Текст книги "10000 часов в воздухе"

Автор книги: Павел Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Павел Михайлович Михайлов
10000 часов в воздухе

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Более двадцати лет прошло с начала Великой Отечественной войны. Многое изменилось в мире с того времени. Но чем дальше уходят в историю суровые годы войны, тем полнее раскрывается великий подвиг советского народа, вынесшего на своих плечах основную тяжесть борьбы с гитлеровскими полчищами. В первых рядах бойцов страны социализма были наши славные авиаторы.

Вышло немало хороших книг о том, как беззаветно сражались лётчики истребительной, штурмовой и бомбардировочной авиации. О боевых делах пилотов гражданской авиации, летавших в грозном фронтовом небе на безоружных транспортных машинах, доставлявших партизанам боеприпасы, медикаменты, вывозивших под огнём противника раненых и больных, написано до обидного мало. Книга Героя Советского Союза Павла Михайловича Михайлова «10000 часов в воздухе» в известной степени восполняет этот пробел в нашей литературе о минувшей войне. Автор её – боевой лётчик, все военные годы не выпускавший из рук штурвала транспортного самолёта, – был желанным вестником Большой земли в партизанских отрядах, действовавших и в Пинских болотах, и в горах Югославии. Он скрывался в облаках от вражеских истребителей, ускользая от зенитного огня, ходил бреющим полётом над сушей и морем, во тьме ночной разыскивал партизанские костры и сажал самолёт на крошечных «пятачках». Обо всём этом он рассказывает просто, доходчиво и очень интересно. П. Михайлов повествует и о боевых эпизодах, участниками которых были его соратники – замечательные советские лётчики Таран, Шорников, Еромасов, Езерский, Павлов и другие. Это придает книге объёмность, расширяет рамки воспоминаний.

И в годы войны, и в мирные дни П. Михайлов – в авангарде советских гражданских пилотов. Он одним из первых лётчиков освоил полеты на новых турбореактивных самолётах, участвовал во многих дальних перелётах и в пределах страны и за её рубежи, в том числе и за океан. Обладая острым взглядом, большой наблюдательностью, автор даёт яркие зарисовки лётных будней и в воздухе, и на аэродромах городов, которые ему довелось посетить, рисует запоминающиеся портреты товарищей по авиационной профессии.

Листая страницы этой книги, читатель узнает, как «наживались» советскими пилотами миллионы километров воздушного пути (у самого Михайлова налёт приближается к 4 миллионам), как нелегко было проводить тысячи часов в воздухе. Читатель поймет, что путь авиатора – это не лёгкий «путь к славе», а дело, которое требует мужества, настойчивости и упорного труда. И думается, что этот правдивый рассказ о боевых и трудовых буднях советских лётчиков пробудит у кого-нибудь из юных читателей этой книги желание вступить в ряды покорителей воздушных и, может быть, межпланетных просторов.

Книга «10 000 часов в воздухе» – не роман и не повесть, а документальные записки о недавнем прошлом и настоящем. Это второе, исправленное и дополненное, издание популярной книги известного лётчика. Вероятно, её можно было бы и назвать иначе – ведь Михайлов провел в небе уже около 12 000 часов.

Со времени выхода в свет первого издания «10 000 часов в воздухе» прошло пять лет. Жизнь не стояла эти годы на месте, и П. Михайлов много летал, встречался с известными людьми, побывал в новых странах. Вырос за эти годы наш Аэрофлот, появились в советском небе новые гигантские воздушные корабли. Не рассказать обо всём этом было просто нельзя. И автор правильно сделал, что переработал свою книгу, кое-что сократил и многое добавил. Она стала более злободневной, познавательной, интересной.

Герой Советского Союза М. ВОДОПЬЯНОВ

К ШТУРВАЛУ САМОЛЁТА

Земляки встречаются в небе

… Этот телефонный звонок в полдень 12 апреля 1961 года меня не удивил. В то памятное в мировой истории утро, когда человек прорвался в космос, советские люди, гордые и счастливые тем, что первым космонавтом оказался их соотечественник, поздравляли друг друга, обнимались и целовались на улице, звонили друзьям.

– Поздравляю тебя с первым космическим полётом! – сказал в трубку товарищ.

– Спасибо! И тебя тоже!

– Но тебя вдвойне!

– Почему? – спросил я, не понимая, в чём дело.

