Текст книги "Изжитие демиургынизма"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

К Дмитрию Даниловичу в эту ночную предутренную тишину подкрадываќлись за-боты насущного дня. И он сказал:

– Ишь как росит, сенокос торопит… – И тут удивился своему высказу, как слову молвленному не к месту.

Художник своим чутьем вникал в думы и Дмитрия Даниловича и Саши Жохова, вместе с которыми бегал по моховским улицам. Неожиданно для себя и увидел их присутствие в своих картинах "Механизатор" и "Данилово поле". Вот они перед ним совсем разные, но в то же время одиќнаково колхозники. Один сидел возле него преступникам, другой – жертвой. Но к преступнику, вопреки, всему, возникает что-то похожее и на сочувствие. Он тоже жертва чего-то общего для всех их, неизъяснимого разумом. И это осознание вызывает гнетущую боль… В облике Саши увиделось то, с чем и другие успели уже свыкнуться. И не взглянув на этих других – как Сашу осуждать?.. Назќвать преступником, заслуживающем наказания?.. Но на его место тут же встанет другой, третий… Нет никого среди человеков только преступников, и только праведников. В каждом поскольку-то и того, и другого. Но вот чего и кого больше в каждом из нас?.. Мы ведь все – и городские, и деревенские одинаково колхозники. Саша Жохов как бы общественный, узаконенный преступник. А Дмитрий Данилович оберегаюќщийся от него праведник, и тоже общественный. И тот и другой в своќем меньшинстве среди людской массы, на которую и опираются демиургыны. Но вот куда в определенный момент массовый человек может метнуться?.. Эти мысли и тревожили художника неотступно. Но ответа не виделось, как и не виделось "нестания момента". И все же вот тут, сидя на завалинке с преступником и его жертвой, пробивалась вроде бы ясность. Она была не больно веселой. В ответ на свой мысленный вопрос: "Куда… если" – маятник качнулся к току. Саша-Прокурор, Жох-пройдоха, и просто вор – плод демиургызма. Сейчас он повержен действами праведника, его вот, Дмитрия Даниловича. Но как ему, поверженному, освободиться от себя вчерашнего. И добровольно подпасть под иго праќведности. Саше такое уже не под силу. И самому праведнику надо вреќмя, чтобы утвердиться в себе… Но уже не тьма поглощает свет, а свет растворяет тьму.

Дмитрий Данилович в думах о своем, сказал о погоде. И Андрей Семеќнович, отры-ваясь от своих вселенских мыслей, отозвался на думы креќстьянина-мужика:

– На ясной зорьке и навешу твое Данилово поле. Что-то оно все таќится. Опасается, как вот и мы сами, чего-то неверного. Взгляда на него не такого, мазка неверного, цвета… Поле-то, оно живое, чует нас. Мы вот на него с надеждой глядим, но и оно на нас с тем же… – оперся руками на завалинное бревно, на котором они сидели, метнул взгляд мимо Саши Жохова на Дмитрия Даниловича. – И пойду вот с новыќми мыслями к твоей руко-творной картине.

– Мою картину не приладишь на стенку, стенки такой и крюка такого не сыщется, – отозвался Дмитрий Данилович. – А тайна-то поля и мне не больно дается. Она и в глуби, и в выси. Сыр-Мать земле кланяйся, а у неба милости выспрашивай. До тебя так было и с тобой не кончиќтся. Вечное, оно и есть вечное.

Саша не подавал голоса. Да и как ему было встревать в такой разгоќвор пахаря с ху-дожником. А ведь мог бы. Какого мужика не клонит поќфилософствовать, особенно если он потерся около властей и чего-то уже и не мужицкого нанюхался. Поддержать разговор Корня и Поляка Саше мешала еще и осознаваемая униженность. Кто вот он для них?.. Между ними сидит вором, а они – чистенькие, непорочные. Так что – пусть говорят о сво-ем. И память навела его на слова услышанного анекдота, что на Святой Руси на двух чис-теньких приходится один неќчестивец. Вот и тут – их двое и он один. И все же это рассуж-дение задело в нем какие-то сокрытые струны. Вызвало осознание вины, почти даже не-нависти к себе такому. Он мог бы встать и уйти в дом. И ушел бы незамеченным и не ос-тановленным. Но не мог уйти. Ждал их слова о себе. Пусть бы Корень сказал ему что-то самое оскорбительное. Тихо так, убийственно, как он не раз говорил ему. Он стерпел бы. И оправдываясь, как бы невзначай, попросил еще раз прощения… Но ни Корень, ни По-ляк не хотели его замечать. Занялись какими-то разговорами о своих картинах. И он в нетерпении начинал злиться на себя и ненавидеть их… Вот если бы он успел опустошить улья в краќсном домике и скрыться, Корень страдал бы, а он радовался, оставаясь неуязвимым. А теперь одно – пасть в ноги им и упрашивать, чтобы

они пощадили его, позор не ему больше, а жене и дочери. Опираясь о бревно завалинки руками, пытался было приподнять, решаясь высказаться. И тут в хлеве за домом пропел петух, будто хотел остеречь своего хозяина от притворного покаяния. На голос жоховско-го петуха отклиќкнулись другие. Деревенька огласилась живыми вещими голосами… Но почему вот прежде других пропал петух самого Саши??. Была уже злоќба и на петуха сво-его.

Андрей Семенович и Дмитрий Данилович по знаку петушиных голосов всќтали с завалинки и пошли к калитке, не взглянув на Сашу… На кирпиќчной дорожке оставались цинковые ведра… Молчаливый уход Корня и Поляка, пение петухов и отражение небесного света боками цинковых ведер ввергли Сашу в ярость. Он привстал, будто шилом подковырнутый. Порывался было бросится вслед уходящим, но что-то черное в себе деќржало возле завалинки. Как колдуна оберагают от добра силы тьмы, так и Сашу не отпускало к свету торможение тьмой. Пытался крикнуть: "Постойте, не оставляйте, велите, и я признаюсь во всем, поклянусь". Но крикнуть тоже не мог. Хотел, и не кричалось… И взяла неунятая обида и злость на Корня и Поляка.

Не прощенный, не покаявшийся и не раскаявшийся он и будет нещадно мстить за свою вину… Праведность вот чего-то недоделала, недоуќчла по неопыту прощать все и всем. Оставила злонамеренника в его кромешном мраке. Двое не обороли демиургынова нрава и в них заразой вселившегося. Таково наше мирство, замороченное идеей светлого будущего. Как вот вызволить из себя его демоническую силу.

На Сашу с угрозой таращились как чудища в ночи два глаза цинкоќвых ведер. Он глянул было на свою калитку в дом, но на глаза попаќлся обрезок трубы. Одним концом он лежал на завалинном бревне, другой упирался в ступеньку и загораживал вход на крыльцо. Саша застыл на месте. Враги его уходили без оглядки. А он глядел им вслед, как растерявшийся преступник, вроде бы и выпущенный на волю, но еще не на воле… Вот смолкли их шаги. Они остановились возле избы художниќка. О чем-то поговорили, похо-же рассмеялись. Это Саша уловил обостренным в тот миг своим слухом. Ворохнулись грачи на коринских береќзах. И все стихло. Не пели и петухи.

Саша оставался пойманным вором, обвиненным, непокаявшимся и не прощенным. Но на ком вот больше греха?!.

Свидетелями всего тут случившегося выступали цинковые ведра и обрезок трубы, черневший как обугленный кол на пожