Текст книги "Избранное"
Автор книги: Павел Лукницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 51 страниц)
6
Оставшись одна, Гюльриз занялась тканьем, но непрестанно отвлекалась, поглядывая то на склон, по которому должна была спуститься с тяжелой ношей Ниссо, то в другую сторону – на тропинку, бегущую с перевала, откуда мог явиться Бахтиор. Придет или нет? С грузом или без груза будут его ослы? Вчера Гюльриз поделилась с Зуайдой последней меркой гороха и отдала Саух-Богор чашку просяной муки, из которой хотела испечь лепешки Бахтиору, если он вернется ни с чем… Саух-Богор сказала, что муж ее утром уйдет на охоту, может быть, пробудет в горах несколько дней, может быть, не убьет ни одного козла, потому что пороха осталось у него всего на три выстрела, а после собрания купец никому и ничего в долг не дает. Шо-Пир сказал: «Отдай», – и она отдала муку, хотя, по ее мнению, Исоф мог бы прокормиться в горах и запасом тутовых ягод… Да он, наверное, и не пошел сегодня, увидев, что выпал снег, обидно – зря отдала муку!
Сколько дней уже провела Гюльриз в ожидании, сердце ее изныло. А сегодня ноет оно особенно: перевал закрылся, снег белеет всюду, – страшен ей этот снег! Старуха думает и о Ниссо и о Бахтиоре. Думает то, о чем только однажды сказала Шо-Пиру. Не напрасно ль сказала, не лучше ли было б таить эти думы? Нет, Шо-Пиру можно сказать, у него большая душа, он понял…
Гюльриз вяжет новую рубашку Ниссо, зимнюю шерстяную рубашку. Вяжет заботливо, как невесте, и задумавшись, уже не глядит ни на склон горы, ни на тропинку, ведущую с перевала… И вдруг вздрагивает, услышав вдали трубный крик осла…
Отбросив работу, Гюльриз глядит из-под ладоней на зигзаги тропинки, и слабое ее сердце бьется сильно, как в молодости: по тропинке, гоня перед собой тяжело навьюченных ослов, спускается ее сын. Он хромает. Почему хромает? Но это ничего! Он идет, он жив! А позади идет Худодод. Но кто же тот, третий, перед Худододом едет на осле? Одет не по-здешнему… Это чужой… Но Гюльриз сейчас не до любопытства. Она улыбается, всматриваясь в Бахтиора. Длинная палка мелькает в его руке. Он опирается на нее. Распахнутый халат развевается на ветру, значит сыну жарко, ведь так и должно быть: когда человек идет быстро, ему всегда жарко… Ветер доносит песню сын поет свою любимую песню, – значит, все хорошо!
Старуха не трогается с места, не машет рукой, – нет у них, ущельцев, привычки показывать свои чувства. Следует даже придать суровость лицу… Но как бьется сердце!
Вот он уже близко, ослы топочут копытцами по камням, он их подгоняет: «Эш! Эш!» – из-под его тюбетейки торчит белый цветок. Откуда зимою он взял белый цветок? Но он сильно хромает, что могло случиться? Как долго ходил ее Бахтиор, как устал, наверно!
– Здравствуй, мать! – весело говорит Бахтиор, кивнув головой и останавливая сгрудившихся ослов на дворе. – Все хорошо?
Старуха кидает быстрый взгляд на того, чужого. Он сидит на осле. Русские сапоги, зеленые штаны, овчинная дорогая шуба, шапка с наушниками, каких Гюльриз не видала. Это русский? Нет, это не он, это женщина, из-под шапки видны длинные черные волосы… Приехавшая устало слезает с осла, снимает поклажу.
– Благословен покровитель! Хорошо, – отвечает Гюльриз Бахтиору и дрожащими пальцами помогает ему развязывать узлы арканов, стягивающих туго набитые джутовые мешки. Мысли Гюльриз ревнивы: «Зачем с Бахтиором женщина? Ехали вместе. Кто она?» Но тут же старуха соображает: «Русская. Значит, не к Бахтиору. К Шо-Пиру, наверное… Ну, это ничего… это даже хорошо…»
Гюльриз продолжает развязывать узлы, а сама глядит на ноги сына: обувь изорвана, пальцы обмотаны тряпьем. Как, наверно, болят его ноги! Сколько острых камней, сколько снега было на его пути!
– Отчего хромаешь, сын?
– Дурной осел на меня упал! Ничего, удержал его, вон этот! – Бахтиор указывает на маленького, принадлежащего Худододу осла с окровавленной мордой; кровь запеклась и на ободранной шерсти.
– Ничего! – усмехается исхудалый, с иссохшими губами Худодод. – Будь здорова, Гюльриз!
– Здоров будь, Худодод! – Старуха глядит на губы сына – они тоже растрескались, покрылись коростой. Как ввалились у Бахтиора глаза!
Бахтиор оборачивается к женщине, расстегивающей крючки тесного овчинного полушубка:
– Товарищ Даулетова, вот моя мать! – и шепотом добавляет матери: – К нам работать приехала. Другом нам будет!
Гюльриз хочет спросить: «Какая для русской женщины у нас работа? Может быть, это жена Шо-Пира? Никогда не говорил, что у него есть жена!», но женщина уже подошла к Гюльриз, приветливо протягивает руку:
– Здравствуй, Гюльриз! Счастье в твоем доме да будет!
«Откуда знает по-нашему, если русская? Хорошо сказала!» – думает Гюльриз, смущенно протягивая руку. Гюльриз не привыкла к рукопожатиям, пальцы ее неестественно вялы.
– Спасибо. Добрые слова слышу. – Гюльриз еще больше смущается и, не зная, как вести себя с приезжей, обращается к сыну: – Долго шли, Бахтиор?
– Пришли! – равнодушно отвечает он. – Товарищ Даулетова, ты садись, отдыхай.
– Долго, Бахтиор, ты будешь так меня называть? – улыбается Даулетова. Говорила тебе: зови меня Мариам!
Бахтиор бормочет в смущении:
– Хорошо, Мариам…
Он сбрасывает на землю первый тюк и толкает осла кулаком. Осел сразу ложится навзничь, взбрасывает копыта, извиваясь, старается размять и почесать взмокшую, горячую спину. Худодод кидается к нему, бьет его палкой, силится поднять на ноги.
– Шо-Пир где? – спрашивает Бахтиор.
– Вниз, в селение, ушел. Сейчас, наверное, придет. – Гюльриз показывает на вершину горы: – А Ниссо туда, не спросясь, ушла.
– Ушла? Как ушла? – быстро спрашивает Бахтиор, а Гюльриз пытливо заглядывает ему в лицо: есть ли в сердце сына тревога? Уж очень быстро он спросил – наверное, есть! И добрые глаза Гюльриз искрятся.
– Богару принести пошла, носилки у Саух-Богор взяла! – говорит она успокоительно, помогая сыну отвязывать вьюки, и уже по-хозяйски спрашивает: – Привез что?
– Нехорошо Ниссо сделала! Трудно там! – еще раз взглянув на высокий снежный склон, Бахтиор мрачнеет; но зачем матери знать его думы? – Муку привез. Рис привез Шо-Пиру подарок маленький: сахару три тюбетейки, русского табаку – одну, чаю – одну, пороху – банку. Спасибо русскому командиру, хороший человек оказался. Много русских туда пришло. Киргизы, узбеки и таджиков много, вот товарищ Мариам с ними, – Бахтиор кидает улыбку присевшей на один из мешков Даулетовой. – Все по-новому там, пусть Мариам расскажет. Далекий был путь. Снега много на перевале…
Даулетова вынимает из кармана полушубка круглое зеркальце, снимает ушанку, разглядывает свое обветренное, круглое, с выступающими скулами лицо, заплетает растрепанные косы.
Собрав развьюченных ослов и привязав их к деревьям, чтоб дать им выстояться, Бахтиор говорит Худододу: «Теперь иди! – и Худодод торопливо уходит домой, в селение.
– Куда складывать будем? – спрашивает Бахтиор, и Гюльриз советует ему не трогать мешков, пока не придет Шо-Пир.
Бахтиор садится на кошму, разостланную старухой под деревьями, приглашает Даулетову сесть рядом. Гюльриз выносит Бахтиору деревянную чашку с кислым молоком. Он протягивает ее Даулетовой. Мариам, сделав несколько жадных глотков, возвращает чашку Бахтиору, и он, поднеся к обмороженным, иссохшим губам, залпом выпивает молоко. Гюльриз очень хочется услышать рассказ обо всех подробностях путешествия, но Бахтиор уже растянулся на кошме, его глаза закрываются от усталости. Гюльриз незаметно отходит в сторону, Бахтиор спит. И, как была в расстегнутом полушубке, спит приезжая женщина.
Гюльриз уходит в дом, выносит две подушки, бережно подкладывает одну подушку под голову Бахтиора, другую – Даулетовой. Затем опускается перед сыном на корточки и замирает в этой позе, не отрывая глаз от его безмятежного лица и отгоняя согнутою ладонью неведомо откуда прилетевшего жука.
7
Весть о прибытии муки мгновенно облетела все селение. Кое-кто встретился с Худододом, когда он торопливо шел домой, любопытствующие ущельцы устремились за ним, но, к их разочарованию, войдя в дом, Худодод сразу же завалился спать; другие видели, как цепочка ослов спускалась по зигзагам тропы и исчезла в саду Бахтиора. Побросав работу, многие ущельцы поспешили туда.
Когда Шо-Пир, запыхавшись, подоспел к своему дому, перед каменной оградой уже толпился народ. Никто не решался нарушить обычную вежливость войти во двор или в сад. Но любопытство было неодолимо, и потому, приникнув к ограде и сидя на ней, ущельцы обсуждали все, что им было видно.
– Пришел! Пришел! – расступаясь перед Шо-Пиром, возбужденно заговорила они. – Бахтиор пришел, с ним женщина, наверно русская, спит…
– Знаю, знаю! – отмахивался Шо-Пир, хотя еще ничего толком не знал, и, миновав пролом в стене, обойдя спящих, сказал Гюльриз: – Тише! Пусть спят.
Гюльриз наскоро сообщила все, что знала сама, и очень удивилась, когда Шо-Пир, всматриваясь в лицо Даулетовой, сказал:
– Не знаю, кто это. Не русская она, наверно таджичка.
Досадуя на ротозеев, Шо-Пир прикинул в уме вес привезенного груза, ощупал сваленные в кучи мешки, занялся сортировкой.
Затем осмотрев ослов, решил сразу же вернуть их владельцам, толпившимся у ограды.
Шо-Пир отвязывал ослов, выводил их по одному за ограду; владельцы тотчас кидались к Шо-Пиру и, окруженные советчиками, принимались деловито щупать ноги, ребра, шею осла, неизменно при этом вздыхая и рассуждая о том. Как вреден такой дальний путь, как добрый осел исхудал, как сбиты его копытца. Зная характер ущельцев, Шо-Пир не обращал внимания на причитания и жалобы и продолжал выводить ослов, пока на дворе не остались только маленький, с окровавленной мордой ослик Худодода да широкоухий осел Бахтиора и еще два осла, владельцы которых отсутствовали. Ущельцы потребовали назад арканы, потнички и всю амуницию, но Шо-Пир, собрав ветхое имущество в кучу, заявил, что во избежание путаницы и нареканий вернет все это на следующий день через Бахтиора.
Затем Шо-Пир ушел в дом. Расчет его оказался правильным: ущельцы, убедившись, сто смотреть больше не на что, обсуждая событие, удалились.
Шо-Пир велел Гюльриз взять из привезенных продуктов все, что ей вздумается, и приготовить обильный и вкусный ужин.
Ниссо не возвращалась, и Шо-Пир, присев возле спящего Бахтиора, составляя в тетради список привезенного, поглядывал на тот склон горы, по которому Ниссо должна была спуститься в селение.
Спящая на кошме рядом с Бахтиором женщина вызывала недоумение. Шо-Пир сразу определил, что эта таджичка, судя по одежде, видимо, городская, сапоги и полушубок военного образца, ватные, защитного цвета брюки тоже. Зачем она явилась сюда? Шо-Пиру очень хотелось узнать поскорее новости, но приехавшие крепко спали. Надо было терпеливо ждать, когда они проснутся.
Под вечер первой проснулась Даулетова. Села, протерла заспанные глаза. Увидела Шо-Пира.
– Вы товарищ Медведев? – просто и дружески протянув руку, по-русски, с легким акцентом заговорила она. – То есть вы тот, кого здесь зовут Шо-Пиром? Привет вам от Швецова.
Шо-Пир сдавил пальцы Даулетовой так, что она, вырвав руку, быстро замахала ею.
– Виноват! – смутился Шо-Пир. – Это я русской речи обрадовался. Швецов? Кто это?
– В Волости новый замнач гарнизона.
– Спасибо. Только я не знаю его.
– А он вас знает. Слух о вас далеко идет!
– Ну, скажете! Как в норе живу.
– В Волости знают вас… Только, по-моему, Швецова и вы знать должны. В отряде Силкова служили?
– Василия Терентьевича? Как же!
– И Швецов там служил. Забыли?
Шо-Пир взволновался:
– Постойте! Швецов? Маленький такой, щуплый?
– По сравнению с вами? Ну, скажем так: худощавый, небольшого роста! Даулетова улыбнулась. – «Шуме-ел камыш, де-е-ревья гнулись, а ночка темна-а-я бы-ы-ла!…»
– А! – обрадовался Шо-Пир. – Ну, значит, тот самый! Без этой песни дня не было у него! Красноармейцем был, гармонист хороший! Петькой зовут?…
– Правильно, Петром Николаевичем! С ним я приехала. Он меня сюда и сманил, давно хотелось ему в эти края вернуться.
Подумав: «Здорово! Пошел, значит, в гору!» – и сожалея, что вежливость велит отложить волнующий разговор о Швецов, Шо-Пир спросил:
– А вы что, работать сюда приехали?
– Ага. Учительницей… Где тут школа у вас?
– Школа? – Шо-Пир был озадачен вопросом. – Какая здесь школа!
– Разве нет? – смутилась Даулетова. – Ну ничего, мы соберем актив комсомола, организуем школу!
– Комсомол? – еще более изумился Шо-Пир. – Да вы, товарищ… как вас зовут? Да откуда здесь быть комсомолу?
– И комсомола здесь нет? – в свою очередь, удивилась Даулетова. – А мне, когда комитет комсомола меня посылал, сказали… Впрочем… – Даулетова окинула взглядом обступившие Сиатанг горы, селение внизу, иссушенные осенними ветрами сады. – У нас считали… Мы в карту вглядывались… На ней река Сиатанг пунктиром намечена, а внизу сказано: «Составлено по расспросным сведениям». На этой карте Волость и Сиатанг – почти рядом, все те же горы… Ну, считали, что раз в Волости есть комсомол, то… – Даулетова улыбнулась. – Кажется, я действительно попала в глухое место…
Проснувшийся Бахтиор старался вникнуть в полупонятный ему разговор.
– Зовите меня Мариам.
– А фамилия ваша?
– Даулетова… А я-то целый год сиатангский язык изучала, думала, приеду – сразу начну работу со здешними комсомольцами… А тут, оказывается… – Мариам покраснела. – Вы не думайте, что я о трудностях! Словом, неясно я себе представляла… Как же вы тут живете?
– А ничего живу. Поглядите: вот дом, вот сад, вот парни, какие у меня в друзьях! – И чтоб рассеять свое смущение, Шо-Пир так хлопнул по колену ничего не ожидавшего Бахтиора, что тот испуганно привскочил, а Даулетова расхохоталась.
– Ничего, Бахтиор! – усмехнувшись, по сиатангски промолвил Шо-Пир. – не пугайся, это я объясняю, какой ты у меня хороший! – И снова по-русски обратился к Даулетовой: – А вы, коли к нам приехали, жить у нас будете, сами увидите, какие тут дела. Советскую жизнь устраиваем!… Это что у вас, наган?
– В городе дали. Сказали по Восточным Долинам поедете, разное там бывает. Только не пригодился.
– Ну и здесь тоже не пригодится. Штучка хоть и хорошая, однако в селение пойдете, снимите ее, а то, пожалуй, вас и за женщину не посчитают. Скажите, где ж это караван четыре месяца пропадал? Мы думали – крышка!
– Четыреста верблюдов, – на весь край товары везли. Ну, а верблюды, знаете, пока Восточными Долинами шли – ничего, а поближе к Волости перевал уже снегами закрыт, зима раньше там начинается, выше вот этого дерева там снега!
– Знаю, купался в них! Там и летом снег. А как же прошли с верблюдами?
– Про то и речь! Тропинки узкие начались, никак не пройти верблюдам.
– Значит, застряли?… Над Соленым озером, что ли?