– Потому, что майор Гагарин – твой земляк, он тоже смоленский, из Гжатска…

Газеты, радио, телевидение сообщали всё новые и новые подробности полёта и биографии космонавта, ставшего первым Героем Вселенной. И чем больше узнавали мы их, тем больше восхищались Гагариным, тем горячей становилось желание увидеть его, поговорить с ним.

«Хорошо бы встретиться с земляком, – думал я. – Но куда уж там, он так занят… Нас много, а он один…»

В канун первомайских праздников я собирался в очередной полёт в Прагу. Вечером жена рассказала, что слышала сообщение по радио о том, что Юрий Гагарин по приглашению чехословацкого правительства завтра летит в Прагу.

– Может быть, с тобой?

– При чём тут я? Мы будем выполнять обычный рейс по расписанию, а Гагарин, видимо, полетит специальным самолётом.

Хоть я и не надеялся на долгожданную, встречу, но всё-таки екнуло сердце: а вдруг!..

На аэродроме было заметно особое оживление. Около аэровокзала много корреспондентов. Среди собравшихся узнаю знакомого генерала, одного из первых Героев Советского Союза, Николая Петровича Каманина. Говорят, он руководит отрядом космонавтов.

Меня зовут как командира экипажа самолёта «ТУ-104» представиться Ю. А. Гагарину. Я жму ему руку и смотрю на его молодое, красивое, типично русское лицо, в котором отражаются одновременно железная воля и душевная мягкость, сила и одухотворенность, скромность и жизнерадостность. Таким я его и представлял – Гагарин оказался необычайно славным парнем.

Самолёт переполнен. С нами летят студенты из ОАР – довольно шумный народ, не менее экспансивные туристы из Южной Америки, итальянцы, французы, а также группа советских граждан, направлявшихся в Италию.

Все узнали, что их спутник – сегодня самый знаменитый человек на Земле. Ещё не успели мы полностью набрать заданную высоту, как чуть ли не все пассажиры бросились к носу самолёта, чтобы приветствовать Юрия Алексеевича, получить от него автограф, запечатлеть его на фотоплёнке.

Подумать только, как повезло пассажирам самолёта № 42389, рейса № 05, – встретиться с космонавтом, да ещё на высоте в девять тысяч метров!

Шум, гам, все сгрудились в первом салоне, где сидел космонавт. Может быть нарушена центровка самолёта. Пришлось, в целях безопасности, наводить порядок – настойчиво просить пассажиров занять свои места. Вот пробивается вперёд коренастый корреспондент чехословацкой газеты «Руде право». Он спешит сделать снимки: ведь рейс, соединяющий две столицы, – Москву и Прагу, длится немногим больше двух часов.

Надо что-то делать. Выход найден! Приглашаю Гагарина в пилотскую кабину и захлопываю дверь.

И здесь ему нет покоя. Молодой ещё лётчик Владимир Александрович Нефёдов не то в шутку, не то всерьёз спрашивает, как ему записаться в космонавты.

– Сколько вам лет?

– Тридцать два.

– Парень вы вроде крепкий, и ростом подходящий, не выше меня… Пишите заявление! – в тон ему отвечает Гагарин и фотографируется на память с будущим космонавтом.

Штурман допытывается, не нарушал ли воздушные пространства разных государств космический корабль «Восток», пересекая все земные границы мира.

– Думаю, что нет, – улыбается Гагарин. – Воздушное пространство по международным правилам считается до высоты полёта артиллерийского снаряда. Я летел раз в тридцать выше, чем идёт «ТУ-104», а во сколько раз выше снаряда – и сказать не могу. Мне довелось облететь земной шар без всяких разрешений и виз, но за границу по приглашению направляюсь впервые. И, представьте себе, волнуюсь даже больше, чем во время космического полёта.

Я заметил, каким взглядом поглядел Гагарин на приборную доску, и, как лётчик, сразу понял его. Каждому пилоту хочется поближе познакомиться с новой машиной.

Я предложил Гагарину правое кресло пилота. Пусть покрутит штурвал «ТУ-104», хотя бы на пять минут почувствует себя хозяином воздушного корабля, а не пассажиром.

По правилам мне этого делать не следовало. Но я подумал о том, что риска нет никакого: пилот за левым командирским штурвалом сидел, мог контролировать каждое движение, каждый поворот и если бы понадобилось, то в то же мгновение поправить его. Но этого делать не пришлось.

Гагарин внимательно следил за приборами, четко реагировал на их показания, строго вёл «ТУ-104» по курсу, на заданной высоте. Словом, чувствовалось, что сидит за штурвалом настоящий лётчик.

