Текст книги "Человек-огонь"
Автор книги: Павел Кочегин
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
– Там иголка и нитки, – проговорил Павел, подавая Наташе фуражку.
*
В этот день кавалеристы Ивана Каширина, переплыв Сим, захватили плацдарм на правом берегу. Под артиллерийским обстрелом противника саперы построили мост. Партизанская армия, разрывая обруч, хлынула на север, захватила станцию Иглино, перерезала железнодорожный путь Уфа – Челябинск.
В Уфе поднялась паника. В Вашингтон от генерального консула Гарриса ушла тревожная телеграмма:
«Положение на Волжском фронте критическое. Новые трудности возникают из-за блюхеровских большевистских войск, состоящих приблизительно из 6000 пехоты и 3000 кавалерии с 30 пулеметами. Войска эти хорошо организованы и способны прекрасно маневрировать. У нас нет надежных войск против этих сил».
Перевалив через железнодорожную линию, партизанская армия двинулась на север.
Оконфузившиеся белогвардейские газеты были вынуждены признать, что «босяков» не удержать».
13
В одном белогвардейском листке было написано.
Заметка попала на глаза Куртамышской контрразведке.
Анну Ивановну взяли на допрос. В кабинет ее ввели два вооруженных чеха. Словно откормленный под закол боров, сидел за столом начальник контрразведки Сычев. Заплывшие жиром колючие глаза в упор встретили Анну Ивановну. Она не отвела взгляда.
Этот палач появился в Куртамыше вместе с головным отрядом белочехов. Первыми жертвами его оказались Яков Максимович и Владимир Яковлевич Друговы. Их бросили в тюрьму и каждый день подвергали пыткам.
Куртамышский застенок был переполнен сторонниками Советской власти. Полиции пришлось занять под тюрьму кладовую одного богатея.
И вот очередь дошла до Анны Ивановны.
– Ну-с, мадам, где муж? – спросил Сычев.
– Не знаю я, где муж. Слышала, будто убит в Троицке…
– Не знаешь! – схватив газету, закричал Сычев. – Так вот знай: банды Томина разрушили железную дорогу под Уфой, а за его проделки ты расплатишься.
Известие о том, что муж живой обрадовало Анну Ивановну, но тут же до ее сознания дошел смысл конца фразы.
Она знала, какую лютую злобу против Николая носят его враги. Они поклялись поймать Томина и по всем станицам и поселкам провести, отрубив нос, уши, выколов глаза. «А что же звери уготовили мне?» По всему телу прошла дрожь, похолодели руки и ноги. Она поплотнее натянула пуховый платок и ответила:
– Значит, Коля жив и здоров. Спасибо за приятную новость.
Кровь, словно от тяжелой пощечины, прихлынула к лицу палача. Он выступил из-за стола и шагнул к Томиной.
Дверь распахнулась. Сычев метнул угрожающий взгляд в сторону двери, готовый разразиться потоком брани, но вдруг умильно улыбнулся и поспешил навстречу вошедшему полковнику.
Офицер повернул голову в сторону Анны Ивановны, и взгляды их встретились.
Мысль у Анны Ивановны лихорадочно заработала, отыскивая во множестве закоулков памяти что-то уже полузабытое. Мелькали годы, события, люди…
…Тысяча девятьсот одиннадцатый год. Омск. Николай приехал туда с поручением хозяина. Анна уговорила мужа взять ее с собой. Они жили в гостинице две недели, и почти каждый день приходил к ним именно этот мужчина. А может, не он?! Ведь прошло столько времени! Нет-нет, она не может ошибиться. Тогда с Колей он встретился, как со старым другом. Сразу же заговорил о товаре, о ценах и прибылях. Но уже в первую встречу Анна поняла, что не это их интересует. Позднее она узнала, что товары, цены, прибыли и прочие торговые выражения в переводе на язык конспираторов означали товарищи, литература, потери друзей, новички.
– Андрей Кузьмич! – с теплотой произносил это имя Коля.
Но тот был революционер-подпольщик, а этот?! Но глаза, глаза! Разве может она забыть их? Улыбчивые, веселые, карие.
Полковник небрежно кивнул в сторону Анны Ивановны, как бы приказывая: уберите! Положил на стол фуражку, бросил в нее белые перчатки.
