращается рано. По-моему, нам придется подождать, пока я не выйду опять на работу.

– Малыш, все это время я тебя ждала. – Голос Энджи стал колючим. – Я начинаю думать, что ты просто не хочешь меня видеть.

– Господи, Энджи, если бы ты только знала! Я страшно хочу тебя видеть, больше всего на свете. Потерпи, пожалуйста. Зато потом у нас будет такое воссоединение старых друзей, какого в жизни еще не бывало!

– Надеюсь, – бросила Энджи.

Воссоединение старых друзей, когда оно произошло, оказалось менее чем удовлетворительным. Они встретились в квартире в Гринвич-Виллидж; Энджи выглядела похудевшей, почти изможденной («Я по тебе так скучала», – объяснила она) и немного чересчур раздражительной, что было на нее не похоже. Разумеется, норов у нее был всегда, но обычно она приберегала его для каких-то серьезных случаев, а в повседневной жизни держала себя очень ровно. Ее раздражительность выбила Малыша из равновесия. Он занервничал; а кроме того, он боялся перенапряжения, что было теперь совершенно естественно; в совокупности это привело к тому, что в постели он показал себя далеко не с лучшей стороны; Энджи вела себя с ним мило и с пониманием, однако ни один из них не в силах был сделать вид, будто они пережили ураган или хотя бы слабое дуновение страсти; Малыш погрустнел и еще больше упал духом.

– Боже милостивый, – проговорил он, отворачиваясь от нее наконец и со злостью ощущая, как на глаза ему наворачиваются слезы. – И что же это у меня за жизнь такая настала, если я даже трахнуть тебя не могу как следует?

Маленькая ладошка Энджи ласково погладила его по плечу, потом дотронулась до руки.

– Не надо, Малыш. Не распускайся. Ты очень серьезно болел. Я в тот день даже испугалась, что потеряла тебя насовсем. И на работе тебе сейчас трудно приходится. Давай будем оба терпеливы. – Она забралась на него, улыбнулась, глядя ему прямо в глаза. – Я тебя так долго ждала. Могу потерпеть еще немножко.

Малыш вздохнул и заключил ее в объятия:

– Я тебя очень люблю. Как бы я хотел, чтобы у нас с тобой могло быть какое-нибудь будущее.

– Не думаю, что оно у нас может быть, – беззаботно произнесла Энджи. – Теперь уж это еще менее вероятно, чем когда-либо прежде. Я хочу сказать, твой отец ведь опять стал самым главным, верно? Так что, если он снова обо мне услышит, ему это определенно не понравится.

– Он там только временно, – возразил Малыш, стараясь сам поверить в это. – Но ты права, если бы он сейчас о тебе… о нас что-нибудь услышал, это было бы катастрофой. – Малыш тяжело вздохнул. – Энджи, ты ужасно исхудала. Ты хорошо питаешься?

– Да, – ответила она, – конечно. Я беспокоилась о тебе, Малыш. И скучала. Я ведь тебе говорила. Послушай-ка, давай не будем больше попусту тратить время на разговоры о том, чего все равно не может быть, а лучше станем наслаждаться тем, что есть. Расслабься, Малыш, и постарайся почувствовать себя счастливым. Дай-ка я посмотрю, не смогу ли я тебя чем-нибудь вылечить.

Она свернулась на постели калачиком и принялась легонько и ласково прикасаться к нему языком в самых неожиданных местах. Малыш посмотрел на ее золотистую головку и послушно попытался расслабиться. Полного успеха не вышло, но все-таки получилось лучше, чем в первый раз.

Может, со временем все вернется.