Вскоре ему пришлось освободить пилотское кресло.

– Вас вызывает пражское радио, – позвал Гагарина наш бортрадист.

Юрий Алексеевич подошёл к аппарату, пристегнул ларингофон, надел наушники. Он тепло приветствовал чехословацких радиослушателей и обстоятельно отвечал на вопросы журналистов из Праги, которые вели это необычное интервью с космонавтом, находившимся ни на земле, ни в космосе. Мы шли на высоте девять тысяч метров.

Я спросил, как ему понравился наш корабль.

– Вы, надеюсь, не обидитесь, – сказал он мне, улыбаясь, – ракета всё-таки лучше, чем любой самый хороший реактивный самолёт.

Конечно, я не обиделся.

Путь нашего корабля лежал над родной и милой нам обоим Смоленщиной, где прошло наше детство. Я показал Юрию Алексеевичу Гжатск. Теперь этот город на Смоленской земле стал знаменит на весь мир, как родина первого космонавта! Каждый поезд останавливается здесь на 5 минут!

– У нас много знаменитых земляков! – заметил Гагарин.

– Конечно, – подхватил я. – Вон, видите, впереди Волочёк – бывшее имение героя Севастопольской обороны адмирала Нахимова. Чуть подальше, в излучине Днепра, в поместье Каменец жил когда-то фельдмаршал Кутузов. В двадцати километрах отсюда – имение, где писатель Грибоедов провёл свою юность…

Всё мелькало быстро-быстро, как на киноэкране. Ведь мы шли со скоростью 15 километров в минуту. Если для меня, не раз пролетавшего по этой трассе, всё было знакомо в подробностях, то для Гагарина всё было ново и интересно.

Мы вспоминали один за другим славных сынов Смоленщины – первого русского авиатора Михаила Ефимова, советского стратонавта Георгия Прокофьева, творца вертолёта академика Бориса Юрьева и многих других.

– Вот здорово! – воскликнул Гагарин. – Крылатые земляки встретились в воздухе, и не где-нибудь, а над родными местами!

Не утерпел я и показал ему с высоты и маленькую деревушку Гришково, где я родился в 1917 году.

Деревенька наша, расположенная на берегу Днепра, состояла всего-навсего из двух улиц: продольной и поперечной. Если на них посмотреть с воздуха, они напоминают букву «Т» – посадочный знак, так хорошо знакомый каждому лётчику. Приземляясь на аэродроме где-нибудь в чужих, далёких краях и глядя на это «Т», я всякий раз вижу перед собой родное Гришково.

…Не могу не вспомнить ещё одного смоленского земляка – замечательного советского поэта Александра Твардовского. Он писал как-то, что у большинства людей чувство родины в обширном смысле – родной страны, отчизны – дополняется ещё чувством родины малой, родины в смысле родных мест, отчих краёв, района, города или деревушки. «Эта малая родина, – замечал поэт, – со своим особым обликом, со своей – пусть самой скромной и непритязательной – красой предстаёт человеку в детстве, в пору памятных на всю жизнь впечатлений ребяческой души, и с нею, этой отдельной и личной родиной, он приходит с годами к той большой родине, что обнимет все малые и – в великом целом своём – для всех одна».

На «малой» родине

Детство! Счастливое и безмятежное или трудное и суровое, оно одинаково дорого нам.

Первые воспоминания о себе, смутные и невесёлые, – это и воспоминания об отце. В моей памяти отец навсегда остался человеком ласковым, добрым, но очень больным. Помню такую картину.

Июль. Яркое солнечное утро. Мать ушла в поле, меня оставила с отцом.

– Паша, ты бы мне горошку нарвал в огороде, – слышу слабый голос отца. Он лежит на кровати бледный, измождённый.

Быстро бегу на огород, отыскиваю грядку с горохом и тащу отцу горсть сладких зелёных стручков.

Он ест их с наслаждением и просит:

– Поешь и ты со мною, сынок!..

Знал отец, что в семье нет других лакомств ни для него, тяжелобольного, ни для нас, ребят…

Подробнее о своём отце – труженике и неудачнике – я узнал уже из рассказов матери. Мне ещё и четырёх лет не исполнилось, когда он умер.

