Текст книги "10000 часов в воздухе"

Автор книги: Павел Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Вблизи аэродрома…

Вскоре меня из вторых пилотов перевели на должность командира корабля. Но самолёта пока не было, как не было и экипажа. Ждать мне пришлось больше месяца. А пока я выполнял самые разнообразные задания командования. В конце апреля 1943 года я был включён в состав экипажа, получившего задание лететь через линию фронта, в глубокий тыл противника. Мы должны были сбросить боеприпасы и оружие одному из белорусских партизанских отрядов, действующих в районе реки Птич.

Нас ознакомили с обстановкой: лететь можно, конечно, только ночью. Партизанский отряд окружён; немцы прекрасно понимают, что снабжать его будут лишь с воздуха, поэтому над местом расположения отряда беспрестанно рыскают фашистские истребители. Партизаны по радио предупреждены о нашем прилёте и должны выложить «закрытое письмо», то есть пять костров, расположенных так, как обычно располагаются сургучные печати на конверте.

Мы вылетели с подмосковного аэродрома в сумерки. Уточнив направление ветра, сразу полезли вверх и линию фронта пересекли над облаками. Нам не видны были ни зарева пожарищ, ни осветительные ракеты, ни фейерверки трассирующих пуль – та обычная картина, которую с воздуха приходилось наблюдать над передовой.

Я вёл машину, сидя на месте второго пилота, справа. Слева от меня был опытный командир корабля А. Быстрицкий. Моторы работали ритмично. Под крылом самолёта расстилался облачный ковёр, над нами плыло тёмно-синее небо, усеянное мерцающими звёздами. За линией фронта мы летели уже около двух часов, а всего от базы до цели при встречном ветре нужно было лететь часа четыре, так что наш механик на всякий случай заполнил горючим все дополнительные баки.

Бортрадист Серёжа Смирнов трудился, то и дело отстукивая на ключе донесения на базу о нашем продвижении.

По расчетам выходило, что приближаемся к цели. Наш ориентир – развилок реки. Вблизи её уже нетрудно было отыскать условный сигнал – «закрытое письмо».

Посоветовавшись между собой, мы пошли на снижение. Исчезло звёздное небо, самолёт погрузился в густую вату облаков. Стало побалтывать. Внимательно слежу за приборами, снижаюсь, а земли всё не видно. Какова же глубина облачности, не до самой же земли она доходит?

Но вот туманная пелена стала постепенно разрежаться. В просветах показалась окутанная ночным мраком земля, мелькнули первые приметы весны: мёрзлые лужи, бездорожье, тёмные пятна чернозёма, похожие на бесчисленные заплаты на стелющейся снеговой рубашке. Ориентироваться всё труднее.

Справа по курсу блеснула гладь водной поверхности.

– Река! – крикнул я, обрадованный тем, что мы и над облаками не сбились с пути.

– Как будто бы она! – подтвердил и штурман.

Сверились с картой и полетели вдоль течения реки к развилку, откуда мы должны были продолжить курс на цель. Развилок разыскали без труда, но тут брызнул ослепительный свет прожекторов. В перекрещивающихся лучах их заметался наш самолёт.

С земли начался ураганный обстрел из орудий, пулемётов, винтовок, автоматов. Прожекторы ослепили меня на миг, я зажмурился и, с трудом раскрыв глаза, уставился на приборную доску. Начинаем маневрировать, стараясь уйти от огня, но проклятые лучи не выпускают нас из цепких объятий. Скорость наша приближается к четыремстам километрам в час, резко идём на снижение. Кругом – справа и слева, снизу и сверху – рвутся снаряды, осколки лязгают по моторам, кромсают обшивку фюзеляжа. На высоте пятидесяти метров от земли выравниваем самолёт, ложимся на курс. Кажется, ушли!

Лучи прожекторов ослабли, разрывов не слышно, гробовая тишина и мрак вокруг, только мерно гудят моторы. Чей-то вопрос: «Ну как?» – нарушил тишину. Начинается перекличка:

– Все живы?

– Живы!

– Раненых нет?

– Как будто нет!

