Текст книги "Из-под пяты веков"

Автор книги: Пэля Пунух

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

ученый. Ты стоишь рядом со мной. Перед тобой тоже зверь из воды не выходит.

Совсем вышел из себя старик после таких слов. Плюнул на воду:

– К лешему! Понеси чёрт дьявола с таким промыслом! Весь день стоишь-стоишь,

мёрзнешь-мёрзнешь и ни одной головы даже в глаза не увидишь! Так разве в прежние годы

было? – И засеменил старческими шажками к санкам.

Яшка на своей шестерке поехал следом.

Около дома сцепились Ефимовы собаки грызться. Запутались в постромках.

Соскочил с санок Ефим и начал колотить собак хореем по спинам, по головам... Одной

хребет переломил, другой – ногу. Обезумели от ударов собаки, заревели от смертной боли. А

бежать не могут: перепутались, друг друга связывают.

Подбежал Яшка к Ефиму, когда заревели собаки. Увидел, что дед натворил, и ослеп от

ярости.

– Самого убью! – кричит Ефиму.

Старый Ефим поворотливым оказался: успел схватить Яшкин хорей левой рукой, а

правой сдернул сюму с головы – и за волосы.

Под визг собак начали охрипшими голосами кричать друг на друга.

Едва-едва разняли их двое русских промышленников, тоже возвращавшихся с промысла.

– Уйду от тебя! – хрипел Яшка. – Живи один! Не буду больше с тобой.

Русские, распутав собачью упряжку, ругали Ефима:

– Дурак старый! Двух собак порешил! На чём ездить будешь?

– Не ваши собаки! Мои собаки! Что хочу, то делаю!

Но не прошло и часа, как Ефим сам понял глупость своего поступка, ненужность

жестокости. Яшке говорил:

– Затемнила злоба глаза, что поделаешь! Не собак наказал – себя наказал. На чём теперь

ездить буду? Двух лучших собак убил, а?

– Себя зачем не убил? – мрачно посмотрел на деда Яшка.

Ефим как будто даже обрадовался:

– Правду, правду сказываешь! Себя... и себя надо было убить!

Смешно стало Яшке:

– Глупый ты, глупый, дед...

– А не накопил ума, Яков Михайлович. Не накопил, хоть и долгонько прожил на земле.

Это ты тоже правду сказываешь. Глупость... большую глупость сделал сегодня. Придётся,

видно, опять на одних с тобой санях ездить. Ты сам теперь правь, а я не буду.

Смягчилось Яшкино сердце от этих слов. Помирился он с дедом.

И стали они с этого дня опять на одних санках ездить.

– Всех двенадцать запряжем – больше потянут, – такой дал совет Ефим.

Яшка не согласился.

– Две, – сказал он, – пусть без запряжки за нами бегают. Когда какая устанет или

заболеет, другой заменим.

Ефим не стал спорить: он чувствовал себя виноватым перед Яшкой.

Так они и ездили до солнца: десять собак в упряжке, а две – свободные.

Опять вынимали из капканов песцов. Опять били морских зверей.

В конце января Яшка подсчитал весь промысел. С довольной улыбкой сказал Ефиму:

– Хороша была темная пора в этом году: шестьдесят одного песца добыли.

– Но-но?! Саво, саво. А другого промысла сколько опять?

– Не считал. Нерпичьих шкур у нас пятьдесят три, заячьих – четыре. Сала не знаю,

сколько выйдет. Совсем не брито сало. Брить надо сало начинать.

– То правда, правда. Надо. Будем брить.

– Не сегодня – завтра, надо быть, солнце покажется. Пойдёшь встречать? – спросил

Ефим, когда пришёл февраль.

– Пойду.

– Опять до светлой поры дожили. Отдохнуло солнышко и опять к нам придёт. Ох-хо-хо...

Вспомнил Яшка дедову сказку об отдыхающем солнце. Смешной кажется теперь эта

сказка. И, смеясь, спрашивает у деда:

– Ты все веришь в сказку о солнце?

– В какую сказку?

– Да ведь солнце-то и не отдыхало совсем. Никуда оно не уходило и спать не ложилось.

Земля сама так вертится кругом солнца, что одна сторона у неё то отворачивается от солнца,

то поворачивается к солнцу.

– Н-но?! Земля вертится?.. Ха-ха-ха... Что ты сказываешь? Земля – щенок? Щенок – тот

завсегда кругом своего хвоста вертится.

– А ты не слыхал, что земля, как голова у нерпы, круглая?

