Текст книги "Греховные радости"
Автор книги: Пенни Винченци
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 75 страниц) [доступный отрывок для чтения: 27 страниц]
– Знаете, она пошла на это только ради вас, – сказала Няня. – Запомни это, Александр, и никогда не забывай, хорошо?
– Да, – ответил он, – запомню. Обещаю.
Постепенно, медленно, но ей становилось лучше. Через неделю она уже сидела в постели, все еще очень бледная, но выздоравливающая, и пила слабый сладкий чай, который так любила.
– Так-то лучше, – проговорила Няня, заходя в комнату, чтобы забрать у нее чашку и тарелку с недоеденными бутербродами с маслом. – Понемногу поправляемся.
– Да. Я так рада, что заболела. Мне от этого стало как-то легче. Я себя чувствую не такой виноватой. Ты меня понимаешь. – Она вдруг улыбнулась. – Я начинаю рассуждать совсем как ты, Няня, да?
– Я понимаю, что ты хочешь сказать, – кивнула Няня. – Отец совсем осунулся, выглядит изможденным.
– Да, я видела. Он ко мне заходил сегодня. Мы с ним поговорили. Он надеется, что я его прощу.
– А ты ему что ответила?
– Что ему не за что просить прощения. Все это очень грустно, и я еще чувствую себя совсем разбитой, но я понимаю, что в конце концов должна была пойти на это – ради него. Он для нас всю жизнь так много делал, всегда нас так любил – одно это было очень не просто. Я этого раньше не понимала.
– А я понимала.
– Разумеется. Но ты ведь у нас старая и мудрая.
Георгина одновременно и улыбнулась, и вздохнула.
– Не очень у меня все здорово выходит, да, Няня? Но это так трудно. Все трудно. Ты и сама знаешь.
– Да, – согласилась Няня, – знаю.
– Я так завидую Максу. – Георгина внезапно расплакалась, став вдруг похожей на обиженную маленькую девочку. – Ужасно, ужасно ему завидую.
– Нечего тебе ему завидовать. – Няня обняла ее и стала гладить по голове, похлопывая ласково по плечу. – Особенно завидовать-то и нечему. Подумаешь, мальчишки: что в них такого? – добавила она, помрачнев.
– Конечно, есть чему, – возразила Георгина, удивленно и озадаченно глядя на нее и утирая слезы, – я хочу сказать, есть чему завидовать. Ты и сама должна это понимать.
– Что? – спросила Няня. – Я не понимаю.
– Но как же ты не понимаешь? С ним ведь совсем иное дело. Совершенно иное.
– Нет, Георгина, я не понимаю. – В потускневших от времени глазах Няни сквозило искреннее недоумение. – Боюсь, что я ничего не понимаю. Почему с Максом совсем другое дело?
Глава 16
Шарлотта, 1981–1982
– Я начинаю думать, что папа просто сошел с ума, – проговорила Шарлотта. – Или, может быть, мы все сумасшедшие.
– Возможно, она его довела до такого состояния, – отозвалась Георгина, – своим поведением.
– Господи, и что же нам теперь делать?
– Не знаю. Не имею ни малейшего понятия.
Они сидели в библиотеке, в Хартесте, и смотрели, как за окном целеустремленно льется на землю августовский дождь.
– Слава богу, что есть на свете Нантакет, – мрачно произнесла Георгина. – Уже несколько недель так льет.
Разговор их происходил за день до того, как им предстояло отправляться в Америку. Шарлотта только что вернулась из своих путешествий по Европе; Георгине пришлось мучительно дожидаться ее возвращения и этого разговора целых шесть недель. Ей особенно нужны были и присутствие старшей сестры, и ее утешения и совет в те дни, когда она боролась с собственной совестью, решая, сохранять ей ребенка или нет; она страстно хотела, чтобы Шарлотта в тот момент была рядом с ней, но именно та неделя оказалась единственной за все лето, когда Шарлотта ни разу не позвонила домой.
Сейчас Шарлотта страдала от угрызений совести, ей было невероятно жаль сестру, на которую обрушились такие испытания и которой пришлось столько пережить.
– Джорджи, как я жалею, что меня тут не было! Если бы только я знала!
