Текст книги "Из-под пяты веков"

Автор книги: Пэля Пунух

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

отдельных санях, впереди Степана, и олени неслись стрелой.

Разговор начался только в чуме, где не было никого, кроме Степана и его матери, где всё

казалось Степану таким дорогим и таким новым.

Торопливо осматривал он немудрую обстановку, замечал новые мелочи и засыпал мать

вопросами:

– Когда пимы себе сшила?

– Когда новый шест срублен?

– Где хореи новые взяты?

– Где кочевали зимой?

– Сколько волков убил отец?

– Сколько оленей зарезали волки?

Шутка ли! Пять с лишним месяцев не был он в чуме. Пять месяцев жили без него его

отец и мать. Мало ли интересных новостей, происшествий могло быть за это время! А

промышленник должен знать всё, что есть и что было в тундре, потому что в тундре он

думает жить, как жили его отец и мать.

Школа? Да, в школе интересно. В школе надо учиться читать, считать, писать. Это может

пригодиться. Считать и читать надо уметь ненцу: тогда не будут его обсчитывать, тогда

труднее будет обмануть его. Но школа – это временно. Зима, две, три... Больше нечего в

школе делать. А тундра – она постоянна. Тундра на всю жизнь ненца.

И о тундре, о жизни в тундре, о новостях тундры, расспрашивал Степан у матери.

Расспрашивал до тех пор, пока мать не сказала ему:

– Ты спрашивал про это. Я сказывала тебе.

Понял Степан, что всё уже выспросил, и весело захохотал.

– Сколько спрашивал – сам забыл, о чём спрашивал! Пойду завтра куропаток ловить...

– За отцом кто поедет? Мне ехать?

Степан вовсе забыл про отца. И опять расхохотался над самим собой.

– Я забыл. Совсем забыл... Я поеду за отцом. Рано надо ехать?

– Не знаю. Раньше поедешь – раньше приедёшь.

– Спать теперь?

– Будем спать. Как пьяный отец будет, к вечеру завтра к морю кочевать будем. Утром ты

за отцом поедешь, а я дрова рубить буду.

Степан пристально поглядел на мать, возившуюся над приготовлением места для сна. И

мать ему показалась что-то чересчур болезненной и маленькой. Он сказал ей об этом:

– Ты иссохла в эту зиму. Болела?

– Давно болею. С того года больна, как ты родился.

Никогда не расспрашивал раньше Степан про жизнь матери. Не представлялось как-то

случая для этого. Да и мать всегда была с ним. И не замечал он раньше её болезненности.

Теперь захотелось расспросить мать. Обрадовать её чем-нибудь. Дать, может быть, совет, как

дал совет отцу в школе.

Послушал тогда его совета отец. И от этого было Степану хорошо. Захотелось и матери

дать хороший совет, чтобы самому хорошо стало. Спросил:

– Отчего заболела?

– От работы заболела. Три дня прошло, как ты родился. Через три дня послал меня твой

отец землю рубить. Ледяная земля была в том году. Не могли олени корм из-подо льда

добывать. Рубить надо было землю. Помогать оленям еду добывать. Я пошла рубить. Долго

рубила. С тех пор заболела. Два года тяжело болела. После лучше стало. Только всё худо. Всё

не могу поправиться. Отец ругается. Отец всегда теперь ругается. Не ругался, пока отец его

живой был: боялся отца. Умер его отец – он меня ругать стал, не стал ни в какой женской

работе помогать. Я одна. У меня силы мало стало. Не могу. Он не помогает. Он только

ругается. Ему надо, чтобы я издохла. Я издохну – он другую жену возьмёт. Он не хотел меня

брать – отец заставил. Отец велел меня в жены взять, когда умер мой муж, брат Ивана. Ребят

от первого мужа не было. От Ивана сразу ты родился... Спи, ложись... Мать моя сказала мне:

«Судьба у тебя, девка, такая». Что против судьбы сделаешь? Ничего не сделаешь. И говорить

об этом не надо больше... Спи.

Рассказ матери был страшен для Степана. Глубокую тревогу вселял он в него. Объяснял

причину грубости отца и вызывал жалость к матери.

Вспомнились разговоры в школе о старинных ненецких обычаях. О тяжести, о

ненужности этих обычаев...

О том обычае, про который рассказала Степану мать, он слыхал ещё до школы. Но он не

знал, что и его мать, и его отец были во власти этого обычая. По тому, как говорила мать, по

тому, как ругался, пил и играл отец, понял Степан, что выполнение обычая старины принесло

горе и его отцу, и его матери.

