Текст книги "10000 часов в воздухе"

Автор книги: Павел Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Путёвка в небо

Вязьма после Гришкова и Холм-Жирковского показалась мне большим, шумным городом. Педагогическое училище помещалось в красивом белом трёхэтажном доме, окружённом садом. Здесь же находилось и общежитие. Но, чтобы получить право на бесплатное жильё, питание и небольшую стипендию, нужно было хорошо учиться. Понадобилось не одну ночь провести за книгой, чтобы сравняться с однокурсниками.

Не стану подробно рассказывать о нелёгких годах, проведённых в Вяземском педагогическом училище, о том, как я наконец приобрёл звание учителя. Однако и эта профессия не пришлась мне по душе. Ещё за год до окончания училища у меня закралось сомнение: в педагогике ли моё истинное призвание? Как раз в это время многие из моих новых товарищей по училищу уходили в военные школы. Соблазнили они и меня. Перед тем как ехать к себе в деревню на каникулы, я зашел в райком комсомола и попросил направить меня в Ленинградское военно-морское училище имени Фрунзе. Из всех военных специальностей профессия моряка казалась мне наиболее заманчивой. Море, морская служба, плавание в дальние страны… Что может быть интереснее?

В Ленинград я поехал, но в военно-морское училище не попал: не приняли без законченного среднего образования. Пришлось возвращаться в Вязьму, заканчивать педучилище.

Прошёл год. Ещё не улеглось желание стать моряком, как я загорелся новой мечтой. Я твердо решил стать полярником, зимовщиком… Увы, вместо Арктики по окончании училища меня ждало назначение в родной Холм-Жирковский район, в деревню Маскино.

Но мечта объездить весь мир, повидать дальние края, о которых приходилось читать только в книжках, по-прежнему не давала мне покоя.

Весной 1938 года меня перевели на инспекторскую работу, а затем вызвали в Смоленск на курсы усовершенствования учителей. Здесь, в областном отделе народного образования, я встретился с девушкой – инструктором областного комитета комсомола. Она незадолго до того приезжала к нам в район проверять работу школы и знала меня. Эта встреча сыграла решающую роль в моей жизни.

Инструктор рассказала, что идёт набор комсомольцев в школы Гражданского воздушного флота. Она так интересно описала профессию лётчика, что я бесповоротно решил стать пилотом. Правда, в глубине души я сомневался, окажусь ли пригодным для такого дела. Но медицинская комиссия нашла меня вполне здоровым, и я вместе с другими земляками-комсомольцами получил путевку в Тамбовскую лётную школу Гражданского воздушного флота.

В те годы комсомол шефствовал над Военно-Морским и Воздушным Флотами. В авиационную школу мы ехали организованно, по комсомольским путевкам. В Тамбове нас встретили тепло.

Занятия на первых порах были только теоретические. С первых же дней и администрация школы, и комсомольская организация были вынуждены уделять особое внимание дисциплине. У многих из нас сложилось ложное представление об образе и поведении лётчика. Некоторые рассуждали: раз профессия авиатора связана с постоянным риском для жизни, то и на земле лётчику положено быть бесшабашным ухарем.

Получив увольнительную записку, многие курсанты шли в город и там напивались. При этом держали себя вызывающе, по принципу «знай наших», мы, мол, не кто-нибудь – лётчики!..

Пришлось крепко взяться за этих «героев алкогольного приземления». Каждый курсант должен был понять, что настоящему советскому лётчику больше чем кому бы то ни было не к лицу лихачество.

Соседом по койке был мой земляк Володя Павлов. С самых первых дней Володя показался нам чудесным парнем: открытым, смелым, честным. И вдруг неожиданно для всех нас загрустил, стал груб с товарищами, дерзок с начальством, невнимателен на занятиях. Последнее обстоятельство особенно поразило нас: занятия нам, курсантам, казались очень увлекательными. Мы изучали основы теории полёта, материальную часть самолёта и в первую очередь мотор. Аттестат зрелости был у каждого. Для тех, кто хорошо усвоил курс физики, особенно раздел механики, первые теоретические занятия в школе давались легко, вместе с тем всё было ново и интересно. А вот Володя Павлов неожиданно задурил. Как-то раз не поднялся вместе со всеми утром, не явился на занятия. Мы, несколько человек, пошли к нему в общежитие. Смотрим – лежит, укрывшись с головой одеялом.

– Ты что, болен? – спрашиваем Володю.

Он молчит, делает вид, что спит. Снова тормошим его.

– Уйдите от меня! – огрызнулся угрюмо Володя.

На правах соседа и ближайшего товарища я попытался было сорвать с него одеяло. Куда там: Володя сунул руку под кровать и схватил тяжёлый армейский ботинок.

Я крепко сжал ему руку:

– Ты что, очумел, Володя, на своих кидаешься!

А он снова:

– Лучше уйдите все отсюда. А то я за себя не ручаюсь!..

Когда все, кроме меня, ушли, Павлов вынырнул из-под одеяла и говорит мне, да так жалобно:

– Тоска!

– Что с тобой, Володя?

– Ты извозчиков в Москве видел?

– В Москве не видел, а вот в Вязьме видел. Двое их там было, на таких рыдванах старых… И клячи под стать экипажу.

Володя сел на кровать и заговорил с жаром:

– Неважно, что в Вязьме, а не в Тамбове. Неважно, что там клячи, а здесь самолёт… Не хочу я быть рейсовым пилотом. Воздушных извозчиков из нас здесь готовят. Не хочу, и всё! Сбегу из вашей школы!

Я опешил:

– Школа эта и наша и твоя, Володя! Не хочешь быть рейсовым пилотом, так чего же ты хочешь?

– Не стану я учиться в вашей школе, – повторял он упрямо, – не моя это школа! Не воздушным извозчиком я буду, а боевым лётчиком, истребителем!

Я внимательно слушал. Так вот, оказывается, в чём загвоздка!

– Ты меня не поймёшь, – продолжал Павлов, – ты ещё не пробовал воздуха!

– А ты разве пробовал? – удивился я.

– То-то и оно! Я ещё в Смоленске закончил школу аэроклуба. Летал… Как же!

Это было для меня новостью. Володя никогда нам не говорил об этом. Скромный, неразговорчивый, он никогда ничем не хвастался. Не в пример юношам, которые пришли к нам из авиационных техникумов: те высоко задирали нос перед нами, новичками авиационного дела.

– Я не могу жить без неба! – твердил Павлов упрямо. – Я на всё пойду, лишь бы уйти от вас!

Почувствовав, что тут дело неладно, я ушёл, твердо решив посоветоваться с товарищами. Между тем Володя свою угрозу не замедлил выполнить: как только через несколько минут в комнате снова появился помощник командира эскадрильи, Павлов нагрубил ему.

В тот же вечер мы собрались поговорить с Володей. Спорили долго: одни считали, что Володя совершил грубый поступок и его следует исключить за это из школы; другие говорили, что не надо исключать, а наложить на него строгое взыскание. В конце концов решили просить начальника школы проверить, умеет ли действительно Володя летать.

Мягкость нашего решения объяснялась просто: все мы только готовились стать лётчиками, а Павлов как-никак уже был им. Причем нисколько не кичился этим перед нами. Такая скромность вызывала уважение к нему.

Начальник школы нас понял. На другой же день Павлову было предложено сесть за штурвал самолёта.

На место инструктора в самолёт сел сам начальник школы, а мы, курсанты, затаив дыхание столпились на старте. Тревожила мысль: «Вдруг Володя оскандалится?»

Но этого не случилось. Самолёт благополучно приземлился.

Начальник школы нарочно громко сказал вытянувшемуся перед ним Володе:

– Хороший из тебя получится летун! А дурь из головы выкинь. Учиться будешь здесь! Гражданской авиации хорошие лётчики – такие, каким ты станешь, – нужны не меньше, чем военной. Понял? Можешь идти!

С тех пор Павлов о побеге из школы больше не заикался. К тому же ему разрешили иногда летать.

Я теперь сам лётчик и прекрасно понимаю Павлова: тому, кто хоть самую малость попробовал воздуха, жить без полётов действительно тяжело. Понял это и начальник школы.

В то время мы не только гордились героями советской авиации: Громовым, Водопьяновым, Чкаловым, в особенности Чкаловым, – мы просто бредили ими. Каждый из нас в душе мечтал стать таким же мастером пилотажа, как они!

И, когда 15 декабря 1938 года пришла горестная весть о трагической гибели Валерия Павловича Чкалова, мы, потрясённые общим горем, собрались на траурный митинг. Выступали командиры, лётчики, преподаватели, курсанты. В наших выступлениях звучала горячая клятва – стать в будущем такими же бесстрашными лётчиками, каким был Чкалов.

