Текст книги "Избранное"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 51 страниц)

2

Ночь после этого пиршества была бредовая. Дул ледяной ветер. Кошма лежала под нами, нам нечем было укрыться. Я коченел и всерьез боялся замерзнуть. Я не слышал журчания ручья, он покрылся коркой льда. Температура была на несколько градусов ниже нуля. Под головой у меня не было ничего. Я подкладывал под голову руки и дышал на пальцы, но они все-таки не сгибались.

Юдин, проснувшись, лежал, приоткрыв глаза. Тахтарбай улегся вплотную ко мне в тулупе, надетом на голое тело. Он стонал, кряхтел, расцарапывал свою чесотку, переваливался с боку на бок, что-то отчаянно бормотал, внезапно вскакивал с экающим вскриком, дико озирался, ложился опять. Зауэрман лежал, содрогаясь крупной дрожью; он уже ничего не смел говорить после того, как признался нам, что топор, которым киргизы рубили мясо, он спрятал себе под бекешу, и мы разозлились на старика, велели ему тотчас же положить топор на прежнее место. В самом деле, что подумали бы эти бандиты, хватившись топора, не найдя его на месте и обнаружив его у нас? Польза от владения таким «оружием» была бы для нас сомнительна.

Басмачи спали внизу, под верандой, и еще где-то. Спали не все-то здесь, то там слышались голоса. Закирбай лежал на веранде, вставал, уходил в ночь, возвращался, ходил по веранде из угла в угол, останавливался, прислушивался… Тело мое чесалось. Я боялся заразиться Тахтарбаевой чесоткой. Я до одури хотел спать, я ослаб от холода и бессонницы, но заснуть не мог; мысли путались. Ночь была бесконечна, все чувства мои притупились, и я заставлял себя шевелиться и ворочаться с боку на бок, потому что холод сковывал меня сладкой и страшной апатией. Кажется, у меня были галлюцинации. Смутные бредовые видения той ночи до сих пор вспоминаются мне. Думается, если б я заснул в ту странную ночь, утром меня нашли бы замерзшим.

3

Еще до рассвета, еще в темноте Закирбай разбудил всех спящих. Вывели лошадей (лошади не были расседланы на ночь), и мы всей оравой, не разводя огня, не согревшись, выехали. Когда на хребте скачущей лошади я начал медленно отогреваться, мне казалось, что меня колют миллионом иголок, но я радовался, что оживаю. Мы ехали вчерашним путем, направляясь к Суфи-Кургану.

У зеленой ямы., где вчера мы пили кумыс, к нам по склону горы шагом спустился Суфи-бек, поздоровался и молча поехал с нами.

Рассветало, утро было бледным, по вершинам гор ползли туманы; небо медленно наливалось прозрачной голубизной. Перед подъемом на перевал встретилась группа киргизов; мы подъехали к ним, остановились и спешились. Тут были все, кого мы уже знали: мулла Таш, Умраллы, Джирон и другие, имен которых я не знаю. Был и вчерашний наш посланец. Он подал Юдину записку из Суфи-Кургана. Юдин прочел и передал мне:

«Начальнику Памирской экспедиции товарищу Юдину.

Местонахождение неизвестно.

Получил два ваших донесения. Сообщаю: путь до Суфи-Кургана свободен. Район вообще не спокоен. Отряда не высылаю, так как при приближении отряда вас могут подбить. В случае опасности – известите. Передайте всем, что, если тронут вас или ваше имущество, немедленно выброшу 50 сабель при двух пулеметах. Закирбаю не доверяйте, боюсь, что он вас подведет. Ваше спокойствие нужно.

С товарищеским приветом начальник мангруппы…»

Подпись была Черноусое, но тогда мы не разобрали ее. Мы в стороне от других обсуждали записку. Было ясно: отряда по каким-то причинам выслать не могут. Начальник мангруппы, несомненно, учитывал, что письмо это, прежде чем попасть в наши руки, будет прочитано басмачами, так как среди них может найтись кто-либо, умеющий читать по-русски.

Если б застава имела возможность выслать отряд, вам не писали бы никаких записок. Отряд уже давно был бы здесь.

В глубине души мы и не рассчитывали, что за нами пришлют отряд.

Юдин, переводя записку на киргизский язык, прочел ее вслух Закирбаю. Пропустил только то, что касалось самого Закирбая, и то, где говорилось, что нас «могут подбить». Записка произвела должный эффект. Закирбай слушал почтительно.

Он предупредил нас, что по пути, по щелкам, сидят басмачи. Если мы поедем на заставу сейчас, они могут нас обстрелять. Лучше нам не ехать. Предлагал вернуться в зимовку, пожить там день или два, пока не уйдет банда. Мы, однако, решили ехать сейчас же. Довольно томительных ожиданий. Авось проскочим! Сам Закирбай отказался сопровождать нас. Он сказал:

– Когда приедете на заставу, напишите письмо, что советская власть прощает меня. А то я не знаю. Ты говоришь-простит, а, может быть, кызыласкер-начальник скажет другое? Когда напишешь письмо, я приеду сам.

Юдин опять просил седло для меня, и Закирбай сделал неожиданный жест -он предложил мне свою превосходную кобылу.

Мы выехали на заставу. С нами поехал только один киргиз, чтобы вернуть лошадей Закирбаю.

Глава одиннадцатая
ОСВОБОЖДЕНИЕ
1

– А ну, нажмем?

– Давайте…

Мы нагнулись над гнедыми шеями, земля рванулась назад и пошла под нами сухой рыже-зеленой радугой.

Кобыла распласталась и повисла в яростной быстроте. Ветер остался сзади. Ветром стали мы сами. С острой, внезапной нежностью я провел рукой по темной гриве и понял, что эту породу нельзя оскорбить прикосновеннем камчи,– на такой лошади мне никогда не приходилось сидеть. С нервной чуткостью она лежала на поводу и на поворотах кренилась так, что я едва не зачерпывал землю стременем.

Подъемы, спуски, обрывы, ручьи, рытвины, камни– она все сглаживала неоглядной своей быстротой. Я верил в нее, я знал, что она не может споткнуться. Если б она споткнулась, мы бы рухнули так, что от нас ничего бы не осталось. Кобыла курбаши, главаря басмачей Закирбая, хорошо знала, как нужно вынести всадника из опасности. Мы устремились по руслу реки. Две рыжие отвесные стены, казалось, неслись, как нарезы ствола от вылетающей на свободу пули. Отвесные стены были перерезаны щелками. Мы знали-там сидят басмачи. Между щелками я немного сдерживал кобылу, здесь было менее вероятно получить в спину свинец. И кобыла меня поняла: она сама уменьшала ход между щелками и сама выгибалась в стрелу, когда мы проносились мимо щелки, из которой мог грохнуть внезапный и ожидаемый выстрел. Я неизменно опережал всех-у всех лошади были хуже. Что было делать? Я домчался бы до заставы на час раньше других, но мог ли я оставить спутников позади себя? Вырвись басмачи из щелки, меня б они не догнали, но зато наверняка они столкнулись бы с Юдиным и Зауэрманом, потому что, преследуя меня, они оказались бы впереди моих спутников. Они перегородили бы им дорогу. И я останавливался. Трудно было заставить себя решиться на это и трудно было сдержать разгоряченную кобылу, но я все-таки останавливался и поджидал остальных. Я стоял, и кобыла нервно топталась на месте. Я стоял и был отличной мишенью, и мне было страшно, и страх мой передавался кобыле; она нервничала и пыталась встать на дыбы. Когда Юдин, Зауэрман и киргиз догоняли меня, я отпускал поводи срывался с места в гудящее быстротой пространство.

Навстречу нам попался киргиз. Мы осадили лошадей и наспех прочитали переданную им записку. Это была записка с заставы-начальник отряда беспокоился о нашей судьбе. Мы рванулись дальше, а посланец повернул своего коня и тоже помчался с нами. У него был отличный конь, он не отставал от меня, и теперь у меня был спутник, равный мне по скорости хода. Мы неслись рядом, и на полном скаку я закидывал его вопросами. Он, ломая русский язык, рассказал мне, что он почтальон, что обычно возит почту из Суфи-Кургана через Алай в Иркештам, а сейчас живет на заставе. Эту записку он вызвался передать нам потому, что его конь быстр, «как телеграф»,-это его сравнение,-и на таком коне он проскочит всюду, хоть через головы басмачей… Пригибаясь к шее коня, мой спутник поглядывал по сторонам и бормотал коню: «Эш… ыш-ш…»-и только одного не хотел-не хотел останавливаться, чтоб поджидать вместе со мною остальных. Мы все-таки останавливались и снова неслись. Наши лошади косили друг на друга крутые глаза, и ветер падал, оставаясь за нами. Стены конгломератов казались огнем, сквозь который мы должны проскочить, не сгорев. Спутник мой хвалил закирбаевскую кобылу. Халат его надулся за его спиной, как воздушный шар. Я знал, что кобыла моя чудесна, я почти не верил, что четверо суток до сегодняшнего дня Закирбай сам ветром носился на ней, почти не поил, почти не кормил ее, гонял дни и ночи. Всякая другая лошадь неминуемо пала бы, а эта вот не сбавляет замечательней скорости бега.

До заставы оставалось несколько километров. Я уже верил в удачу, а все же волновался и даже на этом скаку сдерживал рукой сердце, размашисто стучавшее, и сотню раз повторял себе: «Неужели проскочим? Проскочим, проскочим?» И в цокоте копыт было «проскочим», и уже в предпоследней перед заставой долине, у развалин старого могильника, на зеленой траве я осадил кобылу, спешился и сел на траву, чтобы в последний раз, подождать остальных. Мой спутник спешился тоже и угостил меня папиросой, и когда я закурил ее (я не курил уже сутки), то почувствовал, что мы наконец спасены. Вскочив на коней, мы присоединились ко всем и ехали дальше рысью. Стих «Неужели же мы наконец спасены?» плясал на моих губах, и я удивился, что вот сейчас само пришло ко мне знакомое стихотворение. За последним мысом открылась последняя в сегодняшнем пути долина, и в дальнем ее конце я увидел белую полоску здания заставы. Мы ехали шагом, зная уже, что теперь можно ехать шагом, и чтобы продлить ощущение радости-такой полной, что в горле от нее была теснота. Мы медленно подъезжали к заставе. На площадке ее, над рекой толпились люди, и я понял, что нас разглядывают в бинокли. Лучшим цветом на земле показался мне зеленый цвет гимнастерок этих людей. Переехав вброд реку, уже различая улыбающиеся нам лица, я взял крутую тропинку в галоп и выехал наверх, на площадку, в гущу пограничников, тесно обступивших меня. Мне жали наперебой руки, со всех сторон бежали красноармейцы, чтобы взглянуть на нас хоть одним глазком сквозь толпу, и усатый командир отряда, крякнув, улыбнувшись и положив на плечо мне ладонь, сказал:

– Вот это я понимаю… Выскочить живыми от басмачей!…

Нас трогали, щупали рваную одежду, нас торжественно повели в здание заставы, и командир отряда откупорил бутылку экспортного шампанского. Я спросил, откуда здесь шампанское, и он, добродушно усмехнувшись, сказал:

– Пейте!… Для вас все найдем!… Потом объясню.

А Любченко, милый Любченко, начальник заставы, уже тащил нам чистое красноармейское белье, полотенце и мыло и налаживал свой фотоаппарат.

2

Вымывшись в фанерной беседке, где желоб превращал горный ручей в душ, вымывшись там, потому что баня была временно занята запасами фуража, мы вернулись в здание заставы, и здесь неожиданно кинулся к нам Осман. Он плакал от радости (я раньше не верил, что мужчины плачут от радости), он плакал крупными быстрыми слезами и прижимался к нам, что-то говорил, путая слова, сбиваясь и размазывая по лицу слезы рукавом халата. Осман!… Живой Осман!… Он показывал нам свои руки, свое тело, свои босые ноги. И ноги его были в ранах, и руки, и тело-в ссадинах и крови. И тут мы узнали: Осман прибежал на заставу только сейчас за пятнадцать минут до нас.

Нам рассказал один из комвзводов:

– Наблюдали мы за долиной, вдруг видим-из-за мыса.показался кто-то. Смотрим-всадник. Быстро-быстро скачет… Кто такой, думаем? Взяли бинокль, смотрим и видим: лошади нет, один человек бежит. Ну, как быстро бежал! Упадет, вскочит, опять бежит-скорей лошади, честное слово. Прибежал сюда -плачет, смеется, хлопает ладонями и твердит: «Мэн, мэн»-я да я,-«Мэн наш человек… мэн наш человек». Затвердил одно, и сказать больше ничего не может… Потом руками всплеснул и еще пуще плачет: «Юдин убит, другой товарищ убит, третий тоже убит… Все убиты… Шара-бара взял, всех убивал… Вай!… Совсем ничего нет…» Ну, успокоили мы его, еле добились толку. Повар он ваш, оказывается… «Мэн наш человек»… Ну и чудак! Кое-как мы его в себя привели!…

Туго пришлось бедняге Осману. Когда нас везли от места нападения в юрту Тюряхана, Суфи-бек с несколькими басмачами отделился и взял Османа с собой. Привез Османа в свою юрту. Фанатик Суфи-бек бил Османа, раздел его догола, связал в юрте и издевался над ним.

Говорил ему:

– Ты мусульманин? Ты продался неверным? Ты ездишь с ними? Ты не мусульманин. Ты хуже собаки, все вы продались неверным, все вы «коммунист», «коммунист»! Поганая ваша земля. Зачем с неверными ездишь? Плюю на твои глаза!

На ночь положил Суфи-бек связанного и голого (в одном халате) Османа в юрте между басмачами и объяснил, что зарежет его утром, когда все приедут сюда, чтоб все могли посмотреть, как карает аллах отступников от «священной воли пророка».

Кочевка Суфи-бека стояла ближе к заставе. Осман знал с детства каждый куст этой местности. Ночью ему удалось бежать. Он сумел развязать веревки, схватил две лепешки и, проскользнув между задремавшими стражами, выскочил в ночь. По снегам, в морозные ночи, голодный, босой и голый, он бежал. Днем прятался между камнями. Пытался пробраться на заставу в обход, через снежный хребет, но едва не погиб в снегах. Он возвращался и кружил по горам. Скрывался от всякого человека. За ним гнались, его искали, но не нашли. Его долго искали, потому что он был свидетелем преступлений банды и знал по именам главарей. Потеряв надежду поймать Османа, Закирбай понял, что все обстоятельства нападения на экспедицию теперь станут известны заставе. Не потому ли еще он переменил свое отношение к нам?

3

На заставе нам предлагали спать, но до сна ли нам было? Весь день с комсоставом заставы мы обсуждали, как спасти мургабцев, если все-таки они еще живы, как вырвать их у басмачей-живых или мертвых, как доставить на заставу тело Бойе и какие предпринять меры для скорейшей ликвидации банды?

Глава двенадцатая
ТРИ ПОГРАНИЧНИКА
1

Маленькая комната помощника начальника заставы Касимова превращена в штаб. Два окна-одно на юг, другое на восток. В углу-железная кровать. Перед окном-стол. На столе брошюры о действиях конницы, учебники политграмоты, ветхие номера «Красной звезды», чернильница, чайные стаканы, буханка хлеба, окурки… Возле двери-ширма. Как лианы, с нее свисают ремни аммуниции, полевые сумки, клинки, кожаные кобуры наганов и деревянные -маузеров. У стены – высокий ящик, превращенный в туалетную тумбочку. Он покрыт чистым отрезом ситца, на нем аккуратно выстроились: квадратное зеркало, флакон одеколона, бритвенный прибор, мыльница, зубная щетка. Это единственное неприкосновенное место в комнате помначзаставы Касимова. Он неистово ругается, если кто-нибудь посягнет на неприкосновенность этого места. Все остальное– «майли» (ладно)… переворачивайте хоть вверх дном!

На полу, застеленном кошмой, расположились люди. В бурках и шинелях, с ремнями и кобурами у пояса. Это комвзводы и помкомвзводы, это лекпом Ракевич, это командир мангруппы Черноусов, это весь командный состав. Среди них только два человека в гражданской одежде, в истрепанной, очень рваной одежде. Эти двое– Юдин и я.

Комната помначзаставы Касимова превращена в штаб, в столовую, спальню, клуб и приемную. В ней– теснота. Мы сидим, лежим, спим, работаем и едим на полу. Больше негде. Ни места, ни мебели нет. А Касимов привык к чистоте и порядку, он взывает к нам, и по очереди мы выметаем окурки, стелем чистые газеты на середину кошмы, где обедаем, и на маленький стол, изобретаем пепельницы из папиросных коробок. Мы не хотим переворачивать вверх дном эту комнату, но что поделаешь! Она густо перенаселена.

– Ладно, майли,– смиряется Касимов, – с гостями жить, по-волчьи выть. К вам в гости приеду, такой же беспорядок устрою!

– Ну, это, братишка, дудки. У меня жена. Она тебе по загривку надает, если намусоришь!-смеется комвзвода Топорашев.

Топорашев – всеобщий любимец. За высокий ли рост и красивое смелое лицо, за горячность ли черных глаз, за веселую насмешливость или просто за то, что Топорашев– «рубаха-парень», но любят его все на заставе, прощают ему колкие шутки и неиссякаемую неугомонность.

Даже усатый Черноусов, положительный, спокойнейший Черноусов, старый вояка, начальник мангруппы, не сгоняет его с единственной кровати, которая по праву старшинства принадлежит теперь, конечно, только Черноусову. Топорашев лежит на спине, курит и, жесгикулируя, трунит над Демченко, который ходил сейчас удить рыбу «маринку» и ничего не поймал. Демченко-политрук, но Демченко юн и застенчив. Он белобрыс и тих, он противоположность Топорашева, но он только посмеивается над топорашевскими остротами, кивает Моору, и Моор, смеясь, говорит:

– Топорач, ты не тронь нашего Демченко, что подзуживаешь?… Спой песенку, Демченко!…

Черноусов читает затрепанный роман Белла Иллеша, Юдин с Русиновым уже сошлись на шахматах, бравый, деловой, задиристый как петух Олейничев то и дело входит и выходит-он полон хлопот по своему эскадрону.

Со дня возвращения из плена Юдин и я жили со всем комсоставом в этой комнате Касимова. Все дни самого Касимова уходили на заботы по содержанию в порядке заставы и в хлопотах о продовольствии, о фураже и обо всем прочем необходимом. Начальник заставы Любченко жил с женой и ребенком в другой комнате. Он был занят по горло.

Юдин и я решили остаться на заставе на столько времени, сколько будет нужно для предстоящих дел и для содействия в ликвидации банды. Мы три дня прожили в банде и обладали многими важными и точными сведениями о ней.

Кроме того, в тылу у нас, в ущелье Бель-Аули, сидела другая банда, и возвращаться в Ош без охраны нам было бы рискованно. Черноусов обещал предоставить нам охрану, когда положение с бандой выяснится и будет возможность выделить для нас десяток бойцов.

2

Вечер на погранзаставе. Первый вечер после нашего возвращения из плена. Керосиновая лампа подпрыгивает на стеле. Фитиль коптит, но мы этого не замечаем. Комвзводы спят на полу, на подстеленных бурках. Юдин играет в шахматы с Моором. Я разговариваю с Черноусовым о шолоховском «Тихом Доне». Черноусову быт казаков хорошо знаком: он прожил среди них многие годы. Черноусов хвалит «Тихий Дон» и рассказывает о казаках, покручивая огромные усы. Черноусов сам – как хорошая книга. Рассказчик он превосходный. За стеной выделывает веселые коленца гармонь; слышу топот сапог и-в перерывах-приглушенный стенкой хохот. Разлив гармони резко обрывается, тишина, потом стук в дверь и взволнованный голос:

– Товарищ начальник…

Черноусов вскакивает.

– Можно… Что там такое?

В дверях боец.

– Товарищ начальник… Вас требуется!…

Черноусов поспешно выходит. Прислушиваюсь. Смутные голоса. Слышу далекий голос Черноусова:

– Все из казармы… Построиться!

Громыхая винтовками и сапогами, топают пограничники. Комвзводы вскакивают и выбегают из комнаты, на бегу подтягивая ремни. Выхожу и я с Юдиным… Тяжелая тьма. Снуют, выстраиваясь, бойцы. Впереди на площадке чьи-то ноги, освещаемые фонарем «летучая мышь». Человек покачивает фонарем, круг света мал, ломаются длинные тени; сначала ничего не понять. Мерцающий свет фонаря снизу трогает подбородки Черноусова, Любченко и комвзводов. Подхожу к ним,-в темноте что-то смутное, пересекаемое белой полосой. «Летучая мышь» поднимается-передо мной всадник, киргиз, и поперек его седла свисающий длинный брезентовый, перевязанный веревками сверток. Фонарь опускается; слышен глухой голос:

– Веди его на середину…

Фонарь движется дальше, поднимается,-второй всадник, с таким же свертком.

Черная тьма. Фонарь качается, ходит, вырывая из мрака хмурые лица. Я понимаю, что это за свертки, меня берет жуть; кругом вполголоса раздаются хриплые слова: «Давай их сюда»… «Заходи с того боку»… «Снимай»… «Тише, тише, осторожнее»… «Вот… Еще вот так… теперь на землю клади»… «И этого… рядом… «Развязывай»… «Ну, ну… спокойно»…

Голоса очень деловиты и очень тихи. Два свертка лежат на земле. Комсостав и несколько бойцов сгрудились вокруг. Черная тьма за их спинами и над ними. Чья-то рука держит фонарь над свертками. Желтым мерцанием освещены только они да груди, руки и лица стоящих над ними. Двое бойцов, стоя на коленях, распутывают веревки…

…В брезентах – трупы двух замученных и расстрелянных басмачами красноармейцев.

3

Черноусов подошел к фронту выстроенных бойцов:

– Это Бирюков и Олейников! (Командир говорил резко и решительно.) Завтра выступим. Пора кончать с бандой!… Понятно?

– Понятно… – ответил глухой гул голосов.

– А теперь расходись по казарме. Бирюкова и Олейникова обмыть, одеть. Сейчас же отправим их в Ош!

…С начала революции традиция: пограничников, убитых басмачами в Алае, хоронят в Оше…