Текст книги "Софья Васильевна Ковалевская"

Автор книги: Пелагея Полубаринова-Кочина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

До свидания, мой дорогой Гёста. Сохраните свою дружбу ко мне. Я в этом очень нуждаюсь, уверяю Вас. Поцелуйте за меня Фуфу и поблагодарите Сигне за заботу о ней.

Преданная Вам Соня [СК 321].

Миттаг-Леффлер спешит ответить 15 января и начинает письмо добрыми словами: «Дорогая Соня, только что получил Ваше письмо от 12/1. Мне так искренне Вас жаль, и если бы я мог Вам помочь, то не нашлось бы никого более готового на это, чем я. Поверьте мне, пусть Вас не смущает то, что совершенно невозможно, чтобы два человека, и в особенности если один из них мужчина, а другой женщина, в области чувства были бы в совершенно одинаковом настроении, как бы одинаковы ни были у них основания для этих чувств» [МЛ 67].

Дальше он пишет, что охотно приехал бы в Париж, но сейчас не может покинуть Стокгольм, и повторяет свои советы обратиться к хорошим докторам по нервным

157

болезням, в особенности к Огюсту Вуазену, адрес которого он дает.

Про дочку Софьи Васильевны, оставшуюся на попечении Сигне, он пишет, что она здорова и бодра, была с ними в Упсале, что доставило ей большое удовольствие.

Математики Стокгольмского университета на собрании единогласно постановили выразить в протоколе свою радость по поводу награждения Софьи Васильевны. Собирались приветствовать ее по приезде в Стокгольм, но ее приезд откладывался, а приветствия в Пария? так и не дослали.

Письмо Ковалевской от 17 января более спокойное. Она сообщает о своем разговоре с Бертраном насчет получения работы в Париже. Бертран ей ответил, что самым большим препятствием к тому, чтобы она могла создать себе положение во Франции, является то, что она не француженка. Ей необходимо принять французское гражданство. Софье Васильевне пришла в голову мысль о промежуточном решении: для малой натурализации достаточно шестимесячного пребывания в Париже, что у нее получится, если она возьмет отпуск на семестр. За это время она продолжит свои исследования по задаче о вращении, напишет хорошую работу, она послужит ей докторской диссертацией, которую она блестяще защитит в Париже. Если после этого для нее все же не найдется подходящего места во Франции, то она сможет осепью вернуться в Швецию. Но французские математики, как она полагает, будут считать себя обязанными создать ей положение во Франции.

В конце письма она пишет:

Я думаю, думаю и не знаю, на что решиться. Я прошу вас, дорогой Гёста, как можно скорее написать мне, что Вы думаете об этом проекте. Я очень расположена следовать всем Вашим советам. Сейчас больше, чем когда-либо, я ощущаю потребность в направляющей руке и поддержке друга. Спасибо, Гёста, за Вашу дружбу. Я думаю, что лучше было бы, пожалуй, начать не с того, чтобы хлопотать об отпуске на весь семестр, а послать Вам справку врача о необходимости продолжить мое пребывание здесь еще на две-три недели. За это время мои нервы немного успокоятся, и мне станет яснее, как поступить... Знаете ли Вы, что Эрмит единогласно избран вице-президентом Академии?

Преданная и благодарная Вам

Софья Ковалевская [СК 323].

Конечно, Софья Васильевна приносила большое огорчение Миттаг-Леффлеру, развивая перед ним свои проекты, ведущие к уходу из Стокгольмской школы вопреки

158

планам Гёсты. Но он действует как истинный и великодушный друг, помогающий ей в ее планах.

Через два дня Ковалевская пишет, что получила его телеграмму и пошла к Вуазену. Он нашел, что ее нервная система в плохом состоянии и настаивает, чтобы она подверглась серьезному гидротерапевтическому лечению. «В общем, я чувствую себя теперь гораздо спокойнее,– говорит Софья Васильевна,– и очень стыжусь тех глупых писем, которые я написала вам па днях» [СК 324]-

Постепенно она переключается на интересы Миттаг– Леффлера. В телеграмме от 24 января она сообщает: «Если Эрмит получит награду, Бертран обязательно также должен получить» [СК 325].