Затем предъявил Сычеву мандат особоуполномоченного по борьбе с большевизмом, в котором приказывалось:
«Всем властям оказывать предъявителю сего всяческое содействие и помощь».
Полковник поинтересовался, как идут дела у начальника контрразведки, похвалил за рвение к службе, пообещал доложить о нем, кому следует. Тут же, как бы между прочим, поинтересовался Томиной.
Выслушав намерения Сычева увезти Томину на расправу, полковник сказал:
– Не спешите. Пока отпустите домой. Мы имеем насчет красных командиров из казачества особое мнение. Наше доблестное войско победоносно наступает, и сейчас самое удобное время перетягивать их на свою сторону. Попытайтесь ее обработать, чтобы она написала мужу письмо такого содержания, какое нам нужно, а как переправить – забота не ваша.
…Ночью в окно тихо постучали. Анна Ивановна открыла дверь и отступила. Перед ней предстал немощный калека. Она узнала знакомого казака из Звериноголовской станицы.
Вошедший осмотрелся и, убедившись, что в комнате нет посторонних, шепотом заговорил:
– Ждите предупреждения. Сами будьте осторожны, в случае чего, сумейте вовремя скрыться. Пока ничего страшного нет.
14
Словно корабль, стоящий на якорях, возвышается село Красный Яр над лугами и полями. Внизу плавно несет свои воды широкая, величавая река, Уфа. Среди лугов неподвижными шлюпками кажутся кусты тальника.
Выполняя приказ главкома, вплавь и на паромах переправились на правый берег Уфы Верхнеуральский и 1-й Уральский полки.
Скрылись за горизонтом стрелки Павлищева, осела пыль за казаками Ивана Каширина.
Блюхер оторвал взгляд от горизонта, повернулся. Медленно въезжали в село повозки с ранеными, телеги беженцев, брички обоза.
К берегу подошли работники штаба, командиры частей, на взмыленном коне подскакал Томин.
Обращаясь к адъютанту, молодому, щеголеватому командиру Михаилу Голубеву, Василий Константинович сказал:
– Мост надо построить быстро и прочно.
– Но у меня ни одного специалиста. Через Сим мы кое-как навели переправу, а здесь, – начал было Голубев.
– К народу обратись, там люди всех специальностей найдутся, – посоветовал Блюхер.
– Выручу тебя, Миша, – вступил в разговор Томин. – Есть у меня в отряде дед, мастер на все руки, пришлю.
– Где рабочих, материалы взять? – озадаченно проговорил Голубев.
– Рабочих найми из местных. Покупай сараи, амбары, все необходимое. Мост построить за сутки!
– Пришлю агитатора и переводчика Ахмета Нуриева, – пообещал Николай Дмитриевич.
Блюхер развернул карту и обратился к Томину:
– Ваша задача: удержать противника, пока не закончится переправа.
– Все ясно, товарищ главком. До встречи на том берегу.
Ахмет Нуриев, приехав в Красный Яр, сразу же нашел общий язык с башкирами.
Саперам помогли и работники штаба. В сейфе бежавшего кулака нашли долговые расписки крестьян. Ахмет объяснил башкирам, что партизаны освобождают их от долгов. Собрали сход и на глазах всех присутствующих сожгли расписки.
В благодарность крестьяне стали отдавать бревна, срубы, амбары, и всем селом пошли на строительство моста.
Михаил Голубев иногда срывался, ругал строителей за нерасторопность.
– Э, парень, скоро-то не споро, тихо-то не лихо, – урезонивал его Фомич. – Надежно надо – армия пойдет.
…Томин обошел позиции. Рассказал бойцам, что от стойкости Троицкого отряда зависит судьба всей армии, жизнь детей, женщин и стариков.
…Солнце опускается к горизонту, заливая поле и перелески ярким светом. С командного пункта Томин хорошо видел, как пехота противника развернулась в цепь и стала приближаться к нашим позициям.
Троичане молчали.
Белые посчитали, что деревня занята малыми силами красных, и бросились в атаку.
Восемьсот… Шестьсот… Пятьсот шагов до противника. Вот уже хорошо различимы злобные лица.
И… грянула артиллерия, застрочили пулеметы, раздались ружейные залпы. Не ожидая такой встречи, противник побежал.
