Текст книги "Из-под пяты веков"

Автор книги: Пэля Пунух

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

днём и ночью. Снег на открытых местах растаял, и реки вздулись, посинели. На быстринах

лёд сдвинуло, поломало, прижало к берегу. Ни пеший, ни конный не мог перебраться через

реку. Только в конце ноября начались крепкие морозы, вновь замёрзли реки и озера.

Большинство школьников должно было приехать из Индиги, но оттепель задерживала их.

Наконец была получена весть, что ученики едут.

Прошло однако больше недели после получения этой вести, а ребят всё не было. Кто-то

даже пустил слух, что ненцы отказались везти ребят в школу.

Первого декабря заведующий школой сам решил поехать в Индигу, хотя для этого надо

было преодолеть сто километров. И поехал было, но через десять километров встретил

шестерых ребят, едущих в школу в сопровождении помощника председателя тундрового

Совета.

В сопроводительной записке, правда, указывалось одиннадцать человек. Но шестеро всё

же лучше, чем ни одного. Насильно не затянешь в школу, а убедить ненцев в пользе учения

сможет только время.

Приехавших напоили чаем, остригли, вымыли в бане, одели, всем выдали валенки,

шапки. С удивлением рассматривали себя ребята в зеркало, смеялись друг над другом.

Пришли в школу и дети местных оседлых ненцев. Теперь учеников стало одиннадцати

человек – три девочки и восемь мальчиков. Четвертого декабря начались школьные занятия.

А шестого декабря прибыли еще два ученика.

Возраст учащихся точно установить было трудно: ни сами ребята, ни их родители не

знали, сколько им лет. Но судя по всему, поступили в школу и восьмилетние и

шестнадцатилетние.

По национальности все были ненцы. Однако один ученик говорил только по-русски, а

другой знал лишь язык коми. Дело в том, что в Тиманской тундре ненцы часто женились на

ижемках (коми), и для многих детей родным стал материнский язык. А оседлые ненцы

неплохо знали русский язык и в некоторых семьях пользовались им.

Хотя учитель и приготовился вести первые уроки на ненецком языке, но,

познакомившись с ребятами, решил объясняться с ними по-русски. На первых порах

возникало немало трудностей, но сами же ребята переводили слова учителя на ненецкий и на

коми языки.

Нелегко было вести классные занятия и оттого, что рядом сидели восьмилетние и

шестнадцатилетние ученики. Да и запас представлений у ребят был разный: у одного все

впечатления ограничивались только чумом, другой вырос среди русских, третий побывал уже

в городе, четвертый плавал даже на пароходе. А опыта работы в ненецких школах и

литературы по этому вопросу у учителя не было.

На территории Архангельской губернии тогда имелось только три школы для ненцев, но

эти школы были так разбросаны, что учителя не имели возможности встречаться друг с

другом. Каждому приходилось нащупывать свои пути, работать на свой страх и риск.

Отправляясь из Архангельска в Пёшу, учитель захватил с собой кой-какую литературу

для дошкольников. И впоследствии убедился, что поступил совершенно правильно.

Когда были проведены первые беседы и надо было приступить к обучению грамоте,

учитель пришел в класс с книжкой «Мал-малышок».

– Хотите, – спросил, – книжку послушать?

– А ну, – покажи.

Ребята с интересом принялись разглядывать картинки. И пока шло чтение, раздавались

непрерывные восклицания и хохот.

Кончилось чтение – к учителю разочарованно:

– И всё?..

– Всё.

– Ой, как басенько (красиво)!

– Хотите выучить наизусть?

– Как наизусть?

– Да вот так, чтобы каждый из вас мог рассказывать эту книжку.

– Давай... Давай... Давай...

И тут же за один приём была выучена половина книжки.

А во время перерыва учитель подобрал к стихам мелодию и спрашивает:

– А хотите – споём «Малышка»?

Ребята удивились:

– Ну? А разве его и петь можно?

– Можно.

– А ну давай!

Петь ребятам понравилось. С «Малышка» перешли на революционные песни и стали

охотно заниматься пением.

Помог «Малышок» и в обучении ребят чтению. Затем взялись за букварь Афанасьева

«Читай, пиши, считай». Каждый хотел поскорее постичь премудрость грамоты и занимался,

не зная усталости. Весь первый месяц не было ни одного неучебного дня. И дальше учебная

горячка не кончилась.

