Текст книги "Избранное"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 51 страниц)

6

Плоская крыша дома Палавон-Назара была накалена солнцем. Поджав под себя ноги, Ниссо сидела на ней, и коричневое тело ее просвечивало сквозь лохмотья изветшалой одежды. Вот уже долго, совсем как взрослая, она ведет с Палавон-Назаром большой разговор.

– А еще есть какие люди, Назар?

– А еще? Дай-ка мне вот ту иглу, что без нитки! – сквозь зубы, закусив сыромятный ремешок, отвечает Палавон-Назар и тянет мокрый ремешок, свивая его между пальцами так, чтобы получилась тонкая кожаная нитка. – Еще? Русские еще есть.

– Кто они?

– Как и мы, люди, только гораздо грамотней нас, и сильней, а потому и богаче. Они знают очень многое, о чем мы совсем не знаем. Как нужно было трудиться, чтобы добыть себе такое знание!… И они умеют делать очень много вещей!

– А твое ружье сделали они?

– Нет, мое сделали бухарцы, я тебе говорил о них. Йо! Не такие ружья делают русские! Если бы у меня было русское ружье, я бы каждый день убивал по десять козлов!

– А где живут эти русские?

– Живут? – Палавон-Назар, растянув на плоском камне мокрую сыромятину, принялся, кряхтя, тереть ее круглым камешком. – Их очень много, разве скажешь, где они живут? Вон там, везде! – Палавон-Назар, подняв обе руки, махнул ладонями в сторону Ледяных Высот.

– Во льду живут? – живо спросила Ниссо.

Палавон-Назар усмехнулся:

– Глупая, не во льду, а в той стороне, за горами.

– А за горами что? Еще горы?

– Еще горы, и еще горы, и еще горы. А потом горы кончаются и пойдет ровное место.

– Большое ровное место? Как Верхнее Пастбище?

– Если одно Верхнее Пастбище ты приложишь к другому такому же и еще к третьему и будешь целое лето прикладывать пастбище к пастбищу, из них всех не получится и половины того ровного места, которое есть за горами.

Ниссо долго молчала, старательно складывая в уме Верхние Пастбища, и, наконец, удивленно спросила:

– Сколько же там пасется овец?

– Столько овец, сколько звезд на небе! – полусерьезно ответил Палавон-Назар.

– Ну, тогда русские, наверное, много едят, – глубокомысленно заключила Ниссо.

Помолчала, внимательно глядя на работу Палавон-Назара, принявшегося тачать мягкие сапоги, которые он предназначал ей в подарок, и спросила опять:

– А еще какие есть люди?

– Еще? Яхбарцы.

– Это те, у кого есть звери, что называются лошади?

– Лошади, милая, есть у всех людей. Только у нас, дуобских бедняков, нет. Что стали бы среди этих камней делать лошади? Как им пройти сюда по нашей тропе?… Яхбарцы, яхбарцы… Вот тот, который увел твою Голубые Рога, был яхбарец.

Ниссо нахмурилась. Досадливо расправила складки рубища на своем грязном колене и с сердцем сказала:

– Плохие люди!

– Всякие есть, мой цветок.

– Нет, яхбарцы – плохие! – гневно воскликнула Ниссо. – Не хочу о них слушать. Скажи, кто там живет?

Палавон-Назар мельком взглянул на противоположный склон, на который указывала Ниссо.

– Там, за горой? Сиатангцы там живут, такие же как я и ты… Наш народ!… Крепость у них, на реке…

– А что они делают в крепости?

– Ничего… Раньше хан жил там, теперь нет хана, пустая, наверно, крепость.

– Почему теперь нет хана?

– Потому что теперь советская власть.

– А у нас тоже советская власть?

– Раз мы сиатангцы, значит, и у нас тоже… Только далеко мы от всех. Не видим ее еще.

– А что значит – советская?

– Значит, наша.

– Твоя и моя?

– Да, моя, и твоя, и всех людей наших.

– А как же ты говоришь, что мы не видим ее еще?

– А когда дерево посадишь, разве сразу плоды появляются?… Дай ногу, примерить надо. Ниссо важно протянула ногу.

– Встань.