Миттаг-Леффлер, который хлопочет о шведских орде^* нах для французских математиков, благодарит Ковалевскую за доставляемые ему сведения и пишет 27 января, что накануне он разговаривал с известным шведским доктором Кейем и тот посоветовал не представлять в Высшую школу свидетельство Вуазена, как слишком серьезное. Достаточно удовлетвориться справкой от русского врача Якоби, жившего в Париже, но лечиться у Вуазена, а затем летом поехать в какую-нибудь горную местность. У Вуазена следует спросить, сколько он возьмет за лечение. «Вы скажете ему всю правду о Вашем экономическом положении, и на основании этого он и назначит цену,– пишет Гёста,– он сам говорил мне, что так принято поступать. Сам он чрезвычайно богат» [МЛ 68].

Все-таки Миттаг-Леффлер надеется, что Софья Васильевна останется в Стокгольме, и готовит почву для ее переизбрания на следующий пятилетний срок:

«Я теперь достиг того, что собрал фонд в 50 000 крон. Проценты с них (4%) = 2000 крон и 2000 – от городских уполномоченных пойдут на Ваше жалованье». В дальнейшем он надеется на увеличение ее дохода. Он намечает в качестве экспертов для отзыва о ее работах Гельмгольца, сэра Уильяма Томсона и Бельтрамп, «и тогда,– иронизирует он,– для Ретциуса и компании будет большой радостью увидеть, что не одна только „группка Вейершт– расс – Эрмит – Пуанкаре44 ставит Вас высоко» [МЛ 68].

Отзывы о научных работах Ковалевской были даны Бельтрами, К. Бьеркнесом и Эрмитом; В. Леке и Г. Угг– лас сделали свои представления к ее избранию. Миттаг– Леффлер добился того, чтобы Софья Васильевна была избрана профессором Высшей школы пожизненно (a vie),

159

причем ей предоставлялся выбор—воспользоваться или нет своим правом оставаться в Стокгольме.

В конце января 1889 г. Миттаг-Леффлер посылает Ковалевской сердитые и взволнованные письма. Она плохо и несвоевременно выполняет его «дипломатические» поручения по поводу орденов и ставит его в неловкое положение. Так, 29 января 1889 г. он пишет:

Дорогая Соня!

Прежде всего я должен побранить Вас за то, что Вы с самого начала не уведомляли меня о событиях в Париже и не отвечали как следует на мои вопросы. Если бы Вы это сделали, то я легко мог бы уладить историю с Бертраном, но сделать это так сразу в последнюю минуту, по телеграфу оказалось прямо невозможно. А затем, разве я не просил Вас выполнить Ваши общественные обязанности по отношению к Левенгаупту и не обращал Ваше внимание на важность этого? А Вы не сделали ему визита [неразборчиво], и поэтому Вас не пригласили на праздник в честь рождения нашего короля, о чем теперь знает половина Стокгольма, и прежде всего сам король. Нет, попомните мои слова, Вам никогда ни в Париже, ни в другом месте не удастся играть той общественной роли, которой Вы добиваетесь, и это по двум причинам: 1. Какой бы ловкой Вы ни были спорадически, но в Вас совершенно нет настойчивости, требующейся, чтобы добиться того, что Вы заранее, быть может очень хорошо, себе наметили. 2. С другой стороны, в Вас нет и того равнодушия к общественным и внешним обстоятельствам, которое, когда оно совершенно истинно, и создает успех, которого не ищешь.

Но теперь довольно морали. Если Вы действительно хотите сохранить благоволение Бертрана, то сделайте следующее:

1. Сейчас же пойдите с визитом к Левенгауцту. Скажите ему, что Вы были больны и должны были просить отпуск по болезни, и извинитесь, что поэтому не были у него с визитом раньше.

