Текст книги "Избранное"
Автор книги: Павел Лукницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 51 страниц)
3
Фанатик? Нет. Сорвиголова? Тоже нет. В бабьем, курдючном лице Закирбая запечатлены алчность, хитрость, коварство и лицемерие торгаша.
Во время нападения на нас Закирбай не возил оружия сам,-свою винтовку он передавал молодежи. Ни одного приказания он не бросил в толпу, ни одного сигнала не подал: он командовал исподтишка, через других, через тех, кто не умеет рассчитывать. Он подзуживал самых фанатичных, легко возбудимых. Все видели: он даже в грабеже пытался соблюсти порядок, зная, конечно, что озверелую, им же спровоцированную молодежь уже ничто удержать не может. Он сразу взял Юдина на круп своей лошади, чтобы заложник был у него, а не у кого-либо другого. Все это-ради неясного будущего, на всякий случай… Чтобы при неудаче иметь оправданий больше, чем кто-либо другой из банды.
Он держал нас в своей кочевке, но в юрте брата, и через брата послал приказание зарезать нас, когда рассчитывал, что Суфи-Курган будет взят. Ложную, для разжигания басмаческого пыла, весть о взятии заставы он распространил устами своего брата… чтобы при случае гнев сородичей обрушился не на него.
Он первый струсил до пяток, когда затрещали пулеметы с заставы, первый погнал свою кочевку в Кашгарию и-возбудитель, организатор и главарь банды-первый изменил банде, тайно от всех решив сыграть на нашем спасении. Какая безмерная трусость мутила его глаза, когда он, виляя перед нами и перед своими, не зная еще, что ему выгоднее: спасти нас или прикончить, давал обещания приехавшему куртагатинцу и тут же обзывал его «дурным басмачом», желая показать, что сам он-душою чист и вовсе даже не басмач!
4
На рыжем холме синяя купа арчи. Из-за нее ежесекундно может вылететь банда. Глаза устали от сосредоточенного наблюдения за этим синим пятном. И когда от пятна отделилась точка-это был всадник, скачущий во весь опор к нам,-я подумал: «Ну, вот начинается!» Но за всадником не вылетела орда. Он к нам приближался один, пригибаясь и взмахивая локтями в такт взлетам копыт. Киргиз перешел на рысь у кустов, за которыми мы таились, и внимательно огляделся, повернувшись боком в седле. Увидев его круглое, как луна, лицо, мы внезапно, не сговариваясь, выскочили из кустов.
– :Джирон!… Это Джирон!… Джирон, это ты?
Громадная тяжесть гнетущего напряжения, накопившегося за эти дни, разом схлынула, и от одного вида радостно, во всю ширину рта, смеющегося Джирона стало так вольно, так спокойно, так хорошо… Если Джирон-значит, удача!…
Джирон скатился кубарем с лошади, волоча по траве полы халата, подскочил к нам и двумя руками тряс наперебой наши руки, и смеялся, и чуть не плакал, всем своим существом радуясь, что мы живы. Мы закидали его вопросами, и он не успевал нам ответить.
– Отряда нет… но банда далеко… против Куртагата… Тут только отдельные кучки… По этой лощине-никого… В Ак-Босоге спокойно… туда басмачи не приходили… – Он узнал о нас, он боялся, что мы уже убиты. Он приехал за нами.-Очень спешил: видишь, чуть лошадь не сдохла, вся в пене…-Он поведет нас к себе в Ак-Босогу, спрячет у себя, пока не придут аскеры… По большой дороге нельзя, опасно. Он поведет нас поверху, через арчу, он знает как. Если мы хотим…
Милый Джирон! Конечно, хотим и верим тебе до конца! И Закирбай вмешивается, прикрывая недовольство улыбкой… Он опять просит бумажку; кызыласкеры придут, будут убивать, а он нас спас, он «хороший человек», надо бумажку. Мы переглядываемся, смеемся. А! Дадим, а то он еще напакостит! Из-за пазухи Закирбай услужливо вытянул карандаш и измятый листок. Юдин расправляет его. На одной стороне – настуканные пишущей машинкой лиловые строчки… Юдин передергивается, но молчит. Этот клочок из единственного экземпляра его отчета по экспедиции прошлого года. Закирбай подставляет спину, но карандаш все-таки продавливает бумагу.