Одна заветная мечта была у отца: вырваться из нищеты, «выбиться в люди». Не мог прокормить семью крохотный клочок земли, который принадлежал нам до революции. И каждый год, едва заканчивались полевые работы и был собран скудный урожай, отец вместе с дедом Захаром на всю зиму уходили в Петербург – тогдашнюю столицу Российской империи. Там они нанимались к подрядчикам на строительные работы.

Не нравилось отцу в городе, манили его к себе родные поля. И, как только наступала весна, он возвращался обратно в Гришково.

После Октября сбылась заветная мечта отца: прирезали нам земли, и отец перестал уходить в город на заработки. Все силы отдавал он теперь своему крестьянскому хозяйству. Но сил уже оставалось мало. Нужда и тяжёлый труд свалили его раньше времени.

После смерти отца все заботы о нас, детях, о хозяйстве легли на плечи матери. Нелегко ей, бедной, приходилось в ту пору. Чтобы свести концы с концами, она не только работала от зари до зари на своём поле, но ещё нанималась на подёнщину. Тут и на мою долю выпала забота. Я должен был помогать матери – нянчить младшую сестрёнку Шуру. Конечно, присмотреть за ребёнком – труд небольшой. Тяжелее было другое – смотреть, как беззаботно носятся по деревне мои сверстники. Вот так бы и помчался вслед за ними! Да разве бросишь Шурку!..

Первой нашей ребячьей забавой были игры на реке. Летом мы то и дело бегали к Днепру: купались, удили рыбу. Зимой же целыми днями носились по звонкому, гладкому льду, забывая обо всём на свете. Настоящих коньков ни у кого из нас и в помине не было. О них мы только могли мечтать. Но и на самодельных «снегурках» – лаптях с намоченной и подмороженной подошвой – выделывали такие трюки, которые могли бы удивить и чемпиона фигурного катания. Позднее я смастерил себе более удобные коньки. Сухое берёзовое полено разрезал вдоль, обтесал топором, остругал ножом, а скользящую поверхность отшлифовал стеклом так, что блестела не хуже зеркала. Получились коньки – ставь хоть рядом со стальными, фабричными. Лихо я катался на них. Ребята завидовали. Но один раз «снегурки» крепко подвели меня!

На самой середине Днепра у нашей деревни течение было такое сильное, что река здесь не замерзала даже в самые лютые морозы. Молодечеством у нас, ребят, считалось подкатить с разгона к самой полынье, круто развернуться и нестись обратно к берегу. Гурьбой, по команде, соскользнули мы однажды с крутого берега и помчали к середине реки. Одним рывком я вырвался вперёд. Дух захватывало – нёсся стрелой. Но у самой воды коньки забуксовали. Не успел и опомниться, как кромка льда подо мной треснула и меня понесло под лёд…

Плавал я, как и все наши деревенские ребята, ловко. Заработав изо всех сил руками и ногами, я быстро вынырнул из воды, уцепившись за кромку льда. Но выкарабкаться наверх было трудно, течением снова уносило под лёд. Помню, как я отчаянно барахтался и кричал. К счастью, товарищи мои не растерялись. Цепочкой, ухватившись друг за друга, разлеглись они по льду до самой воды. Передний протянул мне конец шарфа. Крепко держась за него, я подтянулся из последних сил и выполз на крепкий лёд.

Одежда на мне обледенела. От холода и испуга зуб на зуб не попадал.

Стремглав кинулся я к нашему школьному сторожу, доброму деду Трофиму. Старик только ахнул, когда увидел меня, и, раздев, тут же загнал отогреваться на печь.

Долго я пробыл у деда Трофима. Домой пришёл лишь под вечер как ни в чём не бывало. Матери не оказалось дома: она в тот день работала у Ковалдиных. Эти богачи у нас чуть ли не помещиками считались: имели много земли, большой сад, держали несколько коров и сытых коней. На посев и уборку нанимали батраков. Мать моя ходила к Ковалдиным на подённую работу: мыла полы, таскала воду, поила скотину.

Иногда мать брала меня с собой. Я видел, как живут эти, первые в округе богатеи – совсем не так, как большинство гришковцев. У нас, например, сплошь да рядом хлеба не бывало, а у Ковалдиных постоянно пекли вкусные пироги. «Почему же у Ковалдиных, – думал я, – пироги и в будний день не хотят есть, а для нас они даже в праздники – лакомство?»

