Текст книги "Избранное"
Автор книги: Павел Лукницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 51 страниц)
Глава шестая
Как в зало суда, в мирозданье,
Сквозь тяжесть застывших пород,
Легкости высшей созданье
Мысль – кодекс познанья несет…
…Так встаньте ж! То Жизнь идет!…
Судья камней
1
По календарю сиатангцев солнце стояло на коленях мужчины, потому что впервые этой осенью – вдоль ущелья дул сильный холодный ветер. Это исполинские ледники напоминали людям о своем существовании. Ночь была с легким заморозком, и потому факиры в своих просвистываемых ветром домах просыпались раньше обычного. Проснувшись, они сразу вспоминали, что хлеба уже убраны и что можно никуда не спешить. Вертясь от холода под рваными овчинами и халатами, каждый тешил свое воображение размышлениями о том, что не плохо было бы разжечь огонь в очаге и, присев перед ним на корточках, набраться на весь день тепла. Но зима была еще далеко, и тратить ветки колючки из запаса, заготовленного на зиму, мог бы только неразумный и расточительный человек. Нет, лучше проваляться под своим тряпьем до тех пор, пока солнце не встанет прямо над крышей дома и лучами переборет холод, принесенный ветром от ледников.
Только Бахтиор и Шо-Пир в это утро поднялись, как и обычно, рано. Накануне новый канал был окончен, русло расчищено на всем протяжении – от крепости до пустыря, и лишь в голове канала осталась огромная каменная глыба, преграждавшая путь воде. Эту глыбу Шо-Пир решил убрать в торжественный день открытия канала. Разговоры о советском празднике, о воде, о новых участках, о большом собрании велись по всему Сиатангу.
Направившись к пустырю, чтобы разметить и обозначить новые участки, Шо-Пир и Бахтиор зашли сначала к Исофу, затем к Караширу, разбудили их и вместе с ними пришли на пустырь. Ветер дул непрерывным потоком; казалось непонятным – откуда берется такая плотная, давящая масса воздуха; камни пустыря, пропуская ветер в свои расщелины, пели тоненькими протяжными голосами; слова, произносимые Шо-Пиром, уносились вниз по долине и почти не были слышны спутникам. Карашир ежился, горбился, кутаясь в лохмотья овчины, Исоф непрестанно поправлял свою раскидываемую ветром бороду, Бахтиор поднял ворот халата, и только Шо-Пир шел легко и свободно, словно никакой ветер не мог проникнуть сквозь туго обтянувшую его гимнастерку.
Шо-Пир любил ветер и в такую погоду всегда становился веселым.
Ни одного облачка не было в небе, оно казалось нежней, чем всегда, и прозрачность его представлялась тем более удивительной, что несущийся плотный воздух, казалось, можно было видеть, и не только слышать и ощущать.
Грядя нагроможденных скал отделяла селение от пустыря. Она обрывалась невдалеке от жилья Карашира. Пустырь – нижняя узкая часть долины – был сплошь, до самой реки, усеян мелкими камнями. В проходе между скалистой грядой и обрывом к реке Сиатанг виднелась лавка Мирзо-Хура. Мимо нее проходила тропа, ведущая из селения через пустырь к мысу, за которым начиналось глухое ущелье. Купец неспроста поставил свою лавку именно здесь: ни один человек, поднимающийся от Большой Реки, не мог бы обойти купца стороной.
Новый канал, пройдя все селение, вступал в пустырь между лавкой купца и грядою скал. Здесь он разветвлялся на десяток узких, веерообразно расходящихся канавок; каждой из них предстояло оросить один-два участка. Канавки по краям были выложены камнями, кое-где подкреплены ветками кустарника и принесенной из-за крепости глиной.
Бродя по этим, пока еще не тронутым водою канавкам, Шо-Пир и его спутники складывали на каждом участке каменную башенку. Шо-Пир выискивал плоский обломок сланца и острым камешком вырисовывал на нем хорошо понятные сиатангцам изображения.
Карашир и Исоф с недоумением следили за возникающими под рукой Шо-Пира рисунками.
