Текст книги "Изжитие демиургынизма"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

3

Старик Соколов Яков Филиппович ровно бы дверцу приоткрыл в тот мир, который художник только угадывал… Разгадку всего надо искать там и в том, что рядом лежит, до чего рукой можно дотянуться и взглядом окинуть. Данилово поле – что вот это?.. Творение пахаря-избќранника, Дмитрия Даниловича Корина?.. А ниспослание ли это для всего люда православной Руси – очисти землю свою от всякой скверны, и этим очиститься и спастись самому… А картина его?.. Только ли исќтолкование сотворенного пахарем нивы-поля?.. Но вот как было поле это чистое воссоздано на омраченном месте, забудется. А картина этой нивы?.. Она будет славить опять же не пахаря. Сам-то он и не поќмышлял о славе, трудясь на Божьей земле. Зачем ему слава, коли благодать в его душе от благого дела своего. И как-то само собой вошло в мысли Евангельское изречение: «Блаженны нищие духом…» Их души не отягощены неблагими действами прошлых своих "я"… А тебе вот, как и самому пахарю, эту тягость своей души наречено нести и укрощать незлобием в труде. Гасить мятежность, быть нищим мирским духом. Высвобождаться от страстей и не искать похвалы демиургынов… Но вот прочна ли победа Дмитрия Даниловича?.. Пахарь-избранник под демиургызмом, подобно зерну, попавшему под камень, должен силой и терпением пробиваться к Божьему свету… Камень-то надо убирать, коли он вечная помехе благим росткам. Но вот как на это отважиться «раб-отнику» прозванному механизатором.

Раздумья вернули к своей картине "Данилово поле"… Мозг всерлил все тот же не-разрешимый вопрос: "Куда уйдет пшеница с этого поля?.. И на кого падет слава за нее?.." От самого пахаря то и другое ускользнет. Он – тот же "раб-отник". Занозой впивались в раздумья и другие "якорные" слова. И среди них коренное – необремененность. И ровно ключик от потайного ларца попал в руки, высказалось в себе: "Механизатор – вот почва необремененности. Он – безамбарный беззаботник, опора демиургынов".

Отстранясь от картины "Данилово поле", разложил перед собой листы с наброска-ми другой начатой им картины, названный этим самым словом – "Механизатор". На ней поле, окаймленное лесом. Тарапуня на тракторе. Он же, усмешливый, стоит на пашне, в раздумьях, словно на дороге пеќрепутной: куда вот лучше свернуть?.. Штриховые набро-ски головы, торќса, рук. Глаза, ни на кого глядеть не хотящие. И во всем этом одно поня-тие: механизатор вот – не пахарь-крестьянин. И с какой-то горечью проговорилось вслух: "Основная сила "раб-отникового общества…" И тут же другой выспрос себя: "А вот как эту силу осознать? И для чеќго она, и для кого?.." В этих выспросах крылась ущербность колхозного мира. И есть ли у него творящая сила? Может ли быть силой необремененный безамбарник. Сила Святой Руси – земля и радетель ее муќжик-крестьянин. С умалением его отемняется жизнь и всего остального люда. Русь во множестве ее племен исходит от зем-ли.

Дмитрий Данилович, сотворитель "Данилова поля", был художнику ясен и поня-тен. А вот Тарапуня – Леонид Алексеич Смирнов, так и оставался все еще загадкой. В нем как бы спорило сегодняшнее время и со вчерашним и завтрашним днем. Что-то входило в него мятежностью и от старухи Марфы Ручейной, от Сергухи Необремененного и от Дмитрия Даниловича. От каждого по-своему бралось и оседало в нем.

Покойный Данило Игнатьич, первый председатель моховского колхоза, в озорном парне, прозванном Тарапуней, разглядел дар крестьянина. Но тут же подметил и зачаток "раб-отника", назвав это по-своему: ничейник. Урезонивать парня не пытался. Смотрел на его выходки как на неизбежное прохождение через человека павших на мужика недугов. Рассуждал: "непережеванного не проглотишь, а коли не проглотишь, то и не насытишься". Тарапуня все это понемножку пережевывал и проглаќтывал. И, похоже – насыщался… Чем-то вот был сродни Василию Терќкину, как бы уже при теперешнем его времени, в мирной жизни попавќшем в окружение. И, поди угадай – где и кто враг, и где и кто свой? Парню и приходится без надлежащего прицелу второпях выстреливать. С Марфой Ручейной роднил Тарапуню дух незащищенности. Он, как и она, чаще других попадал под колесо демиургыновой телеги. Душа мирская – вот что всегда единит людей. И какая же она на Руси единая при всей своей разности… С Тарапуней и Марфой Ручейной сливался Антон Воќрона в поисках своего места в отцовско-дедовском пределе. Никому из них ныне не быть еще в милости. Им дано страдать как бунтарям в поисках правды во Христе. Художнику и хотелось сложить серию портреќтов таких людей, своего рода изгоев деревенского мира. И вместе с тем через них предугадать пути будущих поколений. Жизнь их оставит во внуках и правнуках. Но как вот узрит – что оставит и что не вживется?

Андрей Семенович так и просидел в мастерской за разглядыванием набросков к портрету механизатора. Тарапуни… "Уродца времени", воќрвалось мысль вроде как что-то иронично-ласкательное. С холста, стоявшего на мольберте, глядело и на самого художни-ка, и на Тарапу-ню Данилово поле с крестом на облачке и силуэтом человеческой фигуры, как бы парившем над полем. Воображение отчетливо вырисовывало образ богоугодного старца-отшельника татарова времени. В белом одеќянии, с распростертыми руками, воспарявшем над нивой предтечей блаќгого. Художник подсел к картине и несколькими мазками утвердил на полотне этот образ, отошел от картины. Но стоило взглянуть на зариќсовки механизатора Тарапуни, как тут же юлой выскочил из толпы жи-вых парней, окруживших художника на есиповском веселье, Сергуха Необремененный. "Вот взгляни и на меня. Я такой же, как и все, только покаянней". И тут же явственно всплыл перед взором рисунок из школь-ной газеты его – Андрюшки Поляка: дремлет в борозде непутевый мужичонко по кличке Илюха Глодный. Кляча его, опустив голову, "газеты читает". Сашка Жох с кулаками лезет – батьку его Поляк с Корнем обиќдели… Из Илюх голодных необремененность и изошла, жохи ее и утверќдили ликвидируя, как класс, амбарных мужиков.

В мысленном видении все и слилось в единый лик необремененного, вроде как безродного Сергухи Юлы. Вышел он из Илюхи Глодного, ставшего опорой Авдюхи Клю-чева, активиста коллективизации. Сашка Жох – это уже плод самого Авдюхи. И восторжествовал безамбарный класс – объединившийся деревенский пролетарий, которому нечего терять. И в полќный уже рост над всеми ими стоял демиургын Горяшин. И Тарапуня под властью их, будоражившийся, словно камушек брошенный в стоячую гладь пруда. "Трагедийноюморосотворительный тип" – придумалось словцо… Но тогда – из кого возрасти новому землепашцу?.. Дмитрий Данилович – крестьянин старой закваски. Веха в надтреснутой крестьянской жизни. Они с Тарапуней по-разному корят "раб-отника", но взыв один: "Узри лютый порок свой и блуд олукавленный человек. Исцелись, поняв, что ты фибра живой вселенной"… Эти слова, где-то прочитанные или услышанные, отозвались в душе художника молитвой ко Христу, и он произнес их как бы за самих пахарей завтрашнего времени. И этот молитвеќнный взыв получил отклик в душе и высказался в словах: "В Тарапуню, в таких как он вольется закваска Дмитрия Даниловича". Эта закваска истового мужика-крестьянина избродит и тленную необремененность. И она поглотится амбаром трудового пахаря-избранника. И он узрит свой путь, дарованный ему изначала.

ГДАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Остаток дня прошел в раздумьях. Андрей Семенович не выходил из маќстерской, но кисти так и не коснулся. Мысли сводились к внутреннему спору с собой. Безамбарная необремененность, взявшая верх над дереќвенским людом, и весь остальной мир в тленье ввергает. Где, кроме как на земле, человеку в себе удержаться, остеречься от этой необре-мененности. По городам она уже давно властно бродит пролетариатом. И его вот, самого художника, раздумьями о том обременяет. Отсюда и смирение с бесправием и насилием, жестокостью и принуждением к неќправде. Будто в прозрачный поток реки вливается муть. И некто уже не видит в потоке живительной струи. Будто ее и не было никогда. Все благое черниться свыканием с замутняющей разум безликостью. Мы сами, по воле своей, и окунаемся в нее.

Раздумья прервал голос из проулка. Дмитрий Данилович звал к чаю. Обрадован-ный, что его окликнули, Андрей Семенович высунулся в окошќко мастерской. Отозвался: "Жду, иду…" Будто это была его обязанќность.

Утром к Кориным наехала скопом городская родня. Дочери с мужьями, племянни-ки. Приезд был уже отмечен, все были навеселе. За чаем и продолжился деревенско-городской необремененный разговор.

После мысленного собеседования художника со своими портретными героями, разговор с коринскими гостями казался отвлеченным от забот сущной жизни. Верные-то суждения о самом бытии копятся в таких вот деревеньках, как Мохово: Богом зримых, но людом забытых. Они помалу, но непрестанно, колеблют почву под ногами такого вот "благоустойного класса" как демиургынизм. С языка горожан, "стержневой основы" это-го класса, ж слетали высказы с усмешечкой "над кем-то", а вернее над самим собой, та-кими же, как и эти "кто-то"… Да и откуда взяться творящему слову, если уставная жизнь остановила русское веселие, в коем душа прозревает. Вот и пересуждаются разные вытре-бейки – причуды и затеи демиургызма.

На этот раз усмешки шли над новоявленным писателем, чьи творения прорабаты-вались на всех уровнях. И на таком вот ихнем – деревенско-городском. И с такой вот с затаенной похвальной издевкой. А как же иначе-то: писатель-то лауреат всех степеней, но при этом очень ск-ромный – не член Союза писателей. Эти пересуды сдабривались анекќдотиками о главном докладчике, который, прочитав нужную речь, тут же повторяет ее по второму экземпляру, подложенному, может, тамошним шутником. Сойдя с трибуны взмокшим, пеняет капризно, что больно длиќнно ему написали… Или вот приподносится такая загадка-отгадка: "Ни царь, ни Бог и ни Герой?.." Кто такой среди высших демиургынов?.. До Бога – где уж тут, коли потом, а что до фамилии – то царская. И прет во владыки, очередишку уже застукал в герои… Художника, да и моховских Кориных, это мало забавляло. Стрелы-то в темќный лес метались, и лишь отмершие листья с вершинок дерев сбивали. Это и гости понимали, но чем-то надо было тешиться. Вглубь-то копать и воля не вызрела, и вроде не позволительно раздумывать о том, что "там" решается. И другое – в себя-то где смелость заглянуть обеззабоченному люду. И художнику подумалось: "Царь-то коронованный с семейством убиенны, а что поджидает нынешних самоназначенных владык, над которыми их сатрапы изгаляются. Да и титул вот не лестный, вроде клички сатаны – демиургыны".

К чаю накрыли на веранде. Выставили городские яства, "достатые" в самой Моск-ве доброхотами. На это тоже привычные усмешки: "И в Мохове жуют то, чем столичные "маги" кормятся. Наглядная смычќка города с деревней…" Жизнь, как зеркало, хочешь не хочешь, а лицо твое и выкажет.

Вокруг стола расселась детвора. Настя, внучка, выкатила в кресле– коляске бабуш-ку Анну. Стол утверждал красной меди прадедовский самоќ вар с множеством медалей на боках. Шум из него – гул из глуби родиќ мой земли матушки. Светлана увидела этот само-вар на подволоке дома Кориных. Попросила Ивана обновить его. И вот он, яро блестя, торжествует на столе. И дивит… Какой без самовара в мужицком доме чай! С ним – слов-но в дубраве сидишь и голос вершин дерев ее слушаешь. И само собой спрашивается: по-чему вот люди, далекие от деревенского быта, наткнувшись на предметы крестьянского обиходя, покоряются беќзыскусной их красотой? В них отклик свободной души человека на зов самой природы… Такие мысли за вроде бы зряшными разговорами и роиќлись в го-лове художника. Вместе с гордостью за пытливость своего люда, вызывалась и горечь. Старина наша русская ценится больше не самими нами. У нас, нынешних, она уворовыва-ется как у расхристанных растяп. И наше приходит к нам гостьей с чужой баской-наклейкой. И мы его хвалим как заморское чудо-невидаль, ахаем в восторге.

Коринский самовар привлекал художника своей простотой. Купивший его дедуш-ка или прадедушка, не позарился на вычуры. Выбрал такой, чтобы вид его никогда не надоедал, как не надоедают в бору стволы золотистые прямых сосен.

Андрей Семенович взял из рук Тамары, старшей дочери Дмитрия Даниќловича, чашку чаю, отпил глоток, раскрыл блокнот и стал в нем "чириќКать", как он сам любил выражаться, глядя на самовар. Он впервые поќявился на столе, и на него тут же пал глаз художника. Думы досадные отошли. Глаз узрил красоту "отжившего", по их вот, город-ских гостей понятиям, мира. Но без него, этого "отжившего", как вот почтить чудо гря-дущего дня.

Анна Савельевна сидела в своем кресле посреди гостей. Лицо ее выражало сми-ренную, свыкшуюся со страданием печаль. Оглядев стол, родню свою за ним, глянув на художника с блокнотом и карандашом в руках, сказала, преодолевая свое смущение при-родное:

– И меня бы уж коли нарисовал, Семеныч. За столом, пока вот вмесќте все… И я вот… – Обмерла, недосказав то, что таилось в душе. И как бы поправилась: – Уедут вот, я и посмотрю на себя со внуками. Фотографии то есть, но глазом-то увиденное живее карто-чек. – Смолкла неловко, что решилась на такую просьбу. Будто торопилась вдаль по неот-ложному делу и боялась что-то забыть.

До этого она суеверно опасалась глаза художника. Свой портрет, наќписанный Андреем Семеновичем еще при дедушке Даниле, держала в сунќдуке, вместе со своим девическим приданым.

Андрей Семенович окинул взглядом Анну Савельевну, как бы тайно вгляделся в ее лицо. Она в ответ кивнула головой: "Такая вот…" Художќник понимал страждущую ее тоску, в коей была просьба не отдалять ее от живого мира. Передвинул стул, повернул листок в блокноте. За разговорами как бы и позабылось, что он рисует.

Сбоку, чуть позади Анны Савельевны, красовался круглый столик работы дедуш-ки Данила. Он был ничем не накрыт. От него исхоќдили отсветы теплого дерева и, как и самовар, оживляли сидевших за большим столом, тоже работы дедушки. Предметы в до-ме, сделанќные руками его хозяина, единили какой-то своей тайностью, судьбы всех Кори-ных, живших в нем. Взывали вот и родню этой тайностью отчим истокам.

Сделав наброски, художник со старшим внуком бабушки Анны сходил к себе в мастерскую и вернулся с холстом на подрамнике, мольбертом, красками и кистями.

– Вот и будет вечеря большого семейства, – сказал Андрей Семенович, устанавли-вая мольберт.

Попросил убрать все лишнее со стола и обнажить столешницу его… Сняв скатерть, клеенку, расставили чашки, резную деревянную хлебницу, блюдо с сотовым медом. Ко-ролем стола на медном подносе еще более внушительно возвышался его величество са-мовар. На конфорке его белел короной заварной чайник.