Теперь ему удавалось видеться с ней нечасто. Он не мог теперь летать, как раньше, в Лондон и Париж. Он стал быстро уставать. И за ним внимательно следила Мэри Роуз. Малыш высказал предположение (на этот раз действительно следуя совету своего врача), что, может быть, ему стоило бы снова заняться утренними пробежками; Мэри Роуз ответила, что это прекрасная мысль и что она будет бегать с ним вместе. Малыш всю свою жизнь терпеть не мог бегать, но никогда раньше не испытывал к бегу такой ненависти, как теперь, когда, тяжело дыша, трусил вокруг Центрального парка, а позади, не отставая ни на шаг, следовала Мэри Роуз, выкрикивая ему в спину что-то ободряющее, он же тем временем вспоминал о том, чем занимался в эти же самые часы ровно год назад.

Глава 22

Макс, 1983

«Пятьсот гостей присутствовали на великолепном балу, устроенном в честь леди Шарлотты Уэллес ее отцом, графом Кейтерхэмом в изысканном семейном имении Кейтерхэмов – построенном в XVIII веке Хартест-хаусе. Бал задним числом отмечал день рождения леди Шарлотты – ей исполнился двадцать один год – и стал первым крупным празднеством, состоявшимся в Хартесте после трагической гибели три года тому назад графини Кейтерхэм. Граф Кейтерхэм, который в последнее время вел все более замкнутый образ жизни, вместе со старшей дочерью встречал гостей перед южным фасадом Хартеста; он был красив и держался непринужденно. Леди Шарлотта в начале этого лета окончила Кембриджский университет; по доверительной информации, ей прочат высшие баллы сразу в двух областях – экономике и политической науке; осенью ей предстоит переезд на постоянное место жительства в Нью-Йорк, где она начнет работать в „Прэгерсе“, коммерческом банке, основанном ее прапрадедом в 1872 году.

Леди Шарлотта, выглядевшая необыкновенно привлекательной в белом кружевном многоярусном платье от Ива Сен-Лорана, танцевала всю ночь напролет с друзьями, которых у нее много по обе стороны Атлантики. Ее сестра, леди Георгина Уэллес, изучающая архитектуру в Бристольском университете, также смотрелась довольно мило в красном платье с кринолином от Эммануэля; но головы всех гостей неизменно поворачивались в сторону их брата, виконта Хэдли, облаченного в настоящий фрак времен королевы Виктории. Из других членов семьи присутствовали также мистер и миссис Прэгер-старшие, мистер „Малыш“ и миссис Мэри Роуз Прэгеры и их дети: мистер Фредерик Прэгер и мистер Кендрик Прэгер, а также мисс Мелисса Прэгер, очаровательнейшая девочка с прекрасными манерами, которая сказала мне, что надеется, когда немного подрастет, поступить в нью-йоркскую Джульярдскую школу, чтобы выучиться на балерину. В целом вечер прошел необыкновенно удачно, мне удалось встретить там массу старых друзей и завести немало новых».

Это событие Дженнифер описала в своем дневнике, а потом доверительно сообщила своим читателям в журнале «Харперс энд Квин».

Тот вечер и вправду оказался необыкновенно удачным, об этом потом говорили все. Александр, казалось, получал от него истинное удовольствие и даже несколько раз танцевал, в том числе дважды с Мэри Роуз, – правда, сохраняя при этом на лице несколько холодноватую мину. Малыш, выглядевший немного подавленным, но изо всех сил старавшийся держаться бодро, танцевал все танцы подряд, по большей части с подругами Шарлотты и Георгины; Саймон Каннингхэм, новый ухажер Георгины, тоже, как и она, архитектор, заявил ей, что понятия не имел о том, что такое любовь, пока не увидел Георгину в красном платье на ступенях Хартеста; Мелиссу по меньшей мере пять мальчиков приглашали подняться с ними наверх, однако все они получили отказ; и даже Фредди вроде бы расслабился и был самую малость навеселе, испробовав отличного «Боллинжера», закупленного для праздника – в количестве, пожалуй, чрезмерном – Фредом III по его собственной инициативе.

«Хочу, – писал он Александру, принимая присланное тем приглашение на бал, – чтобы моя любимая внучка вступила во взрослую жизнь должным образом и с шиком, так что пусть это будет моим маленьким подарком ей. Я ведь знаю, что у вашего брата, фермеров, жизнь нелегкая».