Мы вздохнули свободно. После недавнего грохота взрывов и слепящих прожекторов тишина и мрак казались раем.

Для меня это было первое, по-настоящему боевое крещение. И до этого бывали полёты в боевых условиях, но ничего подобного ещё не приходилось переживать. Казалось, мы вырвались из костлявых рук смерти. Ну и развилок рек, ну и ориентир! Не ориентир, а ловушка, подстроенная нам фрицами.

Ещё несколько минут спокойного полета над тёмным массивом ночного леса, и вот впереди мелькнули тусклые огоньки партизанских костров – «закрытое письмо».

Цель найдена!

Один заход, другой, третий – и все мешки с грузом на парашютах летят в расположение отряда. Получайте, родные, пакет с новым шифром для связи, получайте оружие, боеприпасы, газеты, журналы и первомайские подарки! Отпразднуйте Первомай по-боевому – взрывами мостов, пуском под откос поездов, уничтожением карателей!

Убедившись, что груз нами доставлен по назначению, развернулись на обратный курс. Любопытная психологическая деталь: когда мы летели на цель, никто не думал об опасности, не испытывал ни малейшего страха. А все ведь прекрасно понимали, что предстоит дважды пересечь линию фронта, лететь несколько часов над территорией, оккупированной неприятелем, пробиваться к партизанам, воздушные подступы к которым оберегают вражеские истребители. Теперь же, когда опасность в основном миновала, задание выполнено, а мы благополучно вышли из серьёзной передряги, я нервничал: как бы снова не нарваться на засаду.

Само собой разумеется, на знаменитый контрольный ориентир мы не пошли, а обошли его градусов на пятнадцать левее. Кроме того, для большей безопасности решили забраться повыше, за облака. Лететь до своего подмосковного аэродрома нам предстояло часа три. На облегчённом самолёте меньше чем за полчаса мы поднялись на высоту четыре тысячи метров и без помех пересекли линию фронта.

Пот льётся градом с лица бортрадиста Серёжи Смирнова; он настойчиво постукивает ключом, посылая в эфир сигнал за сигналом, но из Москвы ни звука!

Наконец Серёжа разочарованно докладывает:

– Командир, связи не будет: антенна перебита, передатчик повреждён, приемник тоже неисправен. А в полёте починить не смогу!

Новое осложнение – придётся снижаться. Затемненная Москва окружена аэростатами заграждения, в стропах воздушных шаров легко запутаться, если продолжать полёт без ориентировки по радио. Пробили облака и на малой высоте наконец увидели землю. Под крылом замелькали поля, овраги, массивы леса, мелкие речушки. По времени мы должны были находиться над своей территорией, но где именно, определить трудно. Штурман, ныне покойный Женя Борт, сосредоточенно водил пальцем по планшету с картой – верный признак того, что и ему не разобраться.

Мы уже целых семь часов кружимся в воздухе. Механик заметно нервничает, то и дело проверяет наличие бензина и, когда оказываемся над большим лесным массивом, докладывает командиру: бензин кончается.

Садиться пока некуда. Командир подбирает наддув, уменьшает мощность, переводит работу моторов на малые обороты. Боясь пролететь мимо Москвы, мы начинаем менять курсы, летаем по треугольнику и тут окончательно теряем ориентировку. Механик настоятельно требует посадки. Впереди мелькнула полоса желтоватого цвета, вглядываемся – какой-то пустырь. Решаем садиться, но в первый заход не успеваем, а на повторный бензина может не хватить. Принимаем новое решение – лететь вперёд, пока хватит горючего.

Тем временем начинает светать. Вот уже восемь часов, как мы в воздухе. Механик предупреждает, что указатель бензина на нуле. А где мы летаем – по-прежнему остаётся неизвестным: то ли плутаем между тросами аэростатов заграждения, то ли вернулись на территорию, оккупированную врагом.

Впереди мелькнуло зеркало какого-то водоёма.

– Река! – крикнул обрадованный штурман.