2. Когда Вы через несколько дней получите в Париже Вашу статью, то дайте один экземпляр ее переплести у Эрмана (улица Сорбонны 8) в очень хороший, красивый, королевский переплет. Пусть поместят па переплете [вензель Оскара II] с королевской короной сверху. Затем напишите производящее впечатление письмо королю (пришлите мне тотчас же черновик его), в котором Вы скажете, что надеялись лично передать свою статью его величеству, высокому другу и покровителю математики, который, благодаря установлению премии по математике, навсегда связал свое имя с историей точных наук, но что Вы затем заболели вследствие переутомления при этой работе. Поэтому Вы вынуждены были взять отпуск и пробыть в отсутствии довольно долго и позволяете себе поэтому послать ему эту работу. Когда книга и письмо будут готовы (письмо должно быть предварительно одобрено мною), то пойдите снова к Левенгаупту и спросите его, не окажет ли он любезность препроводить их.

Не говорите с ним об орденах.

Смотрите не запачкайте книгу, как это с Вами бывает, не поцарапайте, не загибайте на ней углов и т. п.!!!

160

3.       Сообщите Эрмиту или Бертрану (но ни в коем случае не Ле– венгаупту) то, что найдете нужным рассказать из следующего разговора, который я имел сегодня с приближенным министра иностранных дел:

Король не может наградить Бертрана лишь потому, что он член Института Франции. Тогда ему пришлось бы подумать, по крайней мере, и об академиках Берлина. Но немецкое правительство лишь с большим трудом позволяет немецким ученым получать иностранные ордена. У короля должна быть специальная причина [МЛ 69].

Через два дня было послано еще более длинное письмо, сохранившееся лишь в отрывках. Миттаг-Леффлер упрекает Ковалевскую в том, что ее письмо и телеграмма «относительно душевного состояния Бертрана» по поводу неполучения ордена пришли слишком поздно, когда уже невозможно было просить о награде для Бертрана. Он добавляет: «И что за ребячество думать, что король воспользуется своим юбилеем – 60-летием, чтобы почтить Институт Франции^ Ведь Вы же хорошо знаете, во-первых, что король не республиканец, во-вторых, что его политика скорее склоняется на немецкую, чем на французскую сторону, и в-третьих, что он чрезвычайно боится всего, что может задеть Германию и, наконец, что он в отношении орденов для математиков сделал гораздо больше для Франции, чем для Германии,– Эрмит, Серре, Пуанкаре, Пикар, Аппель. В Германии же только Вейер– штрасс. Это мне сказал сам король года два тому назад, когда я просил об ордене для Дарбу, и безуспешно. И он намекнул также в одном из наших разговоров: он удивляется, что со стороны Франции не было оказано никакой любезности соответственно той, которую он оказал в смысле орденов. Все это как будто идет вразрез с международным обычаем относительно орденов, и, по-видимому, король чувствовал себя как бы лично оскорбленным этим» [МЛ 70—71] 16.

К письму от 31 января 1889 г. Миттаг-Леффлер приложил список тех работ Парижской академии наук, которых не было в Шведской академии наук. Недостающие работы должен был найти Бертран (он был одним из двух непременных секретарей Французской академии наук) и возможно скорее передать представителю швед¬

16       Французы оказали любезность шведским ученым. Ордена получили Гюльдён, Дунер и Миттаг-Леффлер, правда, Миттаг-Леффлер – более низкой степени, чем два первых. Это было большим ударом для него. Он делал попытки отказаться от ордена, но это оказалось невозможным.

6 П. Я. Кочина

161

ского посольства в Париже для скорейшей отправки в Швецию: тогда Миттаг-Леффлер сможет возобновить хлопоты о награждении Бертрана.

Отношения Софьи Васильевны и Максима Максимовича тем временем налаживались, и в самом начале февраля она пишет из Ниццы:

Дорогой Гёста!

Представьте, я сейчас в Ницце. Я так быстро решилась на эту поездку, что у меня не было возможности предупредить Вас об этом раньше. Нескольким парижским друзьям я написала прощальные письма уже отсюда.

В Ницце сейчас прекрасно. Здесь настоящее лето. После плохой погоды, какая была в Париже в последние дни, трудно вообразить столь чудесную перемену. Можете себе представить, как это действует на меня, которая никогда не была на юге.

Я нашла здесь небольшую русскую колонию, очень приятную. С несколькими из этих людей я раньше была знакома в Петербурге. Таким образом, я надеюсь провести время очень хорошо. Я, впрочем, не знаю, долго ли здесь останусь. Это зависит от того, смогу ли приняться за работу. Если смогу заставить себя работать, останусь на более продолжительное время, а если нет, то вернусь через две недели в Париж. Сейчас меня одолевают несколько небольших заметок литературного характера, которые хочется запечатлеть на бумаге, прежде чем приняться по-настоящему за литературную работу.

Не приходится говорить Вам, с каким нетерпением я жду от Вас письма и известий от Фуфы.

Прошу передать привет Сигне и мадам Гюльдён.

Преданная Вам Соня.

Мой адрес: Ницца, отель Лувр, мадам Софье Ковалевской [СК 328].

Софья Васильевна покорно соглашается с упреками Гёсты и говорит ему в другом письме, того же 1889 г.:

Дорогой Гёста!

Я только что получила Ваши три последних письма. Сознаюсь, что все Ваши упреки вполне заслуженны. Единственное извинение, которое могу привести, это то, что я действительно потеряла голову в последнее время своего пребывания в Париже. Боюсь, что Вы будете меня бранить за то, что я уехала из Парижа, ничего так и не устроив. Завтра напишу Эрмиту и сообщу ему все, о чем Вы мне говорите в письме. Напишу Левенгаупту, когда у меня будет экземпляр своей работы, чтобы послать ему.

Вы правы: я никуда не гожусь. Я ничего не умею устраивать, поддерживать деловые отношения с людьми, я невыносима, и мне нельзя довериться. Но, уверяю Вас, что в данный момент я ненормальна, я переоценила свои нервы. И они отомстили мне.

Самое важное по отношению к Б[ертрану] – это дело с 50 000 для В[ейерштрасса] 17. Все остальное уладится.

17       Речь идет об ожидающейся со стороны Франции награде лучшему математику Европы.

162

Очень извиняюсь за все беспокойство, которое причинила Вам.

Скажите Фуфе, чтобы она мне писала. Очень плохо с ее стороны, что она этого не делает,

Преданная Вам Соня [СК 330].

Вплоть до осени 1889 г. Ковалевская жила во Франции. Летом в Париже она встречала своих дорогих гостей Мит– таг-Леффлеров, которые приехали на международную выставку и привезли с собою Фуфу. Приехала на Парижскую выставку и Ю. В. Лермонтова.

Открытие Парижской всемирной выставки было назначено на 5 мая, приуроченное к этому событию открытие Эйфелевой башни —на 6 мая. Но 4 мая состоялось предварительное открытие для избранных, на которое попала и Ковалевская. В своем отрывке «На выставке» [67, с. 282—287] Софья Васильевна остроумно высмеивает собравшееся там светское общество. Саму Софью Васильевну интересовали на выставке серьезные вещи, из области физики и особенно – электродинамики, Фуфу же и ее приятелей – отдел игрушек, а также Эйфелева башня.

Итак, Ковалевская стала знаменитостью. О ней знал весь культурный мир, о ней писали в газетах и журналах. Софья Васильевна, конечно, радовалась своему успеху, но вместе с тем начинала уставать от него, от многочисленных вечеров, которые устраивались в ее честь в Париже или на которых ее чествовали. Она мечтала о возвращении на родину.