– Зачем это? – спросил Карашир, когда Шо-Пир поставил на первой башенке осколок сланцевой плитки с нацарапанным на нем скорпионом.
Шо-Пир отделался шуткой и обозначил несколько других участков изображениями рыбы, змеи, козла…
Карашир и Исоф продолжали работу, решив про себя, что Шо-Пир совершает какой-то недоступный их пониманию священный обряд. Когда Карашир, всматриваясь в укрепленное на одной из башенок замысловатое изображение дракона, не утерпел и, качая с сомнением головой, осторожно спросил: «Что будет?» – Шо-Пир коротко по-русски ответил ему: «Жеребьевка», но тут же рассмеялся и объяснил, что в день открытия канала ущельцы будут тянуть наугад камешки с такими же точно рисунками.
– Вытянешь Змею – тебе участок Змеи достанется, вытянешь Рыбу – участок Рыбы.
Карашир сказал, что Шо-Пир это мудро и справедливо придумал, но был разочарован: в действиях Шо-Пира не оказалось ничего священного и таинственного.
Затем вместе с Исофом Карашир отстал и долго ходил молча, складывая новые башенки. А потом подошел к Шо-Пиру:
– Значит, большой праздник будет?
– Конечно, большой! Как же не праздник, когда такие, как ты, бедняки участки для посева получат?
– Хорошо, большой праздник! – мечтательно подтвердил Карашир. – Баранов зарежем, плов сварим, гору лепешек на молоке напечем. Ешь целый день! Вот такой толстый живот у меня будет! – Карашир развел руками и, ткнув пальцев Исофа, хихикнул: – У него кожи на животе мало, наверное лопнет! А еще, Шо-Пир, скажи: музыканты будут играть?
– Словом, ты, я вижу, когда-то на ханском празднике был? А мяса там много ел?
– Сам не был я, Шо-Пир… У сеидов был праздник… Я факир, факиры рядом стояли, смотрели… Много мяса было… Ио! Наверное, сорок баранов резали! Теперь все факиры на празднике будут, тоже надо баранов, ну, пусть не сорок, пусть десять. Нет, знаешь, лучше, пожалуй, двадцать… Где столько мяса возьмешь?
– А когда тот праздник был, где сеиды баранов брали?
– Своих резали, – быстро ответил Карашир, но осекся: – Нет, не своих у факиров брали тогда, у нас брали, мой маленький ягненок тоже на плов пошел.
– Значит, и теперь у тебя возьмем!
– Хе! – лукаво сощурился Карашир. – У меня нет барана.
– Нет? Ну, и есть ты не будешь! – решительно вставил молча слушавший Бахтиор.
– Как это? Все будут, а я не буду?
– Почему ты думаешь, Карашир, что все будут? – спросил Шо-Пир. – а другие где баранов возьмут? Или своих последних зарежут?
Карашир соображал медленно:
– Как же будет?
– Обойдемся и так…
– Праздник без еды? – с досадой сказал Карашир. – Значит, нам, как и при хане, есть не дадут?
– А кто дать должен?
– Кто праздник устраивает. Власть!
– А власть – это кто? Вы же сами – власть. Ты, кажется, думаешь: у меня или у Бахтиора сотня баранов есть? Подарить могу?
Карашир умолк. Перед его опущенными глазами были снова только сухие камни. Совсем нерешительно добавил.
– И музыканты не будут играть?
– Скучный праздник! – сказал Исоф, повернулся спиной к Шо-Пиру, стал разглядывать далекую ледяную вершину.
– Неужели, когда по вашим участкам вода побежит, скучно вам будет? произнес Шо-Пир, укрепляя новый рисунок на только что выложенной башенке.
Все промолчали. Задумчивым казался даже Бахтиор. До сих пор он как-то не думал об этом, но ему тоже представлялось… впрочем, он был вполне согласен с Шо-Пиром.