«Свидетельствуем, что Закирбай вывез нас из банды, напавшей на экспедицию 22 мая и убившей топографа Бойе, держал нас у себя и передал на поруки Джирону из Ак-Босоги.
Записка составлена в момент отправления с Джироном в Ак-Босогу, от места кочевки Закирбая…»
Юдин размышляет.
– Павел Николаевич, какое сегодня число? Двадцать пятое?
Я соображаю, перебираю в уме ночи и дни.
– Нет, по-моему… двадцать четвертое… (Я не очень уверен в своих расчетах.)
– Да нет же… вы путаете… двадцать пятое… Начинаем вместе высчитывать. Выходит-двадцать четвертое.
Только третий день, а мы уже путаем даты!… Юдин дописывает:
«24 мая 1930 года. Начальник Памирской геологической партии Г. Юдин.
Сотрудник Памирской геологической партии…»
Подписываюсь. За мной выводит фамилию Зауэрман. Закирбай поспешно, словно опасаясь, что мы передумаем, прячет записку за пазуху.
…А если только по этой записке узнают о нашей судьбе?
5
В радости нашей мы. совсем забыли о наблюдении за лощиной. А оттуда-стремглав, совсем бешеной скачкой-появляется еще один всадник. Мы не успеваем шарахнуться по кустам, как он уже здесь: это Тахтарбай, потемневший от страха, возбужденный, задыхающийся. Он валится с лошади прямо на нас. Лошадь не может стоять, так дрожат ее ноги. В панике оглядываясь, порываясь бежать дальше, Тахтарбай бессвязно мычит:
– Аскер… Аскер… Аскер…
– Да ну тебя, говори толком, в чем дело? – грубо трясет его за плечи Юдин.
И Тахтарбай, все еще вырываясь из рук, наконец кое-как объясняет, – и в переводе на русский язык его слова означают: «…вот тут… сейчас будут тут… красноармейцы; отряд… уже выходит в лощину… сейчас… через минуту… некогда разговаривать… надо бежать!…» Тахтарбай дрожит, и его состояние передается Закирбаю.
Вся их надежда только на нас.
С бьющимся в груди ликованием мы стояли и ждали. Такой светлой, такой солнечной и чудесной во всем мире не бывала еще ни одна лощина!
…Но проходит минута, другая… Еще, еще… Не меньше десяти минут… Никого. Тишина. Никого.
Нет! Ждать мы больше не можем…
– Поедем навстречу?
– Поедем… Конечно…
6
И опять-лошадь выносит тяжесть двоих. Но на этот раз в седле я, а на крупе, за моей спиной – Тахтарбай, Юдин на лошади Умраллы, Зауэрман на своей. Закирбай с нами. Мы гоним лошадей… Впереди-никого. Мы рыщем глазами-лощина пуста. Мы выехали за поворот, ущелье извивается, пропуская нас между своими склонами. Подъемы, спуски… Полчаса, час. Мы вступаем в русло реки-я узнаю наш ночной путь по притоку. Мы каждый камень перещупываем глазами,– никого. Сзади нас нагоняет Умраллы со второй лошадью на поводу: для меня… Она без седла, мала, тоща, ребра наружу. Я пересаживаюсь на нее, и Умраллы уезжает назад. Кругом никаких признаков жизни. Наше недоумение растет. Где же отряд? Где?… Закирбай и Тахтарбай молчат. Мы переходим на шаг. Едем. Едем… Надежда еще живет. Едем… Солнечно. Жарко. Тихо.
Устье притока. Большая река. Отвесные стены. Ага! Это место нам уже знакомо. Здесь начинается большой поворот реки. Вон там, на зеленом склоне, стояли юрты муллы Таша. Мы выезжаем на большую дорогу, карабкаемся по откосу на площадку над ней. Здесь трава, куст арчи. Наши спутники останавливаются, спешиваются, привязывают лошадей к кусту. Спешиваемся и мы. Садимся все рядком под кустом, над обрывом. Внизу-большая дорога. Местность далеко открыта; холмы, зеленые склоны, выше-горы гряда за грядой, арча, еще выше-скалистые обрывы снежных громад. Мы на зеленой ладони одной из котловин предгорьев Алая. Нас видно сверху, со всех сторон. Мы в недоумении, в нетерпеливом ожидании. Высоко над нами, по одному из склонов, мелькнули и скрылись в арче два всадника. К нам подъезжает, вынырнув из-за угла, старик, спешивается, молча подсаживается. Его нога обмотана грязной, кровавой тряпкой. Нет сомнения: басмач.
