Текст книги "10000 часов в воздухе"

Автор книги: Павел Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

«Сюрпризы» мистера Поукера

Вскоре наша эскадрилья перебазировалась на югославскую территорию. Боевые вылеты мы теперь производили с аэродрома Земун, расположенного в живописной излучине одного из притоков Дуная.

Был конец апреля 1945 года, наши войска вели бои на подступах к Берлину. На прежнюю базу – в Бари – советские пилоты летали теперь, как правило, от случая к случаю. Один такой вылет выпал и на долю нашего экипажа.

Наш самолёт налетал без ремонта около шестисот часов. Материальная часть машины, особенно её винто-моторной группы, поизносилась, пришла пора становиться на полный ремонт. Техническое обслуживание наших машин, по заключённому соглашению, должны были производить союзники. Поэтому мы договорились, чтобы ремонт нашей машины произвели в американских мастерских в Бари.

С главным инженером этих мастерских мистером Поукером мы были знакомы ещё раньше; он не принадлежал к числу наших близких друзей, но, как нам казалось, симпатизировал советским лётчикам. Во всяком случае, Поукер всегда был корректен и приветлив с нами.

Прибегать же к его технической помощи было сущим удовольствием. Обратится, бывало, к мистеру Поукеру наш инженер, покажет повреждённые детали, а то и целый агрегат попросит отремонтировать. Посмотрит американец, поморщится, покачает головой и прикажет немедленно выбросить на свалку, а сам тут же распорядится отпустить новые со склада.

– Приходите через три часа, – скажет Поукер, – всё будет готово!

И ни разу он нас не подвёл. А инженера даже в пот бросало: такая расточительность! По наивности щедрость мистера Поукера мы принимали за признак особого расположения к советским лётчикам. Нам и в голову не приходило, что американцы предпочитают повреждённую деталь заменить новой хотя бы только потому, что считают более выгодным выпустить лишнее количество запасных частей, нежели содержать ремонтные мастерские.

Мистер Поукер принял нас, как всегда, чрезвычайно любезно, поздравил с успехом советских войск под Берлином, обещал ремонт нашей машины закончить к 1 мая. Это и меня устраивало: я предполагал вылететь обратно, как только отремонтируют самолёт, чтобы провести праздник вместе со своими товарищами.

– Надеюсь, – сказал Поукер, – мы с вами встретимся скоро на Дальнем Востоке, будем вместе японцев бить!

– Правильно, – шутливо отвечали мы, – можно даже так сделать: летите с нами 1 мая через Москву, прямо на Дальний Восток!

Мистер Поукер с удовольствием принял наше предложение: у него в Москве, в американском посольстве, работают родственники, он охотно их навестит.

– Так и полетим вместе, – продолжал американец, – а я за это время подготовлю вам такой сюрприз!.. Только ахнете!

Вокруг нас расцветала итальянская весна, но мы оставались равнодушными к её прелестям: в эти предмайские дни как-то особенно угнетало вынужденное бездействие. Наконец точно в назначенный срок самолёт наш вышел из ремонта. Рано утром мы отправились на аэродром и не без труда среди множества выкаченных из ангаров серебристых птиц отыскали свою: «Десятка» празднично сверкала свежей краской.

А тут появился на «виллисе» и сам мистер Поукер, он улыбался во весь рот.

– Ну, как мой сюрприз? – крикнул нам ещё издали мистер Поукер. – Понравился?

Вначале мы не поняли, о чём идёт речь: разговор о сюрпризе, откровенно говоря, нами был забыт. На что это: мы остолбенели! На самом видном месте, на поверхности фюзеляжа, объявилась красотка. Облачённая в весьма легкомысленный костюм, она предстала перед нами парящей в облаках в образе не то ангела, не то птицы.

– Вы знаете, кто это писал? – спросил, нимало не смущаясь и будто не замечая нашей растерянности, Поукер. – Известный нью-йоркский художник. Он у нас на базе служит сержантом. Вот мы его и привлекли!

Из деликатности мы промолчали, но твёрдо решили немедленно замазать красотку – засмеют на базе!

– Мой сюрприз, – не унимался между тем американец, – для того, чтобы ваш самолёт не затерялся в небесных просторах над японскими островами. Теперь я без труда отыщу в воздухе вашу «Десятку»…

Мы пошутили ещё немного в этом же духе, затем внимательно осмотрели отремонтированный самолёт: внешне всё было в полном порядке. Меня немного тревожило состояние пневматики: её не сменили, поверхность по-прежнему пестрела порезами, трещинами и выбоинами, которые остались от многочисленных посадок на неприспособленных партизанских площадках. Мистер Поукер развёл руками и постучал по одной из покрышек носком ботинка.

– Эта резина ещё послужит вам! – заметил он обнадёживающе. – Да я и не мог тут ничем вам помочь: её не значится в калькуляции – пришлось оставить в том виде, в каком она была.

Ещё раз поблагодарив мистера Поукера, мы отрулили в сектор своей стоянки, чтобы опробовать моторы. Всё казалось в абсолютном порядке.

Успокоившись насчет ремонта, мы начали грузить запасные части, ящики с апельсинами и лимонами и тут только обнаружили, что давление в баллоне одного колеса ниже нормального. Но дефект был незначителен, и его немедленно устранила наземная команда.

Получив разрешение на полёт через Адриатику, мы взлетели. Моторы работали ритмично. Я развернулся и полетел над морем.

Впереди показался югославский берег. Мы считали себя уже дома, как вдруг, бросив привычный взгляд на моторы, я с ужасом заметил, что на мотогондоле чёрная масса плёнкой стекает вниз с крыла, по ребру обтекания. Тревога: бьёт авиамасло! Продолжать полёт небезопасно. Скрепя сердце решаю возвращаться обратно.

Стрелка давления масла начинает падать.

– Левому мотору – флюгер! – подаю команду механику.

Левый мотор выключен, лопасти его винта не вращаются, они повернуты рёбрами к встречному воздушному потоку. Теперь самолёт тянет лишь один мотор – правый. Снижаюсь. Летим над морем. Дотянем ли до суши? Неужто 1 Мая нам «праздновать» вместе с дельфинами в Адриатике?!

Повреждение левого мотора может быть только следствием небрежного ремонта. Таков был второй «сюрприз» мистера Поукера.

Но вот наконец и итальянский берег. На повышенной скорости, продолжая снижаться, лечу на аэродром Бари. Колёса мягко касаются земли. Сидящий рядом со мной механик Боря Глинский вздыхает с облегчением:

– Уф, кажется, приземлились!

Не успел я ответить Глинскому, как глухой взрыв потряс машину: сперва забросило кверху левое, а затем и правое крыло, словно какая-то невидимая сила подняла самолёт с земли. Затем машина снова опустилась и, кренясь, развернулась носом по ветру…

– Вот тебе и приземлились! – сказал я механику.

Самолёт был изувечен: лопасти винтов согнуты в бараний рог, вместо правого колеса опорой для машины теперь служила непосредственно консоль крыла. В таком виде, с поднятым кверху крылом, самолёт, движимый силой инерции, продолжал тихо скользить по грунтовой поверхности взлётно-посадочной полосы аэродрома.

– Вот вам и третий «сюрприз» мистера Поукера! – воскликнул штурман.

Я вышел из машины сам не свой: вот так первомайский подарок Родине! Взглянув в последний раз на искалеченный, распластавшийся на земле, как подбитая птица, самолёт, я побрёл прочь.

Вины за собой не чувствовал никакой, а между тем получилась неприятность. В эти минуты я был совершенно невменяем.

Товарищи догнали меня, взяли под руки и подвели к подоспевшему «виллису». Я смутно представляю, как мы уселись, куда поехали.

– А что с самолётом? – спросил я, с трудом приходя в себя.

