Текст книги "Греховные радости"

Автор книги: Пенни Винченци

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 75 страниц) [доступный отрывок для чтения: 27 страниц]

– Извини меня, – с трудом выговорил он, – извини. Я должен был подождать. Но ты была так прекрасна.

– Ничего, – ответила она, – все в порядке. Мне понравилось. В следующий раз все будет отлично. Но и сейчас было хорошо. Не расстраивайся и не волнуйся, мне хорошо, просто полежи вот так, тихо, и не выходи из меня, не выходи, не надо.

Он лежал почти неподвижно, дожидаясь, пока она успокоится; потом мягко вышел из нее и, приподнявшись, заглянул ей в лицо:

– Тебе действительно хорошо?

– Да, действительно.

– Я должен был… должен был бы спросить тебя раньше насчет… – Голос его смущенно затих.

– Насчет предохранения? – улыбнулась она. – Не говори глупостей. Я добропорядочная американская девушка, я на таблетках.

– Да, ты не отстаешь от прогресса. Тут их почти никто не принимает.

– Я знаю. Мы, американцы, вообще прогрессивная нация. Это очень полезно.

– Наверное. – Он помолчал. Потом улыбнулся ей и обвел пальцем ее груди. – А знаешь, ты потрясающая женщина. Потрясающе красивая. Потрясающе милая. Даже не понимаю, что ты тут со мной делаешь.

– Занимаюсь потрясающе приятным сексом, – не мудрствуя, отвечала она.

После этого он часто пытался расспрашивать Вирджинию о ее семейной жизни. Его озадачивало, почему она изменяет мужу. Она не производила впечатления заурядной обманщицы. Не казалась она и сексуально ненасытной. Она была в меру чувственной и после того первого раза всегда достигала оргазма, иногда даже и не однажды, однако определенно не отличалась в постели воображением и не демонстрировала, вопреки ожиданиям, никаких сверхъестественных страстей и желаний, которые способны были бы привести ее с супружеского ложа в постель любовника. Ей просто нравилось, как она говорила, бывать с ним, познавать его в библейском смысле этого слова, и ничего большего добиться от нее ему не удавалось. Она категорически отказывалась говорить о своей семейной жизни или об Александре, обсуждать свое прошлое, даже всего-навсего сказать, счастлива она или нет.

Когда он как-то заговорил о том, что может произойти, если Александр обо всем узнает, она заявила:

– Он не узнает. Обещаю тебе, что он ничего не узнает.

– А чем же, по его мнению, ты занимаешься здесь, в Лондоне, целыми неделями напролет?

– Тем же самым, чем обычно занимается в Лондоне целый день любая женщина. Хожу по магазинам. Встречаюсь с друзьями. Александр очень занят в имении, Чарльз. И по большей части предоставляет меня самой себе. Он не будет ни о чем расспрашивать. Честное слово. Пусть тебя это не волнует.

Время шло, и им, как и всем любовникам, стало хотеться как можно больше бывать друг с другом. Обеденных перерывов с их неизбежно скоротечными, оставляющими неудовлетворенность и какой-то осадок свиданиями им теперь уже было мало. Они стали периодически встречаться и по вечерам, а как-то раз Чарльз взял выходной, и они целый день провели в постели, ограничившись в обед сыром, виноградом и шампанским. Они слушали музыку, разговаривали. Чарльз в тот день мало что выяснил насчет ее семейной жизни, но узнал кое-что о ней самой: о том, как расстраивалась она в детстве из-за того, что не могла угодить отцу; о том, как любит Малыша; о том, как она была рада, когда сумела в конце концов найти себе занятие по душе; о ее подругах – «Тиффи тебе бы понравилась, она самый занятный человек в мире». Он тоже рассказывал ей о своем детстве, безмятежном и счастливом, прошедшем на волшебно прекрасном западном побережье Ирландии, где он рос вместе с братом и сестрой, любимой своей сестрой Фелицией, которая теперь стала монахиней и живет в монастыре в Корке; ему позволено было оставаться дома до тех пор, пока ему не исполнилось тринадцать, и только тогда его отправили в школу, и то в Дублин, а не в Англию, в Итон, как его брата. «Я был маминым любимцем, она умереть за меня была готова». Как и все, кто вырос в сельской местности, в детстве он играл с деревенскими ребятами, ездил верхом, ловил рыбу, лазал по деревьям. «Однажды я свалился с одного, тридцатифутового, и сломал руку, доктор сказал, мне еще повезло, что я не сломал шею, и с тех пор я не люблю высоту». Потом он изучал право в колледже Святой Троицы в Дублине, «это такое изумительное место, что невозможно свыкнуться с мыслью, что ты давно уже не там», а потом началось долгое, медленное, мучительное продвижение к тому, чтобы в конечном счете обзавестись собственной практикой. «Этого невозможно добиться, не имея на начальном этапе какого-нибудь постоянного независимого дохода, а мои доходы очень скромны».