– В самый раз пустить кавалеристов Каретова, – проговорил Русяев.
– Чтобы все дело погубить, – в тон ему продолжил Томин, не отрывая глаз от бинокля.
Командующему Троицким отрядом стало ясно, что позиции у Немислярово неудачны: растянут фронт, не обеспечены фланги.
С разрешения главкома троичане ночью отошли, и заняли оборону у деревни Ново-Кулево.
Второго сентября бой продолжался с утра до вечера. Порою белые приближались до ста пятидесяти шагов, но встреченные дружным огнем откатывались.
С каждой новой атакой противника редели ряды боевиков. На исходе боеприпасы.
В ночь на 3 сентября томинцы отошли к деревне Старо-Кулево. До Красного Яра осталось три версты.
Белые выпустили по деревне Старо-Кулево несколько зажигательных снарядов. Громадным кровавым пологом зарево нависло над Красным Яром.
– Э, какую свечу поставило нам их благородие, – проговорил Фомич, не отрываясь от дела. И он мысленно обратился к Томину: «Подюжь, парень, еще немного, стараемся».
Утром 3 сентября командир Отдельного Сибирского отряда полковник Моисеев связался с Уфой.
– Докладываю, что деревня Ново-Кулево занята, но при движении на деревню Старо-Кулево отряд задержан красными. Прошу срочно прислать помощь.
Полковник преувеличил силы противника в несколько раз, чтобы не уронить своего престижа.
Саперы выполнили приказ главкома: в полдень оба берега реки были соединены.
Василий Константинович осмотрел мост. Сооружение признал надежным, но приказа на переправу не давал. Он ходил из угла в угол, думал. Главком медлил с переправой потому, что не знал на чьей стороне и где будет перевес сил. От Каширина и Павлищева никаких сообщений. Здесь главком имеет резервы и сможет еще ими маневрировать. Переправим раненых, беженцев, обозы… А что, если там поражение? Тогда – конец!
Часы отсчитывают секунды: тик-так, тик-так…
Сколько этих секунд еще пройдет…
Над селом разорвались снаряды.
Блюхер выскочил на улицу.
– Переправа! Даешь переправу! – кто-то нервически крикнул, и первая повозка двинулась к мосту, за ней хлынули другие.
В один миг главком оказался на мосту и, высоко подняв кулак, скомандовал:
– Стой! Ни с места!
В это время прискакал связной от Ивана Каширина.
Блюхер прочитал:
«…Белые разбиты. Двести человек взято в плен, остальные зарублены».
А через несколько минут поступили хорошие вести от Павлищева: противник разбит, захвачено 50000 патронов.
Главком прислушался. Эхо боя на юге, где дерутся томинцы, доносилось все слабее и слабее.
Блюхер отдал приказ на переправу.
К вечеру полковнику Моисееву пришло подкрепление.
Из последних сил сражаются бойцы 17-го Уральского полка и интернационалисты, забрасывают врага гранатами, бьют в штыковой атаке.
– Кавалерию! – устало произнес Томин.
Выстрелила пушка. Из укрытия вынеслись конники Каретова.
На командном пункте полковника Моисеева валяется новый полевой телефонный аппарат. Все поле усеяно трупами белогвардейцев в новеньком обмундировании. Рядом с ними лежат новые иностранные винтовки.
– Не помогла белочехам эта заморская вертушка, – пнув ногой телефонный аппарат, проговорил Федор Гладков.
– Вот тебе и отборные, – вытирая клинок о траву, с иронией бросил Дорофей Тарасов.
– Что отборные, что подзаборные – один черт, – презрительно процедил сквозь зубы командир полка Ефим Каретов.
…Светает.
Фомич переехал через мост, отвел лошадей в сторону, привернул. Стоит на берегу, радуется переправе.
Вот прошла сотня Федора Гладкова, за ней – Дорофея Тарасова. Простучали по настилу копыта коней Томина и Каретова и их ординарцев.
– Фомич, не задерживайся! – приказал Томин.
– Догоню, – ответил тот, а сам направился следом за командой, оставленной для уничтожения переправы.
Саперы натаскали соломы, подожгли ее.
– Фомич, идем, – пятясь от огня, позвал Ахмет.
– Иди, иди, я прыткий, догоню.