Лишь когда очень уставали, ребята говорили учителю:

– Давай завтра не учиться.

Так они отдыхали два-три раза в месяц. Иногда выдерживали только до четырех часов

вечера (в это время был чай) и затем приходили в комнату учителя.

– Пойдём что-нибудь делать.

И снова занимались до ужина. Так было до самого разъезда по домам.

В Пёше грамотных людей, что называется, кот наплакал. Правда, многие из местных

жителей учились в школе три-четыре года, по к ученью не приохотились и уже забыли то

немногое, что знали когда-то.

И вдруг ненецкая школа... Хоть одним глазком, да надо на неё взглянуть.

Началось своего рода паломничество в школу: все, кто бы ни проезжал мимо,

обязательно заходили в неё. Иногда даже крюк чуть не в пятнадцать километров делали,

только бы увидеть, как учатся дети ненцев. Осматривали всё, начиная с кухни и кончая

ученическими спальнями. Одни охали, другие поджимали губы, рассматривая интернатскую

обстановку. Вначале школьники очень конфузились «ревизоров», но потом привыкли. А с

каким удовольствием показывали они свои рисунки, первые опыты письма председателю

Комитета Севера, который посетил школу в январе 1927 года.

* * *

Месяц спустя после начала занятий, шестого января вечером, когда ребята после ужина

играли в лото и в шашки, в класс вошел ненец, а за ним мальчик в очень худой малице.

Кое-кто из учеников узнал его.

– Вихтур!

Ненец подошел к учителю и спросил:

– Ты будешь учитель?

– Да.

– Парня привёз... Возьмёшь? Нет? Не возьмешь – назад повезу.

– Почему так поздно привёз?

– Я не знаю.

– Как не знаешь?

– Не мой парень-от. Меня его отец просил свезти, я и повёз. Не возьмёшь – обратно...

Вмешались ребята:

– Да его бабка не отпустила с нами ехать. Сказала: «В бане мыть будут – умрёт...»

Теперь они уже смеялись над опасениями бабушки Виктора, а сначала и сами, вероятно,

о школе думали не лучше.

– Тебя как зовут? – спросил учитель вновь прибывшего мальчугана.

– Вихтур Васильевич господин Апицын, – робко назвал себя новичок.

– Знаешь, брат, господ теперь нет. Были, да все вышли, – улыбнулся учитель.

Поднялся общий хохот. Засмеялся и сам Виктор.

– Поздновато ты, Виктор Васильевич приехал. Что же нам с тобой делать? – задумался

учитель. – Ну вот что, ребята: будете помогать Виктору учиться?

Ученики молча запереглядывались.

– Как, по-вашему, надо его взять? – снова обратился к ним учитель.

– Надо.

– А если надо его взять, то значит, ему и помогать надо.

– Да мы сами ещё мало знаем...

– Коля, ты знаешь Виктора?

– Знаю.

– А ты, Егор?

– Тоже знаю.

– Будете ему помогать?

– Будем.

– Ну, Виктор, оставайся. Дежурный, надо Виктору кровать дать и бельё... И вымыть его

надо.

Несколько человек побежали вприпрыжку, чтобы оповестить завхоза о приёме новичка.

На следующий день учитель, зайдя в спальню, спросил у новичка:

– Саво, Виктор?

– Саво (хорошо)...

Но когда учитель пошел к двери, Виктор остановил его:

– Ребята врут всё?

– А что такое? – встревожился учитель.

– Да про тебя... Говорят – дерёшься... – смущенно пояснил Виктор.

Учитель улыбнулся.

– А ты как думаешь?

– Врут! – как топором отрубил Виктор. – Это они нарочно.

Радуясь, что шутка удалась, ребята задыхались от смеха. Вместе с ними смеялись

учитель и сам Виктор Апицын.

С этих пор Виктор крепко подружился с учителем и, когда уезжал домой, расставался с

ним со слезами на глазах

Много больших событий произошло в жизни Пёши. Раньше здесь была только русская

школа первой ступени, а теперь открылась и ненецкая. В 1926 году Пёша получила почтовую

связь с внешним миром. А в 1927 году здесь были открыты врачебный и ветеринарный

пункты.