– Джирон! Поезжай навстречу отряду. Мы дадим тебе записку. Поедешь?
– Хоп!-Джирон серьезен.
Юдин пишет:
«Командиру красноармейского отряда. Находимся у родни Закирбая. Просим выручить. Памирская геологическая партия, Юдин, Лукницкий, Зауэрман. Пользуйтесь указаниями подателя записки-Джирона. 24 мая 1930г.»
Джирон уезжает в сторону погранзаставы. По одному, по два к нам подъезжают всадники, спешиваются, садятся вокруг нас, молчат. Их уже человек двенадцать. Некоторые, отходя в сторону, перешептываются с Закирбаем.
– У вас еще есть махорка? -обращаюсь я к Зауэрману.
Старик роется; замечаю: пальцы дрожат. В кисете пусто. Даже пыль выкурена давно.
Прошу у Тахтарбая наз-вай-крупитчатый зеленый «подъязычный» табак. Тахтарбай отсыпает щепотку. Мелко крошу две спички, несколько игл арчи, сухую соломинку. Перетираю все в порошок. Свертываю из остатка газетного лоскута «козью ножку». По очереди раскуриваю с Зауэрманом не желающее гореть зелье. Цигарка тухнет.
– Надо раскурить…-медленно говорит Зауэрман. И полушепотом добавляет:-Я думаю, в последний раз курим…
Я прикидываюсь непонимающим.
– Почему в последний?
Тогда, не скрывая дрожи в голосе, старик убежденно и нервно шепчет:
– Ловушка это. Ловушка! Мы никуда не уйдем отсюда.
Юдин слышит, мрачнеет.
– Молчите. Успокойтесь. Это не может быть ловушкой…
Конечно, не может быть. Тут просто какое-то недоразумение. Возможно, красноармейский отряд направился в другую сторону?
Прождав часа полтора и не дождавшись ни отряда, ни Джирона, мы решили ехать на заставу. Все лучше, чем напряженность ожидания. Быть может, проскочим? Отсюда до заставы не больше двадцати-двадцати двух километров. Юдин переговорил с Закирбаем, и Закирбай не спорил. Он даже согласился сам ехать с нами, и это подтвердило его веру в наши слова и его страх перед своими. Мы выехали в сопровождении всех, кто оставался с нами. Это была середина дня.
Еду рысью на неоседланной лошаденке, на остром ее хребте, – на лошади, у которой начисто срезана грива, по крутым подъемам, по таким же спускам, по местности, которая в военных уставах называется «пересеченной» с добавлением «очень» и определением «горная»… Но меньше всего я думал об этом.
7
Мы ехали снова. Подо мной ходили ребра и острый гребет неоседланной лошаденки. Ноги мои одеревенели, и я, сжимая бока лошади, вовсе не ощущал боли. Мы доехали до спуска в реку Гульчинку. До места нападения на нас оставалось полтора километра.
– Стой!-сказал Закирбай.-Дальше не поедем. Там басмачи.
Мы спешились на открытой лужайке, сели на камни и смотрели на широкие пространства зеленых холмов. Об отряде мы уже забыли и думать. Мы ждали Джирона. Его не было, и мы написали еще одну записку. Ее взялся доставить на заставу один из киргизов.
– Он бедняк, и он не был в банде. Ему можно ехать на заставу, никто не тронет его,-сказал Закирбай.
Записка гласила:
«Начальнику погранзаставы Суфи-Курган. Движемся по направлению к заставе. Есть убитые. Нам взялся содействовать Закирбай. Просим сообщить степень безопасности пути до заставы. Юдин, Лукницкий, Зауэрман. 24 мая 1930 года».
Гонец уехал. Мы сидели и ждали, ждали, собственно, неизвестно чего. Вглядывались в ложе реки, которое было под нами и уходило на север – к заставе. В ложе реки появился всадник. У меня отличное зрение, но и я не мог его различить, а Закирбай сказал:
– Джирон приехал.
Джирон ехал шагом. Мы кинулись к нему.
– Ну что?