Много новых мыслей вызывали и наши деревенские сходки. Правда, с этих сходок взрослые нас гоняли, но мы знали, что разговоры о том, что пора избавиться от кулацкого засилья, в деревне в последнее время раздавались всё громче. Как и всюду в стране, в жизни нашего Гришкова назревал великий перелом. После Октябрьской революции между крестьянами разделили помещичьи земли, но кулаки-богатеи всё ещё оставались в силе, и деревенская беднота во многом по-прежнему зависела от них. Лишь в 1924 году у нас произошёл новый передел земли – землеустройство, как говорили тогда. Кулаков прижали. Землю распределили по количеству едоков в семье.

Я становлюсь взрослым

Моей матери досталось целых пять десятин земли.

Большое это было счастье для семьи, но я, признаться, особенной радости не чувствовал, потому что с этой поры и мне пришлось стать настоящим работником. На подённые работы мать перестала ходить – времени не хватало, чтобы со своим хозяйством справиться: в семье, кроме матери, не было ни одного взрослого работника. Кто жил прежде в деревне, тот знает, как трудно без мужских рук переделать тяжёлую крестьянскую работу.

С ранней весны и до поздней осени, от зари и до зари, работали все мы от мала до велика в поле. Вместе с матерью и сёстрами трудился и я. Все приходилось делать; и коней водил на пахоте, и сено косил, и копнил, и снопы вязал, и картофель копал, и лён теребил…

Стал я с восьми лет настоящим помощником в семье. Читаешь теперь некрасовское стихотворение «Мужичок с ноготок» и вспоминаешь своё нелёгкое детство.

И все же работа в хозяйстве, заботы по дому не убивали в нас, ребятах, своё, живое, задорное.

Во мне это мальчишеское начало было так же живуче, как и у тех моих сверстников, которым не надо было слишком много трудиться. В то время как я работал, многие мои товарищи беззаботно играли. Тянуло меня неудержимо к ним, но я понимал – нужно помогать матери.

Выход был всё же найден – мать стала мне давать задание «на урок»: столько-то связать снопов или такую-то полоску прополоть. Выполнишь задание – свободен! Выполнять «урок» помогали мне мои дружки. Самый закадычный из них – Митька – стал председателем своеобразной ребячьей «артели взаимопомощи». По его зову ребята прибегали помогать и мне и другим, у кого оказывалось много дел по хозяйству. Дружно, коллективом принимались за дело, а потом все вместе отправлялись к Днепру.

После окончания полевых работ, когда весь хлеб был смолочен, свободного времени становилось много. Хорошо, если осень выдастся погожая. А как пойдут дожди, слякоть, забьёмся, бывало, по избам и сидим. Не очень-то разгуляешься по лужам в лаптишках! В такие тоскливые дни каждый из ребят придумывал для себя какое-нибудь занятие. Я пристрастился к лепке, прельщали меня на ярмарке ярко раскрашенные глиняные игрушки. Часами просиживал я у окна, дожидаясь хорошей погоды, и лепил, лепил из глины всяких петушков, лошадок и даже целые дома с колоннами, какие видел на декорациях ярмарочных балаганов.

Единственным ценителем моего «искусства» была моя младшая сестрёнка Шура. Только я за глину, а она тут как тут. Высунув от восторга язык, сидит и с восхищением наблюдает за работой, не смея пальчиком прикоснуться к моему глиняному богатству.

Позднее это искусство лепки не раз выручало меня. Но об этом я ещё расскажу.

Лепку вскоре заменило другое увлечение. Как-то наш мирской пастушонок Петя подарил мне нож, сделанный из обломка косы. По тем временам в нашей глуши это было целым состоянием. Полпуда ржи надо было отдать за такой нож. Счастливый обладатель этого бесценного инструмента, я начал трудиться над обрубками дерева. Сначала получались не совсем гладкие кубики, ружья и кинжалы. Потом дело пошло. Начали выходить довольно занятные и сложные игрушки: сани, телеги, мельницы с движущимися крыльями. Однажды даже удалось вырезать миниатюрную льномялку со станиной, зубчатыми валами и ручкой.

Резьба по дереву – нелёгкое занятие. Руки вечно в порезах, ссадинах. Зато как же я гордился, когда моим мастерством любовались не только сверстники, но даже взрослые. Я так увлёкся резьбой, что и в хорошую погоду перестал выходить на улицу. За эту привязанность к художеству дружки дали мне обидную кличку: «тихоня». Задетый за живое, я забросил свой нож и снова проводил целые дни на улице. Игра в снежки, катание с горки, коньки опять захватили меня. Это была последняя моя вольная зима. Весной и летом меня ждала работа, а осенью я пошел в школу.