– Как тебе повезло, – проговорила Вирджиния, – у тебя такая безоблачная жизнь, никаких проблем.

– Д-да… Пожалуй, да. А у тебя что, так много проблем?

– Очень, – ответила она, – но я учусь как-то жить с ними.

Ближе к весне Вирджинией овладела мысль провести с Чарльзом хотя бы несколько дней.

– Не бойся, я не собираюсь надоедать тебе и не стану уговаривать, чтобы мы вместе сбежали куда-нибудь насовсем. Но было бы и в самом деле славно, очень славно провести вдвоем несколько дней и ночей так, чтобы не нужно было ни о чем волноваться, смотреть постоянно на часы. Разве не так?

– Конечно так, но как это сделать? Подумай сама, это же совершенно нереально.

– На Пасху я собираюсь поехать навестить маму. Я могла бы вернуться назад на два дня раньше. Или улететь туда на два дня позднее.

– Вирджиния, дорогая ты моя, это же страшно рискованно.

– Не очень. Александр уедет к этой старой ведьме, своей матери. Он ничего не будет знать. Что ты об этом думаешь? Мне кажется, эта идея должна тебе понравиться, обязательно должна.

– Разумеется, она мне нравится, но я боюсь. За тебя, но и за себя тоже. Представь, что Александр все узнает. Ты только представь.

– Не узнает. Ничего он не узнает. А потом… у него нет собственнических инстинктов. Честное слово. Ну, Чарльз, давай попробуем. Пожалуйста.

– Ладно. Постараюсь что-нибудь придумать. Но в Фулхэме мы эти два дня проводить не будем. Хорошо?

– Договорились.

В конце концов он вспомнил о том коттедже, что стоял на самой границе имения его отца.

– Никто туда никогда не заходит. Он стоит прямо у моря. Примерно в двух милях от дома. Мы могли бы пожить там.

– Прекрасно.

– Не очень. Там холодно, сыро и нет электричества. Воду надо качать из колодца вручную. Придется топить печь, а освещение там только от масляной лампы. Кровать неровная, и я уверен, что в доме наверняка водятся мыши.

Вирджиния поцеловала его:

– По-моему, ты просто пытаешься меня отговорить.

– Совершенно верно.

– Ну так считай, что ничего у тебя не вышло. Ты потерпел позорнейшее поражение. Мы едем. И будем трахаться, и трахаться, и трахаться целых два дня подряд. А потом я улечу в Нью-Йорк, схожу на Пасху с мамой в церковь и замолю все свои грехи.

– Тебе-то хорошо, – ответил Чарльз. – А я католик, мне за это придется вечно жариться в аду.

– Но я буду того стоить. Обещаю.

– Думаю, что да, – улыбнулся он. – Ну что ж, не забудь прихватить для меня пасхальное яичко. А иначе я не поеду.

– Не забуду.

Они встретились в аэропорту Корка и двинулись дальше на старенькой машине, которую Чарльз взял напрокат.

– Спаси меня Бог, если нас увидит кто-нибудь из тех, кого я знаю. Мама меня просто убьет.

– За что? За то, что привез сюда замужнюю женщину?

– Нет, за то, что не заехал самым первым делом к ней.

– А-а.

Коттедж оказался каменным и совсем крошечным; добрались они туда уже к самому вечеру, и в доме стоял жуткий холод. Чарльз заранее запасся дровами, углем, продуктами и вином.

– А ты что прихватила с собой?

– Только саму себя.

– Ох уж мне эта аристократия, – проговорил он, целуя ее. – Совершенно не способна позаботиться о себе. Сходи накачай воды, хоть какая-то польза от тебя будет.

Вирджиния вернулась несколько смущенная:

– У меня ничего не выходит. Насос не работает.

– Никакого от тебя толку. Пригляди-ка за супом, а я схожу сам сделаю.

Вид у нее стал довольный.

– Вот готовить я умею хорошо.

Она действительно умела. В морковный суп она добавила немного сливок и вина и подала его на стол вместе с разогретым на дровяной плите хлебом и шампанским.

– Боюсь, оно несколько теплое. Но это марочное.

– Значит, что-то ты все-таки прихватила.

– Да. А еще у меня есть роскошный сыр, немного фруктов в сливках, орехи, земляника и свежий инжир. Это все в моей большой сумке.

– Прямо не сумка, а корзина с рынка. Здорово. Господи, а откуда ты достала свежий инжир в это время года?

– Купила в «Фортнуме».

– Ну, естественно. И как только я сам не сообразил.

Когда они поели, он проговорил:

– Так, а теперь займемся делом.

– Что ты имеешь в виду? – насторожилась она.

– Не бойся, ничего страшного. Будем сушить постель.

– Прости. А как мы будем это делать?

– Бутылками с горячей водой.

– Неужели же ты привез и бутылки?!

– Привез.

– Ты меня просто потрясаешь, Чарльз.

– Я знаю.

В постели все равно было невыносимо холодно, даже несмотря на горячие бутылки, и к тому же, как и обещал Чарльз, она была неровной; когда Вирджиния забралась под одеяло, ее бил сильнейший озноб.

– Никогда в жизни еще не ложилась в холодную постель.

– Испорченная ты девчонка.

– Я знаю. Но тут уж я ничего не могу поделать.

– Сейчас я тебя согрею. Двигайся сюда, поближе, и прижимайся.

Она устроилась в его объятиях и крепко прижала его к себе. У нее было такое ощущение, будто все ее тело промерзло насквозь.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая? Тебе хорошо?

– Да, конечно. Давай полежим так немного. Я отойду.

– Не думаю, – ответил Чарльз, и руки его принялись нежно и неторопливо поглаживать ее. – А потом, не смогу я так лежать. Уж извини.

– Постарайся. А то каждый раз, как только ты шевельнешься, меня обдает холодом.

– Так тебе и надо. Это же была твоя идея сюда приехать.

– Чудесная идея. Что, разве не так?

– По-моему, так. Слушай, не могла бы ты…

– Да?

– Позволить мне сейчас уступить моим наклонностям. А потом я полежу тихо. Обещаю.

– Ну, так уж и быть.

Потом они лежали перед огнем, обнаженные, на толстом одеяле. Маленькая комнатка к этому времени успела прогреться; в ней было темно, и только пламя бросало вокруг свои отсветы. Чарльз достал бутылку вина, они пили его и неторопливо разговаривали, улыбаясь друг другу.

– Ой, да, – вспомнила вдруг Вирджиния. – Твое пасхальное яичко.

– Надеюсь, не из «Фортнума»? Это было бы слишком неоригинально.

– Нет. От Фаберже.

Она порылась в сумке и вытащила косметичку, в которой, обернутое слоем ваты, лежало изящное, инкрустированное рубинами золотое яйцо.

– Это тебе в знак моей благодарности. Ты сам не знаешь и никогда не узнаешь, как много ты для меня сделал.

– Вирджиния, – потрясенно проговорил Чарльз, – я не могу это принять. Это же целое состояние.

– То, что ты для меня сделал, – улыбнулась она, – стоит целого состояния. Я хочу, чтобы ты его взял. Отец подарил мне его, когда мне исполнился двадцать один год.

– Ну, если ты так хочешь, – промолвил он, с благоговейным трепетом крутя яйцо в руке, – я возьму. Но даже не представляю себе, чем смогу тебя отблагодарить.

– И не надо. Ты и не должен этого делать. А если будешь когда-нибудь голодать, продай его. Обещаю, что не стану обижаться.

– Нет уж, я предпочту голодать, – торжественно произнес Чарльз; он и в самом деле так думал.