Ставя башенки, расчищая засоренные канавки на следующих участках, все хранили молчание. Возле башенки, обозначенной изображением Рыбы, Карашир остался один. Долго ходил вдоль канавки, определяя наклон участка, представляя себе, как по нему будет разливаться вода; измеряя его шагами, присматривался к камням, которые предстояло убрать перед посевом. Карашир, казалось, забыл, что ему сейчас следует участвовать в общей работе. Шо-Пир окликнул его:
– Что делаешь там, Карашир? Иди-ка сюда! Последняя башенка!
Карашир медленно подошел:
– Шо-Пир!…
– Что скажешь?
– Тот участок – Рыбы участок – мой будет, хорошо?
– Почему так? – сразу возбудился Исоф. – Пусть тогда мне пойдет!
– Нет мне! – горячо воскликнул Карашир.
Шо-Пир остановил их движением руки:
– Что спорите? Сказано – жребий!
– Пускай по жребию мне Рыба будет!1
– Не надо ему! Чем я хуже?
Шо-Пир рассмеялся:
– Идите-ка теперь по домам, кончена наша работа…
Карашир и Исоф, уныло перебраниваясь, ушли; ветер трепал их одежду. Задумчивый Бахтиор обратился к Шо-Пиру:
– Правду они говорит, Шо-Пир! Без еды какой праздник?
– Я и сам думаю, Бахтиор… Но что можем мы сделать? В будущем году иначе праздник будем устраивать, а пока… Вот если б караван сегодня или завтра пришел – лепешек из муки напекли бы, а я бы им русский пирог приготовил. Не ел, небось, никогда? Беспокоюсь я: черт его знает, не случилось ли, с самом деле, беды с караваном? Ни слуха о нем. Нехорошо получается.
– Очень нехорошо, Шо-Пир! Домой пойдем теперь?
– Пойдем, пожалуй…
По расчетам Шо-Пира, караван давно уже должен был прийти в Волость.
Кроме пути вдоль Большой Реки, по которому было десять дней караванного хода, существовал и другой, соединявший Сиатанг с Волостью, путь – прямиком через труднодоступный перевал Зархок и далее, к Большой Реке, соседним зархокским ущельем.
Этим недоступным для каравана путем опытный и бесстрашный пешеход мог бы достичь Сиатанга из Волости за семь суток.
Шо-Пир знал, что едва караван придет в Волость, оттуда сразу же пошлют в Сиатанг гонца с сообщением, сколько ослов ущельцы должны направить за предназначенными им грузами.
Но проходили и семь суток и десять суток, истекали все новые, перекладываемые Шо-Пиром со дня на день сроки, а ни гонца, ни каравана не было. Шо-Пир тщетно ждал хоть каких-нибудь известий.
Убежденный, что караван придет, Шо-Пир обещал ущельцам, строившим канал, расплатиться с ними мукой. Поверив Шо-Пиру, многие из них ради работы на канале пренебрегли домашним хозяйством. Вместо того, чтобы ставить капканы в горах, запасаться съедобными травами, сеять неприхотливый, многосемянный, но вредный для здоровья патук, они половину лета ворочали камни, прокладывая новое русло. Даже те, у кого были посевы, не могли без охоты, без заготовки съедобных трав, без новых долгов купцу обеспечить себе на зиму хотя бы полуголодное существование…
Все свои надежды Шо-Пир возлагал на караван. Письмо, давно принесенное Худододом из Волости, гласило, что караван покинул исходный пункт еще весной – значит, должен был прийти обязательно. Мало ли что, однако, могло с ним по дороге случиться! Во время блужданий с красноармейским отрядом Шо-Пир изучил хорошо пространства Высоких Гор и потому теперь ясно представлял себе путь каравана. Высочайшие перевалы, безлюдные нагорные долины тянулись вдоль неспокойной Восточной границы; проведав о первом караване советских товаров, рискнувшем направиться к малоисследованным окраинам Советского государства, сюда могла ворваться какая-нибудь басмаческая банда…
Сейчас, шагая вместе с молчаливым Бахтиором по неровной тропинке, Шо-Пир убеждал себя, что караван, конечно, обеспечен хорошей охраной и потому, без сомнения, придет. Значит, нужно добиться, чтобы ущельцы до его прихода не растратили зерно, – иначе им нечего будет сеять весною.