– Ничего, мне было не так уж плохо. Со мной была Няня, она великолепно держалась и так сильно мне помогла! Она какое-то ходячее противоречие: я думала, будет потрясена, а она никак не отреагировала, просто как скала. Самое большое неодобрение, какое она высказала за все это время, было то, что она никогда не любила школьную форму. – Георгина подмигнула Шарлотте. – Да, я это сделала ради папы.
Я вдруг поняла, сколько он для всех нас сделал, как он нас любит, как заботится о нас, беспокоится, подумала о том, что он нас не бросил, постоянно поддерживал маму, никогда и ничем даже не намекнул нам на то, что мы не его дети. И я подумала, чем может стать для него мой ребенок, и решила, что не должна так по отношению к нему поступать. Как бы мне ни хотелось оставить этого ребенка. Я хочу сказать, что дети у меня еще будут…
– Георгина, – перебила ее Шарлотта, – я не собираюсь читать тебе лекцию. Я, конечно, не…
– И не пробуй, – с мрачноватой решимостью в голосе произнесла Георгина. – Лучше даже и не пытайся.
– Не собираюсь. Я тебе только что это сказала. Но по-моему, тебе надо взяться за ум.
– Если ты имеешь в виду таблетки, то я это уже сделала. Лидия Пежо прописала мне и объяснила, как их надо принимать.
– Хорошо. Но я имею в виду не только это. Нельзя ложиться со всеми мужиками подряд, как только у них встанет.
– Почему нельзя? – возразила Георгина. – Это же приятно.
– Да, может быть, и приятно. Но ничего хорошего от этого не будет, только заработаешь себе скверную репутацию, а может быть, еще и венерическую болезнь. Поняла? Найди себе кого-нибудь, кто тебе хотя бы нравится, и сделай его постоянным партнером.
– Слушаюсь, мисс. – Георгина бросила на Шарлотту сердитый взгляд, но потом широко улыбнулась ей.
– Извини, Джорджи. На этом лекция окончена. Думаю, – Шарлотта старалась, чтобы ее слова звучали не особенно назидательно, – думаю, если бы мама была жива, ничего подобного бы не случилось.
– Возможно, и нет. Но бог его знает, какие гены она нам передала. Может быть, что-то ужасное. Иногда мне кажется… ну да ладно, ничего.
– Кажется, что ты, возможно, пошла по ее стопам? Ты этого опасаешься? – Шарлотте давно уже хотелось как-то подвести Георгину к этой мысли.
– Немного.
– Не думай об этом. Так можно с ума сойти. В каждом из нас, несомненно, заложена масса скверных генов. В любом человеке. Но нельзя, чтобы плохая наследственность превращалась в объяснение или оправдание того, что делает сам человек. Мы те, кто мы есть. Больше мы ничего не знаем. И надо с этим жить. Ладно, послушай, а что нам теперь делать с Максом?
– Я думаю, рассказать ему. Мы просто должны это сделать.
– Да, но когда? Он же еще такой маленький.
– Шарлотта, никакой он не маленький. Ему четырнадцать, а понимает он все, как двадцатичетырехлетний. Он страшно развитой. Боюсь даже подумать, чем он и эта секс-бомбочка Мелисса будут заниматься в Нантакете.
– В некоторых отношениях да, ты права. Но в других он еще абсолютный ребенок. – Шарлотта вздохнула: у нее было к Максу двойственное отношение. С одной стороны, она его сильно не одобряла; но с другой – души в нем не чаяла. – Не знаю, просто не знаю. А ему обязательно надо узнать об этом прямо сейчас? Повтори-ка мне еще раз, что именно сказала Няня. Как это все выплыло.
– Ну, я ей сказала, что жутко завидую Максу, я вообще была в раздрызганных чувствах; она спросила, почему я завидую, я ответила, потому что с ним совсем другое дело, а она сказала, что никакого другого дела там нет. И только тут поняла, что проговорилась и сказала мне что-то такое, чего я не знала, поэтому пришла в страшное смятение, заявила, что ничего больше не может сказать, что она обещала маме никогда никому ничего не рассказывать. Бедный папа. Бедный, бедный наш папа.