Долго не мог заснуть Степан. Из своего детства он вспоминал картины семейных

раздоров, свои слёзы, когда отец избивал мать...

И он решил поговорить завтра с отцом. По-хорошему поговорить, как говорил в школе.

«Отец поймёт, – думал он, – и не станет обижать мать».

КОГО ВИНИТЬ?

1

Проигрыш посмотрел на Степана остекленевшими от хмеля глазами:

– Зачем приехал?

Степан не заметил, что отец пьян, и сказал весёлым голосом:

– За тобой.

Хлопнул Проигрыш ладонью по столу.

– Кто послал? Матка?..

– Нет, я сам, – заторопился Степан, – сам хотел ехать. Думал, ты ждёшь. Меня, думал,

ждёшь.

– Тебя? Зачем мне тебя ждать? Играть со мной на пару приехал?

– Нет.

– Нет? Поезжай обратно!

– Не поеду без тебя.

– Не поедешь? Как не поедешь? – удивился Проигрыш, не ожидавший таких твёрдых

ответов сына.

Степан нахмурился...

– Не поеду!.. Сказал тебе... Зачем ещё спрашиваешь?

Такая решительность понравилась Проигрышу. Он ухмыльнулся:

– Ты смелый, как я.

Похвала вызвала у Степана прилив горячей крови к голове, блеск в глазах и решимость к

ещё большей смелости.

– Кончай играть. Поедем! – сказал он отцу таким тоном, как будто имел право

приказывать, как будто бы он сейчас не только равен отцу, но и чем-то выше его.

– Кончать? Ты кто, что приказываешь мне?

Степан на одно мгновение встретился своими глазами с глазами отца и сказал, улыбаясь:

– Я – сын твой Степан. Говорю тебе, моему отцу: кончай играть!

В пьяной улыбке расползлись губы у Проигрыша. Мелкие морщинки, как на гусиных

лапках, появились около щелочек-глаз. Сказал по-русски:

– Сын велит ехать. Играть не велит.

– При таком-то везении, Иван Максимович? – изумился Шоркунчик, поднося стакан с

вином Проигрышу. – Да я бы три года подряд не вышел из-за стола, когда так везет. Погляди:

груда серебра да бумажек лежит перед тобой, а ты хочешь игру кончать.

Но Проигрыша не интересовали деньги. Его мысли были около нелюбимой жены,

полученной как наследство от брата, около сына Степана, умного сына, который весь в него.

Разговор с Шоркунчиком, намек Шоркунчика на то, что Степан, может быть, и не сын ему, в

присутствии Степана казались малоубедительными. Правда, жены Иван Максимович

Ванукан не любит. А парня – Степана – он любит. Парень ему дорог. Парень – хороший

стрелок. Парень знает тундру. И с парнем он, Иван Максимович Ванукан, не расстанется. Но

у жены он спросит, его ли сын – Степан. Да, он спросит! Он вырвет правду из горла жены! И

теперь же, сейчас, заставит её правду сказать.

Скрипнул зубами Проигрыш, перегнулся через стол к Шоркунчику:

– Деньги? Зачем мне деньги? Деньги не дороги. Не надо деньги в тундре. Выпить в

тундре – вот хорошо! Миколай, неси на все вина, – оттолкнул от себя все серебро и кредитки

Проигрыш. – Не играю! Будет играть! Пить вино буду: здесь попью, в тундре допью!

Шоркунчик выскочил за Николаем в сени, как всегда, когда дело доходило до продажи

шкур или до покупки водки. Зашептал тому:

– Скажи: по пятнадцать рублей за бутылку просят... Не отдают, скажи, дешевле... Иди

сюда, – завел Николая в кладовушку и дал восемь бутылок: – Положь в сено пока... Давай

деньги. Будет ли на восемь-то?.. Десять, пятнадцать, двадцать пять... Ладно. Подожди

маленько и приходи. Да не забудь: пятнадцать за бутылку.

– Не впервой. Ученого учить – даром время терять. Брось. Сам знаю.

Цена для Проигрыша оказалась безразличной, и восемь бутылок появились на столе.

Проигрыш раскупорил сразу две.

– Ваше всю ночь пили, теперь моё пить давай. Я выиграл, я угощаю. По полному стакану

пить будем, дольше помнить будем запах вина.