– Я вот что решил, Бахтиор, – заговорил Шо-Пир. – Надо, чтоб ущельцы вынесли постановление: собранного зерна не трогать! Как ты думаешь, всем ли понятно, почему урожай в этом году плох?
– Конечно, понятно: старый канал – воды мало; зимой лавины ломали его; дождей почти не было; посеяли мало, помнишь, половина народу у купца зерно в долг брала!
– Вот-вот, это главное: нехватка воды и купец… Если первое понимают все, а второе…
– Шо-Пир! – неожиданно раздался звонкий голос Ниссо; ни Бахтиор, ни Шо-Пир не заметили, что идут уже по своему саду.
Ниссо выбежала из-за деревьев.
– Посмотри, как я сделала, готово теперь!
– Что готово? – не сразу понял Шо-Пир, разглядывая ее руки, измазанные до локтей ярко-красной краской.
– Выкрасила! Смотри!… Иди сюда! – и осторожно, двумя пальцами, потянув Шо-Пира за рукав гимнастерки, Ниссо увлекла его за собой.
Бахтиор пошел следом, чуть обиженный: и на этот раз, как всегда, Ниссо обращалась к Шо-Пиру.
Возле обеденного стола под ветвями платана, натянутое между стволами деревьев, алело полотнище; с него капала красная краска. Под деревом на трех закопченных камнях стоял большой чугунный котел, до краев наполненный той же, уже остывающей краской.
Полотнище было половиной ветхой красноармейской простыни Шо-Пира, доселе хранимой бережно, а в это утро разорванной им пополам, чтобы сделать два красных флага.
Рано утром Шо-Пир вместе с Ниссо кипятил в котле сушеный цветок «садбарг», собранный за лето Гюльриз, чтоб варить из него краску для шерстяных ниток. Ниссо отлично справилась: полотнище было выкрашено ровно, без пятен.
Накануне Шо-Пир долго объяснял Ниссо, что такое флаг, и почему он должен взвиться над новым каналом, и что такое революция, и кто был Ленин, как заботился он обо всех людях в мире, которые честно трудятся. Ниссо слушала Шо-Пира с огромным вниманием, шепотом повторяла великое имя и с таким чувством, будто впервые проникает в сокровенную чудесную тайну, запоминала каждое произносимое Шо-Пиром слово.
Все чаще в последние дни пыталась Ниссо представить себе громаду необъятного мира, существующего за пределами видимых гор. Самые фантастические, сказочные образы возникали в ее представлении всякий раз, когда, наслушавшись Шо-Пира, не в силах заснуть, она подолгу смотрела на звездное небо. Чем ближе к порогу неведомого подводил ее своими удивительными рассказами Шо-Пир, тем скорее хотелось ей проникнуть в это неведомое, узнать все, о чем до сих пор она никогда не думала.
Она безусловно поверила Шо-Пиру, что красный цвет – цвет свободы и счастья, и сделала простой вывод: флаг над каналом будет талисманом, несущим в Сиатанг счастье. И весь день, пока она красила полотнище, ей думалось, что раз она сама трудится над созданием этого талисмана, прикасается к нему и первая держит его в руках, то больше всего счастья и свободы достанется ей самой… Вот почему так радостно она встретила Шо-Пира сейчас, вот почему волновалась, желая услышать от него, что все сделано ею в точности так, как нужно! И пока Шо-Пир разглядывал натянутое между стволами полотнище, Ниссо блестящими от волнения лазами следила за выражением его лица. Шо-Пир был доволен.
– Хорошо! – медленно сказал он и повторил: – Хорошо сделала! А второе где?
– Вот! – просияла Ниссо, подскочила к котлу, сунула обе руки в красную жидкость; осторожно извлекла из нее вторую половину окрашенной простыни и, разворачивая ее над котлом, подала уголок Шо-Пиру.
– Держи! Крепко держи! – повелительно крикнула она, увидев, что уголок чуть не выскользнул из пальцев Шо-Пира. – Сразу давай развернем, выше подними, пусть вода сойдет, иначе будет пятно!