– Кызыласкеров нет. Не видал, не знаю. Хотел на заставу ехать, -лошадь устала. Поехал назад.
Все! Записку Джирон передал второму нашему посланцу, которого встретил в пути.
– Там басмачи,-объяснил Джирон.-Ехать нельзя!
Нужно было думать о ночевке. Раньше завтрашнего утра посланец не вернется. Мы очень надеялись, что на выручку нам вышлют отряд. Придется ждать до утра. Только бы не переменил намерений Закирбай. Джирон звал ночевать к себе в Ак-Босогу-двадцать два километра отсюда. Неизвестный старик предложил ехать к нему,-его кочевка недалеко, но очень высоко в горах. Закирбай предложил ночевать в пустующей зимовке, на полпути до Ак-Босоги, в ущелье речки Кичик-Каракол.
8
Позже я узнал, почему мы так и не дождались отряда. Когда в ночь на 24 мая басмачи отступили от заставы, помощник начальника погранзаставы Касимов позвонил в Иркештам. Он знал, что оттуда к заставе должны выехать три пограничника. Он беспокоился о них и хотел предупредить их, чтоб они отложили выезд. Иркештам не отвечал. Касимов звонил, звонил, но трубка глухо молчала. Касимов понял, что провод перерезан. Тогда десять бойцов с пулеметом выехали искать повреждение. В шести километрах от заставы лежал на земле телеграфный столб. Провод завился двумя спиралями. Пограничники исправили линию и вернулись. Это были те бойцы, о которых сообщила Тахтарбаю цепочка басмаческих дозорных. Это услышав о них, Тахтарбай в панике примчался к нам, сидевшим в кустах арчи, а мы с Джироном и курбашами выехали навстречу отряду.
Понятно, почему мы не встретили никого. Бойцы вернулись на заставу, и Иркештам ответил. Ответил, что три пограничника выехали давно.
9
Из лощины, на другой стороне Гульчинки, вперед появилась группа всадников. Тридцать? Сорок? Кто это?…
Вместе с Закирбаем мы разом осадили коней. Наши спутники загомонили, вглядываясь вперед.
Басмачи?…
Стоим, смотрим, ждем… Всадники к нам приближаются; остановились, смешались, видимо, изучая на|
Неужели нарвались?
Кто бы это ни был-делать нечего. Двинулись мы, двинулись они-сближаемся шагом.
– Это не басмачи… Киргизы,-медленно говорит Закирбай.
Хорошо. Съехались: мы на левой, они на правой террасах. Между нами ущелье, внизу по ущелью пенит воды Талдык. Стоим лицом к лицу. У троих в руках наперевес – ружья. Начинается спор: они машут руками и шапками, кричат, зовут нас к себе для переговоров. Юдин говорит Закирбаю:
– Мы не поедем, пускай сами едут к нам.
Юдин знает киргизские обычаи вежливости. Уступить должен тот, кому меньше почет. Закирбай мнется. Юдин крепко стоит на своем:
– Я сказал. Так будет. Говори с ними ты, Закирбай.
Юдин, повышая свое достоинство, молчит, не участвуя в препирательствах. Спор затягивается, – тех больше, и они не хотят уступить. Положение критическое, потому что обе стороны озлобляются. Тогда Юдин и я спешиваемся и ложимся на землю в позах непринужденных и ясно показывающих, что мы не намерены сделать ни шагу и здесь пролежим хоть весь день!
Это решает спор. Цепочкой, гуськом они спускаются по откосу, переезжают вброд реку, поднимаются по щелке к нам.
– Драстый! – по-русски говорит первый из них.
И я с удивлением и неожиданной радостью вижу на его груди комсомольский значок.
Это-сельсоветчики из нескольких кишлаков. Остерегаясь басмачей, они соединились в отряд, чтобы вместе проскочить на заставу. Издали узнав Закирбая, они решили, что мы басмачи, но нас было меньше, и они рискнули подъехать к краю террасы. Тут они разглядели Юдина, меня и Зауэрмана и вот ради нас решились подъехать вплотную.
Один за другим,все приветливо жали нам руки, расспрашивали нас и радовались, что мы живы. С Закирбаем и нашими спутниками-это бросилось мне в глаза – разговаривали холодно, отрывисто, враждебно.
Мы совещались. На заставу сегодня они не едут: боятся.