Двоюродный брат С. В. Ковалевской, саратовский губернатор генерал-лейтенант А. И. Косич, встретился с нею в Париже после долгой разлуки. Он увидел, как одиноко чувствует себя Ковалевская на чужбине и как стремится она на родину; он написал письмо президенту Петербургской академии наук, великому князю Константину, с просьбой «возвратить С. В. Ковалевскую России и русской науке» в качестве академика. Косич напомнил изречение Наполеона о том, что «всякое правительство должно больше дорожить приобретением известного математика, художника и вообще выдающегося своими достоинствами человека, к какой бы национальности он ни принадлежал, чем приобретением самого богатого и цветущего города» 18. По-видимому, президент АН поручил дело К. G. Веселовскому, непременцому секретарю АН, который предложил П. Л. Чебышеву составить записку по поводу Ковалевской. Чебышев в октябре 1889 г. написал письмо, часть которого

18 ААН, ф, 6, on. 1, № 1 (1889).

163

6*

была процитирована выше, Продолжение письма посвящено уточнению тех сведений о Ковалевской, которые привел в своем письме Косич. В частности отмечается, что в 18$5 г. Софья Васильевна была приглашена на заседание Парижской академии наук, причем вел его не президент, как писал Косич, а непременный секретарь Ж. Бертран. В конце письма Чебышев говорит:

«В настоящее время г. Ковалевская занимает и очень важное, и очень почетное место в Стокгольме, состоя профессором тамошнего университета. Такое место едва ли она согласится переменить на место профессора математики Высших курсов, единственное, которое для нее доступно по ныне действующим уставам учебных заведений и где есть кафедра высшей математики» 19.

Письмо Чебышева, со своими поправками, Веселовский представил президенту Академии наук как материал для ответа Косичу.

На ходатайство Косича последовал отрицательный ответ, подписанный непременным секретарем Академии К. С. Веселовским (11 октября 1889 г.):

Его императорское высочество августейший президент императорской Академии наук изволил приказать мне сообщить Вам, что Софья Васильевна Ковалевская, приобретшая за границей громкую известность своими научными работами, пользуется не меньшей известностью и между нашими математиками. Блестящие успехи соотечественницы за границею тем более лестны для нас, что они всецело должны быть приписаны ее высоким достоинствам, так как там национальные чувства не могли служить для усиления энтузиазма в пользу ее. Особенно лестно для нас то, что г-жа Ковалевская получила место профессора математики в Стокгольмском университете. Предоставление университетской кафедры женщине могло состояться только при особо высоком и совершенно исключительном мнении об ее способностях и знаниях, а г-жа Ковалевская вполне оправдала такое мнение своими поистине замечательными лекциями.

Так как доступ на кафедры в наших университетах совсем закрыт для женщин, каковы бы ни были их способности и познания, то для г-жи Ковалевской в нашем отечестве нет места, столь же почетного и хорошо оплачиваемого, как то, которое она занимает в Стокгольме. Место преподавателя математики на Высших женских курсах гораздо ниже университетской кафедры; в других же наших учебных заведениях, где женщины могут быть учителями, преподавание математики ограничивается одними элементарными частями20.

Текст этого письма был подготовлен П. Л. Чебышевым. Очевидно, ему было указано, что высшие сферы не счита-

19 ЛОА АН, ф. 2, on. 1 (1889), № 1 (см.: [183, с. 115]).

20 ЛОА АН, ф. 2, on. 1 (1889), № 7, л. 2-3 об,

164

ют возможным предоставить Ковалевской работу в России, и ему оставалось только облечь отказ в дипломатическую форму. Интересно, что Вейерштрасс, узнав о том, что среди французских математиков шел разговор о возможности дреподавания в Нормальной школе для женщин, открытой в Севре (недалеко от Парижа) в 1882 г., восстал против этого проекта и написал ей 12 июня 1889 г., следующее:

«Такая должность означала бы деградацию для Тебя – сказали бы, что Ты сама почувствовала себя недостаточно подготовленной для университетской кафедры и тем са* мым доказали бы, что женщины непригодны как преподаватели и представители точных наук» [125, с. 282].

Однако, думается, что С. В. Ковалевская не отказалась бы от преподавания на Петербургских высших женских курсах. Хотя слушательницы этих курсов имели по окончании средней женской школы более слабую математическую подготовку, чем юноши по окончании мужской средней школы, но преподавание на Йысших женских курсах считалось почетным общественным делом, й йередовые профессора того времени охотно читали лекции на них.