Шо-Пир повиновался, и второе алое полотнище натянулось между стволами тутовника.
– Вот! – гордая своей работой, сказала Ниссо. – Это где будет?
– А этот мы над новыми участками поставим… Смотри, Бахтиор! Разве может быть праздник скучным? А? Без красных флагов в самом деле соскучился я! Смотри: горит! – И, как-то вдруг увидев за малым большое, с вдохновением добавил: – Ведь мы же с тобой, Бахтиор, революцию делаем!
Бахтиор смотрел не на флаг, а на Шо-Пира. В эту минуту его простодушное лицо выражало такую чистую радость, что Бахтиор улыбнулся, сам не зная чему. Шо-Пир, словно вдруг спохватившись, что обнажил свою душу, с нарочитою грубоватостью произнес:
– А ужин, Ниссо, конечно, забыла нам приготовить, а?
– Не забыла! – самолюбиво отвергла упрек Ниссо.
– Все гороховую похлебку варишь? Ох, надоело! Ну, тащи ее поскорей, есть хотим. Иди же да руки хорошенько отмой!
Ниссо ушла нехотя, удивленная, даже обиженная внезапной строгостью тона Шо-Пира.
– Так вот! – решительно повернулся к Бахтиору Шо-Пир. – Я и говорю: нехватка воды и купец… Это главное. Вода теперь будет, а купец… Надо сделать так, чтобы на будущий год от купца не зависеть. Запретить всем молоть зерно, чтоб до прихода каравана потерпели. Караван привезет муку, раздадим ее, пеки тогда хоть гору лепешек, а пока…
– Как запретишь, Шо-Пир?
– Всего бы лучше: собрать зерно у людей – да под один замок. Но так, чтоб поняли и сами принесли добровольно!
– Не выйдет это, Шо-Пир! Никто не понесет! Старики скажут: отобрать зерно у нас хотят. Не поймут!
– Не поймут? Пожалуй, так… Что ж, останется одно: пусть держат у себя, но обещают не молоть до каравана…
– Если у себя – обещать могут…
– Вот! Ты и поговори со своими теперь же… А на собрании объявим, попробуем убедить всех! Смотри, Ниссо похлебку несет! Молодец она, без Гюльриз с хозяйством отлично справляется.
Ниссо осторожно несла на вытянутых руках маленький дымящийся чугунный котел, сосредоточенно глядя под ноги…
Шо-Пир быстро пошел ей навстречу и взял из ее рук котел.
2
Ветер дул двое суток без перерыва, выметая из-под оград накопившуюся за лето пыль, срывая плоды и листья с деревьев, вздымая над селением солому, выхваченную из прикрытых камнями, сложенных на крышах стогов. В ночь перед открытием канала он внезапно стих. При большой зеленовато-желтой луне в селении Сиатанг наступила полная тишина. Утром воздух был особенно чист, селение казалось умытым.
В туфлях на босу ногу, в накинутом на плечи длинном яхбарском халате Мирзо-Хур вышел из своей лавки и, прислонясь к обогретой солнцем стене, долго смотрел на горы, на просыпающееся селение, не белесоватые космы стремящейся мимо его лавки реки. Кендыри, в одном белье, в белых шароварах и чесучовой рубашке, шнырял мимо него, налаживая навес над своей цирюльней: брадобрей в это утро ждал посетителей.
Закрепив навес, Кендыри прислонился к стене рядом с Мирзо-Хуром, неторопливо направляя на черном каменном оселке большую, кривую, как нож мясника, железную бритву. Мирзо-Хур, постучав о ладонь маленькой тыквинкой-табакеркой, высыпал из нее щепотку крупитчатого зеленого табаку. Заложив табак под язык, протянул тыквинку брадобрею. Кендыри отрицательно качнул головой, его бесстрастное, всегда недвижное лицо обратилось к Мирзо-Хуру, и купцу показалось, что презрительные глаза Кендыри о чем-то спрашивают его. Мирзо-Хур помолчал, привесил тыквинку к поясу, запахнул халат; подумал, что Кендыри, в сущности, нет никакого дела до его неудач. В эту ночь купец несколько раз просыпался и все размышлял о том, что расчеты его на предстоящий день никак не оправдываются. Единственным человеком, с которым Мирзо-Хур мог поделиться своими сомнениями, все-таки был Кендыри, и потому, сплевывая зеленую от табака слюну, сдерживая набухшее зелье, прижатым к нижним зубам языком, Мирзо-Хур невнятно произнес:
– Это у них называется праздник?