После приезда в Пешу медиков учитель предупредил ребят, что скоро врач придёт в

школу и будет их осматривать.

Ребята струхнули.

– Чего нас осматривать?

– Мы не больные.

Пришлось объяснять им, для чего производится медицинский осмотр. Как будто поняли

и успокоились. Но стоило врачу появиться в школе, сразу же все притихли, съёжились.

Однако никто не пытался избежать осмотра, никто не отказался показаться врачу.

Только много дней спустя сказали учителю:

– Страшно было, как осматривал доктор.

Но уже вскоре школьники так привыкли к доктору, что сами просили послать за ним,

если кто-нибудь заболевал. Особенно же оценили они врачебную помощь, когда в марте

почти вся школа переболела корью. Все ребята охотно принимали лекарства.

– Выпьешь как из бутылочки раза четыре – порато мягко в горле станет и тогда легко

кашлять, – говорили они.

* * *

14 января в ненецкой школе был очередной банный день. Но уборщицы не наносили в

баню воды.

В ответ на замечание завхоза они заявили:

– Мы худы – так поищите получше. Мы больше не придём, – и ушли из школы.

Новость стала известна учащимся. Они собрались в классе, чтоб обсудить создавшееся

положение. И без какой-либо подсказки со стороны взрослых решили сами взяться за дело.

Разделение труда произошло как-то само собой: ребята постарше носили с реки воду и

кололи дрова, малыши таскали к печкам уже расколотые поленья и топили в спальнях печи, а

девочки принялись за мытье полов.

– Мы сами теперь всё делаем, – довольные, сообщили они учителю, который, узнав о

решении ребят, пришел посмотреть, как они работают.

Когда все работы были закончены и ребята, возбуждённые, собрались в классе, учитель

сказал им:

– Вы хорошо сделали, правильно... А как будем дальше?

– И дальше так же, – с готовностью откликнулись школьники.

– Очень хорошо. Работы у вас разделены тоже правильно, – поддержал их учитель.

Два дня учащиеся обходились своими силами: варили, топили печи, убирали в комнатах,

носили воду. Но затем для школы нашли новую кухарку. А ещё через неделю появилась

прачка-уборщица. Однако теперь ребята охотно помогали им во всём.

* * *

Как ни хорошо жилось ребятам в школе, но повидаться с родными всем страшно

хотелось. Считали по календарю, сколько осталось дней до приезда родителей. Они приехали

около середины февраля, по этому случаю решено было сделать четырехдневную

передышку, чтобы ребята смогли съездить в чумы.

Отпуская ребят, учитель не был уверен, что они явятся точно в срок: хорошо если не

задержатся дольше недели... Но ровно через четыре дня ученики вернулись.

Вечером учитель услышал, как группа ребят через класс на цыпочках пробиралась в

спальню, и открыл дверь своей комнаты.

– А мы думали, что ты спишь...

– Да ведь рано ещё... Все приехали?

– Все.

Зажгли в классе лампу. Сгрудились на партах.

– Хорошо в чуме? – спросил учитель.

– Очень хорошо, – ответил за всех Миша Апицын.

– Почему же не остался в чуме?

Миша поднял сияющие глаза на учителя.

– Учиться-то надо же... Интересно...

Чтобы не выдать свою радость, учитель переменил тему разговора:

– Может быть, чаю хотите с дороги?

– Нет, мы сыты...

– Вот в шашки перед сном – давай, – предложил заядлый любитель этой игры Миша

Апицын.

* * *

Не всегда все в школе шло хорошо и гладко. Бывали и неприятные моменты. И одна из

первых неприятностей была связана с хайдуками.

С наступлением светлого времени все мальчики начали возиться с круглыми берёзовыми

палками в метр-два длиной, тщательно обрезая на них сучки и заостряя толстый конец.

– Что это устраиваете? – спросил учитель.

– Хайдуки. Порато хорошо бросать их по снегу.

Действительно, многие из ребят бросали хайдуки удивительно ловко. Возьмут палку за

середину, размахнутся – и толстым заостренным концом бросают в снег. Палка идет по снегу

совершенно прямо и уходит на несколько десятков саженей.

Несколько дней подряд увлекались ребята этой игрой. Устраивали состязания: кто

дальше бросит свой хайдук. И нахайдакали на свою голову. .

