Текст книги "Избранное"
Автор книги: Павел Лукницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 51 страниц)
3
Ниссо вернулась домой злая и недовольная собой. Стоило ей, в самом деле, связываться с этой полоумной? Рыбья Кость исцарапала руки и плечи Ниссо да еще разорвала платье. Впрочем, ей тоже досталось. Ниссо с удовольствием вспомнила нанесенные Рыбьей Кости удары. Уж конечно, Рыбья Кость теперь по всему селению будет говорить о ней гадости. Пусть! Ниссо покажет всем, что ей плевать на подобные разговоры. А для Шо-Пира… ну и для Бахтиора, Ниссо будет делать все, все!
Замешивая принесенную соломенную труху в жидкой глине, Ниссо с нетерпением ждала Шо-Пира, чтоб вместе с ним обмазать крышу пристройки. Бахтиор и Худодод, отправляясь в Волость, обещали вернуться не сиатангской тропой, ведущей от Большой Реки, а более коротким, хоть и трудным путем, через перевал Зархок. Тропинка к перевалу, идущая мимо дома Бахтиора, поднималась зигзагами прямо по склону встающей за садом горы. С утра в этот день Шо-Пир ушел вверх по тропинке, чтобы где-то на пути к перевалу починить тот висячий карниз, через который Бахтиору и Худододу будет очень трудно провести груженых ослов. И вот уже скоро закат, а Шо-Пира не видно!
Не дождавшись Шо-Пира, Ниссо подняла на крышу плоское корыто с раствором. Подоткнув платье, ползая на корточках, она ладонями размазывала глину по крыше. Время от времени поглядывала на уходившую вверх от сада тропинку, – воздух был чист и прозрачен. Тропинка видна издалека; Шо-Пир все не появлялся. С тех пор как исчезла луна, ветра не было, – осень, казалось, выпросила себе у зимы еще немного покоя и из последних сил держалась в сиатангской долине. Но даже и в безветренную погоду дни были холодными. Ниссо зябла и, думая о Шо-Пире, досадовала, что до сих пор не связала ему чулки, – ведь там, на пути к перевалу, сейчас еще холоднее. Ведь он не прожил всю жизнь в Высоких Горах, не привык, наверное, плохо ему!
«Только кисточки сделать осталось, – думала Ниссо. – Домажу вот этот угол, возьмусь за чулки, завтра ему подарю, не то еще выпадет снег…»
Но и домазывать угла ей не захотелось. Бросив обратно в корыто зачерпнутую было пригоршню жидкой глины, Ниссо обтерла руки, спустилась с крыши во двор. Наскоро обмывшись в студеном ручье, направилась к террасе, чтобы выпросить у Гюльриз моточек синей шерсти.
Подойдя к террасе, Ниссо увидела Гюльриз, стоявшую неподвижно, спиною к ней. Запрокинув голову, старуха глядела из-под ладоней на зубчатые, облитые снегами и в этот час окрашенные густым потоком заката вершины горного склона.
– Что смотришь, нана?
Тут только Гюльриз заметила девушку, потерла ладонью напряженную шею, тяжело вздохнула:
– Если Бахтиор не придет завтра или сегодня, пропала наша богара.
– Какая богара, нана?
– Вот желтое пятнышко, видишь? – Гюльриз протянула жилистую руку к горам и повела худым пальцем по очертаниям горящих в закате склонов. – Там посеял Бахтиор богару. Видишь?
– Вижу теперь, – произнесла Ниссо. – Ничего не говорил он мне. Почему так высоко?
– Где найдешь ближе землю? Просила его сразу после собрания пойти принести хлеба, а он: «Некогда, мать! Успею. Сначала в Волость надо сходить!» Все о других думает, о себе думать не хочет. И Шо-Пиру сказал: «Ничего, долго еще не пропадет богара». А я знаю – пропадет. Завтра сама пойду туда; старая я теперь, как взобраться, не знаю. Молодой была – ничего не боялась.
– Не ходи, я пойду! – не задумываясь, сказала Ниссо.