Последним выступал начальник школы. Заканчивая свою речь, он сказал:

– Вы хотите быть такими, как Чкалов? Это трудно, но ничего невозможного нет. Для этого требуются прежде всего отличные успехи в учении и железная дисциплина. Без дисциплины не может быть отличной учёбы, особенно в нашем лётном деле!

Сойдя с трибуны, начальник школы подошёл к одному из курсантов и указал нам на него:

– А вот это будущий аварийщик!

Мы сперва не поняли, в чём дело. Но начальник школы взялся за пуговицу, которая болталась на одной ниточке на гимнастёрке этого курсанта, оторвал её и высоко поднял, чтобы всем было видно.

– Вот, – сказал он, – глядите: расхлябанность начинается с пуговицы, а кончается авариями!

Эти предсказания начальника школы оправдались: неряха курсант плюхнулся на землю и повредил самолёт в одном из первых самостоятельных вылетов. Закончив с грехом пополам школу, он имел впоследствии несколько поломок и вынужден был уйти из авиации…

Комсомольское бюро школы с этого дня энергичнее стало заниматься вопросами учёбы и дисциплины. Мы придумали оригинальную доску показателей. Против фамилии каждого курсанта были вычерчены графы предметов. Каждая отметка, выставленная преподавателем, получала наглядное отражение на этой доске – в виде цветного треугольника: «отлично» – красного цвета, «хорошо» – синего, «посредственно» – коричневого, «плохо» – чёрного.

Значок ГТО второй степени

Дни шли за днями – мы упорно сидели над учебниками. Однако мы не забывали и про спорт. В школе был прекрасный спортивный зал, добротный спортивный инвентарь. Мы понимали, как важен для нас, будущих лётчиков, спорт, и занимались им усердно. Некоторые курсанты раньше занимались боксом и тяжёлой атлетикой, теперь они тренировали товарищей. Увлёкся тяжёлой атлетикой и я.

Сокровенной моей мечтой было до осени сдать испытания по комплексу ГТО второй ступени, с тем чтобы домой в отпуск приехать со значком. Это было тем более лестно, что обычно этот комплекс сдавали только старшекурсники.

Весной школа перешла на лагерное положение. Я готовился вступать в партию, политотдел школы давал мне всё более ответственные поручения. Так, однажды с путёвкой политотдела в кармане отправился я делать доклад об авиации в лагерь пехотного училища. Это было первым моим выступлением за пределами школы. Естественно, я очень волновался.

Сойдя с пригородного поезда, я шёл пешком, повторяя про себя наизусть свой доклад.

По дороге меня догнал младший лейтенант.

– Вы с этим поездом приехали? – спросил он меня.

– С этим.

– Не видали ли вы лётчика?

– Лётчика? Зачем вам лётчик? – спрашиваю его, уже догадываясь, в чём дело.

Оказывается, этого лейтенанта командование лагеря выслало на станцию встречать гостя, а он и не заметил меня. В самом деле, на докладчика, а тем более на лётчика я, ещё юноша, мало был похож.

Мы разговорились и незаметно дошли до лагеря пехотинцев. Зал летнего театра был переполнен, у меня зарябило в глазах. Не помню, как я добрёл до трибуны, а заметив на ней микрофон, совсем оробел.

Но, преодолев мучительное стеснение, начал и разошёлся. Школу свою, в общем, не подвёл.

Наконец пришла долгожданная пора полётов. Начались они после длительной наземной подготовки. Старшиной нашей лётной группы, состоящей из шести человек, назначен был Володя Павлов. Нам немало льстило, что наш старшина имеет хотя и спортивный, но всё же летный диплом. Эксплуатировали мы Володю нещадно! Лежа в палатке, часами расспрашивали его о различных подробностях техники полёта. Нужно отдать справедливость – он по-прежнему был скромен, добросовестно и неутомимо помогал нам советами.

Первые полёты на учебном самолёте «ПО-2» показали, кто из нас на что способен. Непригодных для авиации курсантов стали отчислять. Любопытно, что среди отчисленных оказалось и двое завзятых хвастунишек. Они всё грозились стать едва ли не будущими Чкаловыми. На деле же позорно провалились при первом полете: растерялись, струсили, вцепились в нервной судороге в управление и только мешали инструктору.