Выпили по стакану, по другому – три бутылки опорожнили. И Проигрыш объявил:

– С собой остатки возьму. .

Николай попросил было еще стаканчик, но Шоркунчик прикрикнул на него:

– Чести, парень, не знаешь! Не видишь – самому в чуме понадобится человеку.

Сказав всем общее «прощайте наперво», вышел, шатаясь, Проигрыш из избы, поручив

Степану везти бутылки.

2

Бессонная ночь и выпитое вино свалили Проигрыша – к чуму привез его Степан спящим.

Вдвоем с матерью пытались они разбудить Ивана Максимовича, но он только мычал да

отмахивался руками. Так и оставили его спать в санях.

– Пусть проспится, – сказала Марина, – тепло теперь, не замёрзнет.

Проигрыш проснулся только утром следующего дня.

Степан возвращался с охоты с восемью куропатками в руках и с дробовкой за плечами.

Он заметил, что отец проснулся. Захохотал:

– День весь спал, ночь всю спал.

Проигрыш не помнил, как ехал в чум. Сначала он обрадовался Степану. Смеясь, спросил:

– Как сюда попал я?

– Я привез.

В памяти Проигрыша всплыла картина игры в карты, выпивки, разговор с

Шоркунчиком... Голова сразу отяжелела от неприятных мыслей. Проигрыш отвернулся от

Степана и начал мыть снегом руки. Снегом же освежил лицо.

– Мать в чуме? – спросил у Степана, вытирая лицо подолом малицы.

– Не знаю. А в чуме, наверно: огонь в чуме.

Не глядя на Степана, Проигрыш пошёл к чуму.

Марина сидела у огня и починяла пимы Степана. Над огнём висели большой медный

чайник и чугунный котёл. Из котла шел запах вареного мяса. На маленьком столике стояло

три чайных чашки. Марина ждала мужчин к завтраку.

Проигрыш увидел это сразу, как только отдернул шкуру, прикрывавшую вход в чум. Ни

слова не сказав жене, он сел на свое место к столу.

Марина бросила, шитьё и взяла с огня кипящий чайник.

– Студеной воды дай наперёд! – приказал Проигрыш.

Марина торопливо зачерпнула ковшом из оцинкованного ведра ледяной воды. Проигрыш

жадно, большими глотками опорожнил ковш. Марина налила чашку чаю и бросила в нее

большой кусок сахару.

Проигрыш взял щепку и поболтал ею в чашке, чтобы скорее растворился сахар.

– Вина хочешь? – спросила Марина, наливая чай Степану.

– Где взяла вино?

Степан объяснил:

– Ты сам купил вчера. Мне отдал. Велел увезти. Я увез.

– Подай сюда.

Степан достал из ящика одну бутылку.

– Ещё есть?

– Есть. Ещё четыре таких.

Проигрыш был приятно удивлён.

– Н-но!.. Я забыл. С похмелья-то хорошо выпить чарочку.

Вышибив пробку, он налил сперва себе чашку. Выпил её. Налил другую, протянул

Степану.

– Хочешь?

– Не хочу.

Проигрыш предложил Марине (такой обычай – угощать всех членов семьи водкой).

Марина только обмочила губы в вине, но пить не стала.

Проигрыш выпил и эту чашку, потом стал пить чай.

Марина не села вместе с мужчинами за стол. Она выросла в семье Ионы Выучея, где все

обычаи тундры строго соблюдались, и никогда не пила и не ела вместе с мужчинами. На её

долю – долю женщины – доставались лишь остатки от питья и еды мужчин. Она стала пить

чай, когда сын и муж начали есть варёное мясо.

За едой Проигрыш допил бутылку и раскупорил вторую. Каждая выпитая чашка водки

делала его лицо всё мрачнее и мрачнее. Безотрадно тёмные мысли бродили у него в голове

при виде Марины и Степана. Без слов пил он чашку за чашкой, пока не опустела и вторая

бутылка. Молча подал пустую бутылку жене. Посидел несколько минут, не отрывая глаз от

огня и не шевелясь.

– К оленям пойду? – спросил у него Степан, кончив есть.

– Иди.

– Ловить тынзеем можно?

– Зачем?

– Зиму всю не ловил – разучился тынзей бросать.

Раньше Проигрыш разрешал Степану тынзей бросать, так как это обычное занятие

ненецких мальчиков. Ненец, не умеющий поймать оленя тынзеем, не может быть оленеводом.

