Текст книги "Софья Васильевна Ковалевская"

Автор книги: Пелагея Полубаринова-Кочина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

При всех недостатках воспитательной системы М. Ф. Смит суровость этой системы имела несомненное положительное значение для девочки, так как содействовала приобретению Ковалевской с детства навыков к систематической и упорной работе. Впрочем, целеустремленность и настойчивость в достижении поставленной цели были заложены в природе Ковалевской. Пользуясь её собственным выражением, можно сказать, что «интенсивность составляла самую сущность ее натуры» [67, с. 546]. Впоследствии профессор Миттаг-Леффлер говорил, что если Ковалевская очень хотела чего-нибудь достигнуть, то ее энергия превышала всякие мерила.

Домашний учитель И. И. Малевич

Первый учитель Софьи Васильевны по общим предметам, Иосиф Игнатьевич Малевич, был сыном мелкопоместного дворянина. Он родился в 1813 г. в местечке Креславка Витебской губернии и получил образование в шестиклассном училище этого местечка. Он решил посвятить себя педагогической деятельности и, выдержав установленный экзамен на звание домашнего учителя, стал заниматься воспитанием и образованием детей в помещичьих семействах. Так, его учениками были последовательно все шесть сыновей псковского помещика Ивана Егоровича Семевского, в том числе упоминавшийся уже нами Михаил, будущий издатель журнала «Русская старина».

В семье Корвин-Круковских Малевич жил с 1858 по начало 1868 г. Он занимался вначале с Анютой и Соней,

а когда Феде исполнилось восемь лет, то и с ним вплоть до поступления его в петербургскую гимназию. После этого Малевич переехал к Невельскому уездному предводителю дворянства Н. И. Евреинову.

«После моей отставки,– пишет Малевич,– по службе министерства народного просвещения, в звании домашнего наставника-учителя с конца 1871 года я по приглашению генерала В. В. Корвин-Круковского переехал жить на покой в Палибино» [95, с. 646]. После смерти Василия Васильевича Малевич остался в семье Корвин-Круков– ских; так, в 1877 г. он жил в Палибине, присматривая за постройкой памятника на могиле генерала. Елизавета Федоровна скончалась в феврале 1879 г. внезапно от сердечного приступа.

В 1890 г., когда Малевич писал воспоминания о своей ставшей уже знаменитою ученице, ему было 77 лет, и он жаловался на болезнь глаз, затруднявшую его работу.

По-видимому, сам Малевич питал больше интереса к гуманитарным наукам, чем к естествознанию и математике, и вначале его больше восхищали литературные способности его ученицы. Он пишет: «Удивленный, восхищенный верным, дельным, красноречиво высказанным взглядом, от которого не отказался бы и лучший учитель словесности, возвратившись после занятий в свою комнату, я думал долго не столько о необыкновенных успехах даровитой ученицы, сколько о дальнейшей судьбе девушки отличной фамилии и богатой: что если бы свыше ей было назначено идти другим путем в жизнь? Что если бы судьба лишила ее избыточности в средствах к жизни и дала бы лишь средства к высшему образованию, увы, недоступному для женщин в наших университетах? Тогда-тогда, о, я даже был уверен в этом – даровитая ученица моя могла бы занять высокое место в литературном мире!» [95, с. 626].

Перечисляя другие предметы, которые он проходил со своей ученицей, Малевич старается описать свою методику их прохождения и указывает основные пособия, которые он давал ученикам.

В связи с занятиями по математике он говорит следующее.

