Текст книги "Человек-огонь"

Автор книги: Павел Кочегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

*

1910 год. Весна пышная, буйная. Николай возвращается с ярмарки. Настроение чудесное и он вполголоса поет. Домой приехал поздно. С думой о завтрашней встрече он ложился спать. Но что это?! Под подушкой письмо от Ани. С волнением вскрыл.

«Колюшка, милый, хозяйка говорит, что если я еще раз встречусь с тобой, то меня и маму выгонит. Что делать?»

Николай едва дождался рассвета. На вопрос любимой; – «Что делать?» ответил: «Пожениться!»

И вот они муж и жена.

ШКВАЛ НАД ОКОПАМИ

1

Июль 1914 года.

Солнце поднимается все выше, палит все сильнее.

По улицам Куртамыша огромным ужом ползут в туче пыли подводы с новобранцами. От причитания и воя баб, пьяных песен и заливистого рыдания гармошек, от крепкой брани над селом стоит раздирающий душу стон.

В казачьей форме, туго подтянутый ремнем медленно идет Николай Томин.

Левой рукой держит под уздцы коня Ваську, правой сжимает руку подруги. Аня в темном платье, легкая косынка опущена на плечи, толстые косы туго скручены на затылке.

Идут молча, только все крепче и крепче сжимают друг другу руки.

За рекой поднялись на увал, остановились. В большой чаше, как на ладони, раскинулось огромное село. К западной окраине его темной стеной подступил сосновый бор. Из леса вырвалась река и, пропетляв около огородов, ивовых и тополевых рощ, вбуравилась в частокол могучих сосен. И вспомнились в минуту разлуки первые встречи, тихие лунные ночи, дорогие сердцу места.

День жаркий и тихий. Только редкие дуновения ветерка слабо колышут косынку, яркие блики срываются с кокарды и пуговиц Николая.

По пыльной дороге непрерывно движутся подводы. Взревела однорядка, и пьяные голоса затянули прощальную:

 
Последний нонешный денечек
Гуляю с вами я друз-зья-я…
 

Ее подхватили на других телегах, и разноголосый вой полетел в степь:

 
А завтра рано, чуть светочек,
Заплачет вся моя семья.
 

Тисками сдавило сердце Ани.

– Коля, милый, – тихо зашептала она, – зачем все это, кому нужна наша разлука?

Николай взглянул в карие влажные глаза жены.

– Не плачь, родная. Нас только двое, у нас нет ревунов. А зачем отрывают отца от этой оравы? – и он показал рукой на дорогу.

Тощий пегашка, еле переставляя ноги, тянет телегу. На ней сидит хмурый бородатый крестьянин в старом заплатанном картузе и пестрядинной рубахе. На руках – грудной ребенок, мальчик лет трех стоит у отца за спиной, обхватив его шею ручонками. Две девочки, чуть постарше, с тоской заглядывают тятьке в глаза. Слева, придерживаясь за телегу, чинно шагает подросток, справа, – низко опустив голову, обливаясь слезами, бредет убитая горем жена.

– Тять, а тять, зачем едешь от нас? – спрашивает одна из девочек.

– Царь гонит, доченька, царь. Не один, чать, еду, многолюдство.

– Ох, Коля! Надолго ли наша разлука? – прошептала Аня.

– Видать, надолго. В большом котле заварили кашу хозяева, а народу придется расхлебывать. Ну да палка о двух концах. Не горюй, пиши чаще письма. Ну, Аня, родная, мне пора, – закончил Николай; горячо поцеловав жену, вскочил в седло.

Всадник взлетел на холм и через мгновение скрылся в лощине. А минуту спустя растаяло за ним и пыльное облачко. На душе у Ани стало пусто.

2

Три года Николай Томин провел на фронте.

В одном письме Анна посетовала мужу, что другие казаки, как Полубаринов, не по одному разу были в отпуске, а он почему-то не может приехать даже на один денек. В ответ Николай написал:

«…Вот, сама видишь, моя дорогая, какие порядки. Кто еще и позиции не видел, того отпускают на семь недель, а я все время на позиции, но об отпуске даже не думаю».

Много крови и смертей видел, много товарищей потерял за эти годы Томин и среди них задушевного друга Александра Алтынова.

При дивизии формировался партизанский отряд. Перед тем, как нести список на утверждение начдиву, адъютант генерала есаул Полубаринов вычеркнул первую попавшуюся на глаза фамилию и вписал Алтынова.

Операция партизанского отряда прошла успешно: были захвачены документы штаба неприятельской дивизии, пленен немецкий офицер.

– Развяжите руки, – попросил пленный, когда отряд темной ночью подошел к линии фронта.

– Дайте честное офицерское, что не побежите, – потребовал Томин.

– Честное офицерское. Нарушу – стреляйте из моего пистолета, – ответил тот. – Бой точный.

При переходе небольшой речушки, что разделяла противников, отряд был обнаружен и обстрелян. Пленный метнулся в сторону, но меткая пуля свалила его наповал. Томин подбежал к врагу и, сокрушаясь, сказал:

– И надо же было тебе бежать!..

Раньше командир сотни Каретов, стройный, бравый казачий офицер, недолюбливал Томина за прямоту и смелые выступления в защиту казаков от произвола офицеров. Самолюбивый сотник, в присутствии командиров, с иронией отвергал предложения Томина по тактическим вопросам. Но поразмыслив наедине, принимал решение, подсказанное рядовым казаком. И получалось неплохо.

Но вот в бою был убит командир взвода, Томин принял подразделение и блестяще завершил операцию. Рейд же партизанского отряда, во время которого командиру вновь сгодился совет нижнего чина, сблизил этих людей, разных по характеру и званию.

Если прежде сотник выговаривал Томину за его откровенные разговоры с казаками, то теперь «не стал замечать их».

– Пусть учит казаков уму-разуму, – решил он и махнул рукой.

И Каретова война кое-чему научила, и он стал прозревать.

…В сотню пришла почта. На этот раз счастливчиком оказался Николай Томин. Его окружают товарищи, спрашивают о новостях.

– А вот, слушайте…

Жена подробно писала о своей жизни, о знакомых, о родственниках, о том, что нынче небывалый урожай, о делах купца Гирина.

Когда началась война, Гирин смекнул, что на поставках фронту можно нажить немалые капиталы. Куртамыш же, находясь вдали от железной дороги, стал «тесным костюмом», и Гирин переехал в Троицк, оставив там доверенного.

В Троицке Лука Платонович купил небольшой кожевенный завод, и через несколько месяцев он превратился в крупнейшее предприятие на Южном Урале, заложил суконопрядильную фабрику, переоборудовал мельницу, во много раз увеличил перемол зерна; в Тургайских степях распахал большой клин земли, в Кустанае организовал крупорушное производство. Для перевозки товаров за бесценок скупил у казахов восемьдесят верблюдов.

Так Лука Платонович Гирин стал не только купцом, но промышленником и землевладельцем.

– Богачу везде рай. И на войне – кому кресты на грудь, а кому в брюхо штык, – пробасил односельчанин Томина богатырь Дорофей Тарасов. – Полубаринов-то пороху не нюхал, а два ордена уже нацепил, есаулом стал.

– Эх-хе-хе! – вздохнул пожилой широкоплечий казак с окладистой черной бородой Федор Гладков. – Какая нечистая сила меня сюда занесла? Дома Настасья одна с ребятишками. Пятеро у ней на руках, из сил выбивается, а купцам да буржуям людская кровушка в мошну течет. Эх, дела, дела!

Раздалась команда дежурного по сотне. Все побежали строиться.

Командир зачитал приказ на разведку. Среди назначенных и Федор Гладков.

– Разрешите мне за него пойти, – обратился Томин к офицеру.

Каретов недоуменно посмотрел на казака.

– Что за причина этому?

– У меня ревунов нет, а у него – пятеро.

– Ну, вольному воля. Ты и будешь за командира.

…После занятий по рукопашному бою Томин присел отдохнуть под развесистым кленом. Тут и разыскал его Владимир Яковлевич Другов.

Николай обрадовался и пригласил Владимира Яковлевича в землянку.