– Праздник, – подтвердил Кендыри.
Купец, заложив руки за спину, поковырял пальцем осыпающуюся глину стены.
– Когда у хана праздник бывал, нас, купцов, он согревал, подобно благословению покровителя… А этот вот, как ветер над ледниками, – ничего не несет в себе, пустой! Хоть бы кусок материи продал я, хоть бы тюбетейку муки или ягод или горсть соли… Ничего!… Не могу больше жить здесь, Кендыри! Уйду. Совсем уйду… В Яхбар, в Гармит или еще дальше – куда ноги осла понесут меня, все равно! В пустыне жить лучше… Ума во мне нет, прозябаю здесь, тебя слушаю. Зачем это мне?
– Молчи! Ты знаешь зачем! – сухо ответил Кендыри, щуря глаз на сверкающее лезвие бритвы.
– А, Кендыри, что такое «молчи»? Зачем мне ждать того, чего, пожалуй, вовсе не будет? Верных в этом мире мало ль, что жить мне среди неверных? Почему слушал я тебя до сих пор? Можно затратить монету, когда она принесет десять, можно затратить сто, когда они дадут тысячу. Я трачу, трачу, живу здесь… Что это дает мне, кроме твоих обещаний?
– Ты не все видишь, Мирзо. У кабана глаза короткие, смотрит вниз, неба не видит. Ты – человек, почтенный человек, для чего у тебя глаза?
– Я не вижу конца, но вижу разоренье мое. Выгодных дел я не вижу здесь. Ты, Кендыри, мне хочешь помочь, спасибо тебе, но ты все пока – брадобрей!
– Без брадобрея и борода пророка не обходилась! – бесстрастно произнес Кендыри. – Погоди, и она растет…
– Я умру прежде, чем она вырастет! Дикому козлу среди камней и тому каждый день нужно щипать траву.
– У тебя есть трава.
– Это что? О девчонке ты говоришь? Скажи, у Азиз-хона гнев один на нее или любовь?
– Зачем тебе знать это?
– Хэ, зачем! Гнев один – больше сорока монет не даст, просить нечего. Любовь – даст сто монет, умно поговорить – двести даст! Как ты разговаривал с ним?
Кендыри надоели жалобы Мирзо-Хура.
– Хочешь знать как? Хорошо. Я тебе скажу. Я не разговаривал с ним.
– Ты не был у Азиз-хона? – всплеснул руками купец. – Ты же мне сказал: был.
– Был во владениях его. Ниссо от него убежала, разве не довольно мне знать?
– Кендыри, я не понимаю тебя! Почему ты не разговаривал с ним?
– Разговаривать – обещать. Обещать – сделать. А девчонка пока еще здесь.
Мирзо-Хур понял, что Кендыри злится. Всегда, когда Кендыри злился, он говорил отрывисто. Но Мирзо-Хур хотел выяснить все до конца:
– Сегодня здесь, завтра там будет. Как рассуждаешь? Сегодня собрание. Верные ходили ко мне, я к ним тоже ходил, думают одинаково: гнать ее надо отсюда. Свое слово скажут. Я тоже скажу. Ты скажешь, и разве тебя не послушают? Есть люди – знают: за твоими словами горы. Ты разговаривать будешь?
Кендыри слушал нахмурясь. Даже всегдашняя застывшая улыбка сошла с его насупленного лица. Он медлил с ответом, явно испытывая терпение купца.
– Возможно, буду… – наконец неопределенно ответил он и добавил с досадой: – Довольно об этом, Мирзо. Смотри, народ идет. Я что? – Кендыри хихикнул. – Брадобрею тоже деньги зарабатывать надо! А ты… хочешь быть маловерным? Уйти хочешь? Иди! Только, уйдя, с кого получишь долги?