«При первой встрече с моею даровитою ученицею, в октябре 1858 г., я видел в ней восьмилетнюю девочку, довольно крепкого сложения, милой и привлекательной наружности, в карих глазах которой светился восприим¬

20

чивый ум и душевная доброта. В первые же учебные занятия она обнаружила редкое внимание, быстрое усвоение преподанного, совершенную, так сказать, покладли– вость, точное исполнение требуемого и постоянно хорошее знание уроков. Развивая ее способности по методе вышеизложенной, я не мог однако ж заметить при первых уроках арифметики особых способностей к этому предмету, все шло так, как с прежними моими ученицами, и даже я был смущен по следующему случаю. Однажды за обедом генерал спросил свою любимую дочь: „Ну что, Софа, полюбила ли ты арифметику?“ – „Нет, папочка“,– был ее ответ.– „Так полюбите ж ее и полюбите больше, чем другие научные предметы!“,—сказал я с некоторым волнением. Не прошло четырех месяцев, как ученица моя почти на такой же вопрос отца сказала: „Да, папочка, люблю заниматься арифметикою, она доставляет мне удовольствие“.

Отец улыбнулся и, очевидно, был рад ответу своей дочери. Чем больше ученица моя успевала в начальных науках, тем больше я приходил к убеждению, что с нею пойду легко и далеко.

Прошли три-четыре года всегда успешных занятий без всяких выдающихся эпизодов, но когда дошли мы в геометрии до отношения окружности круга к диаметру, которое я преподал со всеми доказательствами и выводами, ученица моя, излагая данное при следующем уроке, к удивлению моему пришла совсем другим путем и особенными комбинациями к тому же самому выводу. Я потребовал повторить и, думая, что она не совсем поняла мое изложение, сказал, что хотя вывод верный, но не следует прибегать к решению чересчур окольным путем, а потому потребовал изложить так, как я преподал. Не знаю, была ли она сконфужена моим неожиданным требованием или, быть может, я задел ее самолюбие, только она сильно покраснела, потупила глаза и заплакала.

Я постарался успокоить ее ласковыми словами, ободрил, урезонил и, повторивши данное, отложил до следующего урока. Это были первые и последние слезы ученицы за уроком во все время моего девятилетнего ей преподавания. В тот же день я передал этот случай генералу, и когда пояснил все дело, то он, как старый математик, похвалил изобретательность своей дочери и сказал: „Молодец Софа! Это не то, что было в мое время. Бывало, рад-рад, когда знаешь хоть кое-как данный урок, а тут

21

сама, да еще девчонка, нашла себе другую дорогу“ – и, очень обрадованный, пожал крепко мою руку» [95, с. 640].

Желание заслужить похвалу отца и приобрести его любовь было большим стимулом для Сони во время ее занятий, в особенности математикой.

Брат Софьи Васильевны, Федор Васильевич, в своих воспоминаниях о сестре указывал, что девушке старались дать воспитание и образование соответственно понятиям своей среды, т. е. стремились сделать из Софы светскую барышню. Ее вели обычным рутинным путем, но «этот путь никак не мог удовлетворить ее пылкую восприимчивую натуру» [92, с. 632], и ей приходилось вести борьбу за свободу своего образования и своими успехами устанавливать право на расширение этого образования.

По свидетельству Малевича, арифметикой Соня занималась два с половиной года, после чего был пройден курс алгебры Бурдона в двух томах [97]; «в половине курса алгебры приступили к геометрии; на шестом году обучения были закончены планиметрия и стереометрия» [95, с. 631].

Интересно воспоминание С. В. Ковалевской о том, как И. И. Малевич вовлек ее в занятия математикой с двоюродным братом Мишелем. Это был единственный сын вдовы-помещицы, мечтавший о том, как он сделается художником и будет изучать искусство, путешествуя по Европе. Мать уговаривала его поступить в гимназию для получения общего образования. Юношу начали готовить в седьмой класс, на что он согласился крайне неохотно.

Когда мать с сыном приехали на лето в Палибино, то решено было, что с ним будет заниматься математикой такой опытный преподаватель, как Малевич. И вот, когда последний в красивых, раз навсегда заученных выражениях излагал какую-нибудь теорему, Мишель выслушивал с пренебрежительным видом, делал замечания по поводу доказательства и, наконец, заявлял: «Хотите,

я вам сейчас же докажу совсем обратное?», причем важно начинал молоть всякий вздор, ставя в тупик Малевича.

«Очевидно, Мишель не хочет понимать,– сказал, наконец, Малевич матери Мишеля,– и заниматься с ним не имеет смысла». Мать стала присутствовать на уроках – все было бесполезно. Она умоляла учителя что-нибудь придумать для того, чтобы заставить мальчика учиться.

«„Мишелю нужен товарищ...“,– решил Малевич. И за неимением лучшего выбор пал на меня»,—пишет Кова¬

22

левская [67, с. 339]. Соня поняла свою роль —нужно было доказать, что даже девочка сможет легко понять такие вещи, каких Мишель не понимает. Тогда юноша сразу переменил тактику. Ему стыдно было отставать от девочки, которая к тому же была моложе его па полтора года. «Кто же таких пустяков не понимает!» – стал теперь говорить он в ответ на задаваемые ему вопросы. Соня, со своей стороны, «напрягала все усилия, чтобы быть на высоте возложенной на нее миссии» [67, с. 340]. В результате за лето был пройден большой курс алгебры и геометрии.

Дядя Петр Васильевич

Сама Ковалевская считала, что первые проблески интереса к математике были возбуждены в ней ее детскими беседами с любимым дядей Петром Васильевичем Кор– вин-Круковским.

Это был седой, высокий старик, которого считали «человеком не от мира сего». Свое имение он передал сыну, оставив себе небольшой пенсион. Его покойная жена была такой свирепой крепостницей, что ее убили дворовые.

Прослужив недолго на военной службе, Петр Васильевич вышел в отставку в чине поручика. Оставшись одиноким, Петр Васильевич часто гостил в семье брата. Он был человеком очень начитанным. Соня, которая всегда внимательно слушала его рассказы обо всем прочитанном, была его любимицей.

Однажды он приехал на рождественские праздники в Палибино. Но Елизавета Федоровна с дочками была в Петербурге, и оттуда они прислали ему поздравительные письма. Петр Васильевич ответил Соне 5 января 1867 г.

Мне хотелось непременно, моя бесценная Софинька, день твоего рождения провести с отцом твоим. Все праздники мы очень грустили, не получая от вас никакого известия, но 3 числа (день рождения Сони.– П. Л), лишь только проснулись, нам принесли ваши письма, и в том числе твое милое письмо, которым ты меня порадовала...

Поцелуй от меня ручки мамы и сестрицы и скажи им мои сердечные пожелания, чтобы вы, мои бесценные, вполне наслаждались жизнью и ни одно темное облачко не заслонило вашего горизои га.

Будь счастлива и здорова, даруй господи, чтобы все твои сердечные желания исполнились, но желай умеренно, и только возможного.

Душою преданный тебе старый дед Петр Круковскин 9.

0 ЛОА АН, ф. 768, он. 1, № 53.

2?

Пожелания дяди не осуществились в жизни Софьи Васильевны: она не обладала уменьем желать умеренно и только того, что возможно.

О влиянии на нее Петра Васильевича Ковалевская товорит следующее: «Хотя он математике никогда не обуч'ался, но питал к этой науке глубочайшее уважение. Из разных книг набрался он кое-каких математических сведений и любил пофилософствовать по их поводу, причем ему часто случалось размышлять вслух в моем присутствии. От него услышала я, например, в первый раз о квадратуре круга, об асимптотах, к которым кривая постепенно приближается, никогда их не достигая, и о многих других вещах подобного же рода,—смысла которых я, разумеется, понять еще не могла, но которые действовали на мою фантазию, внушая мне благоговение к математике, как к науке высшей и таинственной, открывающей перед посвященными в нее новый, чудесный мир, недоступный простым смертным» [67, с. 42].

Далее Ковалевская вспоминает одно обстоятельство своей жизни в Палибине, которое также способствовало привлечению ее внимания к математике.

«Говоря об этих первых моих соприкосновениях с областью математики, я не могу не упомянуть об одном очень курьезном обстоятельстве, тоже возбудившем во мне интерес к этой науке.