– Нет, Коля, не стоит. Меньше глаз – меньше расспросов. Пойдем-ка лучше к реке.

Облюбовали пригорок, присели.

Владимир Яковлевич, рассказав, что он служит в армейской артиллерии, штаб которой находится недалеко отсюда, поинтересовался, чем казаки занимаются в свободное время.

– В дурачка режутся, кто помоложе – в шаровки, в чижика играют. Читать совсем нечего – армия же вне политики, а казаки тем более. Иногда достану журнал какой-нибудь. Аня недавно несколько номеров «Нивы» прислала. Письма из дома читаем.

– Это хорошо. Каждое письмо, в котором говорится, кто нажился, кто разорился, должно быть известно всему взводу, всей сотне. В письмах все казаку близко, понятно. Война, Николай, по всему видать, будет затяжной. Маневренный период ее кончился, противники полезли в землю, наступил период позиционный. Кончилось и шапкозакидательство, армия и народ просыпаются от шовинистического угара. Надо рассказывать людям, кому выгодна война, за чьи интересы воюет народ.

Другов извлек из потайного кармана брошюру.

– Здесь статья Ленина и решение партии большевиков о войне. Есть куда положить?

– У казака дом один – седло. Там у меня три книги дозволенные: «Наука побеждать» Суворова, высказывания Драгомилова и партизанские действия в период Русско-Турецкой войны. В этих книгах и брошюра будет храниться.

– Вот и хорошо, припрячь. Будь осторожен. Мне пора, не провожай.

Томин хотел что-то спросить, но не решался. Другов заметил это.

– Спрашивай, чего мнешься?

– Я вот о чем. Вот я буду агитировать против войны, за поражение нашей армии, за превращение империалистической войны в гражданскую и в то же время убивать ни в чем не повинных немецких солдат. Как же это все в душе приладить?

– Да, противоречие! Если ты будешь симулировать, отлынивать от задания – потеряешь авторитет у казаков и можешь попасть под военно-полевой суд. Если не будешь убивать ты, тебя убьют. Выходит надо и агитировать против войны, и воевать. Так-то, дорогой друг.

Томин агитировал и воевал.

3

Осенью 1916 года 1-я Оренбургская казачья дивизия совершила марш из-под Ковеля в Румынию.

На румынском фронте и встретил Николай Томин весть о февральской революции. А некоторое время спустя был избран председателем солдатского комитета дивизии. Заместителем председателя избрали офицера из Верхнеуральска Ивана Дмитриевича Каширина. В дивком вошли от офицеров штаба есаул Полубаринов, от командиров 12-го оренбургского казачьего полка Каретов, казаки Тарасов и Гладков.

В сентябре 1917 года в Троицке проходил съезд казаков-фронтовиков, и провинциальное захолустье несколько недель буквально жило этим событием.

Как-то вечером у Луки Платоновича Гирина собрались гости. Среди них оказался и есаул Полубаринов. Вместе с кухаркой и горничной Наташа подавала на стол и слышала пьяный разговор господ. С нескрываемой злобой они произносили фамилию Томина, называли его бандитом с большой дороги, босяком, большевистским холуем.

– И чего церемонятся с ним казаки, – выкрикнул кто-то. – Давно ему пора на тот свет!

– Здесь, господа, ничего из этой затеи не выйдет, – возразил Полубаринов. – Головорезы Томина от своего коновода ни на шаг. Но отец мне дал строгий наказ: вернешься на фронт – первая пуля Кольке Томину. А пока сделаем над его персоной «вольтование», как средневековые колдуны.

Полубаринов вынул из гимнастерки групповую карточку, отхватил ножницами Томина и с ожесточением изорвал на мелкие куски.

– Так его, сукина сына, так, – с наслаждением приговаривали пьяные голоса.

Затем Полубаринов попросил одного плюгавого офицера в пенсне писать, а сам начал диктовать. Что он диктовал, Наташа не слышала.

«Коля здесь! Значит, жив! Батюшки, где же увидеть его»? – едва не запричитала от радости Наташа.