Показался белоказачий разъезд. За ним – цепи неприятеля.
«А вдруг беляки затушат огонь?» – тревожно подумал старый мастер.
Фомич лег на живот, свесился с настила и, наставив бродок в крепление быков, ударил по нему молотком. Еще, еще, но скрепка не поддавалась.
Рядом разорвались один за другим два снаряда: первый убил лошадь Фомича, второй отрезал ему отход. Но он продолжал стучать молотком. Белые уже у моста, заливают огонь. А Фомич все стучит. Вот последний удар и мост затрещал, тронулся. Середина его поплыла, увлекая все сооружение. Фомич поднялся.
– Вот вам секрет! – крикнул старик и рухнул в водоворот.
15
Огненное кольцо прорвано.
Сбросило осеннюю дремоту село Аскино, раскинувшееся среди лугов и полей в предгорьях Среднего Урала. Сотня разинцев под командованием Русяева вышла из села на рассвете. Она имела приказ главкома Блюхера установить связь с передовыми частями Красной Армии.
Вся партизанская армия остановилась на очередную дневку.
Со стороны кузницы доносятся удары кувалды и звон металла. Засучив рукава, повязав прожженные фартуки, пушкари и водители броневиков наваривают лемеха, перетягивают колеса, сваривают литовки.
На гумне составлены в козла винтовки. В овинах сушатся снопы, а на токах стучат цепы. За поскотиной пашут зябь. Боевики работают добротно и платы с крестьян не берут.
На току Павел Ивин учит Наташу молотить цепом. Вначале у Наташи ничего не получается. Павел смотрит на неумелые взмахи и переживает: как бы дубец цепа не задел ее головы. За спиной Наташи он берет цеп в свои руки и вдвоем продолжают молотить.
– Иди, девонька, к нам, здесь не надо сноровки, – зовут ее крестьянки, обивающие лен.
Наташа упряма: она решила научиться орудовать цепом.
В перекур вокруг Павла собрались товарищи, попросили рассказать, как он ездил к Блюхеру за патронами.
– Это было во время тяжелых боев у Ново-Кулево. Нам с Николай Дмитриевичем житья не стало: на глотку посыльные наступают, давай патроны и никаких гвоздей. А где мы их возьмем, – немного бахвалился Павел. – Завод, что ли, у нас, в самом деле? Ну вот и посылает меня Николай Дмитриевич к Василию Константиновичу и дает наказ: без патронов на глаза не показывайся.
Написал он ему, конечно, записку, что если, мол, патронов не подбросите, не ручаюсь за исход боя. Прискакал я в Красный Яр. А там – батюшки мои, светопреставление! Народу тьма-тьмущая. Повозками весь берег заставлен, хоть пруд пруди. Все ждут, когда мост будет построен саперами. Василь Константинович в штабе был. Прочитал записку. Темнее тучи сделался, жилка на виске так и запрыгала.
– Передай Томину, что патронов нет.
Я стою.
– Ну чего ты стоишь? – спрашивает.
– Без патронов ехать не могу, с патронами, – говорю, – веселее драться.
– Нет патронов, – говорит, – а сам улыбнулся.
Я стою, думаю, раз улыбнулся – даст.
– Идите.
– Разве вы не знаете Томина? – спрашиваю. – Он меня назад пошлет да еще окрестит. Не могу я без патронов явиться, и все тут.
Взглянул он еще раз на записку.
– Две тысячи? Жирно очень! Мотовством занимаетесь. Вот получай полторы тысячи и убирайся.
– А какое мотовство, когда на брата израсходовали по пяти обойм за все представление. Схватил я бумажку и к заведующему снабжением.
Вдругореть встретил я главкома на переправе. Донесение привозил от Томина: «Переправляйтесь спокойно, беляки прижаты к земле плотно». Обрадовался Василь Константинович, проговорил:
– Передай Томину, что будет у него патронов, сколько нужно.
На прощанье Василь Константинович пожал мне руку, да так, вроде бы я дружок его.
– А ты как думал, – проговорили с завистью партизаны. – Ежели бы на твоем месте мы были и нам бы пожал. Тут всех нас одна дорога друзьями сделала.
В это время, с трепещущим Красным Знаменем над головой, проскакал Аверьян Гибин. Не сбавляя хода, он прокричал:
– Встретились! Встретились!