Утром они проснулись рано: огонь погас, и из постели их выгнал холод. Чарльз снова отправил Вирджинию за водой, сказав, что не впустит обратно в дом, пока она не научится пользоваться насосом.

Она вернулась торжествующая, с наполовину налитым чайником; Чарльз приготовил кофе, и они позавтракали булочками с медом и тем инжиром, что привезла Вирджиния.

– А теперь поехали на прогулку. Хватит сидеть взаперти.

– Чарльз! Я полагала, что мы тут должны ото всех скрываться.

– Там, куда я тебя повезу, мы будем в безопасности.

Они поехали вниз по долине к морю; Чарльз привез ее на пляж, такой длинный и широкий, что он производил впечатление чего-то совершенно самостоятельного, существующего независимо от окружавшего пространства. Там они и гуляли; позади, за спиной у них, были горы, небольшие долины, первозданные, причудливо изломанные обрывы, а перед их взорами расстилалось море – бурное, холодное, неизменно прекрасное.

– Боже, какое великолепнейшее место! Мне здесь так нравится. Я бы хотела тут жить.

– Я знаю один небольшой домик, который ты могла бы снять. За очень умеренную плату.

– По рукам!

Они вернулись в коттедж, изголодавшись и в прямом смысле слова, и друг по другу, и занялись любовью – ласково, нежно, с привычным теплым ощущением почти устоявшейся близости. Потом Вирджиния отвернулась от него, и Чарльз вдруг понял, что она плачет.

– Что случилось? Дорогая, в чем дело?

– Ни в чем. Не знаю. Просто с меня как будто что-то спало. Я ощущаю какое-то полнейшее, абсолютное умиротворение. Счастье. И поэтому плачу. Глупо звучит, правда?

– Очень.

– Вы чересчур откровенны, мистер Сейнт-Маллин.

– Я знаю.

Они поели перед огнем, потом снова легли в постель, в объятия друг друга; проснулись они совершенно голодными. Чарльз приготовил ужин, цыпленка в вине; блюдо оказалось превосходным.

– Ты просто чудо, – восхитилась Вирджиния.

– Я знаю.

– Идем в постель. Дай я тебя отблагодарю.

– С одним условием.

– Это с каким?

– Ты вначале вымоешь посуду.

– Ты удивительно романтичен.

– Я знаю.

– Это уже становится неинтересно.

– Прости. Черт с ней, с посудой. Идите ко мне, миледи, я вас трахну. Мне почему-то это кажется сейчас жутко важным.

– Я уж думала, что сам ты никогда не попросишь.

В ту ночь она была особенно раскованной и безудержной; такой он ее никогда еще не видел. Она крепко прижималась к нему, оргазм следовал у нее за оргазмом, и казалось, им не будет конца; она и не старалась даже сдерживать радостные, ликующие вскрики; когда наконец силы ее истощились, она в изнеможении откинулась на спину и почти торжествующе улыбнулась Чарльзу:

– Это было бесподобно. Просто бесподобно.

– Да, мне тоже так показалось. Можно мне теперь немного поспать?

– Можно. И спасибо тебе.

– За что?

– За все. Но особенно за это. За сегодня.

Впоследствии на протяжении многих лет он не раз вспоминал эти ее слова и то, как она их произнесла, стараясь понять, что она хотела сказать ими, что она на самом деле имела в виду.

Наутро оба были подавлены, их праздничное настроение улетучилось. Им предстояло собираться и после обеда возвращаться в Корк.

Вирджиния была особенно печальной, ушедшей в себя, в ее золотистых глазах стояло какое-то странное выражение.

– Не грусти, – проговорил Чарльз. – Нам будет что вспомнить.

– Да. Будет.

– Я люблю тебя, Вирджиния. Очень люблю.

Он впервые сказал ей эти слова, впервые позволил себе даже подумать об этом. Он понимал, что никакого будущего у их отношений быть не может, а уж будущего у его любви к ней – тем более. Но на него что-то нашло, он испытывал прилив нежности, тепла, ему не давала покоя томительная радость пережитого, и ему захотелось сказать ей об этом.

Она выпрямилась и посмотрела на него серьезно и озабоченно, взгляд у нее был тяжелый; Чарльз сразу же понял, что она не разделяет его чувства. Ему стало больно, очень больно; но все-таки он предпочитал знать правду.