На второй день издали Наташа увидела казаков, которые стояли у здания окружного суда, громко разговаривали и весело хохотали. В центре невысокий худощавый урядник. На его груди позвякивали георгиевские кресты и медаль.

Наташа подошла ближе и услышала знакомый голос.

– Это же маскарад, а не съезд фронтовиков, – разведя руки в стороны, говорил он. – Собралась толстопузая сволочь и трезвонят, что фронтовики решают вопросы о войне до победного конца!

– Ничего, Томин, круши их, мы тебя в обиду не дадим, – шумели казаки.

– Боже мой! Коленька! – вскрикнула Наташа и чуть не выронила из рук сумку. – Живой? Давно здесь? Чего же ты не заходишь в гости? Забыл?

– Наташенька, сестренка! – воскликнул Николай.

Подхватив Наташу под руку, Николай повел ее по тротуару.

– Ты уж совсем невеста, на выданье.

Наташа улыбнулась.

– А ты привез жениха с фронта? У нас девчата даже об этом частушку сложили:

 
Ох ты, царь Николай,
Мово милового отдай.
Ты зачем его забрал,
Воевать с немцем послал.
 

– Складно? – И девушка озорно посмотрела на Николая своими большими черными глазами, всегда немного удивленными, всегда немного грустными. – Заходи к нам, Колюша, в гости.

– Нет, Наташа, мне путь к Луке Платонычу заказан.

Оглянувшись вокруг, Наташа припала к его уху и что-то быстро-быстро зашептала.

– Спасибо, сестренка, только ничего у них не выйдет, – поблагодарил Николай. – Мне пора, Наташенька.

– Да и я заговорилась, давно, наверное, ждут меня с покупками.

Николай догнал своих товарищей, которые уже направлялись под высокую арку окружного суда.

В большом зале первые ряда заняли атаманы, станичная знать, офицеры штаба третьего отдела Оренбургского казачьего войска, именитые купцы и промышленники. Сзади них – фронтовики. Их человек тридцать.

– Слово предоставляется члену Государственной думы, казачьему атаману господину Полубаринову, – объявил председательствующий.

– Томину слово! Он вчера первым записался! Почему Томину слово не даете? – раздались требовательные крики.

– Тише вы, горлохваты! Говорите, Петр Ильич, говорите, – гудит председатель, правой рукой вытирая пот с лица, левой названивая в колокольчик.

Полубаринов со слезами на глазах заговорил о многострадальной Руси, об опасности, нависшей над отечеством:

– Народ требует продолжать войну до победного конца, и мы, станичники, должны прислушаться к его голосу, горячо одобрить политику Временного правительства! – крикливо закончил он.

Раздались дружные рукоплескания богачей и негодующие выкрики фронтовиков. Среди всего этого многоголосого хаоса прозвенел голос Томина:

– Что?.. Что?.. Воевать до победного? Мы навоевались, хватит!

– Тебе никто слова не давал, – закричали из президиума.

– Сам возьму! – ответил Николай и легко взбежал на трибуну.

– Товарищи! – произнес Томин, и в зале сразу стало тихо, словно после взрыва бомбы.

– Товарищи! – повторил он.

– Я запрещаю тебе произносить это слово! – взревел председатель.

– Долой с трибуны! Гнать в три шеи! – заорали атаманы станиц. Они кинулись к трибуне, чтобы расправиться с Томиным. Дорогу им преградили фронтовики, среди которых выделялась коренастая фигура Федора Гладкова.

– А ну, назад, тыловые крысы! – внушительным тоном сказал он, кладя правую руку на эфес шашки. – Громи их, Николай!

Вооруженные фронтовики охладили пыл казачьей верхушки. И в установившейся тишине зазвенела пламенная речь председателя солдатского комитета 1-й Оренбургской казачьей дивизии Николая Дмитриевича Томина:

– Товарищи фронтовики! Сегодня я получил грамоту. Вот она, – и Томин вынул из кармана листок бумажки, прочел: «Большевистский холуй! Если твой длинный язык не прекратит болтать, то с тобой будет то же, что с твоим изображением».

Николай бросил на стол президиума клочки карточки.