Ниссо встала. Палавон-Назар поставил ее ступню на кусок кожи и легонько обвел острием ножа. Ниссо опять села и, взяв из деревянной чашки маленькое кислое яблоко, вонзила в него крепкие, как у мышонка, зубы. Разговор продолжался. Слушая Палавон-Назара, Ниссо внимательней, чем всегда, разглядывала гряды гор, обступивших видимый мир. В ясной чистоте ее сознания, как туманные видения, возникали фантастические образы мира невиданного. Десятки ее наивных вопросов требовали немедленного объяснения, и Палавон-Назар терпеливо отвечал.

– А куда уходит тетка? – неожиданно спросила Ниссо.

– Туда, вниз, в селение Азиз-хона, – нахмурясь, ответил Палавон-Назар.

– Хан?

– Хан. За Большой Рекой еще есть ханы.

– Богатый?

– Раньше богатым был, весело жил, праздники большие устраивал… Теперь время другое…

– Теперь тоже праздники он устраивает?

– Редко теперь. А откуда ты знаешь?

– Слышала, – как взрослая, неопределенно ответила Ниссо. Помолчала, спросила: – А что тетка делает там?

Палавон-Назар тяжело вздохнул и ничего не ответил. Но Ниссо пытливо глядела в его склоненное над работой лицо. Он неожиданно рассмеялся, напялил сшитое голенище на руку и поднял его перед лицом Ниссо:

– Смотри, у козла бывают ноги толще твоих.

– Нет, – строго ответила Ниссо. – Ты мне о тетке скажи.

– Не скажу! – рассердился старик. – Вырастешь – сама узнаешь.

– Знаю и так, – вдруг с ехидцей и злобой горячо заговорила Ниссо. Недаром мужчины еду и опиум ей дают…

– А ты молчи… Не твое это дело! – сурово и тихо промолвил старик.

– Конечно, не мое, не мать она мне… чужая… – Ниссо печально поникла головой и, замолчав, перестала грызть яблоко.

Теперь оба сидели молча. Посматривая на них снизу, Меджид подкрадывался с луком к собаке Палавон-Назара. Разомлев от жары, собака дремала в тени, под каменною оградой. Заметив Меджида, Ниссо стремительно сорвалась с места, соскользнула по приставной лесенке во двор и с криком: «Уйди вон, а не то я разорву тебе уши, как холстинку!» – кинулась бегом к нему.

Меджид спокойно повернул лук навстречу Ниссо, и камень со свистом пролетел мимо ее головы. Ничуть не смутившись, Ниссо бросилась догонять Меджида, но он уже исчез. Тут Ниссо подумала, что нужно перевернуть тутовые ягоды, разложенные для подсушки на крыше дома, и полезла туда. Целый ковер белых и черных тутовых ягод застилал плоскую крышу и под горячими лучами солнца отдавал недвижному воздуху свой пряный густой аромат.

7

Перебрав ягоды, Ниссо надумала выкупаться и спустилась к реке. Она не боялась холодной воды и летом всегда смело входила в ее быстрые струи. Никто не учил Ниссо плавать, но это искусство, присущее жителям горной страны, пришло к девочке само собой, когда однажды течение, оторвав ноги Ниссо от каменистого дня, понесло ее вниз. В тот раз она сумела без посторонней помощи выбраться на берег и с тех пор уже не боялась удаляться от берега.

Под тропой, уходящей вниз, три огромные, когда-то низвергнутые в воду скалы образовали глубокую заводь, в которой прозрачная вода текла сравнительно медленно. Здесь, в природном бассейне, можно было барахтаться и плавать без риска быть унесенной в стремнину реки, и этот бассейн стал излюбленным местом купанья Ниссо.

Она сбросила одежду и, распустив волосы, худощавая, ловкая, прыгнула в воду. Вынырнув у самой скалы, выбралась на камень и прилегла на нем, как ящерица, греясь на солнце. Опустив лицо к самой воде, вглядываясь в зеленоватую глубину, она предалась беспечному созерцанию переменчивых теней, играющих между камнями дна; опускала руки в воду и весело наблюдала, как тугое, безостановочно летящее стекло воды дробилось под ее пальцами и с шуршанием делилось на две тонкие белые струи.