– Чарльз. Послушай… я…

– Не надо, Вирджиния. Я понимаю. Ты меня не любишь. Мне не следовало этого говорить. Сам не знаю, почему я это сделал. Конечно, все это не может больше продолжаться. Должен быть и конец. Я понимаю. Честное слово. Конечно, мне нелегко, – добавил он, и рот его скривился в странной, обиженной улыбке. – Конечно, я бы предпочел увезти тебя на край света и сделать своей. Навеки. Но это невозможно. Я был бы сумасшедшим, даже если бы только подумал об этом.

– Сумасшедшим, но очень милым… Чарльз, прости меня. Иногда я думаю, что не должна была этого начинать. С моей стороны все это было очень эгоистично и неправильно. Я…

– Вирджиния…

– Да?

– Вирджиния, почему ты это сделала? Почему ты это начала?

Наступило долгое молчание. Потом она медленно заговорила:

– Я не могу сказать тебе. Просто не могу. Ничего. Но одной из причин было то, что я тебя хотела. Мне казалось, что ты самый привлекательный и самый сексуальный мужчина, какого я видела. И я знала, что могу тебе доверять.

– Доверять мне. – Он ощутил острый укол обиды и гнева. – Ах вот как. Ну что ж, тебе это было очень удобно. Удобно и хорошо.

– Что ты хочешь сказать?

– Ну, это же очевидно: тебе нужен любовник, которому бы ты могла доверять, разве не так? Доверять в твоем положении. В твоем очень важном, очень высоком и очень заметном положении. Такой, который не станет трепать твое имя по всему Лондону. Который не выставит тебя в неприглядном свете, не ославит, как дешевку, не подставит под удар твой брак. Да, теперь я понимаю, насколько для тебя было важно, сможешь ли ты мне доверять.

– Не надо, Чарльз. Пожалуйста.

– Почему не надо? Тебе никогда не приходило в голову, Вирджиния, что у меня может возникнуть такое чувство, будто меня просто используют? Как вполне подходящий, симпатичный, всегда стоящий на задних лапках член, торчащий из небезобразного и послушного тела, которому можно доверять. Как раз то, что тебе нужно. А может быть, мне тоже чего-то хотелось? Немного любви, даже немного какого-то будущего. Но мне этого не видать, так? Я должен жить, как всегда, тянуть свою лямку, трахать тебя, когда тебе этого захочется, удовлетворять тебя, а потом тихонько возвращаться на свою работу, ни о чем не спрашивая и не подавая голоса. Знаешь, мне все это может очень скоро надоесть. Считай, что твой медовый месяц закончился. Найди себе другого наивного дурачка, которого устроят твои условия и который согласен будет удовлетворять все твои прихоти.

– Чарльз, прошу тебя! – Вирджиния уже плакала, слезы градом катились у нее по лицу.

– И не реви. Вся эта дурацкая история началась тоже с твоих слез. Очень полезная штука, эти слезы. А когда Александр оказывается не на должной высоте и не делает все, что тебе взбредет в голову, ты тоже плачешь?

– Нет, – тихо ответила она, – Александр никогда не заставляет меня плакать.

Потом его стало мучить раскаяние. Вирджиния сидела в машине, бледная, молчаливая; он подошел, уселся с ней рядом, взял ее за руку:

– Прости меня, дорогая. Мне страшно жаль, что так вышло.

– Ничего.

– Нет, не ничего. Это очень скверно. Я не должен был так поступать, не должен был портить тебе эту маленькую идиллию.

– Почему ты все время называешь ее моей? А разве тебе самому нисколько не было хорошо?

– Было, конечно. Но ведь идея изначально все-таки твоя. И прекрасная идея.

– Что ж, надеюсь. Ты меня тоже прости. Для тебя все это должно было быть просто ужасно. Теперь я понимаю. Наверное, правда надо нам заканчивать эту историю. Ради тебя.

– Нет, – возразил он, – давай не будем заканчивать. Если я в чем-то запутался, так это моя проблема. Раз уж я имел глупость в тебя влюбиться, то, по крайней мере, я не хочу терять тебя прежде, чем это станет абсолютно необходимо.