Командир, который в этот момент вёл нашу машину, хотел сделать крутой разворот, чтобы выйти на реку, но я затормозил параллельным штурвалом. Да он и сам спохватился: на крутом развороте остаток бензина на дне бака могло плеснуть в сторону, заборник бензина обнажился бы, а моторы встали. Осторожно, плавно, с малым креном, «блинчиком», как у нас говорят, мы развернули самолёт по руслу реки и полетели по ее течению.

Куда приведет нас эта река, неизвестно, но если уж падать, так лучше на водную поверхность, чем в лес: и самолёт не разобьем, и сами живы останемся. Тем временем рассвело, а впереди по курсу сквозь дымку утреннего тумана мелькнули силуэты каких-то строений.

– Город! – крикнул штурман.

И сразу все забеспокоились: дотянем ли до аэродрома, есть ли здесь аэродром, кто в этом городе – свои или гитлеровцы?

Так или иначе, надо было садиться. Вот наконец и аэродром, а на нём, на стоянках, – родные длинноносые «МИГи». Свои! Мы – дома!

Командир с ходу направляет машину на аэродром, чтобы не упасть на его границе. Едва мы коснулись земли, как лопасти винтов стали вращаться вяло, по инерции, а затем и совсем замерли: мы израсходовали своё горючее до последней капли, долетели, как говорится, «впритирку». Но нам нужно было освобождать взлётно-посадочную полосу для других самолётов. Используя инерцию катящегося по земле самолёта, командир нажал правый тормоз – машина развернулась, немного откатилась в сторону и стала как вкопанная.

Облегчённо вздохнув, мы один за другим ступили на твёрдую землю. Хотелось размяться после восьмичасового полёта, а главное, посмотреть, во что гитлеровцы превратили наш самолёт: били-то они по нему изрядно!

Первое, что мне бросилось в глаза, это зияющие дыры в обшивке фюзеляжа. В каждую из них мог бы легко пролезть подросток. Киль оказался отбитым как раз в том месте, где крепится антенна. О мелких пробоинах от осколков и говорить не приходилось – их было не счесть!

Израненный самолёт привлёк всеобщее внимание. Несмотря на ранний час, возле нас мгновенно собралась многолюдная толпа лётчиков, механиков, обслуживающего персонала аэродрома. Куда же мы всё-таки сели? С этим вопросом я обратился к подошедшему к нам диспетчеру. Тот в полном недоумении уставился на меня.

– Какой аэродром? – переспросил диспетчер удивлённо. – Да подмосковный же! Вы что, в первый раз здесь, что ли?

Подмосковный? Значит, мы всю вторую половину ночи блуждали вокруг Москвы, возле своего собственного аэродрома? Вот так оказия! Удивительно, как мы не запутались в тросах аэростатов заграждения.

– Командир, идите-ка сюда! – позвал механик, забравшийся в это время в хвостовой отсек. – Всякого я насмотрелся, а такого не видал! Чудеса, да и только, – говорил он.

Оказывается, трос управления был повреждён осколком; из пятнадцати его проволок двенадцать были перебиты, трос держался всего только на трёх. Чудом спаслись мы от катастрофы.

Механик порвал оставшиеся проволоки троса, а затем прочно связал оба конца отрезком фалы, оставшейся в самолёте от парашюта.

Гостеприимные хозяева аэродрома пригласили нас поесть и отдохнуть. После восьмичасового нервного напряжения мы лишились последних сил, как-то сразу обмякли. И всё же бодрость духа не оставляла нас: несмотря на все трудности задание нами было выполнено! Да и самолёт свой, избитый и простреленный, мы всё-таки не разбили, дотянули его до аэродрома.

Прежде чем идти завтракать, мы уселись под крылом самолёта немного отдохнуть, прийти в себя. И, конечно, тут же уснули мёртвым сном. Нас с трудом разбудили часа через четыре, и мы благополучно перелетели на свой аэродром, расположенный отсюда в каких-нибудь десяти минутах полёта.

После этой памятной операции я вернулся на свою базу. У меня все ещё не было ни самолёта, ни экипажа, и мне по-прежнему давали эпизодические поручения.

Однажды я дежурил на аэродроме в качестве руководителя полётов. Было раннее весеннее утро, солнечное и безветренное. На горизонте показались три чёрные точки, ясно различимые на фоне голубого безоблачного неба.