Целыми днями мальчики упражняются в метании тынзея, целыми днями стадо перебегает с

места на место, не успевая спокойно поесть даже несколько минут подряд, – всё это обычно

для тундры. Но Проигрыш сурово приказал Степану:

– Не надо гонять оленей. Я не велю.

Понял Степан, что решения своего отец не изменит, и вышел из чума без тынзея.

Марина облизала языком всю посуду и уложила в ящик.

Проигрыш молча наблюдал за ней. В глазах его временами вспыхивал недобрый огонёк.

Ему хотелось ударить эту слабую, больную, с покорными глазами женщину, испортившую

ему всю жизнь. Правда, несколько лет назад Проигрыш мог взять другую жену. Даже и

теперь ещё мог бы сделать это. Две, три, четыре жены у одного – было обычным в тундре.

Но лишняя женщина – лишний рот. Бедному ненцу трудно найти вторую жену, которая

бы ему нравилась. А брать первую попавшуюся Проигрыш не хотел.

Марина – вот кто мешал жить Проигрышу. Развестись с ней, как советовал Евстохий

Лагей? Это можно. Нынешняя власть это разрешает, так и Шоркунчик сказывал. Но надо

дознаться о парне. Не его парень – обоих с парнем надо выгнать. Обоих?.. Жалко парня.

Промышленник уж парень. Сыном его всегда считал. Не думал, что Степан – не его сын. Не

приходила такая мысль в голову, потому что три года прожила Марина с Сергеем, и ребят у

них не было. А Шоркунчик намекнул. Вдруг прав Шоркунчик? Надо дознаться...

Марина взяла топор.

– Дрова рубить пойду. К морю пойдем, дров с собой надо увезти.

Проигрыш кивнул головой. Он был доволен, что Марина уходит. Одному лучше было

думать: никто не мешал.

И долго сидел Проигрыш, обдумывая способы проникновения в тайну, на которую

намекнул Шоркунчик.

«Прямо скажу ей: Сергеев сын Степан, а не мой. Врасплох застану этим её. Тогда

сознается. А не сознается – прибью». К такому решению пришёл Проигрыш.

– Как бы не парень! – скрипнул он зубами. – Всё равно сейчас узнаю. Ещё выпью, чтобы

голова лучше работала, чтобы силы у меня прибавилось.

Он достал бутылку и выпил из нее около половины прямо из горлышка. Выкурил после

этого две цигарки махорки и вышел из чума. Ноги плохо повиновались ему, но он упорно

плелся в сторону реденького, чахлого борка, откуда доносился стук топора.

3

Как думал, так и сделал Проигрыш: подковылял к Марине и сказал ей:

– Степан не мой сын. Степан Сергея сын.

Марина покорно сносила всякую ругань, всякие оскорбления. Но упоминание о Сергее –

о заботливом, хорошем муже, которого разорвали волки, – привело её в ярость. Она

замахнулась топором на Проигрыша.

– Уйди!.. Не уйдёшь – убью! Нажрался вина...

Злоба затуманила глаза Проигрыша, напружинила всё тело. Сами собой сжались пальцы

левой руки в жесткий кулак, и кулак упал на лицо Марины.

Пронзительным, бесконечно долгим, как показалось Проигрышу, криком ответила на

удар упавшая на снег Марина. Захотелось скорее прервать этот крик, зарыть его в снег, в

землю, чтобы ни птица, ни звери, ни люди не слыхали этого крика. И Проигрыш повернул

Марину лицом в снег, а на затылок её поставил тяжелую свою ногу.

4

Крик матери услыхал Степан. Метнулся на крик в борок, куда, он видел, пошла мать, а

потом прошёл и отец. Сначала увидел Степан широкую спину отца, а потом дергающиеся

ноги матери. С разбегу толкнул он руками в спину отца...

Тот не слышал шагов, не ожидал нападения и полетел в снег.

Марина приподнялась на руках. Лицо ее было в крови. Она пронзительно закричала:

– Уби-и-ли!..

Степан начал поднимать её. Но поднявшийся на ноги Проигрыш оторвал его от матери и

отбросил далеко в сторону. Сам заскочил обеими ногами на спину Марины и начал топтать

её.

Степан, крича и плача, снова подбежал к отцу. Схватил его за руку. Тот выдернул руку и

схватил Степана за воротник. Тяжелая рука согнула Степана так, что он видел только подол

отцовской малицы, его толстые ноги да трепещущее тело матери.