Но Максу, который вел себя идеально и ни разу не отлучился из танцевального зала на такое время, чтобы успеть (по его собственным словам) выкурить сигарету с травкой, напиться или спустить с кого-нибудь трусики, праздник пришелся совершенно не по душе и с каждой минутой раздражал его все сильнее. Ему вообще в тот период не по душе было абсолютно все; он чувствовал себя одиноким, разочарованным, ему все надоело, и он совсем не представлял себе, что из него сможет выйти в жизни. Он только что с трудом сдал экзамены за среднюю школу, получив пять «троек»; никакого интереса к дальнейшей учебе у него не было, как, впрочем, и желания вообще делать хоть что-то.

Естественно, он чувствовал себя еще хуже оттого, что рядом были две яркие и одаренные сестры, каждая из которых твердо знала, чего она хочет добиться в жизни: Георгина, когда ее исключили из школы, сумела преодолеть трудную полосу (к счастью для нее, не очень продолжительную) и теперь весьма успешно занималась своей архитектурой, а Шарлотта, эта проклятая Шарлотта, блистала, как всегда, ей было уготовано фантастическое будущее, и единственное, что от нее требовалось, так это просто сделать шаг, вступить в это будущее и дальше уже только пожинать плоды.

Макс очень любил Георгину, но заставить себя любить Шарлотту ему было крайне трудно. Вечно она была права, вечно всеми командовала, никогда ни в чем не сомневалась. Он даже задавался вопросом, была ли она хоть раз с кем-нибудь в постели. По логике, должна бы, ей ведь уже двадцать один год; но представить себе это было невозможно. Наблюдая за тем, как танцует Шарлотта (она и это делала, кажется, лучше, чем остальные), Макс попытался представить ее в постели с каким-нибудь бедолагой – как она командует, что именно надо делать, как это делать, когда начинать и заканчивать, что сказать ей потом, – и от этого его настроение на время улучшилось. Да поможет Бог тому парню, который не сумеет во всем следовать ее указаниям. Макс знал, что некоторым она кажется весьма сексуальной, но сам никак не мог понять почему. Слишком уж она уверена в себе и слишком контролирует все свои слова и поступки. Георгина – другое дело, вот она действительно потрясная. Она просто излучает вокруг себя сексуальность, хотя и очень необычную. Лично на его вкус она была немного тоща, но в ее внешности было что-то хрупкое и что-то… какое? Пожалуй, что-то беспокойное, трепетное, нетерпеливое, что придавало ей особую привлекательность. Если бы она не была его сестрой, Макс вполне мог бы за ней приударить. Тут он вздохнул, подумав – как делал это раз по десять на дню, и неизменно с чувством острой щемящей боли, – что она ему вовсе не сестра. Ну или не совсем сестра.

Он до сих пор никак не мог внутренне примириться с тем, что узнал о своем происхождении. Потрясение, которое Макс испытал, когда Шарлотта в обычной для нее манере, коротко и по-деловому, словно давая горькое, но необходимое лекарство, все ему рассказала, – потрясение это оказалось для него непосильным. На протяжении многих недель после этого он не мог нормально спать. Просыпался по два-три раза за ночь от ощущения страха, потерянности, какого-то вихрем закружившего его кошмара. Чувство было такое, словно у него вдруг разом отняли всю любовь, всю обустроенность и защищенность в жизни – словом, все, что окружало его с самого детства, – и он внезапно остался на белом свете один-одинешенек.