Быстро приближаясь и увеличиваясь в размерах, эти точки вскоре приобрели отчётливые очертания воздушных кораблей, в которых я сразу же признал самолёты иностранного происхождения.

Первые два самолёта выполнили маневр захода на посадку обычно, как мы всегда это делали. Третий садился по-своему – не как линейный лётчик, а скорее как лётчик-испытатель: развороты глубокие, с большим креном, резкие и быстрые. С таким же мастерством была выполнена и сама посадка. Что-то знакомое почудилось мне в этом лётном почерке.

Я не ошибся. Когда машины подрулили к аэровокзалу, по трапу одной из них спустился Григорий Алексеевич Таран. Я бросился ему навстречу.

Со всех сторон сбегались лётчики, техники, командиры. Все спешили поздравить с благополучным прибытием отважных советских лётчиков, только что завершивших сложный беспосадочный перелёт через Северное море и Скандинавию.

Таран взглядом отыскал меня в толпе. Я подошёл к нему и поздравил с благополучным завершением перелёта.

– Командир корабля? – спросил он весело.

Я ответил утвердительно.

– Летаешь?

– Да, вот только на этой неделе дают машину и экипаж… А пока – вторым пилотом.

Мельком глянув на грудь моей гимнастерки, Таран крепко пожал мне руку: в числе прочих лётчиков нашей группы я к этому времени получил орден Красной Звезды за участие в Курской операции.

В плену у своих

Долгожданный день пришёл: в моё распоряжение наконец поступил тяжёлый транспортный самолёт, двухмоторная машина.

К исполнению своих командирских обязанностей я приступил с чувством радости и гордости: вон какую машину мне доверили!

В глубине души была и тревога: справлюсь ли, оправдаю ли доверие? Теперь я, командир корабля, лично несу полную ответственность за выполнение каждого очередного задания, за жизнь экипажа и пассажиров, за сохранность материальной части и грузов.

Доверенный мне самолёт был включён в группу, которая базировалась в Миллерове. Отсюда мы должны были обеспечивать всем необходимым Семнадцатую воздушную армию, ведущую в эти дни наступательные бои. С прифронтового аэродрома в Миллерово нам предстояло на рассвете вылетать за грузом в один из приволжских городов, принимать на борт запасные части и снаряжение. Загрузившись, мы летели прямо на фронт, а оттуда возвращались на свою оперативную точку. Рейсы были довольно большие, до девятисот километров.

Я летал только в дневное время, так как к самостоятельным ночным полетам меня пока не допускали.

Мы старались летать в любых метеорологических условиях: Семнадцатая армия не должна была испытывать никаких перебоев в снабжении. Связь со своей базой поддерживали по радио с борта самолёта.

Однажды, приземлившись на прифронтовом аэродроме, наш экипаж, как всегда, разгрузился. Время шло к вечеру, а до Миллерова оставалось ещё более полутораста километров. Надо было спешить.

Неожиданно получаю приказ из штаба армии: задержаться до наступления сумерек и принять на борт полковника, имеющего срочное важное поручение в тыл.

Начало темнеть, когда мы поднялись в воздух. Лететь предстояло около получаса – сущий пустяк по сравнению с тем, что я успел налетать за этот день. Вначале всё шло хорошо. Но, подлетая к самому Миллерову, я увидел зарево пожара, вспышки орудийных разрывов в воздухе. На земле пылали факелы рвущихся бомб. Фашистские хищники налетели на станцию и на аэродром.

Нам лезть в это пекло, конечно, не следовало, разумнее было переждать. Но где? К этому времени уже совсем стемнело. Сесть? Некуда. В воздухе ждать окончания налёта? Но хватит ли бензина? Однако иного выхода не оставалось. Я развернул машину и в стороне от города стал описывать круг за кругом, ожидая прекращения боя. Фашисты заходили на цель эшелон за эшелоном, наши прожекторы настойчиво прощупывали небо, неумолчно стукали зенитки и рвались снаряды. Стрелка бензиномера на машине между тем подходила к нулю. Надо было садиться. Посоветовавшись с экипажем, я рискнул тянуть на свой аэродром, зайдя на него с другой стороны, противоположной той, где шёл бой.