Вечером Николай Дмитриевич записал в своем дневнике:
«12 сентября 1918 года. Поход закончен».
16
В огромной котловине, между каменистых гор, раскинулся старейший город седого Урала – Кунгур. С каждым днем все медленнее перекатывает свои воды Сыльва, все ниже опускаются мохнатые папахи туч на уральский отрог.
И, как бы бросая вызов надвигающейся непролазной грязи осени, с развернутым красным полотнищем, с залихватскими песнями, с озорным присвистом, чеканя шаг, к клубу Коммун стройными рядами идут красные боевики.
…Обширный зал клуба заполнили командиры частей и подразделений, представители пехоты, кавалерии, батарейцев. Они собрались по приказу командующего «для обсуждения назревших в отряде вопросов».
– Товарищи! – раздался знакомый голос.
Шум мгновенно стих, все взоры устремились к столу на сцене.
– Дорогие товарищи? – начал Томин. – Прежде чем приступить к решению наших вопросов, есть предложение от боевиков послать письмо Владимиру Ильичу Ленину.
Предложение командира встречено бурными аплодисментами, криками ура.
Когда овация стихла, Томин начал читать:
– «Двадцатое сентября 1918 года. Кунгур.
Товарищ Ленин!
Мы, рабочие, крестьяне и казаки Троицкого отряда Красной Армии, пробившиеся через цепь белогвардейских и чехословацких банд, приветствуем вас, – вождя русской революции, – как истинного защитника пролетарских идей и верим, что контрреволюция, созданная удачной подтасовкой международной буржуазии, в самом непродолжительном времени будет ликвидирована в пределах Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, и Красное Знамя труда вновь разовьется на сопках Урала.
Да здравствует всемирная революция и ее оплот Красная Армия!»
Как по команде поднялись боевики.
Вставай проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов, —
начали первые ряды, и звуки «Интернационала» из-под сводов зала вырвались на улицу.
*
Тридцатое сентября 1918 года. Москва. Кремль.
На заседании ВЦИК РСФСР решается вопрос, кто достоин награждения только что учрежденным, по предложению Владимира Ильича Ленина, орденом Красного Знамени.
Председатель ВЦИК Яков Михайлович Свердлов предлагает первым в Республике Советов наградить Василия Константиновича Блюхера.
Это предложение было принято единогласно.
Затем Яков Михайлович стал называть имена героев легендарного рейда:
– Николай Дмитриевич Томин – первый казак, который встал на Урале под знамя Советской власти, стал вооружать казацкие советские части и оказал огромную, неоценимую услугу революции.
Он награждается золотыми часами с надписью: «Честному воину РККА Н. Д. Томину. ВЦИК. 1918 год».
ГЛУБОКИЙ РЕЙД
1
Легендарный поход Сводного Уральского отряда стал историей. Уже давно армия Блюхера преобразована в Тридцатую стрелковую дивизию, а Троицкий отряд – во вторую бригаду этой дивизии.
Никто из бойцов и командиров не думал тогда о том, что пройдут годы – и знамена дивизии украсятся многими орденами страны Советов, а грядущее поколение будет петь:
От голубых уральских вод
К боям Чонгарской переправы
Прошла тридцатая вперед
В пламени и славе!
Войдя в состав Третьей Армии, действовавшей на левом фланге огромного Восточного фронта, Тридцатая стрелковая дивизия оказалась в самом пекле сражения.
Зимой 1918—1919 года белые наступали по всему фронту от Верхотурья до Александров-Гая.
Плохо вооруженные, раздетые и голодные, истекая кровью, красные полки защищали каждую пядь родной земли. Однако белогвардейские полчища, одетые в заморское обмундирование, с английским, американским и французским оружием, вдоволь накормленные хлебом сибирских земледельцев, продвигались на запад.
Обстановка на левом крыле Восточного фронта усложнялась предательством спецов (так называли бывших офицеров царской армии, служивших по договорам в Красной Армии), беспечностью многих командиров, нарушением законов советской власти по крестьянскому вопросу и принципов мобилизации в Красную Армию.
Пробравшись в Совдепы и Комбеды, кулачество использовало декрет о чрезвычайном налоге для борьбы с Советской властью. Налог раскладывался не по имущественному признаку, а по едокам: многодетным беднякам приходилось сдавать хлеба государству больше, чем кулакам.