– Всё в порядке! – успокоил меня Боря. – Американцы уже подцепили его тягачом, потащили чинить… Поставят на ноги – и полетим!

– Вряд ли теперь полетим, – ответил я. – Уж скорей поплывём на пароходе. После таких приземлений не летают!

«Сюрприз» мистера Поукера! – вертелось у меня в голове. – А при чём здесь Поукер? Не пеняй на зеркало, говорит русская пословица, коли рожа крива! Я командир корабля, я один и в ответе!»

Нас разместили в вилле. Товарищи сели есть, а мне и кусок в горло не лезет. Измученный раздумьями, я вышел в сад.

К вечеру прибыл переводчик, вручил мне акт аварийной комиссии. Комиссия утверждала, что авария произошла якобы потому, что пилот не справился с посадкой самолёта на одном моторе в сложных условиях сильного ветра, в результате чего в самолёте оказалось поломанным правое шасси и погнута консоль.

Такая односторонняя оценка аварии была неверна, а потому и несправедлива. Но мне и без того было тяжело. Я решил ничего не предпринимать.

Иначе отнеслись к решению комиссии мои товарищи. Боря Глинский вместе с инженером направились на аэродром. Не прошло и часа, как за стеной раздался голос радиста, передающего на нашу базу сообщение:

«…после приземления с одним работающим мотором произошёл взрыв баллона левого колеса, в результате чего самолёт креном подбросило кверху. Под действием сильного, порывистого ветра самолёт взмыл вверх и приземлился на одно правое колесо, ферма которого сложилась. В итоге – погнуты лопасти винта и повреждена консоль. Самолёт ремонтируется».

Примерно так я и сам рисовал себе причины постигшей меня неудачи. Но тут меня взорвало: ведь есть же акт! Кто смеет выгораживать меня? К чему эта опека!

Я готов был кинуться к радиооператору, остановить его: зачем приглаживать факты? Сообщайте так, как записано в акте!

Моё намерение предупредил Боря Глинский. Он сообщил, что прежний акт уничтожен и вместо него составлен новый, что содержание этого, второго, акта и передают сейчас на базу. Причём текст акта, заметил Глинский, был изменён главным образом под давлением мистера Поукера.

Это был четвёртый «сюрприз», который преподнёс нам американец в течение одного и того же злополучного дня. А я, каюсь, перестал было считать его порядочным человеком! Впрочем, мистер Поукер и себя не обидел: он умолчал о причинах выхода из строя левого мотора, как не сказал и о том, что мы требовали смены баллонов. Таким образом, американский инженер и себя выгородил, и меня не поставил в положение виновного в аварии.

И всё же первомайский праздник мы вынуждены были встречать в Бари…

День Победы

Радостные вести неслись с фронта: наши войска штурмовали Берлин. Зато никаких приятных известий не было насчёт ремонта нашего самолёта. Любезность мистера Поукера, оказывается, имела свои пределы: те дорогостоящие и наиболее дефицитные детали, которые требовались для ремонта, он без распоряжения свыше взять со склада не мог. Нам он говорил, что запрос послан, но время шло, а ответа всё не приходило. Экипаж приуныл – такие события разыгрываются в мире, а мы сидим сложа руки!

Советская комендатура в Бари решила ускорить дело. Подполковник Капранов приказал подготовить штабную машину для поездки в Рим. Живой, худощавый, с тонкой чёрточкой чёрных усов на смуглом лице, вольнонаёмный шофёр серб Симич 3 мая доложил:

– Мой корабль готов к полёту!

До Рима надо было проехать девятьсот километров. В столице Италии мне уже однажды пришлось побывать. Но на этот раз я направлялся туда не по воздуху, а по обычному наземному шоссе, правда превосходному, как и все дороги в Италии.

Симич был виртуозом своего дела и даже по самым узким и извилистым участкам вёл машину на предельной скорости.