Однако не успели мы приблизиться к своему аэродрому, как налетел ещё один отряд фашистских бомбардировщиков, и бой разгорелся с новой силой.

Кругом – бесчисленные молнии и громы разрывов. Мечемся из стороны в сторону в лучах прожекторов. Свои же зенитчики бьют по нас напропалую. Единственное, что нам оставалось, – нырнуть к земле.

С силой я отдал от себя штурвал, и самолёт, клюнув носом, понёсся вниз. Уже над самой землёй удалось мне вывести машину из пикирования, и я потянул её к своему аэродрому на бреющем полёте: так было всё-таки безопаснее.

Неожиданно чихнул мотор. Впрочем, этого следовало ожидать – горючее было на исходе. Оставались считанные минуты. Садиться куда угодно и как угодно, только садиться!

Механик включил фары. В свете их лучей под крылом промелькнул кустарник, овраги, снова кустарник. Наконец как будто ровная площадка.

– Шасси! – подаю команду механику.

Шасси выпущены, колёса касаются земли, машина катится по инерции. Едва успеваю затормозить и остановить самолёт в нескольких шагах от какого-то оврага. Экипаж вздохнул с облегчением, я украдкой отёр с лица холодный пот.

Мы осмотрелись: самолёт приземлился в поле, на границе пустыря, поросшего травой и пересечённого оврагом.

До рассвета всё равно делать было нечего, и мы стали устраиваться на ночлег. Разостлав в кабине самолёта чехлы от моторов, шинели и ватники, мы уснули мёртвым сном. Но отдыхать нам суждено было недолго.

Едва успел я смежить глаза, как послышались какие-то звуки. Я не мог понять, откуда они. Может быть, это сон? Звуки становились всё яснее. Я приподнял голову со свёрнутой валиком шинели, прислушался. Что такое: сам себе не верю – вокруг самолёта отчётливо раздавались женские голоса.

– Вот где он притаился, гад! – звенел чей-то высокий голос.

– В небе разыскали, так думают на земле не сыщем! – отвечал ему другой.

– Фрицы небось уже сбежали! – с сожалением заметил первый голос.

Луч карманного электрического фонаря скользнул снаружи по борту кабины.

– Нет, спят, гады! Ишь где расположились на отдых! На советской земле!.. Эй, выходи! – приказали нам сразу несколько голосов.

Тут одна из женщин сильно стукнула каким-то тяжёлым предметом по обшивке фюзеляжа. Я вскочил на ноги и подошёл к окну. Самолёт наш был окружён девушками, одетыми в военную форму, вооружёнными автоматами.

– Эй, выходи, стрелять будем! – кричала как раз та, что стучала прикладом винтовки по самолёту.

Шум, поднятый воинственными девушками, разбудил остальных членов экипажа, вместе с ними и нашего пассажира. Все вскочили на ноги и, протирая глаза, прильнули к окнам.

А старшая среди девушек, колотя автоматом в дверь, продолжала покрикивать:

– Эй, выходи попроворнее, нечего придуриваться! Не то перестреляем, как зайцев!

Стрелок наш, парень горячий, да ещё вдобавок не вполне проснувшийся, кинулся было к пулемётной турели, однако полковник вовремя остановил его:

– Опомнись! Это же свои, видишь – наши зенитчицы. Сейчас я с ними договорюсь, недоразумение выяснится. Открывай дверь, спускай трап!

Но полковник напрасно надеялся на свой авторитет – с девушками договориться оказалось невозможно. Когда наш пассажир начал спускаться по трапу, на его грудь сразу нацелилось несколько автоматов, и тот же звонкий девичий голос крикнул:

– Руки вверх! Ишь ты, ещё советским полковником вырядился!

Глядим, наш пассажир, бывалый боевой офицер, покорно поднимает руки, позволяет себя обыскать и безропотно отдаёт пистолет. Здесь, на земле, среди нас полковник являлся старшим, так сказать, начальником нашего маленького гарнизона. Естественно, мы все последовали его примеру.