Непрестанное любование художника вызывала столешница большого коринского стола, стоявшего на веранде. Восхищался ею еще при дедушке Даниле, смастерившем этот стол из древней сосны. О возрасте сосны говорил прадед деду, а дед – внуку Данилке. Росла сосна на крутом берегу Шелекши. Переглядывалась с молодой еще Сосной-Волком, стоявќшей в поле. Как и с самими моховцами – что только с этой сосной не делало время. И костры под ней разводили пастухи, и зарубки вырубаќли на ее коре. Темно бронзовый ствол ее был обшарпан до блеска босыќми ногами ребятни. Андрюшко Поляк и Митька Корень тоже изодрали о ее кору не одни штаны. Заматерелая, она начала хиреть. Данило Игнатьич и попросил у мужиков одарить его этой сосной. Так и сказал: "одарить", будто ценность какую выпрашивал. Видом скелета, сказал задумавшимся старикам, что ей тоску на всех наводить. Всякое дерево должќно свой век знать. И сход у камня Шадровика высказался: "Бери, Игнатия, коли она на что тебе сгодиться… Только как вот ее спилить тебе?" Братья Галибихины в своей кузнице сделали из старой продольной пилы поперечную. Несколько дней шаркали сосну парни. Свалив, раскряжевали. Кряжи Данило Игнатьич разделал на доски и брусья. Не один год они им береглись. Жизнь отталкивала от забот по дому. Войны, коллективизация, раскулачива-ние. В деревнях стояли скелетами недосќтроенные дома. Руки опускались словно плети, к делу не тянулись. Как мужику браться за устройство дома без задора и веры в завтра. Но и

поддаваться неладу нерезон. Иначе иссякнуть живому истоку. В мужике этот исток, как река великая на тверди земной – вечен. Вера и теплилась у истовых пахарей: Бога даст, все и уляжется. Порой надежда и спадала, как посуху река. Но проходило время, мужик оживляелся… Русь от Начала родниковая, глубинно истоковая держава, может единая та-кая на всей Земле-Матушке.

Победа в Великой Отечественной и приподняла дух уверовавшего в себя люда. Возвращавшихся домой немногих уцелевших воззвала забота о длении рода своего… На радостях, что вернулся домой сын Митя, Данило Игнатьич и взялся за устройство своего дома. Смастерил и стол

из заветной сосни, за которым и восседали теперь многоликая семья. Доски подбирались и сплачивались с особым значением. Будто линии жиќзни самого коринского рода слива-лись воедино. В ветре стола – оваќльный светло-коричневый агатовый глаз – искусно вде-ланный сучок. От него разбегались звездочками мелкие сучочки. Это была как бы карта со знаками – куда и в какие дали угнала нескладица моховских Кориных. Увидев хоть раз этот стол – нельзя уже было его забыть. Рисунок столешнищы ученый назвал бы монадой. Так и хуќдожник называл столешницу. "Мистический взыв к охране рода Кориных", – по-яснил Андрей Семенович свое понимание этого знака.

Включили на веранде свет. Он падал из-под золотистого абажура на столешницу и поглощался плотью древней сосны, как поглощаются лучи солнца жаждущей их землей. Дерево самое сродное человеку из всего, что есть в природе. Оно держит в себе и челове-ческую память, как мечту всех прошлых для всех будущих… Столешница дедушкиного стоќла и взывала потомков в родовой предел. Другого места, иуда бы можќно было слететь-ся всем как птицам по весне, не было для них и не могло быть. Художник своим выска-зам о монаде эту мысль как бы и внуќшал молодым птенцам коринского рода.

Светлана накинула на плечи Анны Савельевны шерстяной полушалок. Она прижала его к груди, укрывая и пряча свою худобу. Андрею Семеноќвичу подумалось, что Анна Савельевна, как вот и Светлана, мысленно были с дедушкой Данилом. Глядели на его столешницу, как на лик его самого.

– Вот, – сказал он, выписывая сучки-звезды, – люди, кажись бы, одиќнаковой жизнью живут, на одной и той же земле, но выискивается кудеќсник и узревает то, что дивит других. По ремеслу мужика-крестьянина узнается, как он землю пашет, какую думу думает… Дума-то у дедушки Данила – вот она, наглядна, в узорах этой столешницы. Сердце ему велело сосну мирскую прибрать, а ум подсказал сотворить таинство.

– Нынче уж никто своего не делает, – вроде как пожаловалась на что Анна Савель-евна. – Старое не бережется, а новое без старого кому нынче с толком сделать. В избах все у всех одинаковое, не свое у себя… Валек вот бабушкин прячу в сундуке. Приданое, как не беќречь. Теперь-то кому он сгодиться, а вот держу. Бабушку-то и вспоќминаю, душе ее и радость…

– А ну-ка, ну-ка, интересно бы взглянуть, – живо отозвался Андрей Семенович.