– Именно! Наши на Восточную границу поехали лошадей доставать неспокойно там, вернулись ни с чем. А мы месяц под перевалом прождали, верблюды начали падать, нет подножного корма. Девяносто верблюдов пало. Назад идти? Швецов говорит: «Не по-нашему это!» Да и позади уже снега выпали. Мы половину груза под скалами сложили, – теперь весною его возьмут, – сами вкруговую; километров двести круг сделали; вот и пришли.
– Досталось, значит?
– Ничего, досталось! Сюда, в Сиатанг, знаете, еще несколько работников ехало: Ануфриев – фельдшер один, толстяк, Дейкин – комсомолец, кооператор. Во все крупные селения люди назначены были. Только почти все, как добрались до Волости, там и остались, кое-кто заболел, другие – просто так, до весны, говорят, проживем, тогда двинемся на места…
– А вы что же?
– А я? Вот с Бахтиором вашим приехала. Хорошая вышла оказия! Кооператору без товаров и делать здесь нечего, а фельдшер, хоть и отощал в дороге, а все-таки толстяк, куда ему зимой? Лазать не может, да и трусоват немножко… Словом, весной сюда явятся.
– Ну, вы, я вижу, молодец! – сказал Шо-Пир. – С Бахтиором-то как? Сдружились? – и, не заметив, что переходит на «ты», добавил: – Значит, по-здешнему говорить можешь?
– Говорю! – и Мариам нараспев произнесла всем известную в Сиатанге песенку:
Горный козленок с тропы на тропу
Прыгает и качается…
Девушка моя легче его.
Глаза, брови, как уголь!
– Вот ты какая!… А научилась где?
– Райком несколько стариков разыскал – переселенцев из этих мест. Целый год меня обучали… А Бахтиор? Ну, если б не он, я бы сюда не добралась!
Перейдя на сиатангский язык, Даулетова продолжала рассказывать. Бахтиор принял участие в разговоре.
Шо-Пир узнал, что в Волость приехал новый секретарь партбюро по фамилии Гветадзе, человек, хорошо знающий особенности жизни в горах.
– Он сказал мне, – сообщила Даулетова: – «Писать Шо-Пиру не буду, раз едешь ты, а передай ему на словах…»
И Даулетова подробно перечислила все порученные ей для передачи советы и указания Гветадзе. Речь шла о работе по разъяснению местным жителям проводимых в Высоких Горах советских мероприятий: об орошении пустующих площадей (Шо-Пир с удовлетворением подумал об уже действующем новом канале); о наблюдении за сохранением поголовья скота; об ожидаемой посевной ссуде; о подготовке помещений для амбулатории, кооператива, школы; о работе по раскрепощению женщины… Затем Даулетова стала рассказывать обо всем, что творится в мире. С грустью подумав, что уже давно не держал в руках ни одной газеты, Шо-Пир, слушая Даулетову, забыл об окружающем.
Гюльриз, уже в сумерках, позвала всех туда, где на кошме, под платаном, расставлена была вся имевшаяся в доме деревянная и глиняная посуда, наполненная сдобными лепешками, изюмом, сливками, колотым сахаром, горками вареного риса.
– За Худододом сходить надо бы, давно такого пиршества он не видел, сказал Шо-Пир. – Сходи, Бахтиор!
– Вот хорошо это, сейчас приведу… Шо-Пир, что будем делать? Темно уже, а Ниссо нет!
– Ниссо? И верно, где ж это Ниссо?
– И я все думаю! – вмешалась Гюльриз. – Вы разговариваете, забыли, а я думаю: беда, наверно, случилась…
Но тут, словно только и дожидалась, когда заговорят о ней, в темном саду показалась Ниссо. Огромная ноша пригибала ее. С трудом переставляя тонкие босые ноги, Ниссо продвигалась между деревьями, ветви цеплялись за покрытые примерзшим снегом снопы. Конец ослабшей веревки волочился за носилками по земле. Шо-Пир и Бахтиор, вскочив, кинулись к девушке; ее опущенное к земле лицо было скрыто копной разметанных волос. Ветка тутовника, задев за носилки, нарушила равновесие. Ниссо упала на колени, снопы прикрыли ее.
Шо-Пир и Бахтиор быстро разметали снопы, и из желтых колосьев показалась черная лохматая голова. Ниссо откинула назад волосы, и все увидели ее утомленное лицо, но огромные глаза сияли счастливо и возбужденно.