Это озлобляло крестьян, и нередко они дезертировали из армии.
24 декабря пала Пермь. Красная Армия отошла за Каму.
Тяжело переживал падение Перми комбриг Томин. Трехмесячные бои в районе Кунгура бригада вела с переменным успехом. Была надежда, что вот-вот придет подкрепление, и красные полки погонят врага на Урал. И вдруг отступать – за Каму!..
2
Февраль 1919 года. От мороза в бездонной высоте ежатся звезды. Осташковский полк занимает оборону на правом берегу Камы. Он состоит в основном из крестьян, деревни и села которых находятся рядом, но заняты врагом. Полк только прибыл в распоряжение бригады.
Тоскливо на душе в эту ночь у красноармейца Пастухова. Он лежит в окопе голодный, пронизываемый до мозга костей холодом, а там за линией фронта – его родная деревушка Сысойка, рядом дом, семья, тепло…
Фрол Ермилович доживает пятый десяток. Его виски от непрерывных забот рано побелели, лицо изборождено глубокими морщинами, руки от тяжелой крестьянской работы натружены. Предки Пастухова были самыми бедными людьми в деревне, и каждое лето пасли скот, отсюда и фамилия его пошла. Ему же кое-как удалось выйти в «люди». В деревне он теперь не голь перекатная – в хозяйстве, хоть и плохонькая, а лошадка; обзавелся и коровенкой. Только бы жить да радоваться, но тут война началась с Германией. Вернулся домой, поправил хозяйство. Пришла Советская власть, а что изменилось?..
Был старостой кулак Гречухин, председателем Совдепа стал кулак Жилин, а Гречухин секретарит там. Скрутили они бедноту пуще прежнего. По чрезвычайному налогу Еремин за трех едоков тридцать пудов отвез, а Пастухову семьдесят приказали сдать. А где их взять – самим до нового урожая не хватит.
Чем дальше отходили войска Красной Армии на запад, тем все чаще и чаще появлялась думка у Пастухова, как бы незаметно отстать от своей части, а там потихоньку добраться до дому и переждать, пока кончится заваруха.
Неожиданно в окоп свалился человек, на маленькую голову которого нахлобучена заячья шапка. Похлопав красноармейца по плечу, он спросил:
– Как живем, папаша?
Из его рта дохнуло на Пастухова водкой и колбасой.
– Жизнь, хоть полезай в кису! [5]5
Киса (стар. сибирское) – кошель.
[Закрыть] – раздраженно пробурчал Пастухов и почувствовал ноющую боль под ложечкой и головокружение. А Заячья губа, как бы не замечая мучений Пастухова, поудобнее расположившись в окопе, начал есть колбасу и пахучий хлеб. Когда же он завернул цигарку и глубоко, со смаком затянулся, Фрол Ермилович не выдержал и попросил табачку.
– Не бавуют вас бовьшевики, – ехидно прошипел Заячья губа. – Небось, и говодный, как тот севый вовк? Ха-ха-ха, говодный да свободный! Знаем мы эту свободу. Вишь? – спросил Заячья губа, показывая на разваленную губу. – Это ваш комбвиг Томин угостив меня запвавду-матку. Вот она, их свобода. Эх, деевенщина темная! Оковпачиви вас большевики. И за что ствадаете?!
– Не своя воля, едрен корень, – тяжело вздохнул Пастухов.
– Воя, воя! – передразнил Заячья губа. – Ты шо, пивязан? Как начнет синеть – поднимайся и иди. На том беегу тебя встетят. Пево-напево – две чавки водки, фунт ковбасы и два фунта хвеба. А там иди, куда хош…
– А в спину пулю…
– Все пойдут, некому будет ствевять.
Заячья губа сунул Пастухову тоненький ломтик колбасы, кусочек хлеба и щепотку махорки. Не успел Пастухов поблагодарить, как тот уже скрылся.
В соседнем окопе красноармеец попытался задержать провокатора, но удар ножом в живот заставил навеки умолкнуть бойца…
3
…Штаб бригады расположился на краю деревни, в небольшом пятистеннике.
После недельной голодовки, сегодня за ужином пир горой: лепешки из отрубей, мерзлый картофель, кипяток из самовара.