Пришел в школу старик сосед и сказал учителю:

– У меня ребята лодку расхайдакали: дыр с полсотни, поди-ка, хайдуками пробили.

Говорят, ваши ребята это сделали.

Ребята сразу догадались, зачем пришел сосед в школу. Учителя встретили притихшие.

Глаза прячут. . Но занятия начались как обычно, и ученики успокоились.

Лишь на следующий день учитель спросил:

– Вы знаете, зачем вчера сосед приходил к нам?

Неуверенно ответили:

– Не знаем.

– Говорят, что вы лодку расхайдакали. Правда это?

Сразу поднялся шум. Все закричали:

– Я не делал!

– Я не делал!..

Потом начали между собой ругаться, обвинять друг друга.

– Вот что, ребята, – прервал их споры учитель, – лодка стоит пятьдесят рублей. Для

старика это большой убыток. Но лодку можно исправить. Надо только всё сделать честно:

самим пойти к хозяину лодки и рассказать, как было дело. Таиться не надо, нехорошо это.

Правдой надо жить, тогда вам будут верить всегда. А будете вертеться, врать – кто поверит

вам, когда нужда придёт? Скажут – нельзя ему верить.

Говорил всё это учитель спокойно, без раздражения и злобы, ожидая, что ребята

откликнутся на его слова. И не ошибся...

Одиннадцатилетний Проня Тайборей со слезами на глазах начал рассказывать:

– Я один только раз хайдакнул, да и то не нарочно: хайдук не туда заскочил... Тут были

Савона да Ванька, работник старика. Они и начали после меня хайдакать. Всю лодку

расхайдакали... Степка да Егорка тоже хайдакали, да лодку они проломить не могли – силы у

них мало.

Дело таким образом выяснилось. Два великовозрастных озорника (племяннику старика

Савоне – семнадцать лет, а Ваньке – двадцать) решили устроить соревнование в попадании

хайдуков в цель, а вину свалили на школьников. Этому помогло то, что Тайборей, хоть и

нечаянно, первым попал в лодку.

Учитель послал Тайборея рассказать старику, как всё было, и спросить, сколько надо

заплатить за дыру, сделанную им, Тайбореем. Сосед был поражен таким признанием и от

денег отказался.

После этого случая школьники стали бросать хайдуки на реке: там нечего было ломать.

* * *

В первых числах марта в выселке Таратинском появилась корь. Как и во всех глухих

углах, в Пеше не придавали особого значения заболеваниям детей. Врач не был приглашён

сразу, и болезнь быстро распространилась.

Узнав о заболевании, учитель сказал своим ученикам, чтобы они не ходили в те дома, где

есть больные. Но уберечь их от заразы все же не удалось, так как в школу приходили матери,

отцы, братья и сёстры болеющих. Напрасно учитель пытался разъяснять им, что это опасно

для учащихся. Нельзя же было стоять всё время у входной двери и никого не впускать. А в

результате через неделю после первого заболевания в выселке заболела девочка и в школе.

На следующий день заболел ещё один ученик, и срочно был вызван врач.

Характерно то, что, хотя больные дети имелись в каждом доме, за доктором никто не

хотел ехать. Но по просьбе школы ехали охотно: за привоз врача брали пять рублей. И не

успевал ещё доктор зайти в школу, как в кухню уже набивалось пять-шесть человек из тех, у

кого дети тоже нуждались во врачебной помощи.

Через четыре дня после первых двух заболеваний в школе свалилось еще четверо.

Наступили трудные дни. Было ясно, что эпидемия захватит и остальных детей, не болевших

ранее корью (а болела до этого корью только одна девочка).

Прекрасным изолятором могла бы служить одна из вышек, но там был такой мороз, что

нечего было и думать помещать туда больных детей. Пришлось отвести под изолятор

спальню девочек. Она была отделена от коридора невысокой заборкой.

Стояли тёплые солнечные дни. Жители Заполярья испытывают огромную радость при

наступлении весны. Первые весенние лучи солнца особенно действуют на детей: кончилась

ночь многодневная, скоро короткое полярное лето, полное движения, жизни. Но сейчас

школьники смотрели в окно на переливы искрящегося снега с глубокой грустью.

Подбегали к учителю.