Первая заправка – в Фодже, где расположен крупный союзнический авиационный узел и выстроен прекрасный аэродром. Отсюда союзники целыми армадами «летающих крепостей» ходили на бомбёжку Вены, Мюнхена и других городов. Из Фоджи мы выехали поздно, часа в четыре дня. Не заметили, как быстро сгустились сумерки. В каком-то небольшом городке остановились в траттории перекусить и помчались дальше. В наступившей темноте по зигзагообразной горной дороге стали подниматься к перевалу через Апеннины. Шоссе вилось вдоль склонов над глубокими ущельями, но Симич не сбавлял скорости – извилистые горные пути были привычны ему.

Крутой поворот, ещё поворот, уклон… Вдруг Симич резко затормозил машину.

– Слезай, приехали! – громко окликнул нас шофёр.

Мы вышли и осмотрели машину: одна из полуосей лопнула, соскользнувшее заднее колесо, шурша о камни, покатилось в пропасть. До Рима оставалось около полутораста километров.

– Симич, – распорядился подполковник, – оставайся! Продуктов тебе в машине хватит, а мы пошли «голосовать».

Вскоре из-за поворота блеснул свет: подъехала машина, которую мы недавно обогнали. Шофёр заметил наш сигнал – поднятые вверх руки – и затормозил. Он оказался итальянцем, а наш переводчик Коля знал только английский. Мимикой и жестами кое-как объяснились. Машина была нагружена до отказа, и шофёр смог взять только подполковника, мы же с Колей заночевали у дороги.

Лишь на рассвете другой попутной машиной добрались до Рима. Машина везла рыбу, и запах рыбы, пропитавший всю нашу одежду, долго потом преследовал нас.

В советской миссии встретились с Капрановым и составили письмо на имя союзного командующего средиземноморским театром военных действий. В нём мы просили о выдаче запасных частей для ремонта нашего самолёта.

Пока составлялась вся сложная документация, у нас оставалось порядочно свободного времени, чтобы успеть ознакомиться с достопримечательностями Рима.

Прежде всего нас повезли в открытой машине осматривать Колизей, древнеримский гигантский каменный цирк-стадион, рассчитанный на пятьдесят тысяч мест. Тут когда-то сражались гладиаторы. Здесь некогда римские императоры одним движением большого пальца руки даровали жизнь побеждённому гладиатору или повелевали добить его. Палец, опущенный книзу, обозначал смерть.

Восемь лет продолжалось строительство Колизея. По тогдашнему уровню техники это небольшой срок для такого величественного сооружения. Сейчас от Колизея сохранилось не более одной трети, но и развалины его продолжают поражать своими размерами и величавостью.

В качестве гида нас сопровождала удивительно жизнерадостная итальянская девушка Сильва – живая и подвижная, как ртуть. Она была связана с нашей миссией в Риме, подружилась с русскими и даже знала русский язык. Впрочем, в её произношении некоторые слова было довольно мудрено понять.

Побывали мы и на знаменитом римском пляже. Расположен он на месте древнеримской военной гавани Остия. Сюда из Рима ведёт автострада, одна из лучших в Европе – двадцать пять километров. Прямая, ровная – ни подъёмов, ни уклонов. Многолетние клёны, эвкалипты, дубы переплелись кронами вверху над трассой, образуя кружевной зелёный туннель. Стволы деревьев у основания обведены белыми с чёрной каймой кольцами. Такая окраска помогает водителям автомашин ориентироваться при ночной езде. На эту автостраду, чтобы не задерживать другие машины, запрещается выезжать со скоростью ниже восьмидесяти километров в час.

Не в пример нашему жалкому пляжу в Бари, римский пляж был действительно роскошен: широкая полоса мелкого кварцевого песка незаметно спускается в море, нигде ни камней, ни ям. Вокруг пляжа множество гостиниц, ресторанов, различных увеселительных учреждений. Ещё задолго до войны Муссолини выстроил здесь один из крупнейших в Европе курортных городков для привлечения иностранных туристов. Дуче знал, как выколачивать валюту!

В течение двух дней мы будто одержимые носились по Риму, знакомились с его неповторимыми памятниками духовной и материальной культуры: дворцами и храмами, музеями и площадями, досадуя, что не имеем по меньшей мере месяца времени, чтобы получить сколько-нибудь полное представление об исторических памятниках города. Гёте, долго живший в Риме, сравнивал его с морем: «Чем дальше едешь по морю, тем глубже становится оно. Это можно сказать и о Риме».

Нас заинтересовала Навонская площадь, расположенная в самом центре старой части города, с величественными дворцами вокруг. Эта площадь – излюбленное место детей для игр. А один раз в год, 6 января, в день «крещения», на этой площади устраивается детский праздник Бефаны.

В представлении итальянских ребятишек Бефана – добрая старушка волшебница, как наш дед-мороз. В «крещенскую» ночь, по местному поверью, Бефана вылезает из печки, возле которой для неё уже заранее развешиваются чулки. Хорошим детям Бефана накладывает в чулки подарки, а плохим насыпает уголь и золу.

Война пощадила замечательные памятники римской старины. Объясняется это просто: папа договорился с англо-американским командованием, что Ватикан вместе с несколькими крупными итальянскими храмами в центре города останется неприкосновенным. Благодаря этому весь центр Рима оказался вне сферы действий бомбардировочной авиации. Зато его окраины и пригороды были основательно разрушены. Всюду видны мрачные следы недавних пожарищ…

Пока Симич отремонтировал нашу машину в дорожных мастерских и прибыл в Рим, были оформлены и документы на запасные части для самолёта. Настала пора распроститься с «вечным городом».

Трогательно прощались мы с Сильвой.

– Я хочу в Россию, – говорила она, – в Москву. Мой отец – дипломат, он побывал во многих столицах мира, но говорит – самое незабываемое впечатление произвела на него Москва… Пауло, – спросила она меня, – вы скоро полетите в Москву?

– Надеюсь, что скоро!

– А меня сможете захватить с собой? Я ведь не много места займу в самолёте.

– Охотно. Только что вы будете делать в Москве?

– О, я знаю – у вас надо работать. Кто не работает – тот не ест!

– Правильно. У нас такой принцип!

– Что ж, и я буду работать!

– Что же вы умеете делать?

– Всё! На первых порах буду играть на пианино, преподавать музыку в школе. Я ведь окончила консерваторию, – ответила Сильва с гордостью.

– Раз так, – согласился я, – тогда можно… Дело только за разрешением властей, одного моего согласия для этого недостаточно, хоть я и командир корабля.

Сильва опустила голову.

– Ах, вот как, – уныло сказала она, – нужно ещё разрешение…

Я искренне сочувствовал этой чудесной девушке. Все бесконечные её разговоры о путешествии в Москву до сих пор мне казались шуткой. Только теперь я понял, что Сильва всерьёз собралась в Советский Союз. Не знаю, осуществила ли она своё желание.

Путь наш лежал на базу в Неаполь. Перемахнув через Албанские холмы, мы мчались дальше унылой равниной. Левее нас оставались осушённые ещё до войны Понтийские болота.

Все города на нашем пути – Террачина, Фонди, Формиа – были дотла разрушены бомбами. Предстояло отстраивать их заново.

До Неаполя от Рима двести тридцать километров. Симич обещает доставить нас за три часа. Чем дальше к югу, тем живописнее становится дорога: она то поднимается в горы, то опускается в равнины, то подходит к самому морю. Цветут в рощах апельсины и оливки, по склонам холмов – пестрый ковёр весенних цветов и ярких трав.

Первая наша остановка в городе Казерта; здесь расположился один из англо-американских штабов. Сюда-то и нужно доставить письмо, которое мы везём из Рима. Город этот некогда считался священным: здесь находилась старинная резиденция итальянских королей.