Старуха оглядела девушку, будто оценивая ее силы. С сомнением покачала головой:
– Носилки длинные, длиннее тебя. Ты ходила с носилками?
– Никогда не ходила, – призналась Ниссо.
– Тогда как пойдешь? Качаться на скалах надо, на одном пальце стоять, другой ногой – дорогу искать. Ветер дует, тяжелые носилки за спиной, с ними прыгать нельзя… Много лет надо ходить с носилками, чтоб научиться лазить в таких местах. Упадешь – мертвой будешь! Бахтиор подкладки из козлиного рога к подошвам привязывает, когда ходит на богару. Он взял их с собой, других нет… Шо-Пир хотел пойти туда, я сказала ему: нельзя, не обижайся, русский не может так ходить, как мы ходим по скалам. Послушался, не пошел. И ты не ходи. Я тоже не пойду. Один Бахтиор мог бы, но нет его. Пускай богара пропадает.
– А что весной будем сеять?
– Не знаю. Шо-Пир сказал: не беспокойся, будем… Откуда мне знать, что Шо-Пир думает? По-моему, траву варить будем!
– Нана! – горячо воскликнула Ниссо. – Я много ела травы, я могу жить травой, ты тоже, наверное, можешь… Шо-Пир – большой человек, руки большие, ноги большие; хорошо есть ему надо, что будет с ним? Пропадет, если траву есть будет. И Бахтиор тоже – мужчина!
– Вот я и говорила Шо-Пиру! Смеется. Говорит: Бахтиор муку привезет.
– А как ты думаешь, нана, привезет он?
– Не знаю, Ниссо. Мужчины сначала выдумают, потом своим выдумкам верят, у мужчин всегда в уме надежд много… Я думаю: может быть, не привезет…
Они поговорили еще, делясь сомнениями. Старуха вспомнила прошлые тяжелые зимы и свою жизнь: как трудно ей приходилось, когда Бахтиор был еще маленьким, а муж ее, отправившись зимой на охоту, бесследно пропал в снегах. Ниссо слушала Гюльриз, и в душе ее поднималась острая жалость и к старухе, и к Бахтиору, и к самой себе. Вот Шо-Пир рассказывает о стране за горами, где люди совсем не так – очень хорошо живут. Нет, этого, пожалуй, не может быть! Пожалуй, правда, даже такой человек, как Шо-Пир, просто придумывает сказки! Хороший он, жалеет Ниссо, хочет развеселить ее!
Гюльриз рассказала, что прошлой весной Бахтиор не захотел взять зерно в долг у купца, ходил в Волость, принес оттуда мешок зерна, а потом вздумал лезть вот на эти высоты. Все смеялись над ним, говорили, что он сумасшедший, а он все-таки полез и расчистил там площадку, засеял, а теперь вот убрать надо было, а он не убрал – о других заботится, а где слова благодарности? Недружные люди в селении, как цыплята без курицы! Под крыло бы их всех да пригреть!
– А ты думать об этом не смей, – старуха показала на зубцы вершин. – У нас и носилок нет.
– А с чем Бахтиор пошел бы?
– Бахтиор? У Исофа брал он, мужа Саух-Богор.
– Знаю. Ходила к нему с Бахтиором, когда ослов собирали… Нана?
– Что, моя дочь?
– Дай мне немного синей шерсти… На кисточки к чулкам не хватает.
Получив моток, Ниссо отправилась в пожелтевший сад, к излюбленному камню, но не месте ей не сиделось. Спрятав работу, она выбралась из сада и побежала в селение.
Саух-Богор приняла Ниссо хорошо, как подругу, и обещала дать носилки, но только чтоб об этом не узнал Исоф:
– Не любит он тебя! Знаешь, после собрания он так меня избил, что три дня я лежала. – Саух-Богор показала Ниссо припухшие синяки кровоподтеки. Только ты никому не говори об этом, иначе поссорюсь с тобой!…
– Хорошо, не скажу, – ответила Ниссо и с внезапной, неведомой к кому обращенной злобой добавила: – Только я бы… не позволила бы я, Саух-Богор, бить себя!
– Ночью приходи, – сказала Саух-Богор, будто не услышав Ниссо. – Исоф в полночь как раз… – Саух-Богор запнулась. – У стены я носилки оставлю. Спать он будет ночью!
– Хорошо, я приду ночью, – согласилась Ниссо и подробно расспросила Саух-Богор, как нужно наваливать груз на носилки, чтоб он не нарушил равновесия и чтоб не сполз набок, когда, может быть, придется пробираться с ним в трудных местах.
Довольная и уверенная в себе, она вернулась домой. Шо-Пир был уже здесь, но очень устал и, едва Гюльриз накормила его кислым молоком и сушеными яблоками, завалился спать, – все еще в саду на кошме, потому что, несмотря на холодные ночи, не хотел расставаться со свежим воздухом.
Задолго до рассвета Ниссо выбралась из дому, потихоньку прокралась сквозь сад, спустилась в селение.
Жилье Саух-Богор находилось на полдороге к крепости. Все небо было в облаках, скрывших звезды и укутавших ущелье так плотно, что тьма была непроглядной. Ниссо знала: надо ждать снегопада, в горах снег уже, вероятно, выпал, и идти, пожалуй, опасно. Но об опасностях Ниссо не хотела задумываться и убедила себя, что путь к богаре найдет…
Подходя тесным переулком к дому Саух-Богор, она вдруг услышала скрип камней.
– Тише, кто-то идет. Стой, дурак! – явственно послышался в темноте голос Рыбьей Кости.
«Что она делает здесь?» Сердце Ниссо забилось учащенно.
– Кто тут? – сдавленным голосом произнес Карашир.
Рыбья Кость оказалась смелей – возникла в темноте прямо перед Ниссо. Ниссо различила и согнутую под тяжелым мешком фигуру Карашира.
– Ну, я! Идите своей дорогой, – загораясь злобой, ответила Ниссо.
– Это ты? Вот как! – отступила в темноту Рыбья Кость. – Что делаешь тут? Шляешься по ночам? Смотри, Карашир, вот кого они пригрели: люди спят, а распутница бродит… Как думаешь, к кому она крадется?
Ниссо чувствовала, что сейчас снова кинется на ненавистную женщину. Но Карашир сказал:
– Оставь ее, жена. Не время для ссоры.
На этот раз Рыбья Кость послушалась мужа. Бормоча что-то себе под нос, она исчезла во тьме вместе с тихо попрекающим ее Караширом.
Ниссо двинулась дальше, стараясь догадаться, что за мешок нес Карашир и куда? Ни до чего не додумавшись, потихоньку, прокралась во двор Исофа, нащупала оставленные Саух-Богор у стены носилки. С трудом взвалила их на плечи, обвязалась сыромятными ремешками и отправилась в путь. Никто не заметил ее, пока она пробиралась к подножью каменистого склона.
Добравшись до подножья склона, она медленно начала подъем, цепляясь за выступы камней, когда порыв ветра грозил сбить ее с ног. Ветер разогнал облака, Ниссо поняла, что снегопада пока не будет. Она очень хотела подняться как можно выше, прежде чем наступит рассвет. Только бы Шо-Пир и Гюльриз не увидели ее с носилками на этих склонах!
Когда красный рубец зари набух над гребнем противоположной горы, а небо сразу заголубело, Ниссо, исцарапанная, потная, задыхающаяся, была уже так высоко над селением, что простым глазом вряд ли кто-либо мог ее обнаружить. Волосы на ветру хлестали ее раскрасневшееся лицо, взгляд был быстрым и точным, сразу замечавшим именно тот выступ или ту зазубрину в скале, какая была нужна, а в тонких, плотно сжатых губах выражалась твердая, упрямая воля. Пальцы босых ног были такими чуткими, что, казалось, видели то, чего нельзя было увидеть глазами.
4
Перебраниваясь, Карашир и Рыбья Кость медленно подымались к крепости. Миновав полуразрушенные ворота, приблизились к мельнице и удивились, услышав тихий, протяжный скрип вращающегося жернова. Отведенная из нового канала вода, журча, бежала под мельницу и маленьким водопадом рассыпалась с другой ее стороны. Рыбья Кость, нащупав притолоку входа, пригнулась и первая вступила в длинное, узкое помещение мельницы, к ее удивлению полное людей. В дальнем углу мигал крошечный огонек масляного светильника, тускло освещавший сидящих вдоль стен мужчин. Рыбья Кость, не задумываясь, потянула за собой растерянного Карашира, сдернула с его спины мешок, кинула его на другие навороченные у входа мешки.
– Много народу вижу, благословение покровителю! – сказала она, усаживаясь на мешках и вглядываясь в обращенные к ней лица безмолвствующих ущельцев. – Карашир, тут и тебе место есть!
Карашир, несмело озираясь, сел.
– Как в доброе время собрались, – продолжала Рыбья Кость, обращаясь к молчащим мужчинам. – Тебя, Исоф, вижу… Али-Мамата вижу… Здоров будь, справедливый судья Науруз-бек! Да будет светла твоя борода, и ты здесь, почтенный Бобо-Калон? Другие мелют, и мы пришли… Позволишь ли нам?
– Круг, размалывающий зерно, умножает блага живущих! – спокойно и наставительно произнес Бобо-Калон. – Покорный Питателю подобен огню, не нарушающему законов!
Карашир понял, что, придя сюда, он как бы возвращается в круг почитающих Установленное и что Бобо-Калон напоминает ему об этом. Встретив взгляд Али-Мамата, племянника бежавшего в Яхбар мира Тэмора, Карашир заметил насмешку в его мутноватых глазах. И, чувствуя, что, ожидая его почтительного приветствия Бобо-Калону, все сидящие смотрят на него пренебрежительно, уязвленный Карашир молчал. Стоило ли два года идти против Установленного, ссориться со всеми, кто негодует на новую власть, чтоб сейчас, из-за мешка муки, снова признать себя презреннейшим из презренных, самым ничтожным из всех сиатангских факиров?
Карашир мрачно смотрел на огромный круг вращающегося жернова, на деревянную лопаточку, которой Исоф сдвигал в сторону накопившуюся перед каменным кругом муку, и не размыкал губ. Если б Карашир повернул лицо к смотревшим не него осуждающими глазами приверженцам Установленного, он, вероятно, не удержался бы и произнес то, что от него ждали… Но мысли Карашира закружились, как этот тяжелый жернов; Карашир представил себе приветливое лицо Шо-Пира, и улыбку его, и дружеское прикосновение Шо-Пира к его плечу; только разговаривая с Шо-Пиром, Карашир чувствовал себя достойным уважения человеком, только в общении с Шо-Пиром исчезало в нем привычное чувство униженности. И вот сейчас, когда впервые в жизни недоступный и важный Бобо-Калон сам обратился к нему и ждет от него, от ничтожного факира, ответа на свои слова, Караширу вдруг захотелось показать, что он не тень, у него есть своя воля, свой ум. Кровь бросилась в голову Караширу, он знал, что обида, какую он может нанести Бобо-Калону сейчас, – при всех этих всегда враждовавших с ним людях, – будет жить в Бобо-Калоне до конца его дней… Вскинув голову, Карашир взглянул прямо в лицо внуку хана, тусклый огонек светильника отразился в его полных ненависти глазах:
– Почтенный шана, как мельник, ждет подаяния от факиров… Сколько возьмешь за размол, благородный Бобо-Калон?
Если бы Карашир плетью ударил Бобо-Калона, старик, вероятно, не поднял бы ладони так стремительно, как сделал это, словно отбрасывая нанесенное ему оскорбление. Рыбья Кость, закрыв рукавом лицо, кинулась ничком наземь и потянулась рукой, стремясь почтительно коснуться ног старика:
– Прости его, почтенный шана, дэвы свернули ему язык, наверное, опиум еще кружит разум его… Закрой слух свой, не знает он, что говорит!