Ковалевская всегда проявляла живейший интерес к Бестужевским курсам. В свой приезд в Россию в мае 1890 г. она присутствовала на экзаменах группы математичек, о чем свидетельствует запись в ее дневнике 7 мая. После экзаменов слушательницы преподнесли ей фотографию здания Высших женских курсов (теперь в этом здании, на 10-й линии Васильевского острова, помещается математико-механический факультет Ленинградского государственного университета) с надписью:

«На добрую память многоуважаемой Софии Васильевне Ковалевской от слушательниц Высших женских курсов, искренно признательных ей за ее посещение.

С.-Петербург, 15-го мая 1890 г.» 21

Ниже идут подписи 24 слушательниц.

В этот приезд Ковалевской в Россию, оказавшийся последним в ее жизни, ее горячо чествовала русская общественность. Так, она была приглашена на заседание Петербургской городской думы, где прославленную русскую ученую приветствовал городской голова. В ответ Ковалевская «вы¬

21       В семейном архиве С. Вл. Ковалевской имелась фотография здания Высших женских курсов с указанной надписью,

165

разила свою радость по поводу успехов в распространении народного образования» [218]. Софья Васильевна писала Мендельсон-Залеской 7 октября 1890 г.:

«Я провела лето чудесно, сначала в России, а потом в Швейцарии и Италии. В Петербурге я вынуждена была сказать речь в присутствии 5000 человек в ответ на приветствие, сказанное в честь меня председателем» [64, с. 312].

Опять, как и в семидесятых годах, русское общество возмущалось тем, что царское правительство не допускает к работе на родине всемирно прославленную русскую женщину. Математики, академики Чебышев, Имшенецкий и Буняковский, решили добиться академических почестей для Ковалевской в другой форме.

В Академии наук существовало почетное звание члена– корреспондента, которое давалось российским иногородним и иностранным ученым.

После отказа президента Академии наук в ответ на письмо А. И. Косича, в Физико-математическое отделение Академии наук поступило такое заявление, зачитанное 24 октября 1889 г.: «Нижеподписавшиеся имеют честь предложить к избранию членом-корреспондентом Академии, в разряд Математических наук, доктора математики, профессора Стокгольмского университета Софью Васильевну Ковалевскую. П. Чебышев, В. Имшенецкий, В. Буняковский» 22. 4 ноября в Академии был решен принципиальный вопрос «о допущении лиц женского пола к избранию в члены-корреспонденты»,. Вопрос был решен положительно 20 голосами против 6. А 7 ноября на заседании Физико– математического отделения в члены-корреспонденты была избрана Софья Ковалевская 14 голосами против 3. Общее собрание Академии наук 2 декабря 1889 г. утвердило избрание С. В. Ковалевской. П. Л. Чебышев послал Ковалевской телеграмму 8 ноября, т. е. после заседания Физико-математического отделения Академии наук, следующего содержания (на французском языке) :

«Наша Академия наук только что избрала Вас членом– корреспондентом, допустив этим нововведение, которому не было до сих пор прецедента. Я очень счастлив видеть исполненным одно из моих самых пламенных и обоснованных желаний. Чебышев» [64, с. 354].

На торжественном публичном заседании Академии наук 29 декабря постановление об избрании Ковалевской

22 ААН, ф. 2, on. 1, № 10, л. 16.

166

было зачитано, и вслед за этим ей был послан диплом. Софья Васильевна послала 11 февраля 1890 г. письмо на имя непременного секретаря Академии К. С. Веселовского с выражением благодарности:

Милостивый государь Константин Степанович! По причине моего отсутствия из Стокгольма, диплом на звание члена-коррес– пондента С.-Петербургской академии наук, посланный мне 12 января нынешнего года, лщць сегодня мог быть доставлен мне. Позвольте мне, милостивый государь, попросить Вас взять на себя труд выразить Академии мою глубокую и сердечную признательность за ту высокую честь, которой она удостоила меня, избрав меня своим членом-корреспондентом. Этот привет цз дорогого мне отечества глубоко тронул и осчастливил меня. Примите, милостивый государь, уверение в моем полном уважении и преданности.