– Поедем в Ак-Босогу ночевать, – сказали они и звали нас с собою. Юдин предложил им ехать с нами в зимовку. Они отказались. Один из них отвел меня в сторону и, коверкая русский язык, зашептал мне:
– Закирбай собака! Все, который с тобой пришел,– басмач, джуда, плохой басмач. С ним начивал будишь-твой голова его резал будит. Подем мист Ак-Босога спать. Басмач прихадыл-мой стрылят будит,-и он приоткрыл халат, надетый поверх пиджака: из кармаиа торчал маленький браунинг.
– А всего у вас оружия много? – спросил я.
– Иок. Совсем кичик,-мало. Мало-мало. Рыволва адын, три русски мултук.
Ехать с ними в Ак-Босогу казалось мне естественным. Переночуем с ними-с ними спокойней, а завтра на рассвете вместе двинемся на заставу. Может быть, к утру и отряд подоспеет.
– Ну, садитесь!… Едем!-кричит мне уже с лошади Юдин.
– В Ак-Босогу?
– Нет… в зимовку.
– Почему в зимовку? Все, что ли, туда решили?
– Нет, только мы… Они-в Ак-Босогу… Ну, едем же… скоро стемнеет.
Я не понимаю Юдина. Я не согласен с ним. Глупо разделяться и не воспользоваться таким случаем! Вскакиваю на свою неоседланную лошадь, хочу объясниться с Юдиным, но он уже скачет с Закирбаем я прочими.
Сельсоветчики топчутся на лошадях.
Зауэрман подъезжает ко мне и взволнованно говорит:
– Я не поеду в зимовку. Ехать туда-безумие. Я с этими в Ак-Босогу.
Надо решать мгновенно. Я злюсь на Юдина, однако не без причин же он делает такой выбор. А!… Поеду. Не разлучаться же с ним напоследок! Будь что будет, но вместе… Протягиваю руку Зауэрману.
– А я все-таки в зимовку… Нехорошо разделяться.
Прощаюсь с ним и с сельсоветчиками, галопом-вдогонку Юдину. Один из сельсоветчиков догоняет меня и еще раз уговаривает ехать с ними. На вопрос о том, почему они сами не хотят переночевать в зимовке, отвечает:
– Плохой мист… Джуда плохой адамляр… Кишлак ночь басмач приходил, твой резал будит…
Понимаю: «Плохое место, очень плохие люди»… Дескать, ночью нас резать будут!
Догнав Юдина, обрушиваюсь на него вопросами, и он урезонивает меня:
– Как вы не понимаете? У нас же это единственный выбор. Они же ненавидят друг друга. Конечно, нам лучше ехать с сельсоветчиками. Но у Закирбая сейчас вся ставка на то, что спасает нас именно он. Если бы мы от него уехали-ему терять нечего. Вышло бы, что не он нас вызволил, а сельсоветчики. Он опять бы собрал басмачей и напал на нас ночью в Ак-Босоге. Он же видел, что у тех всего три ружья. Или завтра устроил бы засаду. Словом, нас бы он отсюда живыми не выпустил. Он играет на нашем спасении, боится своих, было бы глупо выбить почву из-под его ног. Нос утереть ему мы всегда успеем, только бы выбраться. А кроме того… Если бы нам пришлось бежать… Из Ак-Босоги, сами знаете, – через этот снежный хребет не убежишь… А отсюда до заставы можно в один день добраться… И если б случилось что, все равно сельсоветчики нас не спасли бы-с тремя-то их ружьями…
Закирбай подъезжает вплотную, мы умолкаем. Правильна ли логика Юдина? Пожалуй, да. Впрочем, есть поговорка: «Если б знал, где упал, так соломки бы подостлал». Мне надоело тревожиться.
Едем. Небо пылает. Лошади фыркают и сопят.