С бумагами в штаб отправился подполковник Капранов. Мы же втроём – Симич, переводчик и я – уселись в тени машины дожидаться его возвращения. Хотя май в Италии считается весенним месяцем, стояла удушливая жара. Во дворе было пусто, только старичок дворник усердно орудовал метлой, напевая себе что-то под нос и поднимая тучи пыли. К счастью, легкий ветерок относил её в сторону от нас.

Неожиданно из окон здания штаба во двор полетели телеграфные ленты, конфетти, записные книжки, карандаши, целые пачки писчей бумаги и вместе со всем этим – резиновые шары.

В тот же момент в стенах здания поднялся невообразимый шум; впечатление было такое, что штаб громят. Дворник взбеленился. Вначале он ещё пытался кое-как прибрать летящий сверху сор, но его становилось так много, что двор буквально стало засыпать. Тогда дворник застыл посреди двора в позе полной безнадёжности, громко бормоча по-итальянски:

– Да что, с ума они сошли, что ли? Ведь не Новый же год!

В полном недоумении стояли и мы посреди двора. В этот момент подполковник Капранов выбежал из подъезда здания штаба и в глубоком волнении порывисто обнял нас.

– Война окончена! – воскликнул он. – Берлинский гарнизон во главе с Кейтелем капитулировал! Гитлер покончил с собой!

Двор мгновенно наполнился людьми. Все кричали, обнимались, целовали друг друга, жестикулировали, как безумные. Английское «хуррэй» смешивалось с итальянским «вива».

Вопрос о запасных частях для нашего самолёта был решён. Теперь в Неаполь можно было и не заезжать, но, получив такое радостное известие, мы решили всё же отправиться туда, побывать в неаполитанской советской миссии и поделиться с соотечественниками общей радостью.

Снова Симич вовсю гнал машину, теперь уже по дороге, усаженной многолетними тополями. Между деревьями мелькал виноград, вьющийся по натянутой проволоке. По бокам кружили плодородные поля провинции Кампанья. Мы проезжали исторические места. Здесь, в долине реки Волотурно, итальянские добровольцы Гарибальди некогда разбили войска неаполитанского короля. Навстречу нам бежали старинные церквушки и низенькие домики крошечных деревушек, незаметно переходящих в предместья Неаполя.

Мы легко разыскали нашу миссию. Произошла радостная встреча. Мы узнали подробности о капитуляции немцев и самоубийстве Гитлера. Нам захотелось отпраздновать счастливейшее из событий – конец войны.

И вот горстка советских граждан, кого война временно забросила на чужбину, собралась в День Победы за праздничным столом.

Весть о победе молниеносно распространилась по городу. С наступлением темноты население Неаполя от мала до велика высыпало на улицу. В городе зажглась иллюминация, засияли гирлянды разноцветных фонариков. Движение транспорта приостановилось. Неаполитанцы пели и плясали, аккомпанируя себе на гитаре.

Мы вышли в город посмотреть на народное гулянье. Как только неаполитанцы узнали, что мы – советские пилоты, нас стали обнимать, целовать, пожимать руки; приветствия неслись со всех сторон. Опасаясь быть затисканными насмерть, мы нырнули в переулок и удрали восвояси.

Только при свете дня мы увидели, какие разрушения причинила городу война; особенно пострадала гавань в порту, считавшаяся до войны крупнейшей в Средиземноморье. Пока восстановлен был всего один причал – тот, у которого разгружался американский транспорт. На рейде не было ни одного торгового судна, стояли только английские и американские военные корабли.

Но даже уродливые следы войны не в состоянии были обезобразить этот изумительной красоты город. Амфитеатр утопающих в зелени белых домиков по-прежнему живописно возвышался над подковообразным заливом, а над ним величаво дымилась шапка Везувия.

К вечеру 8 мая 1945 года мы возвратились в Бари. Первые радости победы здесь, видимо, уже отшумели, однако то и дело из раскрытых окон домов доносились звуки гитары и песен.