– Да. – Шарлотта помолчала. – Ну что ж, давай пока не будем ничего ему говорить. Он, скорее всего, все равно воспользуется этим только как оправданием, чтобы вообще не учиться и ничего не делать. А потом, о нем ведь сплетни не ходят. Наверное, к тому времени мама сообразила, что надо выбирать любовников с голубыми глазами.
– Не говори так. – Лицо Георгины вдруг приобрело мягкое, ласковое и ранимое выражение. – Не надо. Мне это все так неприятно.
– Я знаю. Прости. Но в любом случае мы можем позволить себе какое-то время выждать. Честно говоря, не думаю, что я смогла бы сейчас завести на эту тему разговор с папой.
– Да. И я бы тоже не смогла. Мне кажется, он все больше и больше уходит в какой-то свой собственный мир. Так что мы решаем с Максом? Не говорить ему пока?
– Я думаю, да. Подождем. Но вот что я тебе скажу. Мне все сильнее и сильнее не терпится узнать о том… о моем настоящем отце. Правда. И я это выясню. Может быть, на это понадобятся многие годы, но я все равно выясню. Не знаю как; не знаю даже, с чего мне начинать. Но я узнаю.
Только год спустя она узнала о платье, в котором ее крестили. Шел второй год ее учебы и ее славы в Кембридже – она уже была заместителем главного редактора «Гранты», университетской газеты, часто выступала на собраниях студенческого дискуссионного клуба, блистала как настоящая звезда в «Театральном обществе»; и в какой-то момент она дала себе слово, что, когда наступит лето, она не поедет ни в какие путешествия и даже не станет проводить все три летних месяца в Нантакете с Бо Фрейзером, о чем тот умоляет ее в каждом своем письме, но целиком и полностью посвятит себя тому, чтобы выяснить историю своего происхождения.
Из университета она приехала уже в самом конце июня, весь дом практически оказался в ее полном распоряжении (Георгина уезжала в Сайренсестер в восемь утра и возвращалась домой обычно уже за полночь, Макс был еще в школе, а отец, как и всегда в это время года, целые дни напролет был занят работами на ферме), и потому она могла спокойно весь день заниматься тем, чем считала нужным, и никто ей не мешал.
Начала она с того, что просмотрела личные бумаги Вирджинии. Отец до сих пор не разобрался в ее письменном столе; он так и стоял в том идеальном порядке, в котором Вирджиния содержала все, что касалось ее жизни.
Это был огромный стол из красного дерева, не стол, а монумент, с мощными тумбами; он стоял в кабинете Вирджинии у самого окна, и сидящему за этим столом открывался вид на парк и лес; в самый первый день своих поисков, сев за стол, начав открывать аккуратно уложенные ящики, просматривать толстые записные книжки, заполненные наклонным американским почерком матери, перелистывать папки с бумагами, сложенными в строго хронологическом порядке, часто поднимая почти невидящий взгляд на открывающуюся из окна панораму, которая должна была постоянно представать взору матери, Шарлотта вдруг необычайно сильно и ясно почувствовала, что Вирджиния где-то здесь, рядом.
Несколько верхних ящиков заполняли папки с бумагами, целиком и полностью относящимися к делам Вирджинии: перепиской с клиентами и поставщиками; фотокопиями чертежей, рисунков, смет, счетов, налоговых деклараций; все это было разложено в безупречном порядке.
Из дневников Шарлотта не извлекла для себя ничего полезного. Заметки о деловых встречах, семейных торжествах, даты и время приемов, походов в гости. Ни малейшего намека на что-либо неуместное, странное; ни одного имени, которое не было бы прекрасно известно Шарлотте и прежде; ни одной встречи, в отношении которой могли бы зародиться самые ничтожные сомнения или подозрения.
За дневниками последовали личные письма: от родителей Вирджинии, от Малыша, от Энджи Бербэнк – Шарлотте показалось, что она вроде бы на что-то наткнулась, когда нашла написанное от руки письмецо Энджи, в котором говорилось: «Я за вас так рада; судя по вашим словам, он действительно великолепен»; но, проведя несложные сопоставления, Шарлотта была вынуждена с некоторым для себя сожалением признать, что письмецо связано с рождением Макса.