Однако он все-таки потерял ее. Вынужденно, два месяца спустя.

Как-то она пришла на свидание к нему в Лондоне бледная и с очень усталым видом. Войдя в дверь, она вымученно улыбнулась ему и тяжело опустилась на диван; ей явно было нехорошо.

Перед этим он не видел ее две недели: его не отпускали дела, а она была занята подготовкой праздника, который ежегодно устраивался в Хартесте в середине лета.

– Дорогая, что случилось? Ты ужасно выглядишь.

– Я и чувствую себя ужасно, – ответила она. – Я беременна.

– Что?! Но этого же не может быть!

– И тем не менее. – Несмотря на ее сильную бледность и измученный вид, глаза у нее светились торжеством и счастьем.

– Но… от кого?

– От Александра, разумеется.

Чарльз быстро посчитал в уме, моментально вспомнив все, что она когда-либо говорила на эту тему.

– Но послушай… Я думал, ты принимаешь таблетки.

– Я принимала. Но доктор сказал, что они мне вредят. Поэтому я перестала. Ну и… вот, беременна.

– А почему ты так уверена, что это не мой? Не мой ребенок?

Он ощутил прилив радости и гордости, произнеся эти слова, у него было такое чувство, как будто она сама сказала ему, что это его ребенок, сама поздравила его с отцовством.

– Господи, Чарльз, ну конечно же он не твой.

– Откуда ты знаешь?

– Ну, для начала, по времени я беременна немногим более месяца. Мы не особенно часто встречались с тобой после Пасхи. А она была два месяца тому назад. В то время я еще принимала таблетки.

– Очень уж все тютелька в тютельку.

– Что?

– Что едва только ты перестаешь принимать таблетки, как в тот же самый момент беременеешь от своего необычайно плодовитого мужа.

– Да, таблетки именно это и делают.

– Что делают?

– Повышают плодовитость.

– Вот как. Ну что ж, примите мои поздравления, леди Кейтерхэм. Наверное, вы сейчас испытываете необычайный подъем.

– Да, испытываю.

– Не сомневаюсь.

– Чарльз, пожалуйста, не надо.

– Извини, если я тебя расстроил. Так что же из всего этого следует для нас?

– Мне страшно грустно, но все кончено.

– В самом деле?

– Да. Иного выхода нет.

– Ну конечно. Ты же не можешь приходить сюда с пузом, чтобы потрахаться, верно?

– Чарльз, прошу тебя!

– Извини, Вирджиния, но я не могу в данном случае проявить благородство и добровольно оставаться в тени. Меня это слишком выводит из себя. Я тебе и раньше говорил, что у меня такое чувство, будто меня просто используют. Теперь оно стало еще сильнее. Мое место – в прошлом. В твоей жизни я тебе больше не нужен.

– Ну, если хочешь, можешь считать и так.

– Знаешь, я тоже мог бы кое-что сказать насчет тебя и твоей беременности. Насчет того, что я об этом думаю. О том, откуда она взялась.

– Я знаю. Но, надеюсь, ты не станешь этого делать.

– Ты всегда знала, что не стану, разве не так?

– Я… д-да, пожалуй, так.

– Вирджиния, ты можешь посмотреть мне в глаза и сказать, что ты абсолютно уверена в том, что этот ребенок – не мой?

Она повернулась к нему, ее золотистые глаза смотрели ясно и решительно.

– Да, Чарльз, могу.

Он не поверил ей ни тогда, ни позже. Но потому, что любил ее, сделал вид, будто поверил.

Мысль заказать для ребенка крестильное платье была его. Он был совершенно уверен в том, что это его ребенок, и потому хотел заявить на него какие-то права. Не агрессивно, не так, чтобы все разрушить. Но тем не менее все-таки заявить.

Он посоветовался с сестрой, Фелицией. Чарльз рассказал ей все. Она была монахиней; вся их семья одновременно и гордилась ею, и сожалела о ее судьбе; она и сама тоже разрывалась между этими чувствами: между желанием выйти замуж, любить, иметь собственную семью и детей и по-прежнему принадлежать к тому же миру, в котором жили ее родители и братья; и чувством непреходящего внутреннего ликования оттого, что ей посчастливилось осуществить величайшую мечту католика – найти свое Призвание. Она приняла постриг в женском монастыре в Баллидегоге и теперь работала в одном из приютов лондонского Ист-Энда; это была высокая, очень красивая девушка, мягкая и добрая, наделенная мудростью и чувством юмора, много раз выручавшими всю их семью.