– Я пойду...

– А ты знаешь, что будет, если простудишься?

Ещё бы не знать: рядом с классом лежали двое тяжело больных. При малейшей возне

товарищей они стонали:

– Ребята шумят. . Худо...

Один день выдался особенно тёплым. В классе от солнышка стало жарко. С грустью

смотрели ребята в окно. Вот уже неделя, как никто из них не выходит на улицу.

– На улицу хотите? – спросил учитель.

– А разве можно?

– Сегодня можно... Только наденьте малицы, закройте рот и играйте на солнце около стен

дома.

В один миг класс опустел. Но уже через четверть часа все вернулись.

– Что так скоро? – удивился учитель.

– Места мало... А дальше ветер. Чего так стоять около стены-то?

– Давай лучше учиться, – предложил Миша Апицын. – Скучно так.

Его поддержали остальные.

Вот и настала страдная пора. Около восьми часов в сутки занимались чтением, счётом,

письмом, рисованием. Особенно налегали на письмо.

– Надо, – говорили, – теперь писать немножко научиться. Читать уж немножко умеем.

И не уставали писать часа два подряд: списывали с книги, записывали песни, чтобы не

забыть их летом.

Болевшие в легкой форме даже не хотели ложиться в кровать. Но двое с наиболее

тяжёлой формой кори пролежали в кровати по десять дней и были страшно удручены, что

отстали от товарищей в занятиях. Особенно сокрушался Вихтур Васильевич господин

Апицын.

– Поздно приехал, – жаловался он учителю, – а теперь заболел. Вот беда-то...

В конце карантина заболел и учитель. К вечеру у него поднялась температура до 39,5. И

несколько дней ребята занимались самостоятельно.

Три вечера провели без учителя, одни. А еще через два дня большинству уже можно

было выходить на улицу.

Хорошо, что переболели все без особых осложнений и скоро поправились. День выхода

на улицу, на солнце был днем великой радости, всеобщего ликования.

* * *

В двадцатых числах марта приехала в школу бабушка Кольки Апицына.

– За парнем приехала, – сказала она учителю. – Парня надо. Старуха, старуха стала...

Чум ставить не могу. В Индигу сын едет, чум ставить некому без Кольки. Надо Кольку!

– А как же вы зимой без Кольки чум ставили? Ведь у отца Кольки жена есть. Она разве

не может помочь ставить чум?

– На Индигу едем. Промышлять надо... Нету здесь промыслов: ни песца, никого добыть

не можно. На Индигу надо. Там есть промыслы-то. Кто повезёт Кольку, как останется?

Некому парня везти. Надо парня. Надо чум ставить.

Колька же, страшно смущённый, удрал из класса.

– Ну что же, твоё дело... Хочешь – так вези. Колька у тебя сам большой, спроси, как он...

– Ой, правда... большой Колька. А куда он ушёл?

Ребята мигом отыскали Кольку. Смеются:

– Поехал наш Николай! Бабка на сани посадит – увезёт.

Кольке стыдно за бабушку: как же, никто ещё не думал приезжать, а она прикатила...

Обидно Кольке. И на бабушкин вопрос он твёрдо отвечает:

– Ним (нет)

– Ой, беда, ой, беда, – голосит старуха. – Почему?

– Учиться хочу, – отвечает Колька.

Ничего бабушка не могла поделать с внуком: так и не поехал. Уезжая, она строго

наказывала учителю:

– Дохтуру-то, дохтуру-то ты его не показывай.

Но при первом же приезде доктора Колька показался ему сам.

Товарищи смеялись:

– Попадет тебе теперь от бабки.

Через несколько дней приехал отец Кольки.

– За парнем приехал. Собираюсь на Индигу.

– Поговори со своим парнем. Не поехал с бабушкой, а с тобой, может быть, и поедет...

Только рано ты увозишь его. Подождал бы, когда распута начнётся. За это время твой Колька

ещё многое мог бы узнать.

Увел отец Кольку в деревню – там разговаривал с ним. Через час Колька вернулся в

школу.

– Поедешь? – спросили ребята.

– Нет.

Следом за Колькой пришел и отец его.

– Оставляю, – сказал, – парня. Сбили меня: не учат, говорят, в школе. Колька рассказал,

чему учат. Ладно... Оставляю – пусть учится.