Потом пошли личные документы: свидетельство о браке, все их свидетельства о рождении (в том числе и маленького Александра, в которое было вложено отозвавшееся в сердце Шарлотты болью свидетельство о его смерти). Фотографии всех членов семьи, вызвавшие у нее странное, щемящее чувство: Александр и Вирджиния улыбаются друг другу на палубе парома кольцевой линии Нью-Йорка, на фоне силуэта города – снимок был сделан еще до их свадьбы; она сама, совершенно голенькая, счастливо плещущаяся в детской ванночке, и еще один снимок: она лежит, улыбаясь, в ночной рубашечке на коленях у Вирджинии; надутая Георгина в самой первой ее школьной форме, даже тогда уже очень длинная и худая, за руку с Няней, на ступенях у северного фасада дома, Макс в крестильной рубашке на руках у Малыша, Малыш на церемонии университетского выпуска, в мантии и шапочке, смеющийся, протягивающий руки к фотоаппарату, которым снимала Вирджиния; Фред III и Вирджиния, танцующие в гостиной дома на Бичез, смеющиеся, явно репетирующие новый номер и снятые очень давно, много лет тому назад.
– Господи, – проговорила Шарлотта, и глаза ее в который уже раз за эту неделю наполнились слезами, – мамочка, как же мне тебя не хватает!
Теперь оставался неразобранным только один ящик, и вряд ли можно было ожидать, что там найдется что-нибудь интересное. В ящике этом лежали папки, а в папках были собраны счета: за одежду, драгоценности, мебель, детские игрушки, за подарки к рождественским праздникам. Шарлотта сидела, скрупулезно просматривая эти счета и пытаясь представить себе то, о чем в них упоминалось: изумительный дом для кукол, который им подарили однажды на Рождество, прекрасно, со всеми мельчайшими деталями, сработанный резчиком из Йоркшира; бальные платья, что носила ее мать; новый большой рояль, который мама купила, когда Шарлотте исполнилось десять лет и у нее обнаружились особые способности к музыке; ее и Георгины конфирмационные платья; костюмы, которые шили Максу к Итону, – счет за них был в папке одним из последних.
Вот она добралась до самой последней папки – фактически до самой первой, потому что она просматривала их в обратном порядке, – здесь были счета за всю их детскую одежду: за платья и пальтишки, за полные комплекты для младенцев, за детские кроватки, манежи и коляски. Здесь же лежал и счет за платье, в котором ее крестили, даже не счет, а красивый фирменный бланк, какие обычно отправляют клиентам в знак благодарности, – и тут Шарлотта вдруг остановилась, замерла на мгновение, перестав перелистывать бумажки, слегка удивилась, потом ее удивление резко возросло, и она насторожилась. Зачем платье для крещения? Почему для нее понадобилось новое платье? Им много, очень много раз рассказывали, что у них в семье есть крестильная рубашка, сшитая когда-то давно из подвенечного платья прапрабабушки Александра. В ящике Вирджинии лежала фотография, на которой был изображен Макс в этой рубашке; на другом снимке улыбающаяся Вирджиния стояла в гостиной перед самым большим из их каминов, торжественно держа на руках маленькую Георгину, облаченную в ту же рубашку. Это одеяние было одной из очень важных тем в их семейных преданиях, всем им приходилось по многу раз слышать о нем; так почему же ей, Шарлотте, не надели эту рубашку? «Возможно, просто потому, что я оказалась самым первым ребенком», – подумала она и покачала в удивлении головой: с чего вдруг она решила, что это может иметь какое-то значение? Может быть, это платье подарила ей Бетси; может быть, семейная рубашка куда-то запропастилась или была в это время в починке, в чистке, в стирке. Может быть. Все может быть.
В верхней части бланка округлым, псевдогалльским шрифтом было написано: «Мора Мейхон»; стоял адрес – Тринити-стрит, Дублин, и был указан дублинский номер телефона. Текст на листке гласил: «В соответствии с заказом. Одно белое батистовое платье для крещения. Ручная вышивка».
Невероятно, подумала Шарлотта, совершенно невероятно, чтобы эта самая Мора Мейхон все еще продолжала работать; но в любом случае стоит попытаться, стоит попробовать позвонить. Сегодня уже поздно, сейчас уже больше семи вечера. Придется отложить до утра.