Николай Дмитриевич сидит на лавке в переднем углу, слева от него Павел, справа – Аверьян.
– Чего замешкались? Не отставать! – шутит Томин, беря горячую картофелину.
– Догоним, товарищ комбриг, – ответил Аверьян.
Хозяйка глядит из кути и дивится, с каким аппетитом едят военные отрубные лепешки и сладкий картофель без соли.
– Хорошо! Ни соли, ни сахара не надо, – шутит Николай Дмитриевич, – все тут.
Быстро управившись со своей порцией, Паша облизнул губы и довольный хлопнул себя по животу:
– С таким приварком меньше хлеба идет!
Все засмеялись. Вторя взрослым, залились колокольчиком на полатях ребятишки, девочка и мальчик – погодки.
Пока хозяйка разливала чай, Аверьян вынул из полосатого мешочка три кусочка сахара, положил на стол. У ребятишек заблестели глаза, они глотнули слюну.
– Передай, Аверя, мой пай ребятишкам, – попросил Томин.
– И мой, – протянул руку с сахаром Павел.
Аверьян расколол свой кусочек пополам и наградил ребятишек сладостями поровну.
– Правильно, – одобрил Томин. – Ребятишкам сахар полезен. А нам, старикам, без толку.
Самому «старику» шел тридцать третий год.
Полночь… Разморенный теплом, крепко спит на верхнем голбце Аверьян. Павел ворочается с боку на бок на нижнем.
Николай Дмитриевич, склонившись над картой, сидит в горнице. Перед ним лампа-трехлинейка. Подперев одной рукой щеку, комбриг время от времени делает отметки на карте и тихо напевает:
Эх, товарищ, и ты,
Видно, горе видал…
«Все на запад, все на запад, – с тоской думает он. – Где же конец отступления? А как отход, так Осташковский полк недосчитывает двух-трех десятков красноармейцев: дезертируют, домой тянет. Рабочих в полку почти нет, все – крестьяне, среди которых немало кулаков – лютых врагов Советской власти. Работники особого отдела прибрали несколько провокаторов, зато оставшиеся стали ловчее, сеют смуту исподволь».
А тут еще в Москву на курсы уезжает Виктор Русяев. Этот был испытан в боях и походах, на него Томин мог положиться, как на самого себя. А кого дадут?
К тревоге за судьбу бригады у Томина в последние дни прибавилось личное: дошли слухи, что казачьи атаманы грозят расправиться с женой.
За окном забрезжило. Томин взглянул на золотые именные часы. Дверь распахнулась, и в дом вошел начальник штаба Русяев.
– Пришел попрощаться, Николай Дмитриевич, – с грустной улыбкой проговорил Виктор.
– Бросаешь меня? Ну, Витюша, доброго пути, – пожелал комбриг и обнял друга.
Раздался телефонный звонок.
– Измена! – услышал Томин тревожный голос Нуриева. – Осташка белым пошла!
– Русяев! Кавэскадрон в брешь! Дальше действуй по обстановке, – застегивая на ходу шинель, распорядился Томин.
Ординарцы пулей выскочили из избы.
В неподвижной дымке утра Томин заметил маячащие фигуры в шинелях. Удар плетки прибавил резвости Киргизу, и дезертиры стали быстро приближаться. Вдруг – пулеметная очередь. Конь Аверьяна споткнулся, ординарец кубарем полетел через его голову. Гибин вскочил, схватился за гриву коня Нуриева, который скакал сзади, и побежал дальше.
Перемахнув через пулеметное гнездо, Томин, спрыгнув с коня, отбросил от пулемета прислугу, развернул его в сторону дезертиров, нажал на спуск.
Пулеметная очередь прижала изменников к земле.
Подскакали Гибин и Нуриев. Они припали к пулеметам, а Томин с Ивиным помчались к цепям.
– За мной! В атаку! – скомандовал комбриг, оказавшись впереди перебежчиков.
Цепи поднялись и с криком: «Ура-а-а!» – покатились на вражеские позиции.
В деревне, отбитой у врага, захвачено много оружия, боеприпасов и продовольствия. Впервые за страшные дни отступления красноармейцы наелись досыта.
Полк сняли с передовой.