Софья Ковалевская23.

Звание члена-корреспондента не дало никаких материальных средств. Ковалевская в ноябре 1889 г. пишет А. И. Косичу по поводу получения ею телеграммы Чебышева:

Вы не можете себе представить, как я была обрадована этой телеграммой. Итак, Ваши хлопоты не пропали даром и повели к результату. Большое и сердечное Вам за них спасибо. Конечно, член– корреспондент – не более как почетный титул и не дает мне возможности вернуться в Россию, но я все же очень рада, что они решились сделать меня и этим, так как теперь, если откроется вакансия па место действительного академика, у них уже не будет предлога не выбрать меня только на том основании, что я женщина» [64, с. 306].

Вейерштрасс, узнав о присуждении Ковалевской звания члена-корреспондента, выразил свое удовлетворение по поводу этого в письме от 5 февраля 1890 г.:

«Мой самый дорогой друг!.. Теперь прими сердечное поздравление в связи с наградой, присужденной Тебе Петербургской академией. Она вполне заслуженна. Я искренне радовался тому, что первая академическая почесть Тебе была оказана в России» [125, с. 289].

Раз нельзя было вернуться в Россию, то Ковалевская решила работать в Париже,– большом научном и культурном центре. Однако получить место профессора Ковалевской не удалось, несмотря на высокое мнение о ней крупнейших французских математиков – Пуанкаре, Эрмита и других. В те времена косность и укоренившиеся предрассудки во взглядах на научную деятельность женщины были распространены не только в России, но и за границей*

23 ЛОА АН, ф. 2, on. 1 (1890), № 1, л. 61.

167

Даже люди, восхищавшиеся способностями Ковалевской, не были склонны предоставлять женщине право занимать в научной деятельности официальное положение наравне с мужчинами. Некоторые готовы были сделать исключение для Ковалевской, впрочем, больше в области оказания внешних почестей. Так, по ходатайству некоторых французских математиков она была награждена знаком отличия. Летом 1889 г. она пишет Миттаг-Леффлеру из Севра, под Парижем: «14 июля я получила письмо от министра народного образования, в котором он меня извещает о том, что он меня назначил офицером народного образования. (Это – высшая степень для удостоенного знака отличия по ведомству народного просвещения.) Пуанкаре получил тот же знак отличия... Самое удивительное это то, что ни одна из местных газет еще не поместила мое имя в списке награжденных» [СК 358]..

Осенью 1889 г. Софья Васильевна вернулась в Стокгольм и стала читать лекции. Она вела переписку с М. М. Ковалевским.

Е. П. Ковалевский пишет, что письма Софьи Васильевны к Максиму Максимовичу, многочисленные и интересные, Максим Максимович передал ему, племяннику и душеприказчику [182, с. 31]. Однако эти письма не опубликованы и неизвестно, где находятся. Что касается писем Максима Максимовича, то были среди них глубоко огорчавшие Софью Васильевну, но были и письма другого характера – настолько хорошие, что Софья Васильевна, прочитав их, проявляла бурную радость и ехала к своему кумиру. Об этом свидетельствует Анна-Шарлотта Леффлер: Ковалевская смеялась и, кружась в восторге по комнате, восклицала: «О, что за счастье! Я не в силах вынести это! Я умру! Что за счастье!» [96, с. 291].

Вероятно, в ответ на такое письмо Софья Васильевна 10 января 1890 г. посылает Ковалевскому телеграмму из Парижа, где она была на каникулах: «Получила письмо очень счастлива выезжаю завтра в Больё Софи» 24.

Летом 1890 г., во время каникул, Софья Васильевна ехала в Больё с чувством сомнения. Сохранилась ее приписка к письму дочери, которое Фуфа написала Ю. В. Лермонтовой 18 июня 1890:

24 ААН, ф. 603, on. 1* ед. хр. 12.