– Вот! Хлеба тут на десять дней, – сказала она прерывающимся голосом. Я не думала, Бахтиор, что ты сегодня придешь…
Обильное угощение не обрадовало, а скорее огорчило Ниссо. Шо-Пир это понял, нагнулся, обнял девушку в приливе неожиданной нежности, поймал себя на желании поцеловать Ниссо прямо в полураскрытые губы. Ниссо не шелохнулась, не опустила глаз; она была полна гордости. Шо-Пир только потрепал спутанные мокрые волосы девушки.
– Ах ты, барсенок! Кто же тебе позволил идти туда?
– Свободная я… Ты же сам говоришь, Шо-Пир! – горячо выдохнула она и, взглянув на Даулетову, смутилась, выскочила из груды снопов и побежала к дому.
– Глядите! Еще бегать может! – рассмеялся Шо-Пир. – Гюльриз, веди-ка ее сюда. Все в порядке теперь. Есть будем… Э-эх, – заломил он руки, – жизнь у нас хороша!
8
Было решено: пока Бахтиор, Худодод и Шо-Пир не выстроят дома для школы, Мариам и Ниссо поселятся в новой пристройке. Здесь же будут храниться все привезенные Бахтиором продукты. Шо-Пир обещал на следующий же день заняться изготовлением деревянных кроватей для девушек, а в эту ночь обе легли спать на мешках с мукой, застланных кошмами и ватными одеялами.
Чуть не всю ночь проговорили они в темноте, рассказывая каждая о себе. Двадцатилетняя Мариам решила именно с этой девушки начать свою воспитательную работу и хотела, применяясь к ее развитию, подружиться с ней. Ниссо с гордостью чувствовала себя ничуть не менее взрослой и опытной.
– Значит, ты такая же, как и я? – заключила Ниссо.
– Такая же… Только от Азиз-хона не убегала.
– Это потому, что там ханов нет. Но зато ты была очень больна от голода.
– Да, если б меня не подобрали тогда и не увезли в детский дом, я бы так и умерла на улице Самарканда.
– Расскажи мне, что такое детский дом и что такое улица Самарканда?
Ниссо слушала не перебивая. Но потом задала сразу столько вопросов, что Мариам объявила:
– Знаешь, давай лучше я тебе каждый день буду рассказывать о чем-нибудь одном. Очень много нужно рассказывать. Хорошо?
– Хорошо, – согласилась Ниссо. Помолчала, раздумывая, и сказала: Значит, ты за работу свою все время деньги получать будешь?
– Буду.
– Я тоже хочу.
– Будешь, если всему научишься.
– А ты книги, значит, умеешь читать?
– Умею.
– Я тоже хочу. И сама, куда хочешь, ездишь?
– Конечно.
– Я тоже хочу. А как там ездят? Шо-Пир говорил такое слово: машина. Ты ездила?
– Ездила.
– Вот это я тоже хочу! Расскажи, как на них ездят?
Мариам покорно принялась рассказывать об автомобилях, железных дорогах и самолетах. Ниссо слушала, наконец перебила Мариам:
– Вот это все ты тоже, как и Шо-Пир, выдумываешь! Сказки это, но я тоже хочу!… У тебя есть муж?
– Нет, не хочу замуж.
– Ну, и я не хочу. А ты никакого мужчину не любишь?
– Нет, не люблю.
– А я вот люблю! – горячо воскликнула вдруг Ниссо, сразу спохватилась и замолчала, прикусив палец.
Мариам в темноте улыбнулась, хотела спросить: «Кого?» – но раздумала и сказала:
– Давай спать, Ниссо.
– Давай, – глухо ответила девушка, и хотя после этого в помещении воцарилась тишина, но обе долго не засыпали. Мариам думала о том, что никто и никогда не должен узнать об ее чувстве. Пусть тот, кто покинул ее в Самарканде, теперь подумает: куда она делась? Но кого же здесь любит Ниссо? Бахтиора, наверное? Что она понимает в любви? Когда будет ей, ну, хоть восемнадцать, тогда, может быть, и пойдем, как это горько и радостно!…
А Ниссо, лежа на спине, глядела в темноту и думала, что напрасно она сказала Мариам это слово, больше никому никогда не скажет его. Ах, если б Мариам могла понять, как это радостно и как горько!