Томин быстро идет перед шеренгой, мечет холодный взгляд на притихших бойцов. Вот комбриг остановился около Пастухова, пристально посмотрел в глаза.
– Попутал, нечистый попутал, – бормочет Фрол Ермилович. – Как защекотало у меня в носу колбасой да махорочкой, словно бес под ребро ткнул: – Иди!.. Прости меня, старого дурака, сынок, прости, – и с этими словами красноармеец бухнулся Томину в ноги.
– Встать! Я не ваше благородие! – зло крикнул Томин, взбешенный таким унизительным поступком.
Он вырвал из рук Пастухова винтовку, снял с него ремень, сорвал с шапки пятиконечную звезду.
– Иди! Вдоволь отведай колчаковской колбасы. Когда вернешься, всем расскажешь, чем она пахнет.
Пастухов медлит.
– Иди! – сурово приказал Томин.
Сгорбившийся, жалкий, Пастухов побрел вдоль строя.
– Кто еще хочет колчаковской колбасы – идите!
Строй не шелохнулся.
Только к полудню вернулся начштаба с передовой. Обращаясь к Томину, Виктор без сожаления сообщил:
– Товарищи уехали. Подожду до следующего набора.
4
С каждым днем все тревожнее становилось в Куртамыше. Люди ложились спать, не зная, что их ожидает утром: колчаковский застенок или смерть.
Приуныл рабочий люд слободы. Только глаза не могли скрыть ненависти к вешателям и насильникам.
В лесах и балках собирались партизанские отряды, батраки и сельская беднота копили силу на супостатов.
Да и кержаки окрестные не с Колчаком стали! Вот тебе и «несть власти, аще не от бога». Метались контрразведчики по раскольничьему селу, выискивали смутьянов – тщетно! Молчал кержак, а налогов не платил, хлеба и скота не давал: «Нет!» А раз кержак сказал: «Нет!», не выколотишь.
Прибыл карательный отряд каппелевцев. Новая волна белого террора покатилась по селам. Кряхтел мужик под плетьми и шомполами, но молчал, только еще сильнее в душе разгоралась ненависть.
Тревожными вестями с надвигающегося неотвратимо фронта шепотом делятся в купеческом доме за преферансом местные воротилы. Да и вокруг самого Куртамыша – тревожно, пожалуй, лучше и не выезжать!
Буржуазия недовольна работой своих кровавых лакеев – местной полиции и карателей.
Только напрасно перепуганные толстосумы сетуют на них: пластаются – руки по локоть в крови!..
Ночь…
В стороне от юргамышского тракта, у опушки рощи, плотно прижавшись плечом к плечу, стоят девять узников.
В центре Яков Максимович Другов. Левой полой короткого, дубленого полушубка он прикрыл щуплые плечи рядом стоящего подростка. Раздетый и босой паренек дрожит, слышен дробный стукоток зубов.
Рядом с отцом – Владимир Яковлевич Другов. Он в шинели, накинутой на плечи.
Слезами блестит в лунном свете наледь на березах. Вдали, над темным гребнем соснового бора, тихо ползет луна – холодная, равнодушная.
В звенящей тишине щелкнули затворы. Каратели навели винтовки. Всхлипнул подросток, пригретый Друговым. И снова зловещая тишина.
И вдруг тишину потряс сильный голос Владимира Другова, он запел:
Вставай проклятьем заклейменный!..
Могуче и грозно примкнул к нему голос отца:
Весь мир голодных и рабов…
Грянул залп…
Словно подкошенные, упали юные безвестные герои. Медленно опустилось на холодный снег грузное тело Якова Максимовича Другова. А Владимир Другов, покачнувшись вперед, продолжал стоять.
Подняв над головой правую руку, он громко прокричал:
– Вы еще стрелять не умеете, палачи! Научитесь сначала стрелять, гады!
Раздался второй залп. А Владимир Яковлевич все стоит.
Суеверные солдаты перепугались: завороженный большевик-то! Опустили винтовки, попятились назад.
– Пли! – визгливо командует офицер.
Солдаты ни с места.
Офицер выхватил винтовку у солдата и одну за другой всадил в тело Владимира Яковлевича три пули, а он… стоит.
Белогвардеец подбежал к Другову, ударом приклада по голове сбил его с ног.