168

«Дорогая Юлюша!

Уезжаю сегодня на юг Франции, но на радость или на горе, не знаю сама, вернее на последнее.

Прощай, мой дружок Твоя Софа» [82, с. 58].

Однако, вопреки опасениям, приезд Софьи Васильевны в Больё оказался счастливым. Еще раньше они с Максимом Максимовичем обсуждали вопрос о путешествии по Кавказу, который Ковалевский хорошо знал по своим прежним поездкам. К ним собирались присоединиться Гёста и Анна-Шарлотта. Но этот план расстроился. С. В. и М. М. Ковалевские решили посетить различные уголки Европы, и Софья Васильевна два с половиной месяца путешествовала с Максимом Максимовичем. Судя по ее письмам, путешествие было очень интересным. Так, она пишет Ю. В. Лермонтовой из Бонна 24 июня, что Амстердам положительно стоит посмотреть и что они прожили там два дня и поехали дальше в Кельн, где выкупались в Рейне, и затем переночевали в Бонне.

Дальнейшие планы: сегодня же на пароходе вверх по Рейну до Майнца, дня через 2—3 будут в Гейдельберге, оттуда – в Швейцарию, в Тарасп. «В настоящую минуту,– добавляет она,—как ты можешь представить себе, мне очень весело. Что будет дальше, господь ведает; я со свойственным мне легкомыслием о будущем и не думаю» [64, с. 308]. В чудесном Тараспе был счастливый период жизни обоих Ковалевских. Софья Васильевна пишет дочке в Москву в июле 1890 г. из Тараспа очень милое и ласковое письмо:

Дорогая Фуфуля. Я начала тебе писать на том листе, но в это время Максим Максимович вернулся с прогулки и принес мне почтовую бумагу с видом Тараспа, того местечка, где мы теперь живем, и я думаю, тебе будет приятнее получить письмо на ней. Здесь очень красиво. Кругом все горы, которые наверху покрыты снегом, а внизу кажутся совсем розовыми от того, что так густо усеяны маленькими розовыми цветочками. Большая часть цветов здесь такие же, как и у нас на лугах, только значительно больше и красивее. Попадаются, однако, и такие, которых я в России не видала, например альпийские розы, т. е. дикий рододендрон. Я постараюсь высушить несколько таких цветов для тебя.

Вчера мы проездили весь день в экипаже по очень красивым местам. Я ужасно жалела, что тебя с нами не было. Более часу мы не видали вокруг себя ничего, кроме снежных гор; мы уже были так высоко, что и ель и береза не могли там расти, и были только голые скалы, покрытые снегом. Вот когда ты вырастешь, мы с тобой и с мамой Юлей поедем все вместе в Швейцарию,

169

Я очень рада, что ты принялась за уроки. И мне пора начать заниматься, но я оказываюсь гораздо ленивее тебя: все только говорю, что надо же, наконец, начать заниматься, но каждый день находится какой-нибудь предлог еще полениться. Пиши мне, ^ моя милая Фуфа, почаще. Посылаю тебе в этом письме 10 рублей, на которые я бы желала, чтобы ты сняла свою карточку в Москве и прислала мне одну. Впрочем, если у тебя есть какое-нибудь другое большое желание, то ты можешь эти деньги употребить на него. Целую тебя крепко. Твоя мама [64, с. 309].

Из Тараспа Софья Васильевна написала также письмо своему берлинскому другу Г. Ханземану. В этом письме есть такие строки: «Здесь везде так изумительно красиво, что, наперекор поэту, всегда думаешь: счастье там, где мы находимся» [184]. Дальше С. В. и М. М. Ковалевские отправились в Понтрезино, затем в Мориц, где хотели пожить неделю, но из-за плохой погоды пробыли всего три дня, успев лишь подняться на глетчер. Оттуда двинулись на юг через Малою и Киавенну в Белладжно, где так очаровательно, что они собирались пробыть там до конца каникул, совершая небольшие экскурсии.