Каждого вылета мы ждали с нетерпением. Особенно волновались перед самостоятельными полётами. Мне неожиданно повезло. Первым в самостоятельный полёт пошёл, как и следовало ожидать, Павлов. Инструктор подсадил к нему меня. В воздухе Павлов давал мне как бы частные уроки: я держался за управление, а сам он брал на себя роль инструктора.

Наша лётная группа была признана одной из лучших. И всё было бы хорошо, если бы не наше зазнайство, которое кончилось для нас весьма плачевно.

Первым подвёл группу наш уважаемый старшина Володя Павлов. Зуд «истребительства», видимо, вновь охватил его. Он оставался в воздухе дольше, чем было разрешено, старался забраться подальше от места взлёта, от внимательных глаз начальства. А там вместо заданных виражей в зоне на свой страх и риск отрабатывал фигуры высшего пилотажа. Однажды он умудрился сделать подряд пятьдесят «мёртвых петель» Нестерова!

Как раз к этому времени подоспело и другое происшествие. Один из наших курсантов, идя на посадку, поспешил: выровняв самолёт прежде времени и выше, чем полагалось, он плюхнулся на землю. В результате грубой посадки было повреждено шасси машины.

Слава нашей группы померкла. Из передовых мы попали в отстающие, в «чёрный список». На несколько дней нас вовсе отстранили от полётов. Володя Павлов получил пять нарядов вне очереди, дежурил на старте, поглядывая с завистью, как летают другие.

– Зазнались! – шумел наш инструктор. – Вообразили себя асами, а летаете, как вороны! Смех и горе, а не лётчики! Один плюхается на землю, как лягушка, другой без спросу петли загибает! Эх вы, асы!..

Слово «ас», или «туз» по-французски, мы неоднократно слышали и раньше. Со времен первой мировой войны «асами» стали называть самых выдающихся лётчиков армии, сбивших наибольшее количество самолётов противника. «Ас – козырной туз, кроет все карты любой масти». Это выражение стало поговоркой среди лётчиков.

На инструктора мы не особенно обиделись. В конце концов он ведь был прав. Мы признали свою вину, а инструктор, отшумев, успокоился.

Он очень любил своё дело, любил нас, своих питомцев, не скупясь, делился своими знаниями в области авиации. А знал он много. Усевшись поудобнее, он охотно начинал рассказывать.

– Вы думаете, друзья, – говорил он, – что ас – это тот, кто садится и взлетает эдаким чёртом, загибает виражи над самой землёй? Нет, это не ас! Это просто ухарь, воздушный хулиган, и только!

А ведь многие из нас именно так и думали: ас – это тот, кто имеет свою особенную манеру летать, у кого что ни полёт, то головоломный трюк.

– Нужно чувствовать самолёт так, – любил повторять инструктор, – чтобы быть слитым с ним воедино. Всеми рулями управления настоящий лётчик должен владеть как собственными руками и ногами… Всё у аса должно быть рассчитано и в метрах и в секундах.

Инструктор добился своего: группа наша вскоре снова заняла первое место.

…Наступила осень, лагерь свернулся. Закончился первый учебный год в школе. Приближалось время отпуска, к которому мы усиленно готовились: шили выходную форму, начищали до сияния пуговицы, прицепляли новые «крабы» к головным уборам. Желанный значок ГТО второй ступени к этому времени, в числе других, получил и я. Давай и его на грудь! Хотелось выглядеть посолиднее.

«В полном параде» поехал я в отпуск. Моё появление в Гришкове не прошло незамеченным. Был всего-навсего пастушонок, а теперь смотрите – лётчик!

Но менялись в стране не только судьбы одиночек. К концу 1939 года и деревня стала иной. Позабыли наши гришковские колхозники о засилье всяких ковалдиных. Многие гришковцы «вышли в люди» – в новом, советском понимании этого слова. И всё же каждое появление в деревне таких, как я, в прошлом батраков и бедняков, было самой наглядной агитацией за советскую власть. На примере молодых гришковцев воочию можно было убедиться, какие широкие просторы открывает советский строй перед крестьянской молодёжью.

Товарищи, оказавшиеся в это время в Гришкове, разрывали меня на части, каждый зазывал к себе. От них я узнавал и о тех, кого не застал в Гришкове: кто учительствует, кто уехал поступать в институт, кто служит в армии. Год – как будто срок небольшой, а сколько перемен произошло в родном селе, сколько нового принёс колхозный строй.

Радостно было мне видеть, насколько обеспеченнее стала теперь наша семья. Избавилась благодаря колхозу моя мать от вечной тревоги за завтрашний день. Спокойно мог я возвращаться в школу.

Учебные будни

…После каникул размеренная школьная жизнь начинается не сразу. Отпускные настроения не вдруг исчезают. Целый месяц ещё щеголяли мы в выходной суконной форме. Многие отрастили себе волосы. В то время у нас считалось модным стричь затылок «под бокс», а спереди носить длинный чуб, опущенный на правую половину лба. Трудно представить себе что-либо безобразнее. Однако среди многих курсантов такая причёска считалась признаком лихости.

Командование не могло, конечно, мириться с этим. Не успели мы появиться в школе после отпуска, как издан был приказ: всех курсантов остричь наголо! Школьная парикмахерская живо разделалась с нашими чубами. Помню, как один курсант всеми правдами и неправдами пытался избежать ножниц и машинки парикмахера. Прическу сберечь ему не удалось, а пять нарядов вне очереди заработал!

Так постепенно после отпускного «шика» мы вновь превратились в скромных курсантов, одетых в синие хлопчатобумажные кителя. Потянулись месяцы упорных занятий теорией. Полёты были отложены до весны.

Казалось, всё вошло в свою обычную норму, как вдруг неожиданное событие взбудоражило школу.

Среди нас оказались два талантливых курсанта-художника. Оба они хорошо учились, но ещё лучше рисовали. Яркие, всегда привлекательные номера стенгазеты, плакаты, портреты – всё это делали они. Комсомольская организация не давала этим курсантам других поручений, кроме рисования.

Дело закончилось, однако, большим конфузом для нас, покровителей молодых талантов. Случилось это в субботу, в день общественного смотра: наши активисты совместно с командованием школы обходили помещения, проверяя, чем по вечерам занимаются курсанты. В общежитии чувствовалось обычное оживление: получившие увольнение наводили стрелки на брюках, прихорашивались, спортсмены готовили к завтрашней вылазке лыжи, точили коньки; фотолюбители заряжали кассеты, печатали фотографии знакомых девушек, с которыми надеялись встретиться.

Мы подошли к комнате художников. Она оказалась запертой изнутри. Когда наконец после долгой паузы открылась дверь, художники стояли перед нами красные, растерянные, руки по швам.

– Чем занимаетесь? – будто ничего не замечая, спросил помкомэск.

– Готовимся в город! – не совсем уверенно ответил один из них.

– И основательно уже «подготовились»?

Опустив голову, художники молчали. Мы не сразу поняли, в чём тут дело, но помкомэск хорошо знал своих воспитанников. Проворно сунув руку за незаконченный, прислонённый к стене портрет, он вытащил оттуда одну за другой несколько недопитых бутылок. В комнате воцарилось неловкое молчание.

– На гауптвахту шагом марш!.. – гневно крикнул командир.

На внеочередном комсомольском собрании выступил командир отряда.

Обведя строгим взглядом притихшие ряды курсантов, он сказал:

– В лётчики готовитесь, не так ли? А ведь пьяницам нет места в авиации! Кому придет в голову доверять штурвал, человеческие жизни и дорогостоящую машину пилоту, у которого в голове муть и руки трясутся?

Курсанты молчали: увы, это относилось ко многим из нас.

– А эти с позволения сказать «художники», – продолжал командир, – вообразили себя репиными и айвазовскими и зазнались. Думают – теперь им море по колено!.. – Помолчав, командир заключил: – Командование будет ставить вопрос об отчислении обоих художников из нашей школы.

До исключения, правда, дело не дошло. Комсомольская организация обоих провинившихся взяла под свой контроль, мы приняли на себя коллективную ответственность за них. С этого дня оба курсанта учились не хуже других и были при выпуске аттестованы пилотами.

Нашему комсомольскому бюро пришлось в эту зиму заниматься ещё кое-какими грешками курсантов. Будущие асы на занятиях вели себя порой не лучше иных мальчишек-пятиклассников. Стоило им нащупать «слабину» у какого-нибудь преподавателя, как они тут же садились ему на голову: на занятиях шумели, подсказывали друг другу.

Комсомольское бюро объявило войну и этим ребяческим выходкам. Поставили вопрос о честности комсомольца: не всё ли равно, большой или малый обман? И обманываем-то кого? Прежде всего самих себя. Можно ли стать первоклассным пилотом, если не знаешь устройства машины или законов её действия?

Со шпаргалками и подсказываниями также удалось покончить.