Толстые, обутые в пимы ноги, ноги, скачущие по спине матери, – это было самое

страшное. Шевелились ноги, а самого человека не было видно.

«Надо убрать эти ноги с тела матери, и тогда мать встанет», – подумал Степан и быстро

нагнулся, чтобы впиться зубами в толстую ногу, пляшущую на спине матери.

Проигрыш охнул от боли и рванул ногу. Степан отлетел в сторону, но тотчас же вскочил

на ноги. Увидел топор, кошкой прыгнул к нему:

– Оставь! Засеку! – погрозил отцу.

Тот бросил Марину и медведем пошёл на Степана. Лицо отца было страшным, и Степан

побежал от него.

– Не уйдешь! – горланил Проигрыш.

Но Степан бегал быстрее отца. Ноги пьяного Проигрыша часто делали неверные шаги...

Марина уже не кричала, а хрипела чуть слышно и плевалась кровью. На неё Проигрыш

не обращал внимания: хотел расправиться со Степаном и гонялся за ним. А тот, не бросая

топора, увертывался от отца.

Так бегали они, оба распаленные гневом и злостью, до тех пор, пока Проигрыш не

обессилел, не задохся от бега.

На безопасном расстоянии от свалившегося отца остановился запыхавшийся Степан.

Обтер подолом малицы вымокшее от слёз и пота лицо и крикнул отцу:

– В рик сейчас поеду. Там скажу: ты мать убил. Тебя в острог посадят.

Острог тоже сокрыт уже в потемках веков. Тем-то он и страшен, что никто не видел его

своими глазами, но все слыхали рассказы о нём, все знают даже место, где был острог.

Пустозерск – вот где был острог.

Пустозерск – деревня, как все деревни на берегах Печоры: ничего страшного нет в ней. А

было время, когда эта деревня называлась городом. И вот тогда-то там был острог1.

«В остроге, – рассказывают древние старики, – была темница. В темницу сажали ненцев

за разные провинности. Привязывали там толстой цепью к стене. Обрезали носы, уши,

ломали руки, выкалывали глаза, вырезали языки, каленым железом да студеной водой

пытали, встряски устраивали. А когда признавал под пыткой ненец свою «вину», выводили

его за стены острога и вешали. Около Пустозерска так и называется один мыс – Виселичный.

Царь Алексей Михайлович велел вешать на этом мысу ненцев. И около тысячи ненцев было

повешено на том Виселичном мысу. И висели повешенные до тех пор, пока тела не загнили и

туловища не оторвались от голов...»

1 Сейчас на месте Пустозерска поставлен обелиск, напоминающий о бывшем городе.

Проигрыш знает Пустозерск сегодняшний. Знает, что никакого острога там давным-

давно нет. Но он слыхал, что где-то есть тюрьма. А тюрьму на Печоре и в Мезени до сих пор

называют острогом. Есть острог – есть, значит, все ужасы, которые когда-то были в Пу-

стозерске.

Тот же Шоркунчик часто говаривал Проигрышу:

– Куплю у тебя шкурки – засадят меня в острог.

Острог – это страшное место. Ненцы умеют при случае умирать. Умеют прямо смотреть

смерти в глаза. Не боится смерти и Проигрыш. Но острог...

Степан хитрый. Он знает магическое действие слова «острог». Сразу оно не пришло ему

в голову, хотя это слово могло отрезвить отца. Теперь вспомнил это слово Степан. Крикнул

его отцу.

– Не смей в рик! Убью! – закричал тот, и испуг в голосе отца почувствовал Степан.

Чтобы ещё больше воздействовать на отца, он побежал к чуму.

– Сейчас запрягу оленей...

Проигрыш вскочил на ноги. Но бежать не мог: задохся, обессилел. От бессилия заплакал

пьяно и противно. Со слезами в голосе просил Степана:

– Степан! Ты, мой сын, пойдёшь на отца доносить? Слушай меня, что я тебе скажу. .

Степан не слушал. Степан бежал к чуму.

Спотыкаясь, падая, брёл за ним Проигрыш и кричал:

– Степан!.. Степан!..

А в борке хрипела Марина и отплёвывала кровь. Пролетали через борок куропатки и

взмывали вверх, тревожно квокая, когда замечали на снегу шевелящегося человека.

5

В чуме взял Степан тынзей, винтовку и дробовку и вышел на улицу.

Проигрыш лежал в нескольких сотнях шагов от чума.