Анна Савельевна сказала, где лежит валек, и попросила Светлану достать его…

Валек был завернут в тонкое льняное полотенце, вытканное и вышиќтое, может, са-мой бабушкой. Выделан он из светло-коричневого дерева, особой породы ивы. Ручка валька – голова дракона. Туловище – спина валька, вытянулась и ползло на ребристом брюхе. Плоский хвост свертывался свитком пергамента. Валек было удобно держать и двигать им, Андрей Семенович положил правую руку на голову дракона, а левую – на его свернутый хвост. И так сделал несколько размашистых движений, как бы ведя валек по катку, накатывая на него полотно, выбеленное на росистом берегу реки. Ребра на брюхе валька-дракона поисќтерлись, несмотря на твердость дерева. На гладкой поверхности валька изображена пряха – девица на выданьи. Тонкие пальцы ее левой руки тянули нить, а правой – крутилось веретено… Из-за копыла невесты выглядывал жених. Глаз художника его и "схватил". Надо было вначале вглядеться в пряху. И разглядеть, куда стыдливо влечется ее взор… На остове копыла пряхи – паутина тонкого рисунка. Копыл – это подаќрок суженой может самого мастера "золотые руки". Тут и радость его самого и грусть ожидания. Желание невысказанное. По бокам валька – кружевной орнамент, канва волшебной сказки. А вся чудесная выделка вольная душа мастера, творца своей жизни – дление ее.

Гости немо сгрудились вокруг художника. Но глядели на чудо без удиќвления. Так приучены были глядеть на все старое, теперь непригодное. Светлана ждала слова худож-ника, видя с какой жадностью вглядывается он в орнамент валька. Заметив ее присталь-ный взгляд, он изрек:

– Шедевр!.. – помолчал, как бы сердясь на что-то и споря с кем-то. Повернулся к Светлане и сказал уже только ей: – Произведение необыќчное. Поэма о целой эпохе. Чело-век жил в глуши и берег в себе свой мир для потомства. Для нас вот. Он был крепостной раб, мыслью богаче нас. Как бы вот показался нам, а мы его не поняли, не приняли… Его дар питала щедро природа. Взор был чист и верен сердцу. И чудо это могло сгореть в пе-чи, как сгорело многое. Беспамятство очерствиќло сердце не отдельного человека, а наро-да. Оскопило плоть и душу…. Мы все те же, кто в свое время не понял и изгнал пророка, распял его, оставаясь в грехе.

Светлане представилось, что этим народом с оскопленной душой, не принявшем пророка, и есть вот мы – сегодняшные рабы своих грехов, молча взирающие на изделие мастера, наделенного Божьим даром. В наќдуманной вечной борьбе друг с другом и всех со всеми, мы возлюбили тьму и сжидись со злом…

Городские гости разглядывая валек дивились вроде как по повелению. Надо ди-виться, раз кто-то дивится. А не выскажи художник своего мнеќния-слова на эту, по-их, бросовую штуковину, так и не увидели бы сотќворенного мастером чудесного изделия.

– Валек-то больно не велик, так и взяла с собой, и берегла, – проќговорила Анна Са-вельевна. – Чего только люди прежде на досуге не деќлали. И все было бабским. Всему-то где уцелеть. Дважды горели… У нас в роду до всего умельцы водились…

Андрей Семенович сказал о Кирюхе Кирюхине, есиповском парнишке, леќпившем из глины разные фигурки и свистульки.

– Даровитость в парне Тарапуня заметил. Показал мне его фигурки. Тяќга к искусст-ву у люда не иссякает. И нельзя ему иссякнуть как неубќранной траве по осени.

Анна Савельевна встрепенулась. Кирюхины – ихние, семеновские. Роќдня по мате-ри. Полсела их было. За что не брались, все в руках гореќло… А где вот теперь они – один Бог знает. Может кто и уцелел на чужбине. Но по-своему-то уж как жить?.. Дома-то сами руки свыкаются

с делом.

Андрей Семенович торопливо припал к мольберту, вглядываясь в лицо Анны Са-вельевны. В этот миг она вся ушла как бы в свое прошлое, гляќдя на валек, приданое рода Кирюхиных.

– Хлебница резная у нас еще была, – вымолвила она, – отец говорил Гаврюхи Кирюхина изделие. Не сбереглась вот… Имена у нас, Кирюхиќных, выбирались под свою фамилию. Кирюхи, Андрюхи, Карпухи, Гаврюхи. Так и называли друг друга ласково уважительно… Из полешков разные фигурки вырезали. Все это умели и вырезать, и выжигать. Из глины лепили, и на камне выделывали что кому примерещится. Дивно и любо было смотреть. Дома свои украшали. Жизнь и текла в радости.

Разговор встряхнул и городских гостей. Да и какие они городские. По духу те же деревенские, как и вся Россия. Только вот с поостуженной душой. Без воли своей жизнь в сторону их от себя оттолкнула. Да и сама деревня живет в каком-то изверге. Парни и му-жики мертвым железом придавлены. Что в поле растет их не больно и заботит. В лес идут с ящичком на ремешке. Вместо птичьего пенья неживые голоса ловят. Мимо чуда вихрем на мотоцикле проскочат, цветка на лугу не заметят.

Дмитрий Данилович оставался в стороне от таких, не от сердца идуќщих разговоров городских гостей, а вроде как подсказанных им. Давно ли все они всякое свое старое охаивали и рушили. На то была напущена мода – охаивать. Теперь вроде бы мода жалеть то, что хулили. И они опять толпой лезут наперед. Говорят с высмехом о "бытии", которое вчера определяло их сознание. Художник тоже с молчаливой ухмылкой прислушивался к их "разговоренности". Вглядывался в лика и увлеченно рисовал. Говорили и судили не о своем деле, выругивали что-то случаќйно им помешавшее. Да и было ли ныне у кого-то свое дело-мнение?.. Всякое свое в глуби души и плоти – творится сердцем. О таком деле не кричат. Его тихо сберегают своей заботой, как вот сберегает пахарь засеянное самим поле.

Юра, муж Насти, вплел в разговор анекдот о двух косарях, кои, помахав нехотя косой, сели под куст "давить бомбу". С усмешечкой опќравдывались друг перед другом: "А что нам до косьбы, председатель "сводкой" все скосит". И добавил, может услышан-ное в автобусе: "Сумей с бумажкой ужиться, и не надо прыгать и суетиться".

Иван на это ответил:

– Не всегда и все на виду. За издевкой над собой и хорошего уже себе не замечаем. А увидим – недоверие: откуда, свое ли?.. Вот Ниќколай, брат Тарапуни, от деда Галибихи-на кузнечное ремесло перенял. И железного прута фигурки выковывает. Изобразил Нико-лая Петровича, и подсунул ему на стол. Кто на глянет: наш председатель. Тарапуня и на-звание фигурке: "Пред отчет вымудривает".

– И не надо бы насмехаться-то, – подала голос Анна Савельевна. – У человека должность такая, все от Бога… Смирновы-то знамо, озорќники и пересмешники.

– Да Николай Петрович, мама, и не обижается, – сказал Иван, вспом-нив рассказ матери, как Ленька Смирнов, этот самый Тарапуня, с братом Колькой, "гакнули" в ухо лежавшим быкам, на которых боронила мать. Быки с перепугу вскочили и забежали в Шелекшу… Это было сразу после войны. О председателе сказал: – Фигурку Кольки он так и держит на столе. Кто не глянет, спрашивает: "похож?.."

Андрей Семенович отложил кисть, по школярски потер ладони одна о другую, будто диковинку какую узрил, высказал, окинув гостей взглядом:

– Святая Русь, ничего не боюся, хулой и высмехом не устыжусь. С коќлен подни-мусь и со крестом на вые в мире остаюсь… А на уме у нее всегда обычное: "Нам-то что, а вот каково супостатам при нашем терпении". – Переждал в раздумьи и как бы сделал вы-вод: – Уж коли демиургины оберегаются высмехом самих себя, значит близится царство небесное.