Долго пролежала бы так Ниссо, если б чутким слухом не уловила сквозь монотонный гул реки какие-то посторонние звуки. Ниссо быстро подняла голову: вверху, по тропе, по которой обычно за целый день не проходил никто, двигалась вереница людей. Первый из них ехал на рослом, здоровом осле.

Приближение к Дуобу незнакомых людей было происшествием столь необычным и неожиданным, что Ниссо оробела. Она мгновенно соскользнула в воду и, стараясь плыть около самых камней, чтобы сверху ее не заметили, пробралась туда, где оставила платье, и притаилась за скалой, до плеч погрузившись в воду.

Тропа над нею опускалась совсем низко к реке, но приближающиеся люди не замечали Ниссо. Чуть высунув голову из-за камня, она наблюдала за ними. Первым ехал плотный бородатый старик в просторном белом халате, с рукавами такими длинными, что складки их от плеч до пальцев, скрещенных на животе, теснились, как гребни волн на речном пороге. Впереди шел молодой бритоголовый мужчина в черном халате, без тюбетейки. Ногой он отбрасывал с тропы камни, на которые мог нечаянно наступить осел.

Старик в белом халате сидел строго и прямо, а белая его борода была самой большой бородой из всех, какие Ниссо приходилось видеть. «Белая чалма, белый осел, весь белый! – подумала Ниссо. – Наверное, сам хан к нам едет».

Дальше тянулись гуськом пешеходы, в халатах, – первый из них с блестящим ружьем без ножек, совсем не таким, какое было у Палавон-Назара, другие – с мешками на спинах, босоногие и во всем похожие на знакомых Ниссо жителей Дуоба. Шествие замыкалось вьючным, тяжело нагруженным ослом.

Дрожа от студеной воды, в которой нельзя было оставаться долго, Ниссо пытливо рассматривала пришельцев, медленно продвигавшихся над самой ее головой.

Увидев селение, белобородый старик что-то сказал молодому проводнику, и тот, почтительно выслушав, бегом устремился по тропе, очевидно для того, чтобы предупредить жителей Дуоба о приближении важного гостя.

Когда путники скрылись из виду, Ниссо подтянулась на руках, чтобы выбраться из воды, но вдруг увидела бредущих по тропе на значительном расстоянии Бондай-Шо и Тура-Мо. Следуя за пришельцами, они, очевидно, не смели присоединиться к каравану. Ниссо опять погрузилась в воду: ничего хорошего не предвещала встреча с теткой, если б та увидела Ниссо здесь, явно бездельничающей. Целый месяц их не было в Дуобе, и Ниссо чувствовала себя уверенно и спокойно. Сейчас, утомленные, они шли молча. За плечами Бондай-Шо, кроме пустых козьих шкур, не было ничего, а длинная, в два человеческих роста, палка, которую он нес в руках, свидетельствовала о том, что он проходил через перевалы и по крутым склонам осыпей. Раз у него нет за плечами мешка с едой, значит, он очень злой, и тетка, конечно, еще злее его. Лучше бы они совсем не приходили!

Они прошли мимо, и Ниссо, наконец, решилась выбраться из воды. Зубы ее стучали, кожа покраснела от холода. Ниссо прижалась к поверхности накаленного солнцем камня. Согрелась, взялась за одежду, раздумывая: что это за люди? Откуда они? Что заставило такого важного старика явиться в маленький бедный Дуоб? Куда они идут? Только сюда или мимо, к Ледяным Высотам? В той стороне, к Ледяным Высотам, нет селений, – ничего нет, кроме камня и льда, – так говорил Палавон-Назар, а он знает! Наверно, пришли сюда… Зачем? Что будут тут делать? Лучше пока не возвращаться в селение.

Перебегая от скалы к скале, приникая к ним, карабкаясь над обрывами и зорко осматриваясь, настороженная, дикая, Ниссо огибает селение по склону, взбирается выше него по кустам шиповника и облепихи, кое-где пробившимся сквозь зыбкие камни высокой и крутой осыпи. Наконец весь Дуоб, – все двадцать четыре дома, приземистые, плоские, похожие на изрытые могилы, рассыпан перед Ниссо далеко внизу. Она припадает за круглым кустом и смотрит.