Сейчас она сидела в квартире в Фулхэме – квартире, жить в которой Чарльзу было теперь невыносимо: казалось, здесь до сих пор звучат страстные, жаркие стоны и вскрики Вирджинии, – и внимательно слушала все, что рассказывал ей Чарльз.

– Так, значит, ты считаешь, что этот ребенок твой?

– Да. Я так считаю.

– Почему?

– Не могу тебе сказать. Сам не знаю. Я просто это чувствую. В ее браке есть что-то странное, неестественное. Она не хотела обсуждать эту тему, но что-то там есть. А кроме того, сроки. Те два дня, что мы провели тогда вместе, в Ирландии.

– Как ты мог, Чарльз? Это был скверный поступок. Представляешь, что было бы с мамой, если бы она вас обнаружила?

– Не представляю, Фелиция. Но ведь она не обнаружила. Так или иначе, это были изумительные два дня, мы даже времени не замечали, столько занимались любовью, и она мне казалась тогда такой сосредоточенной на этом, поглощенной… ой, извини, Фелиция, я не должен был тебе этого говорить.

– Почему же нет?

– Ну, как-то это нехорошо.

– Потому что я монахиня? Чарльз, сколько раз я тебе говорила: мы, монахини, ушли из мирской жизни, однако это вовсе не значит, что мы полностью оторваны от нее и ничего о ней не знаем. Просто мы в нашем положении способны не судить эту жизнь, а смотреть на нее спокойнее и даже внимательнее; но мы хорошо знаем о ее существовании. Так что, пожалуйста, пусть тебя это не тревожит. Как я понимаю, ты хочешь сказать, что у тебя создалось тогда впечатление, что она стремилась как можно больше и чаще сношаться с тобой. И именно в тот период. Значит, не исключено, что она могла тогда попытаться зачать?

– Д-да… да, пожалуй. – Он был несколько поражен и даже смущен тем, что сестра так легко и быстро ухватила самую суть того, о чем он пытался сказать.

– Но, Чарльз, с чего бы ей этим заниматься? Она замужем, и очень удачно. Возможно, ей не очень нравится ее муж, несмотря на то что он такой обаятельный и покладистый, и поэтому она завела роман с тобой, но вряд ли это могло стать основанием для того, чтобы зачать ребенка, твоего ребенка, и притом намеренно. Разве не так?

– Так. Я это все понимаю. Я много раз сам обо всем этом думал и не могу найти никакого объяснения. Но мне кажется – даже больше, чем кажется, – что этот ребенок мой. Вся эта история, которую она изложила, насчет того, что прекратила принимать таблетки и сразу же забеременела от мужа, кажется мне слишком надуманной.

– Подожди, но ты не встречался с ней после Пасхи?

– Нет.

– Ну так вот.

– Но, Фелиция, сейчас ведь еще только июнь. Я не очень много знаю о беременности и особенностях женского организма, но почти до самого конца апреля она была в Нью-Йорке. Если она забеременела именно от мужа, то это должно было произойти всего лишь около месяца тому назад. Слишком недавно для того, чтобы уже чувствовать себя плохо или хотя бы быть просто уверенной.

– Женщины прекрасно чувствуют свое тело, Чарльз. Женщина все знает прежде, чем доктора и анализы смогут что-то подтвердить. Так или иначе, мне кажется, что если ты будешь продолжать заявлять свои права на этого ребенка, то заведомо ничего не добьешься, но многое можешь потерять.

– Я знаю. – Чарльз взглянул на сестру, и она увидела в его глазах огромную тоску. – Я и не собираюсь, даже и не мечтаю об этом. Просто, знаешь, мне это положение кажется в высшей степени прискорбным и неудовлетворительным, только и всего. И я скучаю по ней. Я очень по ней скучаю.

– Ты ее и правда любишь, да?