– Теперь ты мне не помешаешь уехать! – прокричал Степан, поглядывая на ружьё.

Проигрыш не ответил на крик. Не поднял даже головы.

Степана изумило такое поведение отца. Осторожно, потихоньку начал он подходить к

нему...

Остановился шагах в десяти. Окликнул смущенно:

– Отец!..

Проигрыш сел. Он уже отдышался от погони за Степаном и теперь чувствовал себя

способным снова бежать. Но он не бросился на Степана, не грозился убить его, не ругал.

Страшное слово, сказанное Степаном, было первым, прояснившим голову от хмеля, и теперь

Проигрыш был почти трезв. В то, что Степан поедет в рик и скажет обо всём, что было, он

уже не верил. Но он понимал, что сделал непоправимо скверное дело. С детства привык

добивать зверей. Вид звериной крови его, охотника, всегда бодрил, даже радовал. Но

человека убивать ему не приходилось. Не приходилось душить людей так страшно, как

душил он свою жену Марину. Он не раскаивался, правда, в том, что сделал, но что-то всё же

тревожило его. И с тревогой в голосе сказал он Степану:

– Беды я наделал, Степан. Что теперь делать будем?

– Небе... убил, – зарыдал Степан.

– Ой, беда, ой, беда, – заохал Проигрыш. – Что делать?

– Пойдем к ней. Может, жива.

Проигрыш торопливо встал и пошел впереди Степана, быстро повторяя:

– Ой-ой-ой... Ой-ой-ой...

У Степана по щекам текли слезы, а в руках он нёс тынзей и ружья.

Проигрыш не обращал на него внимания. Не обернулся к нему до тех пор, пока не дошёл

до Марины.

Марина лежала на правом боку и хрипло дышала. Изо рта и из носа тянулись красные

струйки. На лице темной коркой застыла кровь.

Степан обрадовался, что мать жива. Бросил ружья прямо в снег и схватил мать за руку:

– Небе...

Марина застонала.

Проигрыш, не переставая ойкать, взял её за плечи, приподнял.

– Прости, Марина Ионовна, затмение на меня такое нашло, не помню сам, как сделал

это.

Марина раскрыла рот. Хотела что-то сказать. Но изо рта вырвался лишь хрип да сгусток

крови.

– Ой-ой-ой, худо дело! В чум её надо, Степан, в чум. Пойдём скорее в чум. Там, может,

отойдёт. – И Проигрыш взял Марину, как ребенка, на руки и понес её. Голова Марины

перевешивалась через плечо Проигрыша, и по малице его текла кровь изо рта Марины.

Сзади шёл Степан и плакал.

6

Марина не отошла в чуме, как надеялся Проигрыш. Прохрипев больше суток, она

умерла.

Степан плакал возле мёртвой матери.

– Зачем слёзы проливаешь? Время придёт человеку, и он умирает, – уговаривал

Проигрыш сына. – Марине пришло время подыхать. Мы с тобой тоже когда-нибудь

подохнем.

– Ты убил её! – зло крикнул Степан.

Проигрыш улыбнулся.

– Пустое говоришь. Со слезами вместе у тебя из головы все мозги вытекли, и ты не

можешь теперь думать. Ты сам видел: она сама умерла. Я её не убил. Я её только поучил

маленько. А она слабая была, больная всегда... Тут опять ты подвернулся. Из-за тебя ей

лишка немного попало. Она и издохла.

– Я виноват? Меня бы не было – ничего бы не было?

– Не так было бы!

– Зараз убил бы?

– Зачем убил бы? Может, и вовсе не убил бы. Может, и выжила, как бы ты не вмешался.

Ты, ну ещё и вино...

Степан не стал больше разговаривать с отцом. Слёзы мешали ему говорить и, пожалуй,

думать. Он решил поговорить об этом позднее, когда высохнут у него слёзы, когда мать будет

похоронена, когда сам он хорошенько подумает над тем, кого винить в смерти матери.

СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ

1

Через два месяца после смерти Марины Иван Максимович женился на богатой и

молодой ижемке Хариесте. Отдавая замуж свою дочь, Ваня-Вась говорил Проигрышу:

– Будешь слушать мою девку – хорошей женой она тебе будет. Сам хорошо, богато жить

будешь, потому что ты промышленник, первеющий в тундре. И, как будешь хорошо жить,

через два года за девкой приданое дам: 50 важенок да 10 быков. А будешь пить да играть в

карты, как раньше, – обратно от тебя девку к себе возьму. Ты то чувствуй: ты – ненец, а я не

гнушаюсь тобой, и девка моя тобой не гнушается, идёт за тебя. Потому и не гнушается тобой,

что ты, прямо сказать, золотой промышленник! А будешь слушать свою жену, мою дочку, –

будешь ещё дороже для неё.