В селении переполох. Все женщины Дуоба – те, что не ушли весной на Верхнее Пастбище, – стоят на крышах, бьют в бубны, поют, а мужчины, окружив пришельцев, толпятся во дворе Барад-бека, и сам он хлопочет, размахивает руками, отдает приказания. Вокруг дома Барад-бека хороший тутовый сад, единственный настоящий сад в селении, – возле других домов только редкие тутовые деревья. Ниссо видит, как мужчины стелют в саду ковер, как несколько дымков сразу начинают виться на дворе Барад-бека. Между домами селения пробираются жители, кто с грузом корявых дров, кто с мешком тутовых ягод… А направо, по ущелью, уже торопливо поднимаются две женщины; одну из них Ниссо узнает по красному платью, – это племянница Барад-бека. Конечно, их послали на Верхнее Пастбище за сыром и кислым молоком, – будет праздник сегодня.

Вот, наконец, вечер, тьма. Давно уже не доносятся звуки бубнов. Все тихо внизу, в селении. В саду Барад-бека сквозь листву просвечивают два красных больших огня, – значит, пришельцы еще не спят. Дым стелется вверх по склону, и чуткое обоняние Ниссо улавливает запах вареного мяса; очень важный, видно, гость, если Барад-бек не пожалел заколоть барана! Ниссо осторожно, прямо по осыпи спускается к селению, – даже горная коза не спускалась бы так по зыбким камням. Обогнув осыпь, выходит на тропинку, вьющуюся вдоль ручья к Верхнему Пастбищу. Никто еще не успел оттуда прийти. Над тропинкой желоб оросительного канала; здесь вода разделяется на две струи: одна к полям Барад-бека, другая ко всем другим полям Дуоба. Ниссо жадно пьет воду, спускается ниже, подходит к ограде первого дома, охраняющей его от камней, катящихся с осыпи. Эти камни валом приникли к ограде. Странно, но в этот поздний час в доме слышны возбужденные голоса. В нем живет семья Давлята, у которого зоб еще больше, чем у Бондай-Шо; у него было восемь детей, шесть умерли за два последние года, остались две девочки Шукур-Мо и Иззет-Мо. Они еще совсем маленькие, но Иззет-Мо проводит это лето на Верхнем Пастбище, пасет там трех коз Давлята. Ниссо прислушивается: в доме кто-то громко, отрывисто плачет. Конечно, это жена Давлята, это ее голос, причитающий и такой скрипучий, будто в горле у нее водят сухим железом по камню.

– Лучше бы ты пошел к нему на целый год собирать колючку!

– Не пойду! – гневно отвечает Давлят. – Колючка не нужна богу.

– Чтоб твой бог… Чтоб твой бог…

– Зашей себе в шов то, что ты хочешь сказать! – в ярости перебивает ее Давлят и чем-то громко стучит.

Ниссо проскальзывает мимо дома, удивляясь: с чего это жена Давлята ругает бога?

В следующем доме женский плач еще громче, но никто не мешает ему. Ниссо удивляется и торопливо пробирается дальше. В домах, мимо которых она крадется, люди разговаривают и спорят, а ведь в этот час селение всегда спит мертвым сном!

Вот и еще женские стоны, – это сыплет проклятьями старуха Зебардор. Ниссо встревожена: что произошло? Днем стояли на крышах, пели и ударяли в бубны, а сейчас ведут себя так, будто каждую искусала змея!

Торопливо перебегая от ограды к ограде, Ниссо, наконец, добирается до своего дома. Убедившись, что тетки нет, входит в него. Прислушивается: Меджид и Зайбо спят. Ниссо успокаивается и ложится спать. Но сон долго не сходит к ней, – она слишком взволнована необычными обстоятельствами прошедшего дня, ей хочется скорее узнать все о приехавших, она боится, что тетка утром изобьет ее…

Но сон все-таки побеждает тревогу Ниссо.

Утром тетка входит в дом – спокойная, решительная. Ниссо сидит, безразлично водя пальцем по пустому чугунному котлу, и котел отвечает глухим шуршанием. Ниссо вся сжимается, готовая выдержать привычный гнев тетки: вот сейчас подойдет, вот закричит, вот ударит, и надо только не отвечать, молча прикрывая рукой лицо… Меджид и Зайбо забились в угол и глядят оттуда с огоньком злорадства в глазах.