Глава десятая
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ В ПЛЕНУ
1
Сложенный из самана двор. Простая конюшня. Заводим туда лошадей. Мазанка. Дверь на замке. Обычная ниша-каменная веранда. Глиняный пол. Очаг у боковой стенки. В таких лачугах киргизы проводят зиму, держа при себе весь скот. Потому и называются эти лачуги «зимовками». Весной, переходя на кочевье, они оставляют их пустыми. И сейчас здесь голо и пусто. Над зимовкой, по склону горы, вьется тонкий ручей. Впереди-широкая лощина урочища Кичик-Каракол. Налево, направо и назад-высокие и крутые вершины. Ориентируюсь и соображают за северной вершиной, километров… ну, пять отсюда, должно быть ущелье Куртагата,-то самое, в котором главные силы банды. Это плохо. Если кто-нибудь из банды случайно поднимется на вершину горы, мы будем замечены. Оба, Закирбай и Тахтарбай, нет-нет да и взглянут на эту вершину. Впрочем, сейчас закат, и оба они, повернувшись лицом к закату, истово молятся. Молятся очень усердно – видно, от аллаха им многое нужно. На маленькой киргизской лошаденке мелкой рысцою к нам приближается Зауэрман. Подъезжает. Он вовсе изнервничался. Лицо отчаянное, губы дрожат.
– Что же вы, передумали?
– Да, вот с ними остался, нехорошо стало. Решил ночевать с вами. А только думаю, не к добру это…
– Что не к добру?
– Да чего говорить… Кончат нас этой ночью! Думаю только-лучше подыхать с вами, чем одному.
На сей раз напустился на старика я, долго его успокаивал и отчитывал, уверяя, что опасения его-чушь, ерунда. Откровенно скажу: я лгал, потому что сам не был уверен в благополучии наступающей ночи. Я только ничем не выдавал своего беспокойства.
Темнота нахлынула вместе с холодом. Я с Юдиным обошел всю зимовку; мы учли все мелочи на случай опасности. В земле были громадные бутылкообразные, узкогорлые зерновые ямы. Их мы запомнили тоже. Вынырнув из темноты, перед верандой возникла группа всадников. Это – старик, уехавший за едой, вернулся с неизвестными нам киргизами, с громадной кошмой, бурдюками айрана и кумыса, с целой тушей мяса, с ворохом арчовых ветвей. Все это развьючивалось в темноте и складывалось на веранду. Арча затрещала на очаге, залила красным отблеском лица, еще более сгустила непроницаемый мрак. Веранда показалась мне крошечным ярким островком в беспредельных пространствах тьмы.
Тени прыгали за языками огня. Ночь началась. Сколько киргизов было с нами-я не знаю. Кто они были-тоже не знаю.
Знаю только: кто вскипятил в кумгане чай и почтительно наливал его в пиалы мне и Юдину, не был Юдину незнаком, хотя и прикинулся, что видит его впервые в своей кочевой жизни. Юдин отлично запомнил его лицо,-он вязал Юдину руки, когда банда грабила наш караван. Впрочем, внешне сейчас все обстояло отлично. На разостланной кошме в два ряда сидели киргизы. Громадная деревянная чашка айрана по очереди обходила всех, и Юдину первому поднесли ее, как подносят гостю. Юдин выпил три чашки подряд; думаю, это равнялось полуведру. Я выпил одну, потому что с вожделением глядел на варящееся мясо. Мы изголодались, и после айрана Юдин тут же, на кошме, растянувшись, заснул. Даже всхрапывал. Я энергично его расталкивал, но он не проснулся. А угощение пошло одно за другим. И кипящие в сале пирожки– баурсаки; и шурпа – жирный бараний суп, и бэшбармак, «пять пальцеNo варенная в жиру баранина, да сало с печенкой, да алайский кумыс-яства изумительные не только потому, что я за трое суток изголодался. Наши спутники оказались великими мастерами поварского искусства и большими
обжорами. Прыгало пламя по лицам; словно агатовая тяжелокаменная стена, стояла перед верандою ночь; чавкали и жевали рты, отсветы пламени играли в сале, текущем по губам и рукам едоков; лохматые шапки сдвигались над деревянными блюдами и котлами. Я уже давно изнемог от пресыщения и только наблюдал за этим беснованием урчащих, на глазах у меня разбухающих животов, а люди вокруг меня все ели, ели, рыгали, чавкали, чмокали. Зауэрман, прижавшийся к стенке, бегая тревожными глазами и, бедняга, вовсе не притрагивался, к еде. Никто не разговаривал. До разговоров ли было? О, я хорошо поел в эту ночь!
Я думаю, неспроста закатил Закирбай такое пиршество в одинокой зимовке. Думаю, хотел умаслить Юдина и меня, перед тем как передать нас кызыласкерам.