У него не было больше матери – той, которую он помнил и знал, которую так любил и у которой сам был когда-то любимчиком. Она умерла для Макса не в ту ночь, когда ее машина разбилась на шоссе, но тем вечером, когда они сидели с Шарлоттой в гостинице в Ирландии и Шарлотта сказала, что Александр ему вовсе не отец. С того момента он вычеркнул мать из своей жизни, сознательно старался не думать о ней, прилагал все усилия, чтобы начисто стереть ее из своей памяти. Он вытащил из рамки и порвал ее фотографию, что висела у него над кроватью; выбросил из своих альбомов все ее снимки, даже те, где она была окружена другими людьми; уничтожил все ее письма к нему, которые хранил с восьми лет; продал, испытав при этом сильнейшую душевную боль, золотые часы, которые она подарила ему в день двенадцатилетия, и золотые запонки, подаренные ею, когда он поступил в Итон. Он отнес все это какому-то скупщику в Свиндоне, без колебаний согласился на смехотворно низкую цену, а потом уговорил Тэллоу поставить все эти деньги за него на скачках. Как и следовало ожидать, лошадь, на которую они поставили, проиграла, и Макс почти обрадовался: так и должно было поступить с подарками, сделанными матерью.

А потом наступило отчуждение в отношениях с отцом: они старались как можно меньше общаться друг с другом, а когда это все же происходило, то держались словно посторонние, едва соблюдая минимальную вежливость. Максу трудно было бы объяснить даже самому себе, тем паче другим, почему он испытывает к Александру такую враждебность. Он понимал, что сестры правы, что ему следует чувствовать к этому человеку симпатию, привязанность, хотя бы лояльность. Однако вместо всего этого испытывал к нему только презрение, и какая-то часть души не переставая твердила ему, что вина за все лежит на Александре. Если твоя жена спит с кем попало, ты обязан положить этому конец, а не терпеть и не воспитывать ее незаконных детей, оправдываясь тем, что ты ее любишь. Все это было так странно, так мерзко; и Макса продолжало мучить и преследовать то таинственное и непонятное, что за всем этим скрывалось.

Ему очень хотелось поговорить, поделиться с кем-нибудь, но он не осмеливался: что-то останавливало его. Претила сама мысль о том, что кому-нибудь станет известно, насколько болезненны, насколько невыносимы для него эти переживания. Макс предпочитал казаться со стороны беззаботным, сильным, непробиваемым и старался сам поверить, будто он именно такой. Он говорил правду, когда заявил, что нарочно добивался своего исключения из Итона: сделал он это отчасти потому, что ему вдруг стало невмоготу, нестерпимо в замкнутом мирке этой привилегированной школы, но прежде всего – чтобы причинить боль Александру. Он стремился отринуть от себя все, к чему Александр имел хоть какое-то отношение.

За исключением, как он и сказал тогда Шарлотте, причитающегося ему наследства. Из какого-то непонятного упрямства Макс был готов на что угодно, только бы и впредь оставаться наследником Хартеста. Он никогда не умилялся и не распускал по этому поводу слюни, как Александр, да и Георгина тоже, но ему действительно нравился Хартест: у имения был свой неповторимый стиль, а Макс это понимал и любил. Нравились ему и титул, и привилегированное положение, но больше всего ему нравились деньги. И он вовсе не собирался все это потерять только из-за того, что был, строго говоря, незаконнорожденным. Именно это слово доставляло ему самые сильные страдания. Незаконнорожденный. Всякий раз, когда оно всплывало в памяти, у Макса возникало ощущение чисто физической боли.

Вот и сегодня весь день, пока длился праздник по случаю дня рождения Шарлотты, эта боль не отпускала его. Он усилием воли загнал ее вглубь, отыскал Мелиссу и пригласил ее потанцевать. Она была довольно плотно зажата в объятиях какого-то симпатичного мальчика, но, едва услышав голос Макса, молниеносно высвободилась из них. Мелисса его буквально обожала, и это служило предметом шуток для всей семьи, но Максу доставляло какое-то странное облегчение.

Танцы закончились только в четыре часа утра; все семейство воссоединилось в полдень за поздним завтраком, состоявшим из яичницы, слоеных булочек и бессчетных чашек крепкого черного кофе.

– Какой очаровательный человек этот ваш сосед, мистер Данбар, – проговорила Мэри Роуз, обращаясь к Александру. – Он так заинтересовался моей книгой об акварелях восемнадцатого века…

– Вот уж не думал, что старина Мартин разбирается в чем-нибудь, кроме лошадей, – хмыкнул Макс. – Он и женился-то на лошади. Чего ей вчера явно недоставало, так это торбы на морду.