– Слыхал от русаков. А как им верить? Они и не такого ещё наскажут. Они сами завсегда

вертятся, и у них всё вертится. Они – и земля, думают, как они же, вертится. Поди и про

солнышко тоже так думают?

– А вправду, дед: солнце тоже вертится.

– Вот, вот! Ты теперь тоже вертись, как русаки.

– Ты говоришь, в тундре живал. Слыхал, наверно, что не везде бывает такая длинная

ночь, как здесь?

– Ну и слыхал! Видал сам раз по одну зиму: ни одного дня не было без солнца.

– Так. Вот и вышло: солнце не отдыхает, а всегда светит.

– Ну и светит! Не у нас светит. У нас не светит. У нас солнышко отдыхает. Так это у нас

говорится: нет солнышка на небе много дней – отдыхает оно. Так старики ещё говорили.

Совсем смешно стало Яшке. Выходило так: дед не верит в отдых солнца. А он – Яшка со

слов деда сочинил себе сказку о спящем в избушке солнце.

Рассказал, хохоча, деду о том, что думал о солнце, когда был ребёнком, до школы.

Похохотал и дед над сказкой, но в вертящуюся землю так-таки и не поверил.

На следующий день встретили солнце.

И оба радовались первому лучу. Кричали, как и прежде:

– Идёт! Идёт!

Махали руками. Улыбались.

И с ними, как и прежде, были собаки.

И лай собак смешался с их радостными криками.

И оба они любили солнце.

Но внук уже не так, как прежде, любил деда. Порою совсем не любил.

А дед всё ещё любил внука, как любил солнце.

Солнце и внук – вот двое, ради которых ещё хотел жить старый Ефим Тайбарей.

Не бросил бы в эту зиму школу Яшка, умер бы, наверно, с тоски Ефим Тайбарей.

Не показалось бы февральское солнце, тоже не перенёс бы этого старый Ефим Тайбарей.

Но и солнце и внук были с ним. И он хотел ещё жить. Он чувствовал себя молодым и

крепким для жизни. И когда показалось на горизонте солнце, сказал Яшке:

– Свежего мяса дикаря хочется. Солонина надоела. Хлеб тоже надоел. Пойдем на

Карскую дикарей искать?

Яшка не прочь: он тоже хочет свежего мяса.

– Пойдём!

НА КАРСКОЙ

Пристал Яшка к русским промышленникам:

– Продайте две собаки: у вас они без пользы бегают.

Те не продают:

– Собака никогда на промыслах не бывает лишней, как есть чем кормить её.

Яшка как смола липнет:

– Тогда на время дайте. Деньги заплатим за время.

– Ты лучше деда своего отучи калечить да убивать собак.

– А вы сами не убиваете? Не бьете собак? Больше, чем дед, бьёте.

Отмахнулись:

– Вот надоеда парень! Бери одну за пятьдесят рублей.

Яшка сунул уполномоченному артели, заведующему всеми расчётами с Госторгом за

всех обитателей Крестовой, книжку:

– Пиши!

Деньги на Новой Земле никакого хождения не имеют. Всё здесь – на карандашик, то есть

просто переписывается с одного на другого в заборной книжке.

Получил Яшка собаку. Бежит с ней к Ефиму. У самого – рот до ушей расплылся от

удовольствия.

– Собаку, дед, купил! На двух упряжках на Карскую пойдём: ты – на семи собаках, я – на

шести.

У Ефима около глаз забегали весёлые лучики-морщинки.

– Хорошо... То совсем хорошо ты опять сделал. На двух упряжках лучше ехать. На двух

больше увезти можно.

– Когда теперь поедем?

– А чего мешкать? Поедем, как погода позволит, завтра. Дни теперь долгие стали. Всё

хорошо – за один день доедем до Карской.

Но Яшке не терпится.

– Давай привяжем сейчас на сани всё, что с собой брать будем.

Ефим увлекается Яшкиным порывом. Не спорит.

– Давай, – говорит он, – наперво чум посмотрим.

Вытащили из кладовой бесформенную кучу оленьих шкур – стенки чума. Собрали на

чердаке шесты – основу чума. Разыскали лист железа с полметра ширины и длины – на нем в

чуме огонь раскладывают. Не нашли только приспособлений для навешивания чайников и

котлов над огнем. Пришлось делать их заново.

Весь день провозились со сборами, а назавтра, чуть показалась заря, выехали.

Мало людей на Новой Земле, да и те живут на западном побережье. На востоке же Новой

Земли лишь одна радиостанция. Живет на этой станции всего девять-десять человек1, а

растянулся восточный, как и западный, берег Новой Земли на добрую тысячу километров с

юга на север. Вот где просторы, раздолье зверям!..