Только бы вот снова не попутал бес рогатый… Одна вот она такая, наша Расеюшка: греш-ная и в вечной покаянной молитве. Придет время и воцарится во благе, явит миру себя в диве, когда петух еще побольнее клюет в самое ее темечко. Красный-то только оморо-чил…

Городские моховцы и тут подхватили высказы художника: "В светлое будущее целимся, а вот где оно?.. Звездочет указал бы на верную звезду, но вот как ее увидеть не поднимая глаз?.. Да и звездочета надо из мертвых воскрешать, и опять же, где такого мага сыскать?.." Ответа как бы и нет, все в вопросах.

Дмитрий Данилович больше молча слушавший веселую болтовню, бросил, как в костер полешко, свое слово: – От печки к порогу вроде бы силимся отшагнуть, а порог перестуќпить – духу не хватает… Да и охоты уже у многих нет. За порогом привычней быть.

Андрей Семенович за разговорами все пристальней вглядывался в узоќрные знаки столешницы. Для каждого Корина в ней таился как бы свой знак. И были ответы на все вопросы, говорившиеся за этим столом… Дерево древней сосны лучилось накопленный в ней отепляющий светом небес. В нем и стереглась память ушедших для живых. Для того сосна эта, отбыв свой срок на воле, и вошла в дом избранника-крестьянина всех единящим столом.

– Мы то и дело призываем друг друга что-то создавать, и даже твоќрить во имя бу-дущего, – как бы раздумывал вслух Андрей Семенович. – А самим нам в своей жизни вро-де бы ничего и не надо. Не ты живешь на земле, и не я, а масса наша. У нее вот и нет лика, как вот и не может быть своего светлого будущего. Живой-то мир утверждается личќностями, творцами. При безответных всех – нет творца!.. Неоткуда ждать и всеобщего блага… Дедушка Данило сотворил этот стол, мечтая о большом, а сын его, Дмитрий Дани-лович, – творец Данилова поля. Это творение личностей, оно согревает. Как вот Бог – Един создатель Мироздания, так и человек един воссотворитель своего на земле по по-добию Творца… В каждом сотворении – сам Творец. В Божьем – Всевышний, в человечьем – личность. В иконе вот присутствует тот, кого она изображает, так и в деле мастера – сам мастер…

Это было высказано художником при полной тишине. Словно было прочитано за-ветание при молчаливом слушании люда господнего.

На столе царственным троном возвышался самовар. Зрил в таинстве на стражду-щих и обремененных. И вдруг, нарушив тишину, издал взывной и настораживающий шум, ровно кто сердито шевельнул в его утроќбе тлевшие уголья… Все невольно переглянулись. В этом возникшем шуме как бы услышился глас поля, леса, реки. Для художника в нем был еще и отзыв на "правду" Сергухи Необремененного. И блиќзкой вот к этой "правде" городской родни Кориных. Скорый на слово Юра это по-своему и высказал:

– Вот, – сказал он без усмешливости в голосе, – и самовар вступает с нами в разго-вор. Вроде бы отругивается. И верно: если каждому, что не подай, годится, то чем тут и кому гордится… Это как дитятком не тобой на свет рожденным. Как вот родной, но не родной…

Гости распринужденные этими словами Юры, подсмеялись с ехидцей над Юрой: "Сам-то вот он чем гордится?.."

И Юра, с несвойственной ему серьезностью высказал:

– Мы все солдатики строевые. Каждый шаг под "раз, два". Живем под указаниям. "Рядовым" просто, им и указания простые. А кто над ними, тем указания уже Ценные, с большой буквы, и название им "ЦУ". А с самого верху, как гром с небес, сходят уже еще Более Ценные Указания. Их название тоже из начальных букв складывается. Это уже на-шинское словечко, матерок русский…

Кто-то уже до Юры повторил этот матерок про себя. Другие в уме после Юры. Вслух никто не решился. Щуря глаза и сжимая губы, молчаливо осклабились. Как такое словцо высказать в полный голос при Анне Савельевне, при Светлане, и при детворе. Сын Насти готов уже был отќгадать папину загадку, но мама зыкнула: "Без тебя знаем". Тоже, что называется, сделала ценное указание. И от этих ее слов лица у всех расплылись в веселой улыбке. Кто-то несмело хохотнул. И этот хохоток послужил сигналом к сплошному хохоту. Высмеивалось-то ничто, пустота. Это можно при ном угодно.