Она поднялась – неохотно, с чувством какой-то странной внутренней тревоги, – еще раз посмотрела на написанные от руки слова. Почему мама купила, а быть может, заказала это платье? И может ли оказаться так, что именно здесь-то и таится ключ к разгадке?
Она пошла на кухню, чтобы приготовить себе чашку чая и спросить миссис Фоллон насчет ужина; там была Няня, наполнявшая печеньем коробку, которую она постоянно держала в своей комнате.
– Сделать тебе чаю, Няня?
– Пожалуй, да, – ответила Няня, – сейчас все-таки июнь.
Шарлотта на минуту задумалась, стоит ли разбираться в смысле этой фразы, но сразу же отказалась от этого намерения, решив, что ей с этим все равно не справиться.
– Няня, а ты помнишь, как меня крестили? – Она постаралась, чтобы вопрос ее прозвучал как обычное, ничего не значащее любопытство. – Мне тут попалась фотография, и я увидела, какая у меня тогда была гримаса на физиономии. Я себя хорошо вела или ревела?
– Немного поплакала, – уточнила Няня.
– А в платье для крещения я красиво смотрелась? Как мне фамильная ценность, шла? Это ведь было то самое, перешитое из подвенечного платья прапрабабушки?
– Ну, ты бы в нем смотрелась неплохо, но ты была не в нем.
– Почему?
– Твоя мама не захотела.
– Странно.
– Да. Она тогда сказала, что оно тебе не идет. Глупость какая, ты была таким красивым ребенком. Но она так настаивала. И отец уступил ей, потому что она тогда была в таком подавленном состоянии. Правда, он был очень расстроен. Ну или разочарован. Ты же знаешь, как для него много значат семейные традиции. Разумеется, леди Кейтерхэм-старшая тоже бы возражала, но ее на крестинах не было.
– Да, я знаю, – сказала Шарлотта. – Так… а что же тогда на мне было?
– Ты же ведь видела снимки, – оживилась Няня, – по-моему, платье было довольно симпатичное. Но слишком короткое. Совершенно непристойное для такого случая. – Она произнесла эти слова с таким выражением, словно Шарлотте, когда ее крестили, было уже лет шестнадцать и она стояла на церемонии, выставив из-под мини-юбки длинные голые ноги.
– Вот как, – задумчиво проговорила Шарлотта. – А откуда оно взялось?
– Твоя мама где-то его раздобыла. Еще до твоего рождения. Я не знаю откуда. Я ей говорила, что оно мне не нравится.
Шарлотта почувствовала, что перед лицом подобных возражений от мамы явно потребовались немалые мужество и сила воли, и мысленно отдала ей должное.
– Думаю, – решительно встала она на мамину сторону, – она имела право решать, во что мне быть одетой.
– Можно и так посмотреть. Наверное. – Няня ясно давала понять, что с ее точки зрения такой подход был неуместен.
– А оно еще где-нибудь существует, это платье? Я бы хотела взглянуть на него.
– По-моему, да. Оно должно лежать в сундуке. В той детской, где вы спали. Я потом посмотрю.
– Не возись, я сама пороюсь.
– А чего это ты вдруг заинтересовалась этим платьем? – подозрительно взглянула на нее Няня.
– Да так просто, – ответила Шарлотта. – Любопытно стало, в чем я в самый первый раз предстала перед публикой.
* * *
Платье, в котором ее крестили, лежало на самом дне сундука – простое маленькое платьице из белого батиста, изящно украшенное мелкими сборками, с маленькими потайными пуговками и ручной вышивкой на воротничке и манжетах. Оно было аккуратно сложено, тщательно завернуто в оберточную бумагу, обвязано снаружи розовой лентой, в складки платья был запрятан пожелтевший уже листок бумаги, на котором почерком Вирджинии было написано: «Шарлотта, 14 марта 1962 г.».
Вот и все. Ничего особенно значимого.
Но то одеяние, в котором крестили всех других членов семьи, не было завернуто, и в нем не лежали записки с датами крещения Георгины и Макса. Это показалось Шарлотте несколько любопытным.