Когда стрелок наш попробовал огрызнуться, заявить, что не отдаст личного оружия, полковник тут же одёрнул его:

– Брось упрямиться! Они действуют по уставу… В штабе разберёмся!

Окружённые тесным кольцом девушек, которые держали автоматы на изготовку и торжественно навесили на себя «трофейное» оружие, мы поплелись по еле приметной, уходящей в кусты тропке.

Я попытался урезонить наших мучительниц:

– Послушайте, девушки, что же это вы безобразничаете? Ведь мы же свои, советские лётчики! Разве вы не видели красных звёзд на крыльях машины?

– Красные звёзды всякий может намалевать! – отрезала старшая из зенитчиц. – Если бы вы были свои, не стали бы в нас бомбами швыряться!

– Погодите, – настаивал я, – давайте вернёмся, рассмотрите получше самолёт: ведь он гражданский, транспортный, на нём и бомбодержателей-то нет! Разберитесь, а потом уже горячитесь!

– Зачем нам разбираться, – возразила девушка упрямо, – на то есть начальство, чтобы разобраться…

По мере того как проходило у нас чувство растерянности, вызванное внезапным нападением своих же, советских девушек, нас постепенно начинал разбирать смех. Вот так происшествие! Не ровен час, дойдёт вся эта история до нашей базы – проходу нам не дадут. Засмеют!

Мы сначала подтрунивали друг над другом, затем начали посмеиваться и над нашими конвоирами. Но не тут-то было…

– Разговоры прекратить! – прикрикнула старшая зенитчица. – Шире шаг! На допросе разговоритесь.

Мы умолкли. Девушки же продолжали весело переговариваться между собой. Из их разговоров мы поняли весь комизм положения, в котором очутились. Оказывается, часть фашистских бомбардировщиков была занята подавлением огня наших зенитных батарей. В это время досталось и зенитчицам. Но вот прожекторы взяли нас в клещи, и девушки открыли по нашей машине беглый огонь. Сейчас они глубоко были убеждены в том, что, во-первых, мы их бомбили, во-вторых, что они нас сбили: они сами видели, как наш самолёт «падал». Видимо, такое впечатление создалось у них в момент, когда, уходя от огня наших зениток, я перешёл в пикирование.

Именно так девушки и доложили командованию. Зенитчицам приказано было разыскать остатки подбитого самолёта, а экипаж, если он уцелел, взять в плен и доставить в штаб. Этот приказ они и выполняли…

Одна из зенитчиц, лишь только нас взяли в плен и разоружили, помчалась верхом в штаб доложить, что задание выполнено. Возле самолёта девушки оставили караульных. И вот мы, советские лётчики, идём под конвоем советских же зенитчиц – и смешно и грустно!

Эх, и моторы-то они не дали нам зачехлить…

На командном пункте, в блиндаже, усталый, с опухшими от бессонницы веками подполковник глянул на нас и улыбнулся:

– Садитесь, товарищи. Видали, в каком переплёте мы сегодня побывали? Не меньше ста бомбардировщиков на нас этой ночью налетало!.. – Потом, обращаясь к старшей зенитчице, сказал спокойно: – Вы правы, и эти ребята правы: это наши лётчики. Спасибо за службу, девушки, но тут недоразумение. Вы можете быть свободной, товарищ старшина. Отдыхайте: я знаю этот экипаж – он базируется у нас, в Миллерове.

Девушка густо покраснела. Видно было – нелегко у неё на душе. Пересилив себя, она подошла ко мне и протянула руку:

– Простите меня, товарищ командир корабля, что я приняла вас за фашиста. Я оскорбила вас невольно…

Я крепко пожал руку этой мужественной девушке:

– Вы исполняли свой долг, а мы – свой. Обе стороны были правы.

Мы дружески распрощались. Командир укрепрайона проверил документы у полковника: его он видел впервые. После короткого отдыха мы были уже на своём аэродроме.

Так, без предварительной подготовки, я стал командиром тяжёлого корабля, летающего ночью.