Но Кольку ждало ещё одно испытание. Десятого апреля бабушка опять приехала за ним.

На этот раз она привезла с собой новенькие пимы и... красную сатиновую рубаху, которую

пообещала отдать, если внук поедет домой.

Не смог Колька устоять перед великим искушением надеть на себя такую красивую

рубаху. Подошел к учителю:

– Я поеду.

– Твоё дело.

– Поеду.

И на этот раз уехал. Ребята говорили, что до школы Колька ни разу не нашивал рубахи.

Видимо, так и было...

* * *

Весть о том, что вся школа болела корью, ускорила приезд родителей и за другими

детьми. Вслед за Колькой разъехались и остальные ученики.

С грустью покидали ребята дом, где прожили четыре с половиной месяца, где научились

читать, писать и считать. Тепло прощались они с учителем, с завхозом, с уборщицами.

Уныло и пусто стало в помещении школы: те, кто наполнял его своим гомоном, весельем,

улетели, как улетают птицы.

Но теперь учитель был уверен: как возвращаются птицы, так и его питомцы непременно

вернутся.

ИЗ ПОТЁМОК ВЕКОВ

1

Нет деревьев, нет кустарников, нет ни домов, ни фабричных труб...

Нет дорог, нет ни вех, ни столбов...

Есть небо и земля. И на земле – ничего, кроме снега.

Утро, день, вечер, ночь – ничего этого тоже нет в зимней тундре. В полдень, как и в

полночь, голубовато-серая мгла вместо дневного света. В полдень, как и в полночь, на

безоблачном небе – звезды да луна.

Под мертвенным светом луны да мерцающих звёзд изредка проносятся по снегу тёмные

островки. Узорчатое кружево рогов плавно покачивается над ними. Это ненцы

перекочевывают по тундре, перегоняют оленьи стада с одного пастбища на другое. За

оленями движется облако колющей, леденящей пыли... Проходят минуты – рогатый островок

тонет во мгле полярной ночи. Ни скрип полозьев, ни шумное дыхание животных не будят

больше замороженных окрестностей. Следы на снегу – вот всё, что напоминает о только что

пробежавшем оленьем стаде.

По свежим следам стада скачет волк, натыкается на остатки оленьих костей, хватает их

острыми зубами... Нет, тут нечем поживиться: до него его собратья перерезали путь и жизнь

отбившегося от стада оленя. Волк задирает морду вверх, секунду-другую смотрит на луну и

жалобно воет:

– У-у-у-у-у. .

Волчья жалоба не получает отзвука, как бы проглатывается морозной тишиной.

Тишина владычествует над тундрой до тех пор, пока не налетит на неё разъяренный сток

– восточный ветер.

Бушующий хаос снежной пыли страшнее тишины, страшнее самого страшного мороза.

Не укроешься вовремя от ледяных плетей стока – обессилит тебя снежный шквал, зароет в

белую холодную могилу.

Извечные жители тундры, ненцы считали снежную бурю живым существом, всесильным

злым богом. Так и говорили про нее: «Хад ярится: зла на кого-то, проглотить хочет». И детей

своих наставляли: «Человек жил-жил и умер. Человек умрёт – на его место другой придёт.

Так повелось с той поры, как земля стоит. Вместе с землёй из потемок веков и Хад пришла.

Хад не знает смерти, как не знает смерти сама земля. А как родилась земля, как Хад родилась

– то сокрыто от нас в потёмках веков. Всё, что из потёмок веков идёт, – то крепко и сильно,

как Хад, как земля, как солнце. Держись за то, что из потёмок веков идёт, – сильным

человеком станешь, знающим, как наши тадибеи – шаманы».

2

Он – как выходец из ненецкой песни-сказки о богатырях: силён и высок. На круглом лице

– пухловатые губы, нос с горбинкой и тёмные узкие, с монгольским разрезом глаза. Лоб

закрыт чёрными, как смоль, волосами. Голову несёт прямо и гордо. На встречных не

обращает внимания. Но в этой деревне у него есть друг, который всегда приветствует его с

радостным изумлением:

– Иван Максимович, ты? Здорово, здорово, дружок!

– Хань дорово, – сдержанно отвечает на приветствие Иван Максимович.

– Каково промышлял?

– Сколько ли промышлял.

– Давно ли из тундры?

– Сейчас только.

– Какова земля?

– Ничего... Не ледяная.

– Олешкам корму много, значит?

– Маленько есть.

– Надолго в нашу деревню?

Иван Максимович смотрит направо, смотрит налево, лукаво прищуривается и по-

ненецки спрашивает:

– Сярка таня? Янгу? (Водка есть? Нет?)

Эти вопросы встречаются хохотком, приятельским похлопыванием по плечу.

– Ах ты, Иван Максимович, Иван Максимович! Для кого сярки янгу, а для тебя, друг,

сярка всегда таня.

От глаз Ивана Максимовича остаются узенькие щелочки, а зубы соперничают в белизне

со снегом.

– Дашь? – спрашивает тихонько.

– За деньги не дам. А угостить – кого и угощать, как не тебя? Душа – мера: пей, пока

видишь да можешь.

– Выпить – вот как хочется! Да и дело надо сделать.

Иван Максимович скребет рукой в затылке, топчется на месте и нерешительно говорит:

– В кооператив надо бы сперва. Должишко маленький есть там за мной... Отдать бы

наперво...

– Да брось ты! Не успеешь, что ли? Знаешь, как у нас говорится: долгу век долог. Топай

ко мне! Встречу нашу спразднуем, а потом... потом шагай себе с богом в свой кооператив.

Худой ты промышленник разве, что не сумеешь каких-то там семи-восьми десятков рублей

вернуть кооперативу?

Иван Максимович очень доволен: так вот и есть. Он – хороший промышленник в двух

тундрах – Большеземельской и Малоземельной. Зачем ему торопиться в кооператив? Не

рассчитается с долгом сегодня – завтра рассчитается. А не отдаст долга в этот приезд –

весной отдаст! Всё равно надо сюда за парнем приезжать: парень в ненецкой школе учится.

И Иван Максимович решительно поворачивает оленью упряжку к дому приветливого

русского человека.

3

Комната маленькая, квадратная. Пол выкрашен тёмно-коричневой краской. На стенах –

цветастые обои со следами мух и тараканов. Такие же обои и на потолке. Налево от входа, в

углу, ссутулилась небольшая кирпичная печка. В правом переднем углу – целый иконостас,

перед которым чадит голубая лампадка. Под иконостасом – четырёхугольный голый стол,

фигурно расписанный доморощенным маляром в четыре цвета: синий, красный, жёлтый и

зелёный. На столе – большой никелированный самовар, деревянная тарелка с варёной

нельмой, глиняная тарелка с кусками сырой сёмги, сырая оленина на медном подносе, две

бутылки водки и чайные чашки.

Не только Иван Максимович – любой кочевник в доме Никиты был желанным гостем.

Жена Никиты угощала «дорогого гостя» крепким чаем, а сам Никита – водкой. Наливая по

первой, он без передышки сыпал словами – то льстивыми для гостя, то язвительными для

себя, но приятно щекочущими самолюбие оленевода-кочевника:

– Иван да свет Максимович! Друг ты мой первеющий! Для ради встречи с тобой –

самолучшим моим дружком-приятелем... да для ради этой встречи завсегда найду по одной,

да и по другой!.. За твоё здоровье, Иван Максимович! За твои удачи в хозяйстве, в промысле!

Говорят: «Пьёшь до дна – не видать добра». А по-моему, другая поговорка ближе нашему с

тобой сердцу, Иван Максимович: «Пей, да дело разумей – и всё будет ладно да складно и

удачливо». Верно ведь?.. Гляди, как по-моему надо!

Выплеснув водку в рот, Никита опрокидывает пустую чашку на свою плешь – донышком

вверх.

– Видал?

Иван Максимович хохочет:

– По-твоему же делаю!.. Только плешь у меня не выросла...

– А ты и без опрокидки на голову донышко покажи! – советует Никита, подавая гостю до

краев наполненную чашку.

Иван Максимович пьет неторопливо, но с каждым глотком голова его всё больше и

больше запрокидывается назад, и дно чашки оказывается, наконец, над его лицом.

– Вот это по-нашенски! – одобрил Никита. – Давай-ка закуси чем бог послал. Говорят,

правда, что «между первой и второй не дышат». А про закуску после первой ничего не

сказано. Не согрешим, стало быть, ежели сёмужке да оленинке честь отдадим, а после того

уж и по другой хлопнем.

– Да хоть бы и по третьей, только меня не обносите! – раздается насмешливый голос у

входа в горницу. Это – сосед и всегдашний собутыльник Никиты – рыжебородый, маленький,

весь какой-то кругленький староста тельвисочной церкви.

– Да бывало ли, чтобы без тебя я хоть рюмку выпил? – отшучивается Никита.

Переступив порог комнаты, староста сначала крестится, глядя на иконы, потом

приветствует хозяев:

– Ночевали здорово, все крещеные, – здравствуйте! О-о... да тут сегодня редкий

гостенёк?! Ивану Максимовичу доброго здоровьица на сотенку годков да каждогодно

опромышливать по сотенке песцов!

Что может быть приятнее для оленевода-охотника, чем пожелание такой богатой удачи!

Иван Максимович даже жмурится от удовольствия, как кот, которому почёсывают за ушами.

Никита наливает, между тем, водку, приговаривая:

– Не думай, что полную тебе поднесу, хоть ты и любишь приговорочку: «Чарка велика,

так и водочка хороша». А мой отец-покойник, хоть и не пил, да и за ухо не лил, а любил

поучать меня: «То и хорошо, что рот дерёт, а хмель не берёт». Пей, стало быть, по маленькой,

чтобы во рту драло, а хмель не брал.

– Всякое даяние благо, ежели от чистого сердца дается, – смиренно говорит староста,

точно подражая голосу попа той церкви, в которой и сам служит церковным старостой.

4

На столе появилась колода карт. За столом на двух венских стульях и скамейке сидят

шестеро мужчин. Жена Никиты наливает чай. Мужчины пьют чай и водку и играют в

«двадцать одно». В игре везёт хозяину дома – Никите. И он, как ни силится, не может

спрятать довольную улыбку. Щедро подливает водку в стакан, идущий посолонь1, и ни

секунды не молчит. За свою привычку говорить без умолку Никита получил прозвдще

Шоркунчик.

Игра началась недавно. Водки тоже ещё выпито немного, и игру каждый ведёт

осторожно, без азарта. Шоркунчику это не нравится. Частым хождением по кругу стакана да

крепкими насмешками-прибаутками старается он подогреть играющих.

– Какие мы игроки? И какие мы питухи? – говорит он возмущенно. – Не в деньги нам

играть, а в спички! Не водку нам пить, а чаем кишки ополаскивать! Посмотрел бы мой

покойный отец на нас, игроков да питухов, плюнул бы! Он – помню я – так, бывало, делал:

выпьет зараз пять ли, шесть ли стаканов вот таких же чайных, как этот, крякнет после этого,

рукавом усы подотрёт и пятисотенную на стол выбросит. «Банкую, – говорит, – ото всех.

Налетай, которые сразиться желают». Д-да... Вот как старики-те жили. А мы – что?

Пятиалтынку проиграем и чуть что не волосья на себе рвём.

– Не те времена пошли, Никита Ефремович, не те времена, – вздыхает церковный

староста. – Раньше люди больше к божьей помощи прибегали, и бог помогал им: получше

нынешнего народишко жил.

Староста, перед тем как сесть за игорный стол, крестится:

– Господи, благослови! Господи, помоги!

Помощь божья ему нужна, чтобы обыграть таких людей, как Иван Максимович. Он и

Шоркунчик – они только и играют сами от себя, а все остальные, кроме Ивана Максимовича,

подставные фигуры: все играют на их деньги. Их задача – помочь Шоркунчику обыграть

ненца. С этой целью Шоркудчик наливает в стакан больше обычного водки, когда очередь

доходит до Ивана Максимовича. И тот постепенно хмелеет. Хмелеют и другие игроки:

напиться на даровщинку – это вся награда от старосты и Шоркунчика за помощь в игре.

Сами же – Шоркунчик и староста – больше прикидываются пьяными: они чем дальше, тем

1 Посолонь – по ходу солнца.

меньше пьют из стакана.

В Иване Максимовиче порции водки вызывают, исключительную весёлость. Он

вспоминает смешные истории из жизни кочевников и, коверкая русский язык, передаёт их в