Когда мы переезжали на житье в деревню, весь , дом пришлось отделать заново и все комнаты оклеить новыми обоями. Но так как комнат было много, то на одну из наших детских комнат обоев не хватило, а выписывать-то обои приходилось из Петербурга; это было целой историей, и для одной комнаты выписывать решительно не стоило. Все ждали случая, а в ожидании его эта обиженная комната так и простояла много лет с одной стеной, оклеенной простой бумагой. Но, по счастливой случайности, на эту предварительную оклейку пошли именно листы литографированных лекций Остроградского10 о дифференциальном и интегральном исчислении, приобретенные моим отцом в его молодости.

Листы эти, испещренные странными, непонятными формулами, скоро обратили на себя мое внимание. Я по¬

10 Вероятно, это были лекции М. В. Остроградского по дифферент циальному исчислению, записанные и изданные в литографиро* ванном виде прапорщиком И. И. Борткевичем. Эти лекции уте* ряны [98, с. 435, 565],

24

мню, как я в детстве проводила целые часы перед этой таинственной стеной, пытаясь разобрать хоть отдельные фразы и найти тот порядок, в котором листы должны были следовать друг за другом. От долгого, ежедневного созерцания внешний вид многих из формул так и врезался в моей памяти, да и самый текст оставил по себ^ глубокий след в мозгу, хотя в самый момент прочтения он и остался для меня непонятным» [67, с. 43].

Эпизод из детских лет

В дневниках Елизаветы Федоровны 1863—1864 гг. есть записи, отражающие события, в какой-то мере связанные с польским восстанием 1862—1863 гг. В апреле 1863 г. Елизавета Федоровна записала: «В продолжение всего месяца у нас было весьма мало приезжающих; Василий был на мировом съезде, а в 30-е апреля приехал в Витебск на дворянские выборы».11-12

Дальше она пишет о том, что муж в Невеле встречает нового губернатора. «Мы теперь в ожидании решения о назначении Василия в губернские предводители <...) При нынешних запутанных делах польских это весьма трудный пост»,—замечает Елизавета Федоровна; но она радуется увеличивающейся теперь возможности ездить в Витебск. Василий Васильевич придерживался умеренно консервативных взглядов и был подходящей фигурой для предводителя дворянства.

Эпизод, характеризующий как саму Соню – подростка лет пятнадцати, так и настроения окружающего ее общества, описан Ковалевской в ее «Воспоминаниях детства из эпохи польского восстания» [67, с. 342—357].

На семейный праздник – именины матери, 5 сентября 1865 г.,—съехались в гости соседи-помещики, среди которых было много старых поляков (молодые или погибли во время восстания 1862—1863 гг., или были сосланы в Сибирь, или эмигрировали за границу). В числе присутствующих был незваный и нежеланный гость – полковник Яковлев, который был прислан согласно распоряжению наместника царя Муравьева, уволившего всех граждан-* ских администраторов и заменившего их военными.

“-12 ЛОА АН, ф. 768, on. 1, № 29, л. 51 – об.

25

Говорили, что среди высших офицеров было много додавших в отставку, когда был получен приказ двинуться в Польшу. Другие, принимавшие участие в подавлении восстания с оружием в руках, уклонялись от роли палачей. Полковник же Яковлев стал военным начальником Витебской губернии и заслужил всеобщую ненависть.

Соня была всей душой на стороне поляков и даже начала потихоньку от всех обучаться у Малевича польскому языку. Она восхищалась молодым и красивым паном Буйницким, который проявлял к девочке интерес, так как чувствовал ее симпатию к восставшим. Однажды он написал в ее альбом стихотворение на польском языке такого содержания:

«Дитя, если я тебя больше никогда не увижу, то я навсегда сохраню о тебе светлую память.

Как я был бы счастлив, если бы мне удалось увидеть расцвет того бутона, который уже готов раскрыться.

Но судьба не дарит мне этого счастья, и я могу лишь на прощанье преклониться перед его красотой!» [67, с. 349].