– А живя здесь, я их получу?
– В сто раз получишь, Мирзо! Когда у верблюда большой путь в пустыне, он семь дней ничего не пьет! А если терпенья нет – дело твое, иди!
Оставив встревоженного купца, Кендыри, помахивая бритвой, встал под навесом цирюльни, осклабился двум подошедшим к нему надменным старикам. Купец, пожевывая губами, медленно удалился в лавку.
Острогранный коричневый камень составлял все оборудование цирюльни. Посетитель, подогнув ноги, усаживался на камень; рядом с посетителем Кендыри ставил большую деревянную чашку с мутноватой речной водою. Один из двух пришедших стариков, зобатый, с всклокоченной бородой, сказав слова приветствия, занял указанное ему место и замер в молчании. Второй старик присел на корточки и, прислонившись к стене, подставил солнцу свое лицо, закрыв пораженные трахомой глаза, казалось, задремал.
Кендыри, стоя над стариком, принялся скрести его лицо. Ни мыла, ни полотенца, ни каких-либо иных принадлежностей не полагалось. Жесткие волосы старика скрипели; стиснув зубы, он терпеливо дожидался конца операции.
Напрасно было бы думать, что в искусстве бритья Кендыри не знает ничего более совершенного. Бреясь в одиночестве сам, он пользовался маленькой сингапурскою бритвою; усердно мылил кисточкою свои тугие длинные щеки и, глядясь в зеркальце, думал, что если в его лице нет и намека на красоту, то все-таки даже среди сиатангцев ему не следует быть заросшим щетиною. Сиатангцев же он брил так, как делал бы это на его месте всякий иной бродячий брадобрей в пределах Высоких Гор. И сейчас, едва жесткие волосы зобатого старика притупили бритву, Кендыри, отдернув левый рукав рубашки, плюнул на свою волосатую руку и стал править о нее бритву так, словно его рука была самым замечательным оселком.
– На собрание, Науруз-бек, придешь? Невзначай спросил Кендыри молчаливого посетителя.
– Мимо меня этот день. Что буду на собрании делать?
– Знаю: участка тебе нет, вода канала не для тебя, – произнес Кендыри. – Но ты приходи. Русский много говорить будет.
– Не для меня будет.
– Может быть, против тебя будет. Волки нападают на стадо, пастухи не должны бежать.
– У пастухов таких зубов нет. Старый судья теперь не судит, сельсовет теперь судит. Я теперь не пастух, я овца.
– Старый судья может справедливое слово сказать… Разве ты не считаешь, что Бобо-Калону тоже нужно участок дать?
– Бобо-Калон бедней всех сейчас, – тихо произнес Науруз-бек и нагнул голову, предоставляя брадобрею заросшую, морщинистую шею. – Но справедливости нет. Ничего не дадут ему.
– Откуда знаешь?
– Есть и факиры, которые думают так, как я. Исоф недавно при всех говорил, через него пробовали мы наше слово. Бахтиор собакой Бобо-Калона обругал, сам Бобо-Калон слышал.
– Да-а… – протянул Кендыри, берясь за голову старика, – а ты все-таки приходи. Поговори с Бобо-Калоном сначала. Другие будут дела. Все придут. Так нужно.
– Если нужно, приду! – согласился Науруз-бек и замолк.
Возясь с всклокоченной бородой старика, Кендыри посматривал на пустырь, простирающийся за лавкой до осыпи, которой ограничивалась нижняя часть сиатангской долины. Он давно уже заметил несколько бродивших там ущельцев; изучая намеченные башенками участки, они, видимо, рассуждали о том, кому какой участок достанется. Среди этих людей Кендыри видел Исофа и Карашира, они о чем-то горячо спорили, размахивая руками, сердясь, наклоняясь к канавкам, перебрасывая с места на место камни…
Кендыри знал, о чем они спорят, и знал, что их спор бесполезен, но он был доволен: страсти в Сиатанге разыгрываются. С нетерпением ждал он, когда спорщики приблизятся к цирюльне.