Хариеста слушала наставления своего отца. Своенравная, но не глупая и хозяйственная,

она так поставила дело, что без её разрешения Проигрыш ничего не смел сделать. До осени у

них не было повода для разногласий: Проигрыш делал своё мужское дело, а Хариеста,

знавшая ненецкие обычаи, – свое женское дело.

Проигрыш хвастался перед всеми:

– Бабы – они разные бывают. С той бабой я маялся, а с этой не нарадуюсь. Я ещё не

подумал, а она уже сделала. Хорошая у меня ныне баба – Хариеста Васильевна.

Но осенью Хариеста подумала не так, как думал сам Проигрыш.

– Надо парня в школу свезти, – сказал Проигрыш, когда Степан попросил отпустить его

учиться.

– Так, – сказала Хариеста, – парня отправишь в школу, а промышлять один будешь? Это

можно. Только что твой парень в школе осмыслит? Только что хлебом прокормится да

промышлять разучится.

– Грамоте научится.

Хариеста запричитала:

– Ох, я разнесчастная! Согласилась за тебя, вдового дьявола, замуж идти! Не пожалела

тебе, лешему неумытому, отдать себя и племя своё. А тебе, выходит, дороже племя первой да

любимой жены? Ты будешь учить её сына, сам один промышлять будешь. Выучится он –

жалованье большое станет получать. А моим деткам бессчастным, которые от тебя будут, чем

жить? О них ты не думаешь, а я уж ребёнка жду. Ты один промышлять будешь, и век нам из

бедности не вылезти, а деткам моим сиротинушками быть, видно, голодными. Учи, учи

дорогого да ненаглядного Степанушку! Учи хоть до сорока годов – слова я тебе больше не

скажу.

Так сумела себя разжечь Хариеста словами, что слёзы текли у неё из глаз. Проигрыш

испугался. Искал про себя ласковых слов, чтобы утешить жену. И не было у него таких слов.

А тут, как назло, еще и отец Хариесты был в гостях. Он тоже дал совет Проигрышу:

– Вот что, Иван Максимович, хоть и маленько постарше я тебя, а совет тебе такой дам: к

тому, что Советская власть нынешняя советует да делает для вас, относись осторожно.

Перевернуть хочет всю тундру, оленей всех на себя перевести хочет, а вас и нас, которые из

веков в века своих оленей, свои стада в тундре пасли, пастухами сделать хочет. Подумай над

этим, дружок, и, как хочешь, иди за нонешней властью, твоя на то воля. Может, тебе и

нравится пастухом чужих стад быть – кто знает? Я это не к тому, чтобы ты парня своего в

школу не отдавал, а так, вообще... к слову.

Заметались, запутались мысли в голове Проигрыша. Прикрикнул он на Степана:

– Не отдам в школу. Зиму проучился – зачем ещё учиться?

2

Пока не появился у Хариесты первый ребёнок, Степану жилось сносно. Вместе с отцом

он ходил на промысел. Попеременно с отцом выходили они пасти оленей в осеннюю и

зимнюю пору. За стол садились тоже вместе. Правда, Хариеста ела тоже вместе с мужчинами,

а не после, как делала это мать Степана. Но Степану это было совершенно безразлично: в

школе их кормили всегда вместе с девочками, да и в тундре за последние годы далеко не во

всех ненецких семьях выполняли женщины этот порядок еды. Словом, после смерти матери

Степан не чувствовал большой перемены в своей личной жизни до тех пор, пока у Хариесты

не родился сын.

Ровно два дня от роду имел сын Хариесты, и мать ещё не придумала ему имени, а Степан

уже получил из-за него очень плохое место в чуме.

Степан вернулся в то памятное для него утро с пастьбы оленей и лег спать на обычное

своё место. Вблизи от него лежала Хариеста со своим сыном. Степан захрапел, и Хариеста

сказала мужу:

– Твой Степан так храпит, как олень, когда он бежит. Он мешает спать маленькому.

Проигрыш грубо растолкал Степана.

– Мешаешь спать парню. Ложись вот туда.