– Не хами, Макс, – строго заметил Александр. – Катриона очень милая женщина, она очень помогла мне… всем нам, когда умерла твоя мать.

При этих словах Макс мрачно нахмурился. Повисшую тишину нарушила Георгина, что было на нее, в общем-то, не похоже:

– Мартин потрясающе разбирается в самых разных и неожиданных вещах. Я с ним часто разговариваю о домах, о мебели, обстановке; его это все интересует. И он очень любит Хартест.

– Ну, тогда он мог бы найти для себя пристанище и получше, – заявила Шарлотта. – Дом, в котором они сейчас живут, это же просто ужас. Как внутри, так и снаружи.

– Не всем же доводится родиться в фамильном имении и с серебряной ложечкой во рту, – немедленно возразил Макс, который и сам не раз прохаживался прежде насчет того, сколь безобразен выстроенный еще в 1920-е годы маленький деревенский домик Данбаров, но сейчас, в нынешнем своем состоянии, готов был доказывать, что черное – это белое, а потом, если только Шарлотта соглашалась с ним, – мгновенно менять точку зрения на противоположную.

– Мне он нравится, – упрямо сказала Георгина, – он такой милый и уютный. И они мне оба очень нравятся. Особенно Мартин. Он такой добрый.

– Шарлотта, – спросила Мелисса, которой начал уже надоедать разговор на эту тему, – Шарлотта, а кто был тот неподражаемый чернокожий красавчик, с которым ты почти все время танцевала? Я делала столько попыток с ним познакомиться, но он был просто нарасхват.

– А-а, это Гэмиш, – ответила Шарлотта. – Гэмиш Мабеле.

– Что-то он не похож на Гэмиша, [22]22
  Игра слов. «Ham» – часть ляжки с прилегающей к ней ягодицей, «Hamish» здесь: «неопытный, некомпетентный любовник» (жарг.).


[Закрыть] – фыркнула Мелисса.

– И тем не менее. Его отец – король где-то в самом центре Африки, а сам он учился в Кембридже, увлекся шотландскими танцами, вступил в «Маклефлугга», это такой клуб, а когда у него родился первый сын, то он дал ему шотландское имя. По-моему, у него есть даже своя шотландка: шотландка Мабеле. [23]23
  У каждого старинного шотландского рода свой рисунок клетчатой ткани, из которой шьются килты.


[Закрыть]

– Вот это да! – воскликнула Мелисса. – Хотела бы я посмотреть, как он выглядит в килте. [24]24
  Килт – шотландская клетчатая мужская юбка, в старину служившая одним из знаков принадлежности к определенному роду.


[Закрыть]А еще лучше без килта.

– Мелисса, замолчи, – одернула ее Мэри Роуз.

– Настоящий принц! – мечтательно произнесла Бетси. – Может быть, тот самый, которого не довелось встретить мне.

Бетси была наверху блаженства, ей удалось познакомиться, как она без тени смущения сообщила всему семейству, с тремя баронетами, одной графиней и одной герцогиней.

– И она, эта самая герцогиня, рассказала мне, что на той неделе обедала с принцессой Дианой, так та просто душечка, такая вся естественная и застенчивая.

– А принц Чарльз тоже душка? – кротко спросил Фред, подмигивая Шарлотте.

– Он действительно очень мил, – вмешался Саймон Каннингхэм, изо всех сил старавшийся произвести впечатление на всех, кто имел хоть какое-то отношение к Георгине. – Мой отец художник, он выставлял одну из своих картин на вернисаже Академии в этом году, и я видел принца Чарльза в тот день, когда проходили закрытые посещения. Он обаятелен, очень мягок, вежлив и учтив. Он бы вам понравился, я знаю. Приезжайте на следующий год, когда будет очередная выставка, я уверен, что мы сумеем организовать для вас билет.

– О господи, Саймон, ты сам не понимаешь, что наделал, – засмеялся Фред. – Теперь она весь год будет звонить тебе по два раза в день, чтобы ты не забыл об этом обещании.

Вид у Бетси стал обиженный; Макс, который очень любил свою бабушку, подошел к ней и обнял ее за плечи:

– Мне кажется, принцу Чарльзу здорово повезет, если ему посчастливится с тобой познакомиться.

– Мне тоже так кажется, – проговорил Малыш, молчавший на протяжении всего завтрака. – Извините, мне неудобно нарушать компанию, но я вас должен на время покинуть. У меня сегодня днем встреча в Лондоне.

– Да? – переспросил Фред. – С кем?

Голос у него был слегка задиристый; Макс обратил внимание на то, что Малыш вдруг словно одеревенел и бросил на Фреда крайне неприязненный взгляд.

– С одним человеком из «Гамброса», – объяснил он. – Они там сейчас заняты очень интересными делами. Считают, что на горизонте уже видны все признаки Большого бума.

– А что это такое: Большой бум? – полюбопытствовал Макс. – Звучит довольно заманчиво.

– Боюсь, что ничего заманчивого тут нет, – рассмеялся Малыш. – Большой бум – это то, что должно произойти в восемьдесят шестом году, когда перестанут действовать нынешние правила ведения операций на бирже. Сесил Паркинсон только что объявил об этом в палате общин. Тогда нынешние брокеры потеряют свою монополию на покупку и продажу акций, и рынок окажется открыт для всех. Будет больше похоже на то, как это делается у нас дома. Любопытно, как все может повернуться. Хочу побольше разузнать об этом.

– Вот как? – снова переспросил Фред. – Расскажи-ка мне поподробнее о своих планах. – Тон у него по-прежнему был задиристый.

– Нет у меня никаких планов. – Малыш внезапно помрачнел и казался теперь очень угрюмым. – К сожалению. Ну, я уезжаю. Шарлотта, дорогая, можно мне взять твою машину, чтобы доехать до станции? Я могу вернуться довольно поздно.

– Конечно можно, – сказала Шарлотта. – Только учти, дядя, это «мини», а не «мустанг» или «порше», к которым ты привык.

«Вот корова, обязательно она должна дать указания», – возмутился про себя Макс.

– Макс, тебя к телефону. – Голос Георгины внезапно и резко прервал его сон: после обеда он уселся в библиотеке возле камина и незаметно для себя уснул. «Наверное, старею», – подумал он.

– Я сплю. Кто там?

– Какой-то мужчина.

– Все равно сплю.

– Нельзя быть таким ленивым.

– Георгина, будь ангелом, запиши его номер. Я ему потом перезвоню.

– Ладно.

– Это был какой-то фотограф, – сказала Георгина, усаживаясь на подставку для ног, стоявшую рядом с его креслом. – Видимо, кто-то из тех фотожурналистов, что были на балу, посоветовал ему связаться с тобой.

– Господи, только не это. Не собираюсь я покупать его паршивые снимки.

– Не думаю, что он хочет тебе что-то продать. По-моему, ему нужно с тобой просто поговорить. Позвони ему, Макс, по голосу он производит приятное впечатление. Вот его номер.

– Я ему позвоню, – весело вмешалась Мелисса. – Люблю фотографов, они такие сексуальные.

– Мелисса, тебе все молочники кажутся сексуальными, и стряпчие, и мойщики окон, и бухгалтеры, и страховые агенты, и те, кто занимается историей искусств, – рассмеялась Шарлотта. Она сидела на одной из старинных скамеек, что были сделаны возле окон, и читала. – Давай-ка, Макс, позвони этому парню. Мне даже любопытно.

– Ладно, позвоню. Потом. А сейчас мне предстоит серьезное исследование.

– Чего? Боже правый! – удивилась Георгина.

– Женской анатомии. Я отправляюсь на верховую прогулку с Сарой Элиотт.

– Ты отвратителен, – фыркнула Георгина.