Но тетка, сделав несколько шагов, остановилась, молчит. Ниссо удивлена, ждет, наконец решается коротко, украдкой взглянуть на нее и сразу же опускает глаза.

Косы Тура-Мо расчесаны. Ее белая рубашка выстирана и еще не просохла на ней. Ее штаны у щиколоток подвязаны, – что с ней такое сегодня? Почему она такая спокойная, чистая?

И Ниссо еще раз мельком кидает взгляд на лицо Тура-Мо: вон какие коричневые круги вокруг глаз, – все от опиума! Вот сжала губы, глядит своими большими глазами, – спокойно глядит. Почему стоит и глядит?

И Ниссо еще старательней водит по краю котла ногтем, рождая однообразный приглушенный скрип. Тетка спокойно говорит ей:

– Встань.

Ниссо встает. «Начинается!» Но Тура-Мо вынимает из рукава деревянный гребень, начинает расчесывать волосы Ниссо. Обе молчат, и Ниссо недоумевает. Тщательно расчесав волосы Ниссо, Тура-Мо заплетает их в две косы, снимает со своей руки медное несомкнутое кольцо браслета, надевает его на тонкую кисть Ниссо. Снимает с себя ожерелье из черных стеклянных бусинок, накидывает его на шею Ниссо.

Все это до такой степени необычно, что Ниссо наполняется тревожным предчувствием чего-то очень большого и нехорошего. Молчит, не сопротивляется и, полузакрыв опущенные глаза, ждет. Тетка, отойдя на шаг, осматривает ее и, видимо, удовлетворенная, коротко бросает:

– Теперь пойдем!

И выводит Ниссо за руку из дома. Ниссо невольно связывает все происходящее с приездом важного гостя и идет рядом с теткой, как пойманный, но готовый кусаться волчонок.

На очищенной для падающих тутовых ягод площадке, устланной сегодня циновками, окруженный семьей Барад-бека, сидит, привалившись к одеялам, важный величественный старик. Перед ним на лоскутке материи угощение: тутовые ягоды, орехи, миндаль. Барад-бек разливает из узкогорлого кувшина чай и протягивает всем пиалы.

Тура-Мо, не смея подойти ближе, останавливается, крепко держа Ниссо за руку.

Сборщик податей живому богу исмаилитской религии, белобородый халиф, прищурясь, разглядывает Ниссо. Она бросает испуганные, злобные взгляды. Но убежать ей не удается: к Тура-Мо уже подошел мрачный слуга халифа и молча встал за спиной Ниссо.

Халифа жестом руки велит Ниссо подойти. Мрачный слуга подталкивает ее. Старик, привстав, щупает жесткой рукой бедра Ниссо. Слуга накрутил на руку ее косы. – Ниссо напрасно порывается отскочить.

– Стой тихо, когда тень бога говорит с тобой!

– Азиз-хон возьмет ее! – коротко заключает халифа. – Дай женщине, Барад-бек, из моего мешка то, что обещано.

Слуга подносит небольшой мешок. Барад-бек сует в него пиалу и ссыпает сухой опиум в подол Тура-Мо. Три пиалы, – но Тура-Мо ждет еще.

– Ты же сказал – пять! – тихо произносит она.

– Пять?! А новое платье что-нибудь стоит? Хорошо. За красоту еще одну пиалу дам. И год вперед можешь не платить подати. Чего тебе еще надо? Теперь иди.

Тура-Мо, не взглянув на Ниссо, отходит. Только пройдя половину сада, оглядывается и кричит:

– Ты… Не плачь! Хорошо будешь жить, не снилось тебе такого!

Ниссо стоит перед стариком, закрыв глаза, но слезы медленно выскальзывают из-под опущенных век.

Вечером караван идет по тропе. Четыре осла Барад-бека нагружены податью живому богу исмаилитов. Два жителя Дуоба палками подгоняют ослов, – этим людям поручено привести их обратно. За ослами плетутся три коровы, восемь баранов и одиннадцать коз. Ниссо бредет пешком – так же, как когда-то брела по этой тропе ее мать, Розиа-Мо. Халифа едет впереди на белом большом осле. Халифа доволен: Азиз-хон не обманется в своих ожиданиях, – этот юродивый Бондай-Шо не налгал, расписав ему красоту Ниссо. Халифа уверен, что получит от Азиз-хона за девушку не меньше сорока монет. Десять монет можно будет послать живому богу, тридцать халифа оставит себе.