Утром она позвонила в Дублин по найденному номеру. Там никто не отвечал. В справочной службе ей ответили, что этот номер отключен, но не смогли сказать, с какого времени. Ни нового номера Моры Мейхон, ни ее нового адреса в справочной службе телефонной станции не было: ни среди частных лиц, ни в перечне фирм и компаний. Шарлотта вздохнула. Что ж поделаешь.
Но потом она все-таки села и написала Море Мейхон письмо. Она писала, что двадцать лет тому назад ее крестили в платье с ярлыком «Мора Мейхон», что мать ее, которая заказывала это платье, умерла и что платье было сделано так великолепно, что у нее самой возникло желание заказать похожее на крестины ребенка своей подруги; и что даже если мисс Мейхон не занимается больше пошивом таких платьев, ей все равно было бы приятно получить хотя бы короткий ответ.
Она написала адрес: Тринити-стрит, – прибавила слова «прошу обязательно найти адресата» и отправила письмо, почти уверенная в том, что никогда не получит никакого ответа.
Она ошиблась. Но прежде чем пришел ответ, произошли другие, более важные события, заставившие ее на время позабыть об этом деле.
Три недели спустя как-то после завтрака она сидела в качалке на открытой веранде дома в Нантакете и лениво болтала с Мелиссой, обсуждая сравнительные достоинства Брюса Спрингстена и Боба Марли и одновременно думая о том, что потрясающая сексуальность Бо Фрейзера действует на нее, пожалуй, слишком уж сильно; и тут она услышала, что зазвонил телефон.
– Я подойду, – крикнула она Мэри Роуз, которая лежала во дворе в гамаке. – Это, наверное, папа, он обещал сегодня позвонить.
Но это был не Александр. Звонили из Нью-Йорка, из госпиталя Святого Винсента. У Малыша произошел сердечный приступ, и он был сейчас в этом госпитале, в критическом состоянии.
* * *
Вместе с Мэри Роуз, Фредди и Кендриком Шарлотта помчалась в Нью-Йорк. Новости, которые ждали их в госпитале Святого Винсента, были неутешительными. Малыш действительно находился в критическом состоянии, произошедший с ним приступ оказался очень серьезным. Но с другой стороны, заверил их доктор Робертсон, хорошо уже то, что после поступления в госпиталь Малышу не становится хуже. Все решат ближайшие двенадцать часов. Эти двенадцать часов, а потом еще шесть Мэри Роуз провела в больнице; и только под конец Малыш открыл свои большие голубые глаза, подмигнул миловидной сестре, которая устанавливала ему контакты для снятия электрокардиограммы, и снова закрыл их.
Срочно вызванный доктор Робертсон счел это, хотя и с осторожностью, обнадеживающим признаком; спустя еще двенадцать часов он констатировал, что непосредственная опасность миновала. Напряжение, в котором все эти часы пребывала Мэри Роуз, внезапно спало с нее, она устроила истерику и пожелала немедленно узнать то, что удивляло и мучило ее с самого начала: почему Малыша доставили в госпиталь Святого Винсента, находящийся в Гринвич-Виллидж, а не в городскую больницу Нью-Йорка, которая была гораздо ближе к их дому.
Джефф Робертсон, не найдя удовлетворительного объяснения, вынужден был сказать ей, что приступ случился в тот момент, когда Малыш был в постели одной молодой женщины, живущей в Гринвич-Виллидж; она-то и вызвала «скорую».
– Не повезло дядюшке Малышу, – заявил Макс, когда услышал обо всем этом. – Надо же, бедняга, чтобы так не повезло!
Шарлотта, стараясь, чтобы слова ее прозвучали не чересчур нравоучительно, возразила, что, когда у человека происходит тяжелый сердечный приступ, это гораздо серьезнее, чем «не повезло»; Макс огрызнулся, что он имел в виду не сам приступ, а то место, которое избрал для этого Малыш.
– Теперь ему тетя Мэри Роуз устроит, голову даю на отсечение. Так, что у него и второй приступ будет.
– Интересно, кто была эта женщина? – сказала Георгина.
– Какая-нибудь шлюха, наверное, – не задумываясь ответил Макс.
– Но самая плохая для бедняги Малыша новость, – проговорила Шарлотта, – это то, что дедушка вернулся в банк.