По городу всюду бродили английские и американские солдаты. Мы отправились в межсоюзнический клуб «Империал», чтобы вместе со своими боевыми товарищами отпраздновать победу.

В клубе было людно и шумно как никогда. Мы выбрали свободный столик и заказали ужин. Обосабливаться было неудобно. Подполковник Капранов отправился к соседнему столику и пригласил на танец жену американского генерала. Вскоре и сам генерал пожаловал к нам. Завязалась беседа.

Капранов поднял бокал:

– Пью за то, чтобы эта война стала последней, чтобы вообще больше на земном шаре не было войн!

Американец задержал свой бокал и отрицательно покачал головой.

– Вы смешные мечтатели! – заметил он. – Войны были и будут до тех пор, пока будет существовать мир. Человечество не может жить без войн – это несвойственно его природе!

Многое могли бы мы возразить этому «философу» в генеральском мундире, но ни обстановка, ни место не располагали к политической дискуссии…

На другой день мы получили по радио официальное извещение из Москвы о праздновании Дня Победы. Нам очень хотелось собраться за праздничным столом в тот час, когда в Москве грянут залпы победного салюта. Тщательно готовились мы к празднику, причем на долю каждого приходились какие-нибудь обязанности. Нашему экипажу досталась пиротехническая часть – устройство праздничного фейерверка.

С первым ударом кремлёвских курантов, услышанных нами по радио, мы высоко подняли первый бокал.

– За Родину! За победу!

После тоста наш экипаж стремительно бросился по винтовой лестнице на крышу, там был приготовлен фейерверк. И через несколько мгновений в небо Полезии высоко взвились праздничные ракеты. Они как бы перекликались с теми, которые в этот момент взлетали над Москвой, сопровождаемые восторженными взглядами сотен тысяч людей, собравшихся на Красной площади и запрудивших ближайшие к ней улицы и мосты через Москву-реку.

Оставшись наедине с собой, я попытался в этот день отдать себе отчет в минувших событиях. Пока шла война, мы настолько были поглощены ею, что некогда было и размышлять. Сейчас, как в калейдоскопе, проносились в памяти полёты на сброс и с посадками в тылы белорусских и украинских партизан, перелёт над тремя частями света, последняя боевая работа на Балканах с базы Бари. Двести двадцать раз довелось нашему экипажу пересечь Адриатику в ночное время, лавируя между неприятельскими постами противовоздушной обороны, прячась всякий раз от фашистских истребителей.

Теперь всё это оставалось позади: и опасности, и жертвы, и лишения. Всё прошло, как тяжёлый сон. Лётчики нашей гражданской авиации внесли немалый вклад в дело победы. Командиры тяжёлых транспортных кораблей Г. Таран, Д. Кузнецов, А. Гармаш, П. Рыбин, А. Груздин, С. Фроловский, П. Еромасов, Д. Езерский, В. Павлов, В. Шипилов, А. Шорников, Н. Метлицкий, И. Рыжков, Н. Маслюков, А. Мамкин и другие летали в зоне действия вражеских истребителей, под постоянным огнём фашистских зенитных батарей. Замечательное лётное мастерство, бесстрашие, железная воля, готовность в любую минуту выполнить свой долг до конца – всё это помогло им с успехом осуществлять самые ответственные задания.

Праздник прошёл, пора было заканчивать наши дела. В ту пору в Бари оставались только два наших экипажа, остальные перебазировались в Белград. Мой самолёт нужно было ремонтировать ещё несколько дней. Не желая сидеть сложа руки, я попросил командование дать мне другой свободный самолёт и вместе со своим экипажем перелетел в Белград. Отсюда мы совершили несколько вылетов по Югославии. Возили медикаменты, запасные части для взорванных фашистами электростанций и водопроводов и всякое другое аварийное оборудование.

Наконец мой видавший виды корабль был готов. Наш экипаж принял его, проверив со всей придирчивостью качество ремонта. Распрощавшись навсегда с Бари, мы в последний раз пересекли Адриатику курсом на Белград.