Ковалевская пишет, что при чтении этих строчек ее охватило одновременно чувство радости и печали: «Что значили эти стихи? Я была счастлива и горда тем, что он посвятил их мне, но в то же время у меня щемило сердце от горестного предчувствия» (Там же).

Через несколько дней пан Буйницкий исчез. Может быть, он отправился «до лясу», т. е. в леса, как тогда говорили, чтобы примкнуть к восставшим, может быть* уехал за границу, возможно, он погиб или был сослан в Сибирь. Соня была убеждена, что он находится в рудниках Сибири и в мечтах строила планы того, как она поедет в Сибирь, найдет его там и освободит!

И вот, узнав, что на вечере будет полковник Яковлев, девочка начала фантазировать: «Завтра, как только он сядет за стол, я возьму большой нож и воткну ему в сердце, с возгласом: „Это за Польшу!“ Потом меня, конечно, схватят, закуют в цепи и отправят в Сибирь, где я встречу пана Буйницкого!» [67, с. 352].

Однако на самом деле вышло несколько иначе. Яковлев разошелся и, чтобы показать свои таланты, пожелал сделать рисунок в альбоме. Взрослые велели Соне.принести ее заветный альбом, в котором стихи пана Буйницкого были ею, правда, заклеены, так что оставались

26

лишь ее собственные рисунки, Но тем не менее рисунок Яковлева показался ей кощунством. И вдруг девочка вырвала из рук Яковлева альбом, разорвала на мелкие клочки страницу с его рисунком и растоптала ее. Гувернантка, конечно, схватила ее за руку, потащила в темный чулан, девочку наказали, но ей казалось, что это было только для вида, а на самом деле все ей сочувствовали. Для Яковлева придумали какие-то объяснения, вроде того, что Соня совершила свой поступок из зависти к его искусству рисования.

Сестра Анюта

Большое влияние на духовное развитие Сони оказала ее старшая сестра Анна. Это была незаурядная девушка. Сначала, скучая в глуши Витебской губернии, она поглощала английские рыцарские романы, потом начала сама писать повести, в которых проявился ее недюжинный литературный талант. Обладая живым воображением, она глубоко воспринимала переживания героинь прочитанных романов и умела перевоплощать собственные переживания и мечты в поэтическую форму. Соня обожала сестру и называла ее своей духовной мамой. Когда Анюта поведала ей свою тайну – ее повесть «Сон» будет напечатана в журнале «Эпоха» [99], издававшемся Достоевским,—то восторгу Сони не было конца. Ее сестра – писательница!

Но на так посмотрел на дело генерал Корвин-Круков– ский. Он не любил женщин-писательниц и считал позором для своей дочери литературную деятельность. Впрочем, после прочтения повести он смягчился и позднее по просьбе Елизаветы Федоровны и Анюты разрешил им даже поехать в Петербург познакомиться с Достоевским.

Федор Михайлович влюбился в Анну Васильевну, которая была очень хороша собой, «высоконькая, стройная, с прекрасным цветом лица и массою белокурых волос, она могла назваться почти писаной красавицей, а кроме того, у нее было много своеобразного charme» [67, с. 50]. Однако Достоевский, иногда сердясь на Анюту и поддразнивая ее, противопоставлял ее лицо оживленному личику смуглянки Сони. Ковалевская вспоминает о том, как она по– детски влюбилась в Достоевского, как страдала, когда узнала, что он сватается к Анюте, и как удивилась, что сестра отказала писателю. С большим художественным мастерством в «Воспоминаниях детства» Софья Василь¬

27

евна описала свои детские переживания. Чтобы доставить радость Достоевскому, она старательно разучила трудную для ее возраста Патетическую сонату Бетховена, которую любил Достоевский, и однажды с увлечением сыграла ее для него. Когда она закончила играть, то удивилась окружавшей ее тишине. Оказалось, что Достоевский тем временем объяснялся в любви Анюте «своим страстным порывчатым шепотом» [67, с. 82]. Можно себе представить страдания бедной девочки!

Юность Анны совпала со временем, охарактеризованным В. И. Лениным как период первой революционной ситуации13. Анна испытывала глубокий внутренний перелом, когда господствовавшие в русском обществе идеи шестидесятников-просветителей достигли глухой Витебской губернии.

В «Воспоминаниях детства» Софья Васильевна рассказывает о том, как новые идеи докатились до тихого дворянского уголка в Палибине. Сын приходского священника, Алексей Филиппович, окончив семинарию, наотрез отказался идти в священники. «Он предпочел уехать в Петербург, поступить своекоштным в университет» на естественное отделение «и обречь себя в течение четырех лет учения на чай да на сухую булку»,– говорит Ковалевская. Приехав на каникулы домой, он «такую понес ахинею, якобы человек происходит от обезьяны и якобы профессор Сеченов доказал, что души нет, а есть рефлексы», что его «отец стал кропить сына святой водой» [67, с. 58].

Анюта доставала от Алексея Филипповича журналы «Современник», «Русское слово» – органы революционных демократов и разночинной интеллигенции, «каждая книжка которых считалась событием дня у тогдашней молодежи. Однажды он принес ей даже нумер запрещенного «Колокола»...» Под влиянием разговоров с молодым человеком и чтения доставляемых им книг Анюта развивалась очень быстро и изменялась не по дням, а по часам.

«Она изменилась даже наружно, стала одеваться просто, в черные платья с гладкими воротничками, и волосы стала зачесывать назад, под сетку. О балах и выездах она говорит теперь с пренебрежением. По утрам призывает дворовых ребятишек и учит их читать, а встречая на прогулках деревенских баб, останавливает их и подолгу с ними разговаривает» [67, с. 60].

13       Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 26, с. 218—219,

28

Но всего замечательнее то, что у Анюты, ненавидевшей прежде ученье, явилась страсть учиться. Когда Соня была совсем маленькой, ей доставляло большое удовольствие присутствовать на уроках сестры. Она прислушивалась к ним с таким вниманием, что подчас, когда 14-летняя Анюта не знала заданного урока, восьмилетняя Соня подсказывала его ей с торжеством. Это забавляло девочку, но не поколебало преклонения перед старшей сестрой. Теперь же Анюта стала тратить свои карманные деньги да серьезные книги, выписывала целые ящики книг, среди них —с мудреными названиями: «Физиология жизни», «История цивилизации» (см. там же) и т. д.

В одном из писем Елизаветы Федоровны этого периода рассказывается о том, что Анюта целый день проводит в комнате, где изучает Аристотеля и Лейбница и заполняет целые листы выписками и рассуждениями.

Софью Васильевну впоследствии часто называли «нигилисткой», как человека, который примыкал к общественному движению шестидесятых годов.

М. В. Нечкина говорит: «Марксистская историческая наука давно уже раскрыла то высокое положительное общественное содержание, которое вложено в понятие «нигилизм»; он был этапом разночинского, революционно-демократического по своему объективному содержанию движения, возникшим после революционной ситуации 1859– 1861 гг. Возглавленный передовыми публицистами-шести– десятниками, жившими идеями Чернышевского, выразившийся более всего в его ученике Писареве, «нигилизм» получил свое пренебрежительное название от врагов нового, дерзко приняв это название как вызов. Латинское nihil – «ничего» – казалось молодым протестантам подходящим к их боевому общественному характеру. Субъективно нигилисты не хотели ничего принимать от старого мира; они были ниспровергателями старых устоев феодального порядка, шли в бой на весь старый общественный уклад, на дворянскую эстетику, на отжившую мораль привилегированных эксплуататорских классов. «Нигилизм» клянется именем Чернышевского, «нигилист» считает себя его последователем, лишь пошедшим далее по его пути» [100, с. 493].

Звание «нигилистки» будет сопровождать Ковалевскую до конца ее жизни. Конечно, российское начальство понимало слово «нигилистка» совсем иначе. Пример такого своеобразного понимания приводит цензор Никитенко:

29

«Нижегородский губернатор признает нигилистками всех женщин, «носящих круглые шляпы, синие очки, башлыки, скрывающих коротко остриженные волосы и не носящих кринолинов», приказывает забирать их в полицию, где им приказывают скинуть все эти наряды и надеть кринолины, а если не послушаются – высылать их из губернии» [101, с. 581].

Двоюродная сестра Анюты и Сони, Софья Аделунг, оставила воспоминания о сестрах, относящиеся ко времени поездки их с матерью в Швейцарию – в 1866– 1867 гг. Проездом через Германию они останавливались в Штутгарте, в семье Аделунгов.

Когда беседа в кругу семьи и гостей касалась политических вопросов, Анюта также вступала в разговор, «Между ее бровями,– пишет Аделунг,– появлялась глубокая складка, когда она говорила – и как могла она говорить! Она уже впитала в себя политические и социальные идеи... ее душа мечтала о реформах. Ее красивая головка была полна мыслями, почти готовыми проектами и планами. Когда произносилось слово «жандарм», она приходила в ярость, и долго нельзя было с нею ни о чем другом начинать разговор. Обычно она могла часами сидеть спокойно и молчаливо; но когда приходил к ней огонь воодушевления, то она говорила с поразительным красноречием, и слова так и текли из ее уст, в то время как она торопливо ходила взад и вперед по комнате, дрожа от негодования, пылая в священном гневе или погружаясь в глубокую скорбь» [102, с. 402].

Соня Аделунг, ровесница Софы, была тогда совсем далека от социальных проблем. Плохо понимая смысл речей Анны, она «довольствовалась тем, что любовалась своей кузиной... и верила в нее, как в умнейшее, глубоко– мысленнейшее и прекраснейшее существо, которое ей когда-либо приходилось встречать» [102, с. 403]. Аделунг вспоминает также восхищение, с которым она слушала мягкое меццо-сопрано Анюты, в особенности ее исполнение «Казачьей колыбельной» Лермонтова.

Нетрудно дать объяснение настроениям Анюты и, в частности, ее возмущению жандармами. Ведь после не– удавшегося покушения Д. В. Каракозова на Александра II реакция в России усилилась и последовали аресты также среди лиц, не причастных к покушению, но подозреваемых в радикальных взглядах. Несомненно, что среди знакомых Анюты и Сони были пострадавшие. Так,

30

весной 1866 г. был арестован старинный знакомый их семьи П. Л. Лавров. В это. же время был подвергнут заключению В. А. Слепцов, коммуна которого, организованная в 1863 г., «нашумела в летописях эпохи» (см. предисловие К. Чуковского к книге В. А. Слепцова «Трудное время») [103, с. 12].

Софья Васильевна была знакома с В. А. Слепцовым. Неизвестно, когда началось это знакомство, однако несомненно, что видный революционный демократ оказал глубокое влияние на Соню. Об этом можно судить по тому, что в шведском издании «Воспоминаний детства» в качестве ведущих властителей дум русской молодежи того времени Ковалевская, наряду с Добролюбовым и Чернышевским, называет и Слепцова [43]. В сохранившемся отрывке повести С. В. Ковалевской о Чернышевском дается характеристика В. А. Слепцова. Если в 1866 г. сестры Корвин-Круковские еще не были знакомы со Слепцовым, то, несомненно, они слышали о нем.

’ Как раз в годы пребывания сестер за границей в Швейцарии (некоторое время они жили в Монтре) происходили конгрессы I Интернационала: 1-й конгресс – 3^-8 сентября 1866 г. в Женеве, 2-й – со 2. по 8 сентября 1867 г. в Лозанне. В то же время проходил в Швейцарии конгресс Лиги мира и свободы. В газетах того времени деятельность этих конгрессов широко освещалась, а в Швейцарии тогда было много русских эмигрантов. Поэтому следует согласиться с предположением И. С. Книж– ника-Ветрова [104], что Анна Васильевна во время пребывания за границей в эти годы должна была подвергнуться дополнительным влияниям. Более того, можно предположить, что именно здесь у Анюты возникла мысль, перешедшая два года спустя в решение, поохать в Париж и приобщиться к его интенсивной общественной жизни.