– Очень и очень сильно. Она такая красивая, нежная, грустная. Я понимаю, – добавил он с ноткой оправдания в голосе, – понимаю, что совершаю грех, но не жалею об этом. Должен был бы, но нет, нисколько не жалею.

– Это бывает по-разному, – живо заметила Фелиция. – У Бога есть много способов заставить нас почувствовать раскаяние. Можно предположить, что для тебя Он выбрал путь испытания несчастьем, неопределенностью, неизвестностью. Не мое дело читать тебе нотации. Мне просто больно, оттого что ты несчастлив. И я не сомневаюсь, что леди Кейтерхэм тоже несчастна. По твоим рассказам у меня не сложилось о ней впечатления как о человеке, который легко вступает в прелюбодеяние. Здесь явно что-то есть, что-то такое, о чем мы, возможно, никогда не узнаем. Боюсь, единственное, что ты можешь сделать, Чарльз, это принять все так, как есть.

– Я знаю. И надеяться, что настанет день, когда я все-таки узнаю, что же за всем этим скрывалось, что там было на самом деле.

– Да, но, может быть, ты окажешься лишен даже такой возможности. Нельзя, Чарльз, возлагать на это слишком большие надежды. Она сейчас для тебя потеряна, твоя Вирджиния, и ты должен с этим примириться. Иначе тебя могут ожидать гораздо большие несчастья, и длиться они будут куда дольше…

– Наверное. Но все-таки мне хотелось сделать ей подарок. Страшно хотелось бы. Что-то прощальное и значимое. Не драгоценность и не какую-нибудь заурядную безделушку. А что-нибудь, что было бы как-то связано с ребенком. С моим ребенком. Может быть, какой-нибудь большой платок, чтобы его заворачивать. Не знаю, что нужно для младенцев? И что она согласилась бы принять от меня на память?

– С ребенком… – задумчиво проговорила Фелиция. – Понимаю… Ну что ж, дай мне об этом поразмыслить денек-другой, я тебе потом скажу. А пока не пригласил бы ты свою несчастную, бедствующую сестричку на обед? Жуть как соскучилась по бокалу «Гиннесса», и, если бы ты сводил меня куда-нибудь, где его подают, мне было бы легче потом разобраться с твоими проблемами.

– Разумеется, приглашаю, – ответил Чарльз, целуя ее. – И с большим удовольствием. А что, монахиням разрешается ходить в такие места?

– Монахиням разрешается ходить куда угодно, – отпарировала Фелиция. – Лишь бы их совесть оставалась при этом чиста. Не думаю, что моя совесть пострадает, если мы часок посидим с тобой в какой-нибудь пивной вроде «Охотничьего домика».

– Платье или рубашка для крещения, – произнес Чарльз. – Что ты об этом думаешь? Это же ведь каждому младенцу нужно, верно? Почему бы мне и не подарить его Вирджинии? Сделать на заказ и подарить? В таком жесте ничего неприличного ведь нет, правда?

– Кое-что есть, – улыбнулась ему Фелиция. – Крестильное платье – очень личная и особенная вещь, и, по всей вероятности, в семье есть какая-нибудь фамильная реликвия, в которой будут крестить малыша, как крестили всех его или ее предшественников. Мы ведь все тоже крестились в одной и той же рубашке. Но как подарок для твоей графини оно, пожалуй, годится, это было бы мило и вполне приемлемо. В конце концов, его же можно было бы носить как обычное, а не только на крестины. Я случайно знаю одну женщину, которая, в принципе, могла бы сшить такое платье. Если она возьмется, то можешь быть уверен, что платье будет изысканнейшее, очень тонкой работы. Если хочешь, я с ней поговорю и могу сразу же заказать. А отправишь ты его малышу сам.

– Спасибо тебе, Фелиция. Это было бы прекрасно.

Дорогой Чарльз!

Какой милый, очаровательный, неожиданный и дорогой подарок! Я очень рада ему и рада, что ты обо мне помнишь.

Обязательно на крестины одену в него малыша (кстати, я совершенно уверена, что это будет мальчик).

Если не возражаешь, пришлю тебе фотографию крестин, чтобы ты видел, что твоим подарком воспользовались.

Спасибо тебе.

С любовью,

Вирджиния Кеитерхэм.

Больше никогда в жизни он не получал от нее ни весточки.