Глава вторая

Самое главное в мире

Свобода, – а пленница ты!…

Стоят исполинские горы

Стражи самой высоты.

Но если все звезды, как гири,

На чашу одну я стрясу,

Другую – свободою взора

Удержишь ты на весу!…

Племя достойных

1

В селениях на советской стороне начиналась новая жизнь. Государственная граница, однако, еще не была закрыта, – вся область советских Высоких Гор еще общалась с мелкими ханствами, расположенными вдоль Большой Реки и составляющими окраинные провинции соседнего государства.

В том, расположенном в верховьях Большой Реки, крупном селении, что повсеместно в Высоких Горах называлось русским словом Волость, накрепко утвердилась власть, взятая в руки беднейшими горцами. Были перед тем трудные времена. Став советскими, Высокие Горы показались лакомым куском империалистам владычествующим над соседними ханствами. У горцев в Высоких Горах не было оружия для самозащиты. И тогда из Волости за пределы Высоких Гор отправилась верхом и пешком делегация к русским: «Помогите нам отстоять нашу, освобожденную нами от ханов, землю…»

И вслед за вернувшейся после нескольких месяцев тяжелого пути делегацией в крепости, что высилась среди скал возле Волости, появились новые люди, на их фуражках были красные звезды. Эти люди не бесчинствовали, как те, что в дни революции бежали отсюда за границу, не врывались в дома горцев, не отбирали у них последнего. Они заходили в ближайшие селения, говорили, что по новому закону русские и местные жители – братья, что все они могут жить дружно, если прогонят уже не правившую открыто, но еще влиятельную ханскую знать. «Довольно гнуться серпом на ханской работе, радовались горцы, – своя у нас будет теперь земля. Для себя и для детей наших будем трудиться».

Разговоры об отрицании Установленного, о могуществе бедных проникали в самые глухие ущелья.

Местные старейшины, родственники ханов, священнослужители спешили перебраться через Большую Реку. «Не хотим стать подстилкой для ног неверных, – говорили они остающимся, – а вас, вступающих в дружбу с неверными, покарает непрощающий бог».

Но те, кто уже давно привык не верить ханам, старейшинам и священнослужителям, думали иное, собирались под тутовыми деревьями и вели шумные беседы о том, что даже в старинных книгах сказано: «покупай знание, продавай незнание», а теперь наступил век великого знания, народ все теперь держит в своих руках, и, значит, худого не может быть, а наверняка станет лучше. И возвращались к своим домам и к своим посевам со смутной надеждой: может быть, и правда, настанут дни, которые принесут счастье всем, кто не мечтал обрести его даже в раю.

Сдавленные склонами ущелий селения уже немало лет считались советскими. Медленно, но все же изменялась в них жизнь, и только трудились люди по-прежнему: когда вставало солнце, надо было карабкаться на маленькие поля, очищать их от камней, пропускать воду в желоба каналов, проведенных поперек отвесных скал, собирать на осыпях иссохшую черную колючку и делать множество других необходимых и трудных дел. Но ведь трудились теперь люди для себя, и в этом было счастье.

В селениях левобережья Большой Реки не изменялось ничто. Маленькие горные ханства жили по законам Властительного Повелителя, – власть его считалась столь же богоданной, сколь ветер, милующий или губящий посевы.

Одним из замкнутых горами маленьких ханств был Яхбар, владение Азиз-хона. В прежние далекие времена яхбарцы не раз переправлялись через Большую Реку, совершали налеты на соседнее ханство Сиатанг, брали с него дань, обращали пленных сиатангцев в рабство. Потом наступило иное время. Из пределов Высоких Гор до самой Большой Реки яхбарцы были изгнаны русскими. И хотя Сиатанг вошел в состав Российского государства, русские в него не захаживали: царская власть мало интересовалась этой дикой и нищей областью.