Но вернемся к воспоминаниям С. Аделунг. По ее словам, Соня была тенью своей старшей сестры, и потому неудивительно, что у нее были такие же взгляды, как и у Анюты. Однако Аделунг отмечает, кроме того, что Соня также умела захватывать других «воодушевлением, которое светилось в ее глазах и звучало в ее словах». Она говорит также, что младшая сестра «была постоянно готова пройти сквозь огонь, умереть мученической смертью за свои высокие идеалы, за человечество» [102, с. 400].

Отмечая «лихорадочное состояние, которым тогда была

31

охвачена часть русской молодежи», С. Аделунг высказывает мнение о том, что к браку с В. О. Ковалевским Софья Васильевна пришла потому, что находилась «под давлением других, которые захватили ее своим политиче– ски-социальным катехизисом и новыми мыслями и взглядами того времени. В первом ряду была Анюта, которая была старше и опытнее и которая вовлекала младшую сестру во все волнующие события, которыми она сама была поглощена и из которых она сама в течение всей своей жизни не могла полностью выбраться» [102, с. 404].

Что за события имеет в виду Аделунг? Об этом мы узнаем, если проследим за дальнейшей жизнью Анны Васильевны. В 1869 г. она вместе с Соней уехала за границу, поселилась в Париже, где некоторое время работала наборщицей. Познакомившись с французским революционером Шарлем-Виктором Жакларом, она вышла за него замуж. Оба стали видными деятелями Парижской Коммуны. В. Жаклар 18 марта 1871 г. руководил вооруженными силами в районе Монмартра, был избран в Центральный Комитет Национальной гвардии и командовал ее 17-м легионом; в боях с версальцами он проявил большое мужество. Анна Васильевна была горячей сторонницей Парижской Коммуны и активной ее участницей; она занималась организацией госпиталей и участво* вала в комиссиях по женскому вопросу и образованию, ее подпись стоит под рядом воззваний Парижской Коммуны.

После разгрома Парижской Коммуны Жаклары не могли жить во Франции, они эмигрировали сначала в Швейцарию, а затем, в 1874 г., с годовалым сыном на руках – в Россию.

Соня всю жизнь горячо любила свою сестру. «Милая Анюта, ты такая хорошая, чудная, великая, что я бы готова была поклониться тебе в ноги. Анюта, мой луч– ший, чистейший, благоразумнейший идеал...»,– писала 18-летняя Соня 28 декабря 1868 г, своей сестре [105, с. 87].

Глава II

Юность

Первые занятия высшей математикой

Семью Корвин-Круковских посещали профессор математики Петр Лаврович Лавров и профессор физики Морской академии Николай Никанорович Тыртов. Последний написал учебник физики, пользовавшийся в то время известностью [106]. Автор подарил экземпляр своего учебника Василию Васильевичу. Каково же было его удивление, когда Соня, которой было в то время лет четырнадцать, заинтересовалась этим учебником и самостоятельно начала читать его.

В разделе оптики она встретилась с неизвестными ей понятиями синуса и тангенса. Вероятно, Малевич не смог удовлетворить ее любопытства по этому поводу: в его воспоминаниях говорится, что он только собирался проходить со своей ученицей тригонометрию (возможно, эта мысль возникла в связи с интересом девочки к физике). Но непредвиденные обстоятельства помешали этому намерению: из-за болезни старшей сестры Соня в начале сентября 1866 г. отправилась с матерью и Анной на зиму в Швейцарию. Хотя Малевич в следующем году поехал к своей ученице за границу, но занятия там шли лишь урывками. Все вернулись в Россию в конце 1867 г.