– Да, я знаю.

Он позвонил по этому телефону тогда, когда все сидели за чаем; в столовую он вернулся быстрой, оживленной, подпрыгивающей походкой, стараясь не обнаружить внешне того возбуждения, которым был охвачен.

– Догадайтесь, о чем мы говорили? Это фотограф, специализирующийся на снимках моделей. Он хочет сделать несколько моих снимков. Говорит, что у меня – погодите, послушайте все – великолепная внешность. Ну и что вы об этом скажете?

– По-моему, противно, – поморщилась Георгина. – Надеюсь, ты к нему не пойдешь.

– Конечно пойду. А почему нет?

– Ну, Макс, что ты, в самом деле, – проговорила Шарлотта. – Это какой-нибудь старающийся пробиться наверх голубой, который просто хочет за тобой приударить.

Макс, до сих пор говоривший лишь наполовину всерьез, теперь сразу решил, что его ничто не остановит.

– Ты просто сноб, Шарлотта, – бросил он насмешливо.

– Можно подумать, что ты не сноб, – возразила она. – Я полагаю, ты это все говоришь не всерьез, Макс? Что, по-твоему, скажет папа?

– Меня совершенно не интересует, что он скажет, – отрезал Макс.

Он теперь никак не называл Александра – ни отцом, ни по имени, – если только в этом не было абсолютной необходимости.

Когда на следующий день Макс появился в его студии в Ковент-Гардене, самого Джо Джонса – так звали фотографа – там не было. Какая-то девушка, одетая во все черное, со стоявшими торчком седыми волосами и с длинными, покрытыми зеленым лаком ногтями оторвалась от чтения журнала «Фейс» и, подняв голову, холодно взглянула на Макса:

– Да?

– Мне нужен мистер Джонс, – сказал он.

– Зачем?

– Сделать несколько снимков.

– Вы модель?

– Пока нет. – Макс одарил ее самой ослепительной из всех своих улыбок; на девушку это не произвело никакого впечатления.

– Кто ваш агент?

– У меня его нет.

– Я бы на вашем месте обзавелась.

Она снова уткнулась в журнал.

Макс не привык к такому обращению.

– Послушайте, – недовольно проговорил он, – у меня не так уж много времени.

Девушка пожала плечами:

– Не могу же я сотворить его для вас из воздуха.

– Разве он не говорил, что я должен прийти?

– Нет. Во всяком случае, я не помню. – Ее интерес снова обратился на журнал. Максу все это начинало надоедать.

– Вы же можете как-то с ним связаться.

– Нет. Он на выезде.

– А что это значит?

Девушка еще раз подняла голову от журнала. Взгляд ее карих глаз быстро и презрительно скользнул по Максу.

– Это значит, что он сейчас работает не здесь.

– Полагаю, – сердито заявил Макс, – вам стоит записать мое имя. И передать ему, что я приходил. Если ему нужно со мной увидеться, пусть позвонит. У меня нет времени околачиваться тут целый день.

Она вновь пожала плечами:

– Дело ваше.

– Так вам оставить мое имя?

– Если хотите.

– Макс Хэдли, – назвался Макс. – Виконт Хэдли, если быть точным, – добавил он, желая произвести впечатление. Это оказалось очень большой ошибкой.

– Правда? – произнесла она, и в глазах ее на мгновение появилось какое-то выражение, а губы передернулись. – Боже правый. Мне что, сделать реверанс?

– Должен сказать, – ядовито заметил Макс, – что мне редко доводилось встречать таких грубых людей, как вы.

– Ничего, переживу, – ответила она. – Привет. Передам, что вы заходили.

Макс, хлопнув дверью, уже выходил на улицу, когда мимо него энергично протолкался жизнерадостного вида молодой человек в джинсах и с копной спутанных темных волос. Он был обвешан сумками, между которыми болтался еще и большой серебристый зонтик. Макс хмуро глянул на него и двинулся дальше; но через полминуты услышал, как сзади его громко окликнули: