Текст книги "Человек-огонь"

Автор книги: Павел Кочегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– Мне он теперь уж ни к чему, глаза плохо видеть стали, руки трясутся.

Вскоре Томиных постигло большое горе: умер дед. Большая семья разделилась, Дмитрий Афанасьевич стал строить свой дом. Но беда не ходит одна – скоропостижно скончался отец Коли. Мать осталась с тремя детьми, ждала четвертого. Все хозяйство легло на щуплые плечи старшего сына.

Спустя два года после смерти отца мать вышла замуж за другого, уехала с ним в соседнее село. Имущество было разделено.

Коля не захотел жить с отчимом, остался в Казачьем Кочердыке. Переселился к дяде Леонтию, где жила бабушка Анна, а дом сдали в аренду.

Школу пришлось оставить и пойти работать на маслозавод к богатею Харинасу.

5

На холодном каменном полу стоит Коля и крутит тяжелую маслобойку. Штаны закручены до колен, русые волосы спадают на лоб. Перед глазами качается серая стена. Его товарищ, маленький худенький татарчонок Ахметка, поскользнувшись, упал, тяжелая фляга вырвалась из рук, и молоко разлилось.

Распахнулась дверь, на пороге выросла грузная фигура Харинаса. Он стоит, словно глыба на каменных тумбах, зло прищурив заплывшие жиром глаза. Хозяин подошел к перепуганному Ахмету, приподнял его за шиворот, и удары тяжелых кулаков посыпались на голову мальчика.

Коля кинулся на защиту товарища. Он с разбегу ударил головой Харинаса в отвислый живот, но тут же могучий удар выбросил его на улицу.

В голове звон, из глаз сыплются разноцветные искры.

Ахмет после побоев тяжело и долго болел. Колю Харинас выгнал с работы.

С этого дня, на удивление всем казачатам, Ахмет Нуриев и Коля Томин стали неразлучными друзьями.

*

…Тобол, сделав крутой поворот, устремил свои воды в сторону Казахского плоскогорья, но слишком твердой оказалась каменная гряда, и река, покорившись, устремилась вдоль кряжа.

Воскресенье. Жаркий, солнечный день. На приплеске сидят три паренька: Коля Томин, круглолицый, худощавый, и его товарищи – Веня Полубаринов и Саша Алтынов. Веня – белоголовый крепыш, Саша – сухой, высокий и длинный, за что ребята прозвали его «каланчой».

Товарищи следят за поплавками, а Коля, подперев руками щеку, задумчиво глядит вдаль. К подножию горы Пика прилепился Кобеков аул. Деревянный дом крупнейшего скотовладельца Кобека горделиво возвышается над землянками работников. В ауле визжат ребятишки, ссорятся женщины. За рекой слышно щелканье бичей пастухов, время от времени в вибрирующем мареве проплывают всадники.

Коля смотрит на эту картину, вспоминает рассказы деда о далеком прошлом своих предков. И видится ему:

…Предутреннюю тишину нарушил набатный звон колокола с наблюдательной вышки. В поселке тревога. Казаки седлают коней и вихрем несутся к месту сбора. Здесь они узнают, что их земляка, Ефима Томина, сегодня будут казнить в станице Усть-Уйской за участие в Пугачевском бунте. Скорее на выручку! Впереди всех, быстрее ветра, летит на своем скакуне он, Николай Томин. На площади станицы многолюдно. Палач, окруженный стражей, уже накинул петлю на шею казака. Николай прорывается сквозь толпу, взмахивает клинком, перерубает веревку. От второго удара слетает голова палача. Миг – и Ефим Томин за спиной Николая. Стражники опомнились, с гиканьем и свистом бросаются в погоню за храбрецом. Над головой свистят пули, земля дрожит от топота конских ног. Но где им догнать томинского скакуна. Тот будто летит на крыльях, дух захватывает…

– Тяни, тяни! – кричит Венька Полубаринов.

Коля машинально хватает удилище, в воздухе блеснула рыбка и булькнула в реку.

– Уснул, тетеря! Какого окуня прозевал! – укоряют товарищи.

Солнце палит нещадно. Воздух тяжелеет, дышать становится труднее. Попрятались в траву комары, не слышно жужжания овода. Тобол как будто засыпает: меньше стало круговоротов, медленнее перекат воды. Все замерло. Внезапно из-за Казахского плоскогорья громадным клином выползла тяжелая, свинцовая туча.

– Гроза идет, домой! – крикнул Веня.

– Самый клев начался, а ты – домой, – возразил Коля.

Тобол потемнел. Вдруг земля и тучи соединились ломаной ослепительной линией. Началась гроза. Зашлепали по воде капли, пузырясь на зеркале реки.

Саша озирается, но старается не показывать вида, что ему страшно. При каждом ударе грома Веня боязливо втягивает голову в плечи, прижимается к обрывистому берегу.

– Эх ты, трус несчастный! Боишься грома – сиди дома! – бросает Коля.

– Правильно, сынок, говоришь. Грома не надо бояться, – раздался за их спинами мужской твердый голос.

Ребята повернули головы. Над обрывом стоит незнакомый мужчина. Он высок ростом, широкоплеч. Густые брови срослись над переносицей, а под ними веселые карие глаза.. Черная бородка подстрижена клинышком, усы густые, короткие. Белая вышитая косоворотка перетянута узким ремнем с металлическими блестящими концами. Темные брюки в полоску заправлены в охотничьи сапоги.

Раздался новый раскат грома, и вдруг туча разорвалась пополам, выглянуло яркое солнце. Все оживилось, повеселело. Мужчина легко соскочил с обрыва, сел на приплесок рядом с Колей, положил на его давно не стриженную голову загрубелую руку и словно бы прикоснулся к сынишке, которого оставил далеко-далеко в Новгородской губернии. Вздрогнуло и сердце мальчика: вспомнил он родную руку деда.

Тем временем на небе не осталось ни облачка.

Незнакомец назвался Андреем Кузьмичом и сказал, что он богомаз и приехал в Кочердык писать для церкви иконы.

– Старые-то боги пооблупились, вот я и намалюю новых, молитесь на здоровье, – с иронией проговорил он, а глаза при этом весело блестели.

В поселок возвращались на закате солнца. Дядя Андрей рассказывал о жизни в далеких городах, о заморских странах, о чудо-машинах.

Веня Полубаринов сообщил дома о встрече на Тоболе.

– Ну и о чем же он с вами беседовал? – заинтересовался отец.

– Намалюю, говорит, новых богов, молитесь на здоровье.

– Вот что, Веня, если еще раз встретите с ребятами богомаза, запоминай все, о чем речь вести будет. Смекнул?! А я вот тебе новый ремень купил в станице. Примерь-ка.

6

…За свои политические убеждения Андрей Кузьмич Искрин был приговорен царскими властями на вечное скитание по земле русской: ему был выдан паспорт, с которым он не имел права проживать в одном селе дольше установленного срока. Но церковный староста, узнав, что политический – художник, оставил его обновлять иконы в церкви.

Вскоре к Андрею Кузьмичу, как на пригретую солнцем полянку после длинной зимы, потянулись и пожилые, и молодые казаки.

За поселком, на краю бора росла старая сосна с мощными ветвями, с потрескавшейся корой на стволе в два обхвата. Она перешагнула «царскую» дорогу и остановилась впереди бора, приняв на свою широкую грудь удары степного ветра. У этой сосны, окруженной молодой порослью, часто встречались поселковые парни с Андреем Кузьмичом.

Воскресенья Андрей Кузьмич проводил с Колей Томиным. Они удили рыбу, собирали грибы, ягоды, купались. Коле нравилось, что дядя Андрей разговаривал с ним, как со взрослым. Мальчик узнал, как появились на земле бедные и богатые, какая будет жизнь, когда не будет буржуев и нищих, а все люди станут равными. Только такая жизнь сама не придет. За нее надо бороться, и борьба эта жестокая, страшная. Того, кто пойдет по этому пути, ожидают тюрьмы, каторга, а может быть и виселица.

Андрей Кузьмич как-то сказал Коле:

– Тебе, сынок, со мной одному скучно. Пригласи-ка за грибами Сашу и Ахмета. Веселее будет.

Дядя Андрей и его юные друзья вышли на опушку бора с полными корзинами грибов и присели отдохнуть под кроной сосны-великана.

Над лесом поднялось яркое солнце.

Андрей Кузьмич прищуренными глазами взглянул на небо и громко продекламировал:

 
И если гром великий грянет
Над сворой псов и палачей,
Для нас все так же солнце станет
Сиять огнем своих лучей.
 

– Дядя Андрей, а кто такие псы и палачи, – несмело спросил Саша.

– Большой дом в ауле за Тоболом видел?

– Видел.

– В нем живет палач Кобек. Он грабит людей и глумится над ними. И в вашем поселке есть палачи, которые сосут кровь из трудового народа – маслозаводчик Харинас, атаман Полубаринов.

– Кобек-то бусурман, а наш атаман… – возразил Саша, но дядя Андрей перебил его:

– Оба они одним миром мазаны. Кобек имеет табуны лошадей и овец, а ваш атаман сотни десятин земли.

Ахметка пожаловался.

– Работай, работай – атаман била, Харинас била. Шибка плохо.

– Над всеми этими палачами есть главный палач, – продолжал дядя Андрей. – Царь. Подрастете, вас научат саблями рубить, пиками колоть, нагайками бить рабочий люд, псов царских постараются из вас сделать.

– Я никогда не буду псом, – сказал, как клятву дал, Коля.

– Заговорился я с вами, а мне пора к атаману, отметиться надо, что я дома. Боится ваш атаман разлуки со мной, вот как он меня любит.

…Страда в том году была нерадостной: палящее солнце и суховей выжгли хлеба. Коля вырывает редкие низкорослые стебли пшеницы и складывает их в кучи. Пот ручьями катится по лицу, ест глаза. Разломило спину. Невмоготу стало, и он разогнулся. Со стороны Усть-Уйской станицы показалась пыль. Через минуту на пригорок выползла телега с двумя конными стражниками по бокам. Коля приложил ладонь ко лбу, вгляделся – и ему показалось, что он летит с обрыва.

– Дядя Андрей! Андрей Кузьмич! Куда вы едете, куда?!

– Не я, сынок, еду, меня едут, – шуткой ответил Искрин.

Андрей Кузьмич поднял руки, и звон цепей сполохом отозвался в юном сердце.

В воздухе свистнула нагайка, по щеке дяди Андрея потекла струйка крови. Второй стражник стукнул плашмя саблей по спине возницу, который сидел до этого истуканом, надвинув на глаза картуз. Возница с остервенением стал хлестать коня, и телега, дребезжа по «царской» дороге, скоро скрылась в лесу.

Коля упал на траву и горько заплакал.

Подавленный случившимся он медленно побрел с пашни.

Кому рассказать о своем горе? Кому излить обиду?

Неожиданно для себя он оказался у маслозавода.

– Коля? Кто тебя била? – встревожился Ахмет.

– Дядю Андрея увезли.

– Зачем везли? Куда везли?

– Стражники…

– Ай-ай-ай! Хороший человек – тюрьма садил; плохой человек – дома гулял. Зачем так, Коля?

– Не знаю, Ахмет, не знаю, – ответил Коля, сдерживая навернувшиеся слезы.

Оставшееся после раздела с матерью имущество Николая Томина поселковый сход решил продать, а деньги положить в банк до призыва на службу, когда ему нужно будет купить коня, сбрую, обмундирование, шашку и пику. А потом начались торги. Каждый богатей не прочь был взять парня под опеку, благо подопечный здоров, трудолюбив и исполнителен. Бородачи сцепились. Николай стоял посреди толпы и, чтобы не видеть ощеренные рты «благодетелей», хулящих друг друга, отвернулся. На пригорке его сверстники играют в догонялки, у них никаких забот.

– Что, тебе, за скотинушку торгуются, – раздался голос казака Гордея Алтынова.

Эта оброненная как бы невзначай фраза больно ударила по самолюбию подростка.

Громко, перебивая шум, Николай сказал:

– Вы, господа старики, торгуйтесь, а я пойду.

…После схода дядя Леонтий в раздумье проговорил:

– Сам видишь, Кольша, у меня своих ртов много, и вряд ли я их прокормлю до нови. Подайся-ка ты в Куртамыш, там знакомый купец живет, он, бог даст, пристроит тебя к делу.

Взяв котомку, Николай вышел, понуро опустив голову.

Так, не поднимая головы, медленно плелся он по улице. Завернув за церковь, Николай столкнулся с Ахметкой Нуриевым.

– Ахмет! Ты зачем здесь, промерз ведь?

– Ай-ай! Почему так говоришь? Твоя идем провожать.

– Меня?!

И как-то сразу посветлело у паренька на душе.

По бору шли молча. Вот лес оборвался, перед подростками раскинулась бескрайняя степь. Остановились у памятной сосны.

– Куда идешь?! Зачем Ахмета бросал? – дрожащим голосом спросил Нуриев.

– Надо, Ахмет, – еле сдерживая слезы, ответил Коля. – Негде мне жить. Не нужен здесь я никому. А тебя я никогда не забуду.

Друзья крепко обнялись. Коля резко повернулся, поправил котомку и быстро зашагал навстречу неизвестности.

Повалил первый снег. Ахмет, сунув руки в рукава, не ощущая холода, с тоской смотрел затуманенными глазами вслед другу. В снежной мгле фигурка расплылась в бесформенное пятно, а затем совсем растворилась.

РАСКАТЫ ПЕРВОГО ГРОМА

1

Куртамыш ошеломил мальчика звоном колоколов церквей и пятиглавого Вознесенского собора, шумом снующих людей, блеском купеческой знати, попрошайничанием нищих.

Основанный в 1745 году как крепость Куртамыш оказался на пути из Казахстана в Сибирь и на Урал, превратился в большое торговое село Зауралья с развитым кустарным производством.

Ярмарка. Базарная площадь запружена. В центре ее карусель. От желающих покататься нет отбоя. Рядом – длинная палатка из пологов. Над входом Николай прочитал: «Лучшие сибирские пельмени здесь».

Паренек зашел. В углах стоят две жестяные печи с кипящими чугунами. Плахи на козлах – стол. Вместо стульев тоже плахи, на чурбаках. Все места заняты. Пришлось ждать. Когда принесли десяток пельменей величиной с ноготь, Николай простодушно спросил:

– А почему такие маленькие?

– А тебе что за копейку-то с пирог пельмень подать? Ишь чего захотел! – ответил парнишка-официант.

Полуголодный Николай вышел из пельменной. Пара гнедых рысаков, запряженная в кошовку, несется по горшечному ряду. Из-под копыт лошадей летят глиняные черепки. Торговки с визгом разбегаются. В санках, держась за плечо кучера, стоит мужчина, громко хохочет и выбрасывает из кармана деньги. Бумажки плавно опускаются на битую посуду.

Кони завернули за угол, а возмущенная толпа все продолжала негодовать.

– Налил зенки-то!

– С жиру бесится.

А Николай дивился: вот так Куртамыш! Одни копеечку Христа ради просят, другие сотни выбрасывают для потехи. Где-то найдет он угол в этом большом незнакомом мире.

И хлебнул-таки горя-горького, работая у купца Гирина мальчиком на побегушках.

Жил Николай в приказчичьей – в сыром и мрачном полуподвале, спал на деревянном топчане у дверей. Каждый раз, когда открывалась дверь, съеживался: серое старое одеяло грело плохо.

Когда освоился на новом месте, в длинные зимние вечера вспоминал, как читали с дедом. Но в публичной библиотеке за книгу требовали задаток и поручательство хозяина. Николай не раз обращался к купцу и получал один и тот же ответ: «Читать! А работать когда? Зачитаешься, еще с ума сойдешь!»

На этом разговор и кончался.

Осенью 1905 года хозяин поставил Николая Томина за прилавок, положил жалованье.

Скряга купец решил не тратиться на содержание мальчика на побегушках. Исполнять эту обязанность он заставил свою родную племянницу, маленькую шуструю девочку лет десяти. У Наташи Черняевой мать скончалась при родах, а отец с горя начал пить и умер в больнице для душевнобольных.

Девочка осталась сиротой, но с наследством. Лука Платонович Гирин не замедлил оформить опекунство над малолетней родственницей.

Как-то, возвращаясь из магазина, Николай с тоской подумал о сестренках: сколько времени прошло, какие они уже выросли, наверно. На улице он увидел Наташу, в этот день ее привезли к родственникам.

Неожиданно из-за угла выскочили сыновья урядника, известные в селе забияки, окружив девочку, стали насмехаться над ней, обзывая сорочьим яйцом.

Николай разогнал озорников.

– Еще тронете мою сестренку – влетит!

У Наташи радостно блеснули глаза. Неужели исполнилась ее детская мечта иметь старшего брата, который бы защищал от обидчиков!

– Коля, ты это вправду сказал?

– Что?

– Ну, что я твоя сестренка…

Николаю стало жалко девочку, и он поспешил заверить ее.

– Конечно, вправду, ты и в самом деле моя сестренка, двоюродная, – уточнил он, – в обиду тебя никому не дам.

Этот разговор слышал Лука Платонович. За обедом он рассказал об этом жене, и та, чтобы еще больше унизить девочку, стала над ней подсмеиваться.

– Ну, как твой братец поживает? – Или:

– Сходи-ка сестрица за братом.

Но все насмешки не достигли цели. Девочка окончательно решила, что Коля, действительно, ее брат, такой заботливый и внимательный.

Николай же, тоскуя по семье, привязался к девочке: то к празднику ленточку подарит, то исполнит за нее поручение хозяина.

И вот первая получка. Как ее ждал Николай! Первой покупкой была книга Тараса Шевченко «Кобзарь», а для Наташи – платок.

Вслед за «Кобзарем» в сундучке появились произведения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Льва Толстого. Юноша читал каждую свободную минуту, читал с жадностью, с забвением.

2

4 декабря 1905 года. Утром было чудесное настроение, Николай ожидал поздравления товарищей и родных, внимания хозяина по случаю восемнадцатилетия. Поздравила же его только Наташа, а Лука Платоныч приказал работать до полуночи. Сегодня праздник святого Николая, а по праздникам магазин закрывался позднее обычного.

День клонится к вечеру. Хмурые тучи плывут над селом. Пустынно. Ни одного покупателя в огромном магазине Гирина.

«Почему так мир построен: кто работает, тот ничего не получает, а кто ничего не делает, тому все? Почему? – раздумывал в одиночестве юноша. – Эх, жизнь, какая ты несправедливая, невеселая. Противно. Кругом лгут, кругом льстят лишь для своей выгоды. Так хочется убежать куда глаза глядят из этого тухлого болота, так бы и дал по противной морде урядника. Найти бы сейчас дядю Андрея, тот бы все объяснил».

Николай достал книгу и углубился в чтение:

 
Кругом неправда и неволя,
Народ замученный молчит,
А на апостольском престоле
Чернец годованный сидит…
 

Юноша задумался над последней строкой, стараясь понять ее смысл.

– Плохо торгуешь, молодой человек, – услышал он грубоватый голос.

Вздрогнув, Николай сунул книгу под прилавок. Подняв глаза, увидел двух незнакомцев. Один пожилой, коренастый, пухлощекий, в полосатой кепке, надвинутой на глаза. На пышных усах и висках седина. Второй повыше ростом, молод. Рабочую фуражку с высоким околышем и блестящим козырьком держит в руках. Оба в дешевых пальто из грубошерстного сукна. Улыбаются чему-то.

– Чего угодно? – тихо спросил Николай.

– Нам ничего не надо, только вот узнает твой хозяин, как ты принимаешь покупателей, – перепадет тебе на орехи, – ответил пожилой.

– Да и за такое чтение не погладит по головке, – добавил второй.

– Книга дозволена и отпечатана в типографии Его Императорского Величества.

– Так-то оно так, да времена изменились, – продолжал седоусый. – В каком году она дозволена-то?

– Издана в 1898 году.

– А теперь – девятьсот пятый, то-то! В то время на Руси святой была тишь да гладь, и Его Императорскому Величеству спокойно спалось. А теперь… Что же это мы заговорились, давай поначалу знакомиться: Яков Максимович Другов, портной и фотограф. А это мой сын – Владимир, он тоже на все руки мастер.

– А что, браток, не знаешь ли ты, кто квартиру сдает? – спросил Владимир Другов. – Отдельный домишко бы не худо: большегнездные мы, да и клиентов надо будет где-то принимать.

Так познакомился приказчик Николай Томин с первыми политическими ссыльными. А потом, гремя кандалами, разминая снег и грязь, в Куртамыш стали приходить новые партии революционеров.

Богатеи на политических смотрели с презрением, называли их бандитами, оскорбляли, издевались.

Вместе со своими друзьями Николай помогал изгнанникам устроиться с жильем, найти работу.

3

Тайно от хозяина приказчик Томин зачастил в домик с вывеской: «Портные и фотографы Друговы».

В 1902 году отец и сын Друговы были заводилами крестьянского волнения на родине. Из Тамбовской губернии их выдворили на Урал в заводской поселок, под негласный надзор полиции. Но и здесь они продолжали революционную агитацию. На расстрел мирной демонстрации в Петрограде 9 января 1905 года рабочие, руководимые Друговыми, ответили массовым выступлением против самодержавия. Руководителей арестовали и после следствия отправили на вечное поселение в Куртамыш с предписанием: под негласный надзор, без права выезда.

Запрет не устраивал их. Необходимо было установить связи с политическими ссыльными, которые были разбросаны по всему Зауралью.

Друговы подали прошение в жандармское управление о разрешении выезда в села по условиям их работы.

Куртамышский жандарм приложил положительную характеристику и свое заключение.

Это он сделал неспроста. Жена жандарма, увидев на Гириной хорошо пошитое Друговыми пальто, решила перещеголять купчиху. И Яков Максимович постарался. Потом он пошил жандарму такую шинель, что ахнули даже жандармы в Челябинске.

К заключению жандарма присоединились некоторые куртамышские купцы. Замолвил, где нужно, словечко владелец мельницы, член губернского земства.

Наконец-то Друговым разрешили выезд на расстояние семидесяти верст от Куртамыша с ведома жандарма и непременной отметкой старосты на месте.

Это была победа!

*

В конце апреля Яков Максимович Другов сказал Николаю:

– Приедет один товарищ, отпразднуем Первое Мая по-нашему.

Утро выдалось чудесное: тихо, тепло, ярко светит солнце. В одиночку к назначенному часу пробирались в условное место.

В излучине реки Куртамыш, на поляне, окруженной сосновым бором, собралось человек сорок: политические ссыльные, рабочие, приказчики.

Для отвода глаз захватили еду, квас в бутылках, гитару, балалайку, гармошку. На случай появления стражников выставили дозорных.

На пригорок поднялся приезжий мужчина в пенсне. Он говорил не громко, но каждое слово его так и брало за сердце. Оратор рассказывал, как рабочие Москвы дрались на баррикадах и умирали за счастье трудящихся.

Как удивился и обрадовался Николай Томин, узнав в выступающем Андрея Кузьмича Искрина. Дядя Андрей очень изменился. Сбрил бородку, отрастил пышные усы. Не стало вьющейся шевелюры. На груди – темный галстук с белыми горошинами. Не изменились только ласковые карие глаза, весело поблескивающие под пенсне.

А знакомый голос продолжал:

– Декабрьское вооруженное восстание в Москве потоплено в крови, враги народа и их прихлебатели пропели отходную революции, но рано они злорадствуют. На борьбу поднимаются новые миллионы рабочих, проснулся от спячки крестьянин. Вождь трудящихся Владимир Ильич Ленин говорит: демократическая революция в России идет к новому подъему, и вооруженное восстание в скором времени примет наступательную форму вооруженной борьбы! К этому мы должны готовить рабочих и крестьян. Дорогие друзья! Сегодня нас собралось немного, но за нами пойдут тысячи. Поднимем же выше наше Красное Знамя с боевым девизом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Будем собирать силы для грядущих боев! Раздувайте искры в деревенских потемках!

Подталкиваемый товарищами Николай Томин занял место на пригорке, Во рту пересохло, от смущенья не знает, куда деть руки, растерянно смотрит на старших товарищей.

– Смелей, Николай! – услышал подбадривающие слова Якова Другова.

– Правильно большевики говорят. Бить надо буржуев, – сорвалось у него, и он не узнал своего голоса. – Рабочие кровь на баррикадах проливали, а мы отсиживались, как мыши в норах. Закатить бы вот на Хмелевскую гору пушки и бахнуть по куртамышским буржуям, чтобы и духу от них не осталось!

Искрин улыбнулся наивному пониманию юношей революции.

Яков Другов бросил реплику:

– Дойдет и до этого!

Тут дозорные предупредили об опасности, поляна быстро опустела. Многие перешли вброд Куртамыш, скрылись в лесу, другие образовали компании за скатертями-самобранками.

По просеке проехали три стражника.

Когда опасность миновала, снова собрались все вместе. Искрин тихо запел «Интернационал». Все подтянули. Холодок пробежал по спине от этой песни.

Вот она настоящая жизнь!

Николай подошел к Искрину, и они медленно пошли по лесу.

– Выходит правду говорят: гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда сойдется. Так вот, Коля, никто не должен знать, что мы с тобой знакомы, что я в Кочердыке был богомазом. Забудь про дядю Андрея. Андрей Кузьмич Искрин утонул в Шилке при побеге из Нерчинской тюрьмы. Перед тобой другой человек, волостной писарь Скворцов Петр Семенович. Встречи не ищи: надо будет, сам тебя найду. Договорились?

– Все понял.

4

Наконец-то Николай снял комнату с отдельным ходом. Вечером, раскрыв тетрадь в твердом переплете, он записал:

«1906 год, июнь, 1-е, четверг. В эту ночь я последний раз спал у хозяина, с первого перешел на хлебы. Сейчас могу спокойно провести вечер, могу писать, читать все, что вздумается. Когда начали закрывать магазин, мне сказали, что приехал С. П. С. и что они ушли в лес. Я пошел в лес, но там их не нашел».

Затем он вытащил из кармана маленькую записную книжку. На первой странице ее размашисто написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» А далее – убористым, мелким почерком текст пролетарского гимна «Интернационала».

Николаю вспомнилась конспиративная маевка: в тот день была записана эта песня.

В дальнейшем в заветную записную книжку будут переписаны: «Отречемся от старого мира» («Марсельеза»), «Вихри враждебные веют над нами» («Варшавянка»), «Слезами залит мир безбрежный» и другие революционные песни.

Часто у Николая стали собираться товарищи: читали, обсуждали, спорили. Хозяйка не могла нарадоваться своим постояльцем: не пьет, не курит, и знакомые все степенные, обходительные.

На этажерке появились произведения Максима Горького, Ивана Никитина, зарубежных писателей, учебники.

В дневнике – новые записи:

«Воскресенье, 4 июня. В лесу собрались товарищи, разговаривали, пели. Было много новеньких. Решили до осени организоваться, а потом предъявить экономические требования.

Понедельник, 5 июня. Товарищи обещание исполнили. Читали, чем у нас занимаются депутаты.

Пятница, 9 июня. Когда закрыли магазин, я пошел гулять. Мне попались товарищи. Вместе пошли на берег, сидели, разговаривали о предстоящем.

Понедельник, 12 июня. Когда получили почту, я вышел на коридор и начал читать газеты. Подошли несколько мужиков и начали слушать. Но вдруг выходит хозяин и приказывает не читать. Я начал ему возражать, что за причина. Но он сказал, что причины никакой, но не читай.

Вторник, 13 июня. Сегодня хозяин призывает служащего И. Х. У. и говорит, что я тебя рассчитаю. Вот как нашего брата пролетариата. Сегодня живешь, завтра убирайся к черту. Нужно самим себя чем-нибудь оградить. Первым долгом нужно организоваться, а потом предъявить… Спать не нужно.

Среда, 14 июня. У нас привезли из Троицка товар. Дорога грязная. Кони устали, возчики замучились, оборвались, голодные. Бедный русский наш мужик! Вечно он работает и вечно голоден и наг.

Воскресенье, 25 июня. Сегодня после торговли пошли с Яшей в народный дом. Я там встретился с одним молодым человеком из Кургана. Товарищ по делу…

Четверг, 6 июля. Жара стоит невыносимая. Хозяин уехал купаться… Пришел хохол, едущий из Сибири. Переселенец. Истратив 300 рублей, он едет обратно. Больше нищих плодит по России наше правительство с переселением.

Понедельник, 10 июля. Сегодня получили телеграмму о роспуске Государственной Думы. Вечером с Колей Трущевым ходили к И. П., толковали о думе и о своих делах. Ничего не решили, не готовы.

Четверг, 13 июля. Ходил к Рогалеву, он рассказывал про шпика».

5

Однажды Наташа, выполняя задание тетушки, пошла к Друговым за фотоснимками. Оттуда в магазин принесла Николаю записку: «Карточки готовы, можешь забрать. Я. Д.» Томин едва дождался закрытия магазина – и сразу же к фотографу.

Яков Максимович, окинув Николая внимательным взглядом, спросил:

– Когда в Курган поедешь?

– На той неделе. Хозяин решил какую-то махинацию провернуть.

– Добро. Найди портного на Набережной и передай ему: «Яков Максимович низко кланяется, просит вернуть ему долг». Запомни, не перепутай. Он тебе даст листовки, будь осторожен.

И вот эти таинственные листовки, которые зажигают сердца и будоражат умы, в его руках. Через него они пойдут в народ, расскажут правду. Николай начал с жадностью читать.

Листовок требовалось много, а привез Томин небольшую пачку. Надо размножить. Но как? Стали советоваться.

– В Куртамыше живет один старик Фомич, мастер – золотые руки, – вспомнил Николай. – Схожу к нему, может быть и выручит.

– Не Прохор ли Оглоблин? – спросил Яков Максимович. – Знаю его, он мне фотоаппарат чинил. Испытай. Только, чтобы он ни о чем не догадался.

…Прохор Фомич Оглоблин жил на рабочей окраине села. Занимал со старухой избу, в горнице – мастерская.

Когда зашел Николай Томин, Фомич мастерил для какого-то купца домашний сейф с секретом. Много он понаделал таких сейфов, и у каждого свой секрет, который знал только мастер да хозяин.

Николай с любопытством огляделся.

На одной стене висят замки размером от дамских сережек до пудовой гири. Замки амбарные, квартирные, шкатулочные. Замки с винтовыми и поворотными, с ударными и нажимными ключами; с одной, с двумя и тремя замочными скважинами, и для каждой свой ключ.

На другой стене – часы различных форм со звоном и кукушками, с петухами и колокольчиками.

Чего только нет в мастерской Фомича! Действительно, мастер – золотые руки!

– Пришел к тебе, Фомич, в праву ногу падать, – проговорил Николай.

– Падай в обе, – шуткой ответил тот. – Чего тебе?

– Библиотечка у меня своя собирается. Люблю читать.

– Хорошее дело.

– И надумал я на каждой книге штампики поставить: где купил, когда, свою фамилию. Буквочки мне надо. Маленькую, ручную типографию.

– Что книги печатают?

– Да. Только хотелось бы с секретом, пусть люди думают, что это еще одна книжка на полке стоит. Ну вот хотя бы как эта, – и Николай, развернув бумагу, положил перед мастером библию в деревянном переплете с застежками.

– Дело не хитрое, смастерю. Через две недели приходи.

Фомич сдержал слово. На деревянной обложке под кожей образ Иисуса Христа из металлических пластин, а по краям парят ангелы. Корешок весь в бугристых узорах. Надо знать, какую из множества головок нажать, чтобы открыть застежку. Откинешь обложку, а там разрисован титульный лист, и на двадцати страницах божественное писание. Чтобы открыть заднюю обложку надо тоже знать секрет. А там и шрифт, и все, что к нему положено для печатанья. «Вот бы такой мастер пригодился революционерам», – подумал юноша и, чтобы доказать старшим товарищам, на что он способен, решил сагитировать старика.

В благодарность Николай подарил Фомичу томик сочинений Максима Горького. Вручив подарок, он направился к выходу.

– Эй, парень, вернись! Ты что-то не то мне дал. За книжку премного благодарен, а листок возьми. Что надо смастерить – пожалуйста, а этим делом заниматься – нет: я тебя не видел, и ты меня не знаешь. Ступай с богом.

– А я думал, что вам, мастеровому человеку, будет интересно, – растерялся Николай.

– Истинно мастеровой. Мое дело мастерить, а не царей свергать. Насвергались – хватит: в Питере свергали, в Москве свергали, а что из этого вышло? Свергальщиков-то всех на веревочку да в Сибирь. Эвон их сколько везде нагнали.

– Ну, ладно, Фомич. Спасибо за работу.

– Не обессудь.

Юноша шел от Фомича расстроенный. Выдаст или нет? Что скажут Друговы, Искрин? Ведь без их ведома он вручил Фомичу листовку.