Сжатые кулаки Бобо-Калона, остановившиеся в глубоких орбитах налитые кровью глаза, трясущиеся от негодования губы испугали Карашира, но, поборов свой страх, он, сам вдруг разъярившись, схватил за плечи распластавшуюся перед Бобо-Калоном Рыбью Кость, поднял ее и, как куль муки, выволок наружу, в темную холодную ночь.
– Иди, проклятая, из-за тебя все! Ничего мне не надо – ни муки, ни зерна! Убирайся, не место нам здесь!…
И когда Рыбья Кость попыталась кинуться на него, он вдруг в бешенстве схватил ее за шею и тряс, тряс до тех пор, пока она не сомлела в его руках. Тут он сразу пришел в себя, поволок ее к водопаду, рассыпавшему брызги за мельницей, сунул ее голову в струю холодной воды и, когда она все-таки не пришла в себя, положил на мокрые камни. В темноте он не видел ее лица. Подумал, что, наверное, совсем задушил жену, уронил голову ей на плоскую грудь, обнял Рыбью Кость и заплакал…
В темноте у дверей мельницы послышались возбужденные голоса. Кто-то сказал: «Жалко, поделить лучше». Другой сердито крикнул: «Не жалко». Мимо Карашира прошел согнутый, с грузом на спине человек – это Али-Мамат пронес к брызжущей воде мешок с зерном Карашира, а за ним по пятам, подталкивая его палкой, следовал Бобо-Калон.
– Бросай! – приказал Бобо-Калон.
Из распоротого мешка зерно тяжелой струей посыпалось в воду. Али-Мамат, должно быть, хотел часть зерна утаить для себя, потому что послышался голос Бобо-Калона: «Все! Все! И это! Да развеет вода нечистое!» Вода в канале зашипела, все затихло.
Карашир, уткнувший лицо в грудь Рыбьей Кости, слышал это как бы сквозь сон. А когда Рыбья Кость с протяжным вздохом очнулась, в темноте вокруг мельницы уже не было никого. Мерно поскрипывал жернов, стучал по камням водопад, и Карашир, подумав, что не все еще в мире пропало, принялся гладить мокрые спутанные волосы жены.
5
Утром, проснувшись от холода, Шо-Пир скинул с головы ватное одеяло и увидел, что горы над самым селением покрылись снегом. Этот снег оставили стоявшие над ущельем ночью, а к утру поднявшиеся высоко, разорванные ветром облака. В свежей белизне склонов вырезались черными полосами грани отвесных скал. Селение, однако, еще не было тронуто снегом – желтые, облетевшие сады волновались под ветром. При каждом порыве его листья долго кружились в воздухе, неслись над рекой, над домами, над серой пустошью обступающих селение осыпей…
Прежде всего Шо-Пир подумал о Бахтиоре и Худододе: положение становится очень серьезным; если они все еще ждут каравана в Волости, надежды на муку придется оставить; если же они с грузом вышли и снега застали их в пути, значит, застрянут под перевалом, и нужно собирать народ им на помощь… Но кто может знать, где сейчас находятся Бахтиор с Худододом? В одном можно быть уверенным: застряв в снегах, Бахтиор ослов с мукой не бросит, а пошлет Худодода в селение за помощью. Но ждать, конечно, нельзя, надо пойти самому или послать кого-нибудь навстречу.
Шо-Пир отбросил в сторону одеяло. Дрожа от холода, быстро оделся; взошел на террасу, заглянул в комнату Гюльриз. Сидя на корточках перед очагом, она раздувала огонь.
Гюльриз обернулась, сказала встревоженно:
– Зима спустилась… Где Бахтиор?
– Придет, – скрывая свои сомнения, протянул Шо-Пир. – Наверное, близко уже! Что, Ниссо еще спит?
– Не показывалась… Значит, спит.
– Устала, должно быть, – сочувственно сказал Шо-Пир, – пускай спит. Кипяточку бы мне поскорей, Гюльриз. Дела сегодня много…
Когда вода в кувшине вскипела и Шо-Пир, накидав в пиалу сухих яблок, выпил кисленького настоя, он велел Гюльриз взглянуть, почему, в самом деле, так заспалась сегодня Ниссо. Гюльриз вернулась на террасу, сказала, что постель Ниссо смята, а ее самой нет.
– Ты и утром ее не видела?
– Не видела… Не понимаю… Куда ушла?
Шо-Пир несколько раз окликнул Ниссо – никто не отозвался. Уходя из дому, она всегда говорила старухе, куда идет. Шо-Пир подумал: не случилась ли какая беда? Как было не сообразить до сих пор, что, возможно, Мирзо-Хур или приверженцы Бобо-Калона захотят украсть девушку и за хорошее вознаграждение вернуть ее Азиз-хону? Чего не случается в этих местах!
Однако никаких следов борьбы в комнате Ниссо не было, ночью тишина не нарушалась ничем. Шо-Пир всегда спал чутко, – он бы проснулся, если б Ниссо хоть раз крикнула. И все-таки, обыскав весь сад, Шо-Пир не на шутку встревожился.
«Пойти в селение, искать ее надо!»
Шо-Пир торопливо идет в свою комнату, распахивает шкаф, хватает завернутое в тряпку охотничье ружье, поспешно ищет гильзы, пыжи, сыплет на стол из старой консервной банки порох. Этим ружьем, подарком командира отряда, он здесь почти не пользовался… Шо-Пир сам не понимает, зачем все это он делает, куда пойдет с ружьем; руки его дрожат…
И когда, появившись на пороге комнаты, Гюльриз неожиданно окликает его, Шо-Пир, не оборачивается, чувствуя, что он бледен.
– Шо-Пир! Из головы ушло! Я знаю, где она… Сумасшедшая, пошла на богару, на нашу богару – принести хлеба! У Саух-Богор, наверное, носилки взяла… Пойди к Саух-Богор, спроси…
Шо-Пир сдерживает неожиданный вздох и резко кладет ружье на стол.
– Неужели туда пошла? Зачем ты пустила ее?
– Разве я пускала ее? Я сказала: и думать не смей! Шо-Пир, ведь она может упасть… убьется!…
– Наверное, упадет, убьется, – говорит Шо-Пир, но в тоне его не тревога, а успокоенность.
Гюльриз удивлена: он смеется. Шо-Пиру неловко, что он смеется, но теперь не стыдно смотреть в глаза Гюльриз. Он знает, в лице его нет волнения.
– В самом деле, там не трудно сорваться. А правда, Гюльриз, она все-таки не трусиха?
– Сумасшедшая она! – хмурится Гюльриз. – О Бахтиоре мы беспокоимся, теперь за нее еще надо бояться, – посмотри, на горах снег!
– Вернется – крепко ей, нана, попадет от меня! – Шо-Пир кладет на место ружье, порох, гильзы, пыжи. – Пойду к Саух-Богор спрошу. А потом делами займусь, – надо позаботиться, чтоб Бахтиор с Худододом не застряли где-нибудь под перевалом.
– Вот хорошо, Шо-Пир! Ой, как я боюсь за него!
И Шо-Пир уходит из дому. И почему-то вспоминает тот день, когда, не обращая внимания на арыки и колдобины, мчал свой наполненный красноармейцами грузовик из города в то селение, где басмачи, может быть, еще не успели причинить зла… Да, да, вот так же думал он о жене, такое чувство испытывал тогда, выжимая газ до предела.
«Неладно все это!» – наконец заключает Шо-Пир, заметив, что селение уже недалеко. Смотрит на горы, внимательно вглядывается, ища в высоте крошечное желтое пятнышко, но там, где оно виднелось всегда теперь, как и по всему склону, – блистающий снег.
«Как бы в самом деле не сорвалась… хоть и умеют они лазать, как козы… Ох, и озорная же девчонка!»
И, отведя взгляд от горного склона, заставляет себя думать о Бахтиоре.