Сиатангская знать покупала все необходимое в государстве Властительного Повелителя. Купцы из внутренних провинций этого государства проникали в Сиатанг через Яхбар. Приходя сюда, они жаловались, что здесь им очень холодно, что родившийся в благодатных долинах не может жить среди этих мрачных скалистых гор. Продав шелка, фабричное сукно, европейские краски и зеркальца, сбыв опиум, обменяв нарезные магазинные ружья на мешочки с намытым в горных ручьях золотом, на меха барсов, на шкурки выдр, а порой и на красивых недорогих девушек, купцы уходили обратно. За право транзита яхбарский хан брал с них высокие пошлины – двенадцатую долю их прибылей. Эти пошлины обогащали его не меньше, чем прежних яхбарских ханов обогащали разбойные налеты на Сиатанг.

Но когда Сиатанг стал советским, когда вся сиатангская знать бежала в Яхбар, ища приюта у Азиз-хона, купцы перестали ходить в Сиатанг. Все реже посещали они и Яхбар: одни яхбарцы не могли обеспечить им прежних прибылей, а сиатангские эмигранты, лишившись земельных и прочих доходов, перестали покупать у них товары и сами готовы были продать им накопленное. Купцы, уходя, кляли свою судьбу и говорили, что во владениях Азиз-хона им скоро нечего будет делать. А сам Азиз-хон уже не мог брать с них транзитные пошлины. Он больше не устраивал ни пышных празднеств, ни многолюдных охот, не звал к себе бродячих фокусников, танцоров и музыкантов, не ездил с визитами в соседние ханства. Боясь грядущей бедности, он постепенно мрачнел, уединялся, становился скупым и расчетливым и ничем не напоминал прежнего расточительного и могущественного в пределах Высоких Гор хана.

Из внутренних провинций до него доходили кем-то пущенные в «торговый оборот» беспокойные слухи о том, что скоро начнется война с русскими и что, покатившись по этим горам, она наполнит кровью долины и реки. Он знал, что Властительный Повелитель не хочет воевать с русскими, но когда в Яхбар проникали тайные агенты-европейцы, Азиз-хон охотно оказывал им гостеприимство, стараясь на всякий случай обеспечить себе их расположение. Однако никаких обещаний, несмотря на получаемые подарки, Азиз-хон пока не давал, в рассуждении, что ежели ошибешься, выбрав заранее победителя, то вместо хорошей наживы рискуешь потерять голову…

В своем уединении Азиз-хон часто предавался размышлениям о воплощении божества. В это тревожное время Азиз-хон старался не прогневить бога.

Азиз-хон был шиитом секты Ага-хони, то есть исмаилитом, верующим, что живая душа пророка Али пребывает ныне в теле сорок восьмого имама, обитающего в далеком Бомбее и владычествующего над миллионами «пасомых», рассеянных на огромных пространствах Индии, Афганистана, Западного Китая, Персии, Бадахшана, Малой Азии и Египта. По учению исмаилитов, «пасомые» сами могли не молиться богу, но обязаны были отдавать десятую долю доходов наместникам бога – пирам, которые молились за всех. В Яхбаре не было пира, пир прежде жил в Сиатанге, но, эмигрировав оттуда, не захотел остаться в Яхбаре и уехал во внутренние провинции. Его заместителем в Яхбаре остался сборщик податей – халиф.

Халифа считался в Яхбаре лицом самым почтенным и влиятельным после хана, и потому Азиз-хон вел с ним дружбу. Вместе долгими утрами слагали они стихи, – Азиз-хон, как все восточные правители, считал себя хорошим поэтом; вместе читали они «Лицо веры» – книгу, написанную столетья назад пиром Шо-Насыр-и-Хосроу и понятную лишь посвященным; вместе мечтали они о женской красоте, ради которой можно было иной раз по-своему истолковать догматы исмаилитской религии.

Когда Азиз-хон прослышал о том, что на советской стороне, в селении Дуоб, живет красивая девчонка, которую можно купить очень дешево, халифа убедил Азиз-хона, что не так уж он стар, чтобы ограничиваться давно надоевшими ему женами, и взялся сам доставить эту девчонку в Яхбар.

И когда халифа привез Ниссо и она действительно оказалась очень красивой, Азиз-хон, не торгуясь, уплатил за нее сорок монет, и дружба его с халифа еще более укрепилась.

Азиз-хон поместил девушку в своем доме и не торопился сделать ее женой, зная, что добыча от него не уйдет.

Обширный дом Азиз-хона стоял на высокой скале, над самым берегом Большой Реки, быстро, но плавно бежавшей в широкой долине между двух горных хребтов. Дом был похож на старинную крепость, потому что был обнесен зубчатой стеной, с которой -вверх и вниз по Большой Реке – видна была вся долина, нарезанная на клочки посевов, наполненная маленькими садами абрикосов и тутовника, ограниченная высокими скалами и осыпями крутых склонов. Лестницы дома состояли из обрубков дерева и вели через квадратное отверстие в потолке к следующим комнатам, расположенным террасами. Двери были поставлены одна к другой под прямым углом и притом в столь узких проходах, что одновременно ими мог пользоваться только один человек. Проходя в эти низкие двери, Азиз-хон был вынужден сгибаться вдвое. Прадед Азиз-хона боялся соседних ханов: в таких закоулках нападающий не мог ни стрелять из лука, ни взмахнуть кинжалом. В прежнее время, когда яхбарские ханы считали себя в опасности, они никогда не спали две ночи подряд в одной и той же комнате, зная, что отверстие в потолке дает неприятелю удобный пункт, откуда он может, подкравшись, направить стрелу. Времена опасностей и внезапных нападений уже миновали, – в своей ли комнате, на плоской ли крыше, Азиз-хон спал спокойно… Никто теперь не охранял дом, регулярного войска в Яхбаре много лет уже не было, и даже риссалядар – предводитель яхбарских конников, распущенных по домам, – жил на покое в одном из дальних селений ханства. Азиз-хон не любил его и с ним не встречался.

Сад на скале вокруг дома был очень густой. Выбиваясь из-за зубчатой стены, ветви деревьев свешивались над рекой. В саду всегда стояла глубокая тень. Без позволения Азиз-хона никто не мог входить в этот сад. Впрочем, окрестные жители, работающие внизу в долине, на полях Азиз-хона, и не стремились сюда заглядывать: всем было ведомо, что в саду, в свободное от работы время, проводят свой досуг жены их господина. Им – старым и молодым был виден из-за стены весь мир, а их не видел никто, и, конечно, именно так угодно пророку. Да и сам Азиз-хон, присаживаясь на излюбленном камне, возвышавшемся над стеной, любил предаваться высоким размышлениям, созерцая свои владения и – по ту сторону Большой Реки – страну, такую же, как эта, но подвластную не ему, а новым, непонятным правителям.

Азиз-хон думал о тех временах, когда и тот и этот берега были покорны одной только воле его деда, позже убитого собственным сыном – отцом Азиз-хона. Большие богатства текли тогда в этот дом, а теперь все приходит в ветхость: зубчатая стена кое-где обвалилась, дожди размыли глиняные украшения угловых башен, резные раздвижные окна веранды обломились, и даже дерева – того особенного, крепкого дерева, какое дед Азиз-хона покупал во внутренних провинциях, – теперь уже нигде не достать, да и разве нашлись бы теперь мастера, способные так искусно вырезать на деревянных щитках священные изречения?

«Все приходит в упадок, – рассуждал Азиз-хон, – и виноваты в этом проклятые иноземцы, владеющие ныне той половиной мира, что начинается за Большой Рекой». И потому думы Азиз-хона всегда горьки, а длинное, в обвисших морщинах лицо его сухо и желто, и даже седеющая борода постепенно становится непокорной и жесткой, как лохмы верблюжьей шерсти.

Теряется власть Азиз-хона даже над своими людьми. Правда, никто не рискнет ни ослушаться его, ни противоречить ему, но самый последний нищий яхбарец осмеливается теперь смотреть в глаза с таким выражением, будто он не покорный раб, а пойманный волк. Да и мудрено ли? На том берегу нет уважения ни к вере, ни к достоинству рода, ни к ханской власти. «Эти безумцы русские, – негодовал Азиз-хон, – разломали весь божественный дом почета и власти. Разве можно снимать уздечку с шеи народа?»

И что осталось еще Азиз-хону в жизни, когда теряется главное богатство и власть? Священные книги да услады жен…