И указал на место при входе в чум, где спали обычно собаки.

С этого дня так и осталось собачье место за Степаном. Во время ветра шкуру,

прикрывавшую вход, часто отбрасывало, и Степан мёрз от холодных струй ветра. Он

пробовал сказать об этом отцу, но на другое место ему не позволили ложиться. А вскоре

началось и ещё худшее.

Хариеста как-то сказала ему:

– Прибавь дров да вскипяти чайник, как пить хочешь.

Степан не считал позорным для себя делом согреть чай, нарубить дров. Но на этот раз он

очень устал, и ему хотелось сразу, как вернулся, сесть за стол и выпить чашку горячего чаю.

И он сказал мачехе:

– Я тебя не заставляю мужское дело делать. Зачем заставляешь меня женское дело

делать?

Хариеста расплакалась, запричитала:

– Вот и дожила до красных деньков: пасынок меня хуже собаки почитает!

Проигрыш разъярился:

– Моя жена, Хариеста Васильевна, не собака. Собака – он, Степан! Собака он – сын

жены моего брата. Мать его была хуже собаки: с топором на меня бросалась. Он – в неё! Он –

собака!

А Хариеста жалобно выпевала:

– А и слушать тебя стыдобушка! Язык твой болтает, как погремушка на шее оленя, а

голова твоя не знает, о чём твой язык болтает! Сейчас говоришь, что Степан собака, а сам

лучший кусок всегда Степану подсовываешь.

И с того дня началось для Степана собачье житьё. Вместе с собаками при входе в чум он

спал уже около трех месяцев, а теперь и еду получал после всех, вместе с собаками. И не за

столом он ел, а около входа в чум, окруженный собаками.

И нередко бывало так: бросит Хариеста обглоданные кости собакам, а Степан у собаки

вырывает тот кусок, который покажется ему получше.

Степан хотел избавиться от такого положения. Он вступал в пререкания с отцом.

Грозился, что пожалуется на него рику. Напомнил про убийство матери, про страшный

острог.

Но Хариеста не боялась острога, и по её совету Проигрыш сдернул штаны со Степана,

расписал на его теле кровавые узоры. А после этого сказал:

– Пока я живой, не увидишь ты русской деревни. Нашему Совету тундровому жалобу

принесёшь – застрелю, как собаку.

Мерз Степан, голодал, слова не смел сказать в чуме своём. И выполнял не только

мужскую работу, но и добрую половину того, что выполняет тундровая женщина. Только

шить одежду да обувь не доверяла ему Хариеста: боялась, что испортит шкуры, убыток

причинит.

Заготовлять дрова, убирать чум, носить снег для воды – все это должен был делать

Степан.

Дрожа от холода, часто думал теперь Степан о своей матери, о её смерти. Конечно же

отец, только отец виноват в её смерти. А теперь во всем виновата Хариеха – так называл он

свою мачеху. Она сумела одурманить отца. Она уговорила его даже шаманом заделаться. И

теперь к Ивану Максимовичу, обзаведшемуся барабаном и богами, сделанными руками

Хариесты и её отца, начинали приезжать его сородичи – ненцы.

3

Самая тяжёлая жизнь, самая тяжёлая голодовка началась для Степана с тех пор, как ночь

проглотила день и земля тундры трескалась от морозов. Тогда хотелось голодному Степану

выть на луну вместе с голодными волками. Волкам он даже завидовал: те хоть изредка

ухитрялись утащить из стада его отца оленя, двух, трех и наесться досыта. А он и этого

никогда не мог сделать. Больше того, он не мог взять сам, своими руками даже малюсенького

кусочка оленьего мяса: отец и мачеха прибили бы его за это. Он потерял даже теперь своё

имя. Его называли: «Собака... Волк... Чёрт... Дьявол... Холера...»

Много было у него названий. И не было одного – имени. Того самого имени, которое он с

радостью прочитал на доске в школе.

Немножко отдыхал и отъедался Степан, когда тундра от края до края наполнялась

веселым птичьим гомоном.

С прилётом птиц Степан получал некоторое право на свободу передвижения по тундре:

ради экономии оленьего мяса мачеха часто, почти ежедневно, посылала его на охоту за

птицами. Степан выполнял эти поручения с большим удовольствием.

Собачья жизнь сделала его скрытным, приучила к мелким покражам. Сначала он воровал

в своем чуме только съедобное, а потом стал воровать у отца спички. Спички нужны ему