Отпустив Науруз-бека, Кендыри занялся вторым стариком. Науруз-бек тем временем зашел в лавку, и оттуда слышался приглушенный разговор. Кендыри не сомневался, что купец говорит о Ниссо.
Брея старика, Кендыри спокойно обдумывал каждое слово, какое он скажет сегодня на собрании. От этих слов зависит многое в успехе задуманного им плана – плана, подобного шахматной доске, на которой каждый из ущельцев рано или поздно станет двигаться сообразно его желаниям. Ошибок с этой сложной и умной игре не будет, надо только продумать все до мелочей!
Когда второй, торопливо побритый старик поднялся с камня, а яростно спорящие Карашир и Исоф были уже близко и можно было заговорить с ними, не повышая голоса, Кендыри произнес:
– Подойди, Карашир! Бороду поправить надо тебе?
– Не надо, – с важностью ответил Карашир, однако подошел ближе.
– Почему не надо? Сегодня праздник. Ничего с тебя не возьму, хочу сделать твое лицо красивым. Садись! И ты, Исоф, тоже садись, подожди. Кендыри подавил смешок и добавил: – Всем, кто участки получит, сегодня даром бороды брею!
«Кто откажется от бесплатной услуги? – подумал Карашир, сел, скрестив ноги, на камень, поморщился под бритвой, коснувшейся его шеи. Исоф, все еще думая об их споре, не решился, однако, продолжать его в присутствии Кендыри и молча уселся на землю.
– Скажи мне, Карашир, – сказал Кендыри, – с нового участка камни на спине станешь таскать?
– Почему на спине? Осел есть у меня.
– А если Мирзо-Хур за долги возьмет у тебя осла?
Карашир отодвинулся, отстранил рукой бритву, уставился в склоненное над ним лицо брадобрея.
– Почему возьмет?
– А что еще с тебя взять?
Карашир уверенно махнул рукой:
– На будущий год богатым сделаюсь. Пшеницы много посею. Хлебом отдам.
– На будущий! – усмехнулся Кендыри, держа над головой Карашира бритву: – Но в этом году станешь просить у купца еще?
– Не стану! – Карашир повернулся спиною к Кендыри. – Плюю теперь на купца!
– Плюй, плюй! – нажимая лезвием, произнес Кендыри. – А пока, я слышал, купец хочет долги потребовать с тех, кто плюет на него.
– Не может этого быть! – прямо сказал Карашир, однако умолк и больше уже не произносил ни слова. В самом деле, что, если купец потребует все долги сразу? Просто захочет отомстить за те слова, какие Карашир кинул ему в лицо прошлый раз? Не только ослом тогда не расплатиться, пожалуй, и козу, и двух оставшихся кур, и… Карашир начал подсчитывать в уме все свои долги и даже перестал обращать внимание на боль, причиняемую брадобреем, неторопливо ворочающим его голову… Карашир подумал, что, пожалуй, зря поругался с купцом и что, во всяком случае, не следует с ним ссориться больше.
– А ты не отдавай ему ничего, – склонившись к самому уху Карашира, прошептал Кендыри.
– Как? – Карашир обернулся так резко, что Кендыри едва успел отвести бритву.
– Так… Разве Шо-Пир тебе до сих пор не советовал этого?
– Шо-Пир? Нет! Как можно?
– Когда скажет он – меня вспомни! – так же тихо произнес Кендыри и сразу заговорил громко: – Ну вот, теперь ты красив! Иди, а ты, Исоф, садись, тоже будешь красивым!
Но тут они услышали отдаленный отрывистый звук бубна, которым – было условлено – Бахтиор сзывал к голове канала всех ущельцев, чтобы приступить к торжеству открытия. Не захотев дожидаться Исофа и даже забыв поблагодарить Кендыри, Карашир поспешил на зов.
Из садов и домов селения в узенькие проулочки, слыша настойчивый и нарастающий дробный звук бубна, выходили ущельцы и устремлялись к тропе, ведущей в крепость.