Человек на восточной стороне – на Карской – редкий гость, случайный посетитель. Лишь

на короткий срок заглядывают сюда по зимам промышленники с западного побережья. Да по

летам проникают на судах на короткий же срок норвежские хищники.

1 В 1930 году зимовало на Новой Земле всего около 350 человек.

Звери – вот полные хозяева Карской стороны. Стаями, ничего и никого не боясь, рыщут

они по побережью, выискивают корм для себя. Грызутся друг с другом из-за куска падали,

выброшенной на берег океаном. Визгом и рёвом разрывают мёртвую тишину необъятных

просторов.

И белых медведей и песцов больше на восточном побережье, чем на западном. Но суров

и страшен восток острова. Страшен холодами, безлюдьем, отрезанностью от всего мира.

Восточный берег – это север, западный – юг Новой Земли. Недалеко от западных берегов

Новой Земли проходят теплые течения, и на западе летом океан не знает льдов. На востоке –

Карское море, не знающее отдыха от плавучих ледяных полей.

Запад Новой Земли давно завоёван и обжит человеком.

Восток надо ещё завоевывать.

Ефим с Яшкой и другие промышленники, наезжающие на Карскую сторону, – это ещё не

завоеватели. Это только разведчики. За разведчиками – придёт время – пойдёт армия

тружеников-промышленников. И тогда мёртвое побережье оживет. Тогда оно найдет способы

и средства связаться с другим побережьем и со всем миром.

А пока... пока Яшка и Ефим едут на Карскую на двух собачьих упряжках.

Шуршит под полозьями снег. Лают собаки. На собак кричат люди. И тихую, унылую

песню поет Ефим Тайбарей. Поет о былом: о чумах, об оленях, о тундре...

Собаки лают, и Яшка не слышит слов дедовой песни. Он слышит обрывки, отдельные

слова из песни. По отдельным обрывкам, долетающим до ушей, догадывается, что дед

просто вспоминает свою прежнюю жизнь.

Так петь, как Ефим поёт, Яшка тоже умеет.

Но Яшка был три зимы в школе. И он знает, что дедова песня не песня – рассказ. Дед

рассказывает – поёт о прошлом. А Яшке хочется петь о том, что есть сегодня, о том, что будет

завтра и через много годов. И он пробует петь – рассказывать то, что видит, то, о чём думает.

– Я еду на собаках, – запевает Яшка, – быстрых, как ветер. Я молод, как солнце, которое

выходит из-за гор после долгой-долгой ночи...

И ему становится скучно. Не от слов скучно: слова у него не скучные, хорошие слова

подбираются. Скучно так петь, как дед поёт: обо всем одинаково – о весёлом и о грустном.

Обо всём поют грустно ненцы: иначе они не умеют.

Яшка – ненец. Но он три зимы проучился в школе. В школе он слыхал другие песни. В

школе они умели петь весёлые и грустные песни. Яшка пел там вместе со всеми. И пел

лучше всех. Он один из всех учеников умел петь все песни, какие пели они в школе, –

весёлые и грустные.

Сейчас Яшке весело. И оттого, что весело, хочется спеть весёлое. Он перебирает в голове

знакомые песни: ищет, какая бы больше подошла к тому, о чём он сейчас думает. А дума у

него проста: о хорошей охоте, о хорошей жизни. О той жизни, о которой дед поёт, так и надо

петь, как он поет. Грустно надо петь о той жизни. Неинтересная то была жизнь, сегодня и

завтра – всегда одинаковая, как у птиц: есть еда – веселая, нет еды – голову повесил, ремень

стянул потуже. Нет, Яшка не хочет такой жизни. У Яшки ещё всё в будущем. О будущей

жизни людей хорошо рассказывали учителя в школе. И Яшка верил учителям. Хотел пожить

такой жизнью. А пожить такой жизнью можно, надо за неё бороться, – так говорили в школе.

Яшка согласен бороться за ту жизнь, о которой говорили в школе.

И сама собой запелась у него песня:

Вперёд заре навстречу,

Товарищи, в борьбе

Штыками и картечью

Проложим путь себе.

Ефим перестал петь, когда первые звуки Яшкиного голоса долетели до его ушей. Он не

понимал слов. Не понимал, о чём пот Яшка. Но чистый, звонкий голос внука звучал так

бодро, уверенно...

И вместе с этой бодрой песней его песня – песня старого ненца, песня о прошлом, песня

грустная, песня-рассказ – не могла жить, как не могут жить вместе в одно время день и ночь.

Это сразу почувствовал Ефим, как услышал голос Яшки.

Яшкина песня бодрила даже его, старика. Яшкина песня звала, манила куда-то...

Ефим стянул с головы сюму, чтобы разобрать слова песни. Но шуршали полозья, лаяли

собаки. Мешали слушать.

Хотел Ефим остановить собак, чтобы послушать песню, да боялся: перестанет петь

Яшка, а то ещё и разозлится.

И стало Ефиму даже обидно как-то, что его кровь, его внук Яков Михайлович Лаптандер

поёт песню русаков.

Не стал больше слушать. Стал понукать собак.

А Яшка всё пел и пел. И песня повторялась в горах.

Ефиму стало казаться: не один Яшка поёт, вместе с ним поёт ещё кто-то в горах. И это

было жутко, потому что Ефим верил, как все ненцы, что есть бог гор. Бог гор поёт вместе с

Яшкой русскую песню?

– Тьфу! – плюнул старик на снег и крикнул Яшке: – Перестань.

– Что?

– Перестань горло драть: не пьяный! Я пою, как ненцы. Ты погань поёшь! Как русаки

поёшь. Богов пугаешь.

– Хорошую песню пою. Красивее, чем твоя. Веселее.

Ефим плюется.

– Тьфу,-тьфу, тьфу!.. Вот на твою песню. Мои уши не хотят слушать твоей песни!

Яшка хохочет:

– С пьяными русаками – сам пьяный когда бываешь – тоже поёшь. Только худые песни.

Совсем разозлился Ефим:

– Перестань! Хореем, как собаку, по спине, по голове бить буду!

– У меня тоже есть хорей, – показал Яшка свой.

– Тьфу! – плюнул еще раз Ефим и начал колотить зады ни в чем не повинных собак. Те

завизжали, рванулись – только снежная пыль полетела из-под собачьих ног.

Лениво побежали собаки: устали.

– Надо отдых собакам дать! – крикнул Яшка деду.

Ефим ткнул хореем вперёд:

– Поднимемся вон на ту гору – тогда отдохнем.

Гора близко. Но подъем на гору длинен и местами крут.

Соскочили седоки с санок. Помогают на крутизнах собакам тянуть санки.

У собак вывалились языки: собакам жарко.

Жарко и людям от ходьбы в гору. Сбросили сюмы. Высвободили руки из рукавиц.

– Егэ-э! – кричат на собак и замахиваются хореями.

Жалобно взвизгивают собаки и одолевают, наконец, утомительный подъём.

Ефим воткнул в снег свой хорей. То же сделал Яшка.

Собаки повалились на снег, тяжело дыша.

Ефим отвязал мешок с хлебом.

– Надо поесть немного. Половину пути прошли, а то и поболе.

– Я пить хочу, – сказал Яшка.

– Пей. Или бутылку с водой дома забыл?

– Нет, я чаю хочу.

– На чём чайник согреешь? Снег не загорится ведь.

– Я положил на свои сани четыре полена.

– Но?! Тогда греть будем. А на Карской дров хватит. Плавнику там сколько хочешь. У

меня запасено там в одном месте. Так положено, чтобы снегом не сильно забило. Около дров

там и чум поставим.

Яшка достал сухие поленья, а Ефим набил чайник снегом, развёл на железном листе

огонь.

Скучно сидеть без дела. Особенно, когда есть и пить хочется. И Яшка нашел себе дело:

взял у Ефима бинокль и начал рассматривать окрестности.

Посмотрел на восток – снег. На север – снег. На запад, откуда приехали, взглянул – тот же

снег. На снегу ни единого темного пятнышка. Никаких признаков жизни. Но Яшка был

доволен и тем, что видел.

– Хорошо! – говорил он, глядя в бинокль. – Далеко видно. На высокой горе стоим. Много

маленьких гор видно.

Повернулся лицом к югу и опять прилип глазами к биноклю. Посмотрел секунду-другую

и вдруг весь напружинился.

– Олени, дед! – сказал тихо, но обжигающе.

– Но?!

– Олени... Апой, сиде, неар, тет, самлянг, мат, сиу, синдет... Хабею. Хабею ты1.

Ефим бросил возню с чайником: до чайника ли, когда дикари рядом! Взял у Яшки

бинокль.

– Правда, девять. Не чуют нас и не видят. Еду себе добывают. Далеко от нас.

– А собаки усталые.

– То ничего. Собака – она, как завидит зверя, забывает об устатке. Худо то: на широком

месте ходят. Подойти трудно. Да они сами, кажется, сюда идут? То хорошо бы, как бы зашли

вот тут, в эти угорышки. С маху бы мы их окружили.

– Подождем немного. Может, подойдут? Дай поглядеть. Ты грей чайник, я смотреть буду.

Потом я буду греть – ты смотри.

– Хорошо, хорошо! То все хорошо: ветер на нас, они нас не учуют.

Подбавив несколько раз снега в чайник, Ефим закончил, наконец, кипячение. И опять за

бинокль, на смену Яшке.

– Ты пей. Я погляжу.

Выпил Яшка чашку. Кусок хлеба съел. Не терпится, тащит из рук у Ефима бинокль.

– Дай я... Пей...

Наскоро проглотил Ефим два стакана. Третий стал наливать.

– Побежали! Побежали! – закричал Яшка.

Ефим бросил чайник. Выхватил у Яшки бинокль.

– Испугались чего-то. Бегут на нас прямо. Увидят – уйдут тогда... Под горку, под горку

пошли. Не видно стало.

Оторвал Ефим бинокль от глаз. Яшку за плечо ухватил:

– Вот как сделаем: ты за ту горку поезжай, а я – за эту. Идут прямо. Пойдут между этими

горками. Нам надо с горы уйти на те горки. С горок будем в них стрелять. Скорее!

Подняли отдохнувших немного собак. Разлетелись в разные стороны: один – на

западную сторону под гору, другой – на восточную. Потом оба повернули к югу.

Колотится в груди у Яшки сердце. Молча бьёт он собак хореем. Сдавленным голосом

понукает их.

Вот и та гора, на которую указывал дед.

Оставил собак около вершины, а сам, пригибаясь к земле, на вершину побежал.

Лёг там на брюхо. Положил перед собой около десятка боевых патронов.

Оленей не видно ещё. Не видно и Ефима.

А сердце колотится – тук-тук, тук-тук...

Минута, другая прошла – нет оленей.

Одолевают сомнения: свернули? остановились?

Осторожно оглянулся назад: ничего не видно.

Идут минуты, а оленей всё нет.

Пальцам от железа винтовки холодно стало. Положил винтовку на снег. Спрятал пальцы

в рукавицы. Глаз не отрывает от юга: с юга должны показаться олени.

И олени показались. Но побежали они тихо, как будто по обязанности или как будто

усталые.

– Это лучше, что тихо, – шепчет про себя Яшка, – лучше целиться.

Впереди шёл один олень – самый крупный из всех.

1 Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь... девять. Девять оленей. Ты – олень.

– Хор! – определил Яшка.

За хором бежали три оленя в ряд, как в запряжке. Остальные пять бежали неровно,

врассыпную.

– Буду стрелять в трёх, – решает Яшка. – Хорошо попадет – зараз двух, а то и всех трёх

убью.

Так и сделал: когда подбежали олени, выстрелил в тройку.

Передний олень ткнулся мордой в снег. Остальные метнулись врассыпную. Но на втором

прыжке упал на бок олень из тройки, в которую стрелял Яшка.

Прогремел еще выстрел: это Ефим успел перезарядить винтовку. Выстрелил и Яшка

второй раз.

Упал еще один. Не тот, которого намечал Яшка.

Олени бежали назад, к югу, и третий раз уже не успеть было бы выстрелить. Яшка

бросился к собакам. Схватил хорей, вожжу, гикнул.

Собаки вылетели на пригорок и увидели оленей. Больше их не нужно было погонять:

растягиваясь во всю собачью длину, летели они за убегающими оленями.

И не убежать бы оленям от собак, если бы не встретилась на пути крутая гора. Трудно

собакам бежать в гору: держат их груженые санки, тянут назад. А олени стрелой вылетели на

вершину и пропали из глаз.

На подъеме в гору догнал Ефим Яшку. Вместе с Яшкой выехал на вершину горы. Сказал

Яшке:

– Без толку дальше ехать. Место вовсе неровное кругом. Обратно поедем.

Не хотелось Яшке ехать обратно. Посмотрел он кругом – не покажутся ли где олени...

Посмотрел на оленьи следы...

Ефим догадался, почему Яшка смотрит на следы.

– Крови смотришь? Раненые, думаешь, есть? Нет раненых. Вторая твоя пуля по снегу

пропела.

Вернулись к убитым оленям. Ефим ловко и быстро сдернул с одного оленя шкуру, потом

распорол ему живот.

Выбросили на снег дымящиеся кишки. Вскрыли грудную клетку оленя.

– Я кровь пить хочу, – сказал Яшка.

– Пей.

Бросился Яшка к санкам за кружкой... Нет мешка с провизией на санях, нет кружки: все

осталось там, где пили чай.

– Нет, дед, кружек.

– А ты – припадком. Больше вкуса: теплее потому что кровь-то так, не в кружке.

Приподнял Ефим переднюю часть оленьей туши, и сбежала вся кровь в полость живота.

Яшка засунул голову в распоротый олений живот, припал к теплой красной жиже – пьёт...

Потом напился крови и Ефим. Вытер губы рукавом малицы.

– Эко неладно дело-то. Надо запасти крови-то, а у нас и посудины нет никакой. Ты вот

что: поезжай за чайником.

– Дай печенку сначала!

Ефим вырезал оленью печенку.

– Держи...

Яшка взял край печени в руку, а Ефим, держась за другой край, раскроил печень

пополам.

– Ух, вкусно! – крикнул Яшка, блестя глазами, и впился зубами в кровоточащую печень.

Ловкими движениями острого ножа, действуя им около самого своего носа, оба охотника

отрезали куски печени и, не жуя, глотали кровавое, теплое мясо.

Проглотив свою порцию, Яшка обтер нож о подол малицы. Подолом же вытер

окровавленные руки и поехал за чайником.

Хорошо наелись тёплого сырого мяса. Досыта напились теплой оленьей крови.

Накормили собак.

От сытости у Ефима щурились глаза.

– Соснуть часок хорошо теперь, – сказал он Яшке.

Яшка молчаливо кивнул головой: у него тоже слипались глаза.

Улеглись каждый на свои санки и захрапели.

Усталые и сытые собаки последовали примеру хозяев: сбились в плотные кучки, и

каждой снился свой – собачий – сон. Одним снилась погоня за зверем, и они, не раскрывая

рта, приглушенно лаяли. Другие и во сне выполняли тяжелую обязанность ездовых

животных и тихонько повизгивали под ударами хорея. Третьим снилась еда, и они чуть-чуть

шевелили хвостами. А одной собаке приснилось, по-видимому, что-то совсем страшное: она

ошалело метнулась в сторону, но лямка на шее не позволила бежать. Зато всю упряжку

взбаламутила1. Разбуженные собаки повскакали на ноги.

Проснулись от лая дед и внук. Посмотрели во все стороны: нигде ничего не было, что

могло бы потревожить собак.

– Надоело, видно, лежать, – решил Ефим, – оттого и лают. Давай поедем.

Привязали к санкам обснятые оленьи туши и двинулись на восток.

Тяжело было собакам поднимать на пригорки нагруженные сани. Они часто

останавливались, визжали, упирались в снег ногами во всю собачью силу. Хозяева поощряли

их пинками и тычками хореев.

Приехали на Карскую очень поздно. Но Ефим знал здесь каждый выступ и остановил

свою упряжку как раз там, где был у него когда-то сложен плавник. Для приметы у него был,

впрочем, поставлен стоймя толстый шест между брёвнами. Самих брёвен было не видно:

забило снегом.

– Тут у меня столько дров запасено – на всю зиму хватит, – похвастался Ефим.

– Тут и чум будем ставить? – спросил Яшка, усталый и голодный.

– Нет, тут неладно будет: на самом ветру. Мы назад отойдем немножко, к горам.

Котловинка там есть маленькая: в ней и поставим чум.

– Сейчас возьмем дров с собой?

– Нет, видно, не возьмем. Устали сегодня, а дрова вырывать надо. Так переспим. Наутро

уж за дровами съездим на пустых санках.

Но переспать так и не удалось: помешал белый медведь. Запах ли оленьего мяса уловили

ноздри медведя, или случайно набрел он на пришельцев в его владения, но ни Яшка, ни

собаки из-за медведя всю ночь глаз не сомкнули. Лишь Ефиму удалось вздремнуть, да и то

недолго.

Яшка рубил на куски тушу привезенной с собой небольшой нерпы, когда собаки

тревожно повернулись головами в одну сторону. У всех вздыбилась на шее шерсть, и все на

разные лады зарычали, поджимая хвосты.

– Дед! – крикнул Яшка. – Собаки зверя чуют. Ефим быстро вынырнул из чума с обеими

винтовками в руках. Одну подал Яшке:

– На. Да проверь: заряжена ли?

У Яшки стучали зубы. Но руки привычно и твердо держали винтовку.

Собаки то бросались вперёд, то поджимали трусливо хвосты.

– Медведь бродит! – тихонько говорит Ефим. – Беда, ночь без месяца – ничего не видно.

Белый на белом снегу, – как его разглядишь в потёмках?

Собаки трусили всё больше. Скулили жалобными голосами.

Напряженно всматривались Ефим и Яшка в ту сторону, куда смотрели собаки. Яшка

заметил, наконец, как ему показалось, какую-то тень.

– Я вижу... – стуча зубами, сказал он Ефиму.

– Стреляй, как видишь. Хорошенько только прицеливайся. Да гляди, чтобы рука не

дрогнула.

Не отводя глаз от движущейся тени, Яшка стал на колено и долго целился.

Хлопнул выстрел. Бросились было вперёд собаки, но тотчас же виновато поджали

хвосты.

1 Собак запрягают в один ряд. У каждой собаки на шее надета ремённая лямка. От лямки идёт ремень к

головкам саней. Цепочкой или ремнём связываются между собой и лямки всех собак.

– Не попало, видно, – говорит Ефим и идет в ту сторону, где бродит невидимый медведь.

Скулящие собаки плетутся за ним, рядом с ним, на шаг-два впереди него. Сзади всех

идёт Яшка, сверля синь ночи молодыми, зоркими глазами.

Сделали десятка полтора шагов, и собаки, вздыбив на загривках шерсть, с рычаньем и

лаем храбро бросились вперёд – все тринадцать.

Ефим спокойно сказал:

– Не хочет, видно, нас дожидаться: на уход пошёл. Теперь далеко собаки его прогонят. Не

придёт больше, поди-ка.

Собаки – и верно – лаяли уже вдали. По лаю собак можно было догадываться, что

медведь уходит к морю – верное средство спастись от собак и людей.

Запыхавшиеся, воинственно настроенные собаки вернулись через несколько минут и

жадно набросились на ужин.

Яшка следил, чтобы ни одна не осталась голодной. Наиболее сильных и жадных,

вырывавших куски у других, он награждал пинками.

А Ефим уже спал: он был уверен, что медведь не вернется.

Залез в чум и Яшка. За ним вползли одна за другой все собаки: им тоже не хотелось спать

под открытым небом.

Яшке не спалось. Нашествие медведя тревожило его. Вспоминались рассказы

промышленников о нападении медведей на промысловые избушки. Смерть под ударом

медвежьей лапы неудачливых и неосторожных охотников. Ефим, славившийся когда-то как

медвежатник, за последние годы совсем не охотился на медведей. А когда и убивал их, так

это было результатом случайных встреч. И Яшке ни разу не приходилось ещё участвовать в

охоте на медведя.

Встреча с медведем была для него ещё не изведанным делом. И он боялся этой встречи,

потому что не был уверен в себе. А вдруг рука дрогнет! Зябко поёжился Яшка и накрыл

голову оленьей шкурой.

Собаки опять беспокойно завозились. Начали тихонько ворчать.

Яшке страшно. Он нащупывает в темноте деда.

– Дед!.. Дед!.. Медведь опять...

А собаки уже выбежали наружу. Скулят там, хвосты поджимают.

И опять пошёл Ефим в ту сторону, где собаки чуяли опасность.

И опять повторилось то, что было: медведь ушёл ещё раз. Но Ефим уже был уверен, что

медведь вернётся.

– Голодный, надо быть, больно, потому и наседает, – рассказывает он Яшке про

медвежьи повадки. – Сытый когда, он завсегда от человека прочь идёт. Боится человека.

Знает, что рука у человека длинная: далеко достаёт. Пороху тоже не любит. Это он то и

уходит, что выстрелил ты. Показалось тебе, что видишь, ты и выстрелил. А он пороха запах

учуял и ушёл, когда я к нему навстречу пошёл. Не любит он духу человечьего. И пороху не

любит. А голодный, надо быть. Не голодный бы был, не пришел бы другой раз. Два раза при-

ходил – третий придёт. Потому – время идёт и идёт, а есть ему боле и боле хочется. Запах

мяса опять же чует. От этого ещё больше есть хочется, Не будем спать. Ждать будем. Рассвет

скоро уже. Вот бы на рассвете-то пришел, тогда бы видно было. Днем-то на снегу его хорошо

видать: снег иссиня как будто маленько показывает, а он опять изжелта. Хорошо его днём

видно.

Синь ночи начала бледнеть, когда в третий раз подняли собаки тревогу.

Ефим сказал Яшке:

– Будем ждать рассвета. Сядем у чума и будем ждать. Сиди и не шевелись пока. Будь как

неживой, тогда ближе он подойдёт.

И сидят оба на снегу. У обоих – ноги калачиком. Около обоих – винтовки со

взведёнными курками. Собаки скулят около них, поджимают крючкастые хвосты.

По поведению собак знает Ефим поведение медведя. Шепчет об этом Яшке:

– Теперь сюда идёт: собаки, вишь, больно трусят. . Остановился теперь, потому и собаки

спокойнее стали.

Заалелась заря, и бледный румянец – отблеск зари выступал на заснеженной земле.

Охотники одновременно увидели медведя: он стоял неподвижно, вытянув морду в

сторону чума.

– Далеко больно, – шепчет Яшка деду, – не достанет пуля.

– Молчи: есть захочет – подойдёт.

Медведь не замедлил подтвердить слова Ефима: сделал несколько неторопливых шагов

вперед и опять остановился.

Заря разгоралась, и все ярче и ярче вырисовывалась фигура медведя на розовеющем

снегу.

Медленно, но упорно шел медведь в наступление. Несколько раз останавливался, как

будто думал какую-то свою, медвежью думу. Постояв, снова шел медленно, тяжелой

поступью. И Яшка заметил, как выворачиваются у него при ходьбе когтистые ступни

передних лап.

– Можно стрелять: близко, – обжигает Яшка своим шёпотом ухо Ефима, сидевшего без

шапки1.

– Рано ещё. Далеко худо стрелять: ошибка может выйти. Ближе – надёжнее. Подождём

ещё маленько. Ты первый не стреляй.

– Нет, я хочу!

– Хочешь? То ладно. Тогда жди, пока не велю. Велю, тогда стреляй. Раньше не стреляй.

Медведь, видевший нерешительность собак, осмелел: он зашагал вперёд, не

останавливаясь.

– Можно, дед?

– Можно. Хорошенько целься!

И сам начал целиться.

У Яшки чуть-чуть дрожали руки. Изо всей силы притиснул он винтовку к плечу, чтобы

остановить дрожь, и нажал собачку.

Медведь сделал ещё шаг и как-то по-смешному раскорячил передние ноги. Остановился

как бы в недоумении на коротенькое мгновение, потом медленно повалился, не издав ни

звука, на правый бок.

Стрелой метнулись собаки к безобидному теперь великану Севера2.

Ефим похвалил Яшку:

– Ловко попало! Куда метил?

– В лоб.

– Пойдем теперь к нему: поучу, как шкуру снимать надо. Сам снимай, а я только

рассказывать буду.

Яшка доволен: лицо как хорошо намасленный блин.

Ефим советует:

– Для верности еще раз выстрели в ухо. Так всегда делай. Выстрелишь в ухо, снимай

тогда. Не бойся, что оживёт. А это тоже бывает. Поторопится другой, начнет снимать, не

стрелив в ухо, а он оживет. Тяпнет лапой – и сдох человек! Так вот и с твоим отцом было.

За три недели убили двух оленей и десять песцов попало в капканы да одна черно-бурая

лисица – редкостный зверь на Новой Земле.

– Одна трех-четырех песцов стоит, – говорит дед, снимая шкурку с лисицы.

– Голубой бы песец ещё попал! – размечтался Яшка.

– Хо-хо-хо... Понравилась, вижу, тебе Карская. Поживем ещё недельки две-три, как любо.

Еда есть, дрова есть, порох да свинец тоже есть, – чего не пожить?

Но у Яшки не было очков с дымчатыми или синими стеклами. А на солнце снег так ярок,

что люди часто слепнут от обилия света.

– Глаза колет, – пожаловался Яшка на четвёртой неделе.

– То худо. То вовсе худо. Надо посидеть два-три дня в чуме. Тогда пройдет.

1 Очень многие ненцы в тихую и не особенно холодную погоду зимой сбрасывают шапку с головы. Есть даже

такие, которые никогда не носят шапки.

2 Длина медведя от хвоста до головы достигает двух метров.

– Что буду в чуме делать?

– Ничего не делай. Так сиди.

– Скучно.

– Не посидишь сразу два дня – две недели после насидишься. Не слыхал, как другие

сидели?

– Слыхал. В прошлом году сидел один в Белушьей. Ты знаешь?

– О том тебе и говорю.

Не хотелось, но пришлось засесть в чуме.

Один выехал утром Ефим на промысел.

Небо было безоблачным. Дул резкий, холодный ветерок...