– Запугать решили, чтобы я не говорил правды. Не выйдет! Я не большевик, но горжусь тем, что иду вместе с ними. Только большевики говорят правду в глаза, только большевики искренние друзья народа!

– Правильно, Николай! Правильно! – одобрительно прокричали товарищи.

– Изменник! Немецкий шпион! Исключить предателя из казаков! – на разные голоса горланили казачьи атаманы.

Николай терпеливо ждал тишины. Постепенно буря стихла. Председатель, повернувшись к Томину, закричал:

– Запрещаю говорить тебе! Слышишь, запрещаю!

– Правде рот хочешь заткнуть, господин полковник? Не выйдет! Дивизия дала мне наказ сказать, что думают казаки. И я скажу. Сейчас член Государственной думы атаман Полубаринов пел о войне до победного конца. Эту песню мы слышим здесь каждый день. И все от имени народа. Давайте посмотрим, что это за народ, которому нужна война до победного конца? – Указывая рукой на Полубаринова, Томин продолжал: – Этому правителю война нужна, чтобы сплавлять прелый хлеб за первосортный. Серая скотинушка все сожрет. И этому господину война нужна до победы, – Томин указал на Гирина, – чтобы суконную труху продавать за добротный материал. Не важно, что только до первого надева – денежки-то в кармане.

– Не накормивши, врага не наживешь, – бросил реплику Гирин.

– Спасибо за хлеб-соль, благодетель: до сих пор они в горле костью стоят. – И этому, господину Тестову, – он указал на местного салотопа, – тоже война нужна, как же! Он вместо мыла куски глины всучивает военному интендантству. Недаром говорят: борода Минина, а совесть глиняна!..

– Ха-ха-ха! Господа, господа, что он говорит? Что? Нахал, вот нахал! – вращая толстыми пальцами, сложенными на животе, просипел Тестов.

Не обращая внимания на злобный вой врагов, Томин продолжал:

– Теперь спросим батарейца Гордея Родионовича Алтынова нужна ли ему война, – и он посмотрел на галерку, где сидел отец Александра Алтынова, батареец-запасник. – Что дала ему она? Один сын погиб, второй еще мальчишка, а тоже на фронте. Самого вот забрали. Дома жена больная, снохи и внучата батрачат на правителя Полубаринова. А землю он у них за долги забрал. Выходит, война нужна не беднякам, а фабрикантам, купцам, кулакам-мироедам и прочим кровососам. Вам, господа хорошие, нужна война, так идите и воюйте, а с нас хватит! Мы сыты по горло! Долой войну, да здравствует мир!

– Долой войну! Мир! Домой! Хватит! – подхватили фронтовики.

– Станичники! Это речь немецкого шпиона, – выскочив на трибуну, закричал полковник, представитель Совета союза казачьих войск, прибывший на съезд из Петрограда. – Ваши братья на фронте кровь проливают, а Томин приехал сюда разлагать тыл. Исключить его из казачества!

– Исключить! Исключить! – завопила станичная знать.

– Кто разлагает тыл? Я или вы – это еще вопрос, – поднявшись с места твердо заговорил Томин. – Я с первого дня на фронте, с коня не слажу, шашка притупилась. А вы в Питере отираетесь, к власти пробрались, пьянствуете, развратничаете, капиталы нажили на чужой крови.

– Долой тыловую крысу с трибуны! Долой! – требовали фронтовики.

К трибуне подбежал Гладков и, потрясая увесистым кулаком, прокричал:

– Исключить Томина из казаков? Дудки! Тут вы что-то не то затеяли. Учтите, за Томина мы порубим вас всех. Вот и весь сказ!

Две недели в зале окружного суда гудели голоса, скрещивались страсти, летели призывы, слышались угрозы. Съезд одобрил политику Временного правительства: вести войну до победного конца. Однако съезд показал, что казаки уже не те, что были в 1905 году…

4

В отсутствие Томина был арестован и отправлен в Верхнеуральск на суд станичников заместитель председателя дивкома Иван Дмитриевич Каширин. Начальник дивизии приказал разоружить шестую сотню, откуда шла вся смута в соединении. Председатель сотенного комитета Тарасов и член дивкома командир сотни Каретов решительно противились намерению генерала. Приезд Томина сорвал планы начдива. Вместо арестованного Ивана Каширина дивизионный комитет избрал Ефима Мироновича Каретова.

Стремительно развивались события.

В то время, когда в Петрограде шел штурм Зимнего Дворца, а второй съезд Советов принимал исторические декреты о мире, о земле и избирал первое в мире советское правительство – Совет Народных Комиссаров, контрреволюционные генералы в союзе с соглашателями начали поспешно готовиться к разгрому революционных сил фронта. Враги народа всячески пытались помешать проникновению в войска сведений о революционных событиях в Петрограде. Однако известие о революции докатилось и до казаков Первой Оренбургской дивизии.

Через несколько дней после октябрьского переворота в Петрограде в дивизию вернулся из штаба фронта подъесаул Каретов, ездивший туда с поручением дивкома. Он приехал утром. Несмотря на ранний час, землянка солдатского комитета была уже переполнена.

Раздвигая своими широкими плечами товарищей, потрясая над головой листком газеты «Рабочий и солдат», Каретов громко сообщил:

– Товарищи! Временщиков спихнули, Керенскому по шее дали…

Томин взял из рук своего заместителя газету, взглянул на ее первую полосу. Там было напечатано обращение Военно-революционного комитета при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов «К гражданам России». Пробежав волнующие строки и обращаясь к членам дивкома, радостно произнес:

– Товарищи! Дорогие друзья! В Питере революция!

– Ура! Ура-а-а! – рявкнули казаки так, что задрожало единственное окно землянки.

Томин зачитал обращение. Газета пошла по рукам.

– Обращение-то написано 25 октября, а сегодня 29-е? – удивленно протянул Федор Гладков. – А сейчас там что делается?

– Вы видите, что офицерье скрывает от казаков события в Питере. Надо сейчас же потребовать от командования все ленты и установить дежурство у аппарата. Сегодня же провести митинги во всех частях, – распорядился Томин.

Телеграфист, высокий, стройный казак с лихим чубом, с грозным окриком: «Нельзя! Не видите, что написано на дверях?» – двинулся навстречу вошедшим.

– Что передавали из Питера? – глядя в упор на него, спросил Томин.

– Ничего не передавали, – не сдавался тот.

– Врешь, шкура. Рассказывай! – И Гладков потянулся к кобуре маузера.

– Ленту! – потребовал Томин.

Казак обмяк, отошел в сторону и, боязливо озираясь на сослуживцев, тихо проговорил:

– Лента у генерала, передавали декреты о мире и о земле. Еще что-то передавали, да разве все упомнишь.

Гладков остался дежурить у аппарата, а Томин с друзьями пошли к начдиву.

Часовой вытянул вперед правую руку, в которой держал винтовку, и проговорил:

– Не велено никого пущать!

Каретов взял казака за воротник шинели и отодвинул в сторону. Томин открыл двери. Генерал, оторвавшись от бумаги, строго проговорил:

– Прежде чем врываться, надо разрешение спросить.

– Ленты! – потребовал в ответ Томин.

Генерал встал, уставил остекленевшие глаза на Томина.

– Изменники! Под суд!

– Ленты! – повторил Томин.

Рука генерала потянулась к телефону. Каретов отодвинул аппарат в сторону. Члены комитета придвинулись к столу.

– Ленты! – третий раз потребовал Томин и добавил: – Ключи от сейфа!

– Предатели, изменники Родины! – гневно крикнул генерал и кинул ключи на стол.

Томин открыл сейф и достал ленты с телеграммами из Петрограда. Сообщали о втором съезде Советов.

В полках, сотнях, на батареях весь день митинговали.

Казаки шестой сотни на полковой митинг пришли первыми. В старых шинелях и прокопченных пороховым дымом папахах они окружили Томина и наперебой сыпали вопросы.

Николай поднялся на трибуну, сложенную из снарядных ящиков. Охватил взглядом полк, выстроенный посотенно.

– Товарищи! Дорогие земляки! Станичники! – голос его звенел, набирая силу.

Сотни замерли. Пробежал по рядам ветерок, прошелестел ветками в роще и затих.

– Двадцать пятого октября в Петрограде рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шинели, взяли власть в свои руки. Военно-революционный комитет при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов обратился к народу с воззванием. Вот оно:

К гражданам России!

Временное правительство низложено… Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено. Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!»

Мощное, многоголосое «Ур-а-а-а!» покрыло последние слова оратора.

Эхо затухающими волнами укатилось к горизонту, утонуло в рощах и дубравах.

В воздух полетели папахи.

– Да здравствует Советская власть! Мир! Земля! Да здравствует Ленин!

Полк единогласно принял резолюцию, в которой признал власть Советов единственной властью в стране.

К вечеру митинги прошли во всех частях и подразделениях дивизии и везде было единодушно принято решение бороться за власть Советов.

*

Поздним вечером этого же дня между генералом и Полубариновым произошел такой разговор:

– Вениамин Петрович! Вы должны остаться в дивизии.

– Ваше превосходительство! Это невозможно, на кого я вас брошу? – испуганно возразил Полубаринов.

– Теперь я не начальник дивизии и от должности адъютанта вы освобождены. Я не маленький, в няньках не нуждаюсь, – оборвал генерал. – Слушайте внимательно. Вы член дивизионного комитета и выполняйте эти свои обязанности. России и казачеству вы нужны здесь.

Полубаринов понял, какое опасное дело поручается ему. Сердце сжалось в комок от охватившего страха.

В ту же ночь генерал скрылся. Вместе с ним покинули дивизию многие офицеры.

5

Темная ночь. Непрерывно моросит мелкий осенний дождь. Тишина. Кажется нет кругом живой души. Но это только кажется. В окопах и землянках, за колючей проволокой, словно за крепостной стеной, мокнут и кормят вшей казаки 1-й Оренбургской казачьей дивизии.

В землянке двое – Томин и Гладков.

Федор, расправив черные усы, редкими глотками пьет крепко заваренный чай: он разгоняет дремоту. Николай в накинутой на плечи солдатской шинели, облокотясь на стол, глядит в маленькое окно.

Идут дни, а вопрос о мире не решен.

«Кто его будет решать? Когда?» – вот о чем думает председатель дивизионного комитета, глядя в темноту.

Звонили в армейский комитет, но оттуда толком ни на один вопрос не ответили. Томин с нетерпением ждет Ефима Каретова.

Угадывая мысли товарища, Гладков охрипшим голосом заговорил:

– Вечор у батарейцев был. Спрашивают: когда перемирие будет? Самим, говорят, надо переговоры вести с австрийцами.

Дверь с шумом растворилась, и в землянку ввалился Каретов.

– Радиограмма!

Известие о радиограмме из Питера молнией облетело дивизию. Казаки валом валили к дивкому.

– Давай радио!

– Чего тянешь волынку! – требовали кавалеристы.

Члены дивкома вышли из землянки. Томин взошел на крышу и громко прокричал:

– Слушайте, тихо! Радиограмма Ленина. «Всем полковым, дивизионным, корпусным, армейским и другим комитетам, всем солдатам революционной армии и матросам революционного флота.

Совет Народных Комиссаров сообщает всему народу и всей армии о том, что генерал Духонин саботирует решение Второго съезда Советов о мире, не выполняет распоряжений правительства о ведении переговоров с целью заключения перемирия»…

Среди казаков рокот негодования.

– «…Но когда предписание вступить немедленно в формальные переговоры о перемирии было сделано Духонину категорически, он ответил отказом подчиниться», – продолжал читать председатель дивкома.

– Дышло ему в глотку, – выкрикнул возмущенный казак и поднял над головой винтовку.

– Кол осиновый! – поддержал рядом стоящий.

– «Солдаты! – продолжал читать Томин. – Дело мира в ваших руках…»

– Дельно сказано, – раздался голос сзади.

– Не перебивай! – одернул другой.

– Читай! – нетерпеливо требуют третьи.

– «…Вы не дадите контрреволюционным генералам сорвать великое дело мира, вы окружите их стражей, чтобы избежать недостойных революционной армии самосудов и помешать этим генералам уклониться от ожидающего их суда»…

– Наш сморчок загодя в шесток, – бросил кто-то, намекая на побег генерала.

– Дальше петли не убежит.

– Тихо, товарищи, тихо, – успокаивают люди друг друга, увеличивая шум и гвалт.

Когда успокоились, Томин продолжал:

– «Вы сохраните строжайший революционный и военный порядок»…

И снова не сдержались.

– Томин, принимай дивизию! Принимай, принимай! – кричат с разных сторон.

На землянку поднимается Каретов.

– Кто за то, чтобы Николая Дмитриевича Томина избрать начальником 1-й Оренбургской казачьей дивизии, прошу поднять руки.

Взметнулись штыки. И тут же требование:

– Читай!

– «Пусть полки, стоящие на позициях, выбирают тотчас уполномоченных для формального вступления в переговоры о перемирии с неприятелем»…

– У-ра-а-а! Даешь мир! Да здравствует Ленин! Ленину ура, ур-а-а-а… Ленину-у-у-у…

На участке, занимаемом дивизией, в тот же день произошло братание русских и австрийских солдат.

6

Вопрос «Что делать?» снова встал перед Томиным и его друзьями.

С фронта одиночно, подразделениями и частями, с оружием и без оружия неудержимым потоком хлынули солдаты. Это разлагающе действовало на казаков. Они все настойчивее стали спрашивать: когда же домой?

– Все идут, а мы что? – требовали однополчане.

Дивизия дислоцировалась на территории Украины, где власть захватило буржуазно-националистическое контрреволюционное правительство. Оно поспешно готовило армию. В дивизии появились агитаторы Центральной Украинской рады, сманивая в свои войска казаков.

Поймали двух лазутчиков от генерала Каледина, которые призывали станичников вступить в войско донского казачества.

Над соединением нависла смертельная угроза: или оно расползется по одиночке, группами, или будет уничтожено контрреволюцией.

Томин собрал дивком, рассказал о положении, в котором оказалась дивизия, попросил высказать свои мнения.

Первым выступил Полубаринов. Он имел задание любыми средствами задержать дивизию на месте.

– Мы не можем открыть фронт перед противником и поэтому должны оставаться на позициях. Уход дивизии с фронта считаю предательством революции, изменой молодой республике Советов, позорным дезертирством. Открыть фронт перед врагом, это значит вонзить нож в грудь любимой Родине. Народ и Советская власть не простят нам такого подлого предательства.

Высказав свое мнение Полубаринов сел, сложив нога на ногу, скрестив на животе руки.

Некоторое время среди членов дивкома была растерянность.

– Как быстро перенарядился, – подумал Томин. – Когда решался вопрос: с кем идти? – Полубаринов отсиделся в штабе, не подавая своего голоса ни за, ни против. А теперь – на тебе! Другом Советов стал.

Слово попросил Каретов.

– Полубаринов не видит, что творится вокруг. Одной нашей дивизией фронта не закрыть, он уже открыт на сотни верст. Поэтому я присоединяюсь к мнению начдива и председателя дивкома товарища Томина, организованно идти в Москву, стать на службу Советской власти. А там уж дело командования, где нас использовать.

Проголосовали. Томин зачитал приказ о переходе дивизии в Москву.

Приказ одобрили все казаки и командиры.

Погрузившись в эшелоны, полки, соблюдая революционную дисциплину, двинулись на север, к Москве.

Томин ехал в первом эшелоне, его заместитель Каретов – в последнем.

В пути соблюдали строгий порядок: пока последующий эшелон не прибудет на станцию, впереди идущий не имел права выходить с нее.

На площадках мешки с песком, пушки и пулеметы, готовые к бою. Караулы беспрестанно несут свою службу.

На одной из станций в вагон Томина заявились три представителя от генерала Каледина – офицер и два нижних чина.

Каледин предлагал Томину повернуть эшелон на Дон, взамен обещал оставить его начальником дивизии, присвоить звание полковника и в придачу дать столько золота, сколько сможет унести.

Возмущенный Томин выгнал парламентеров.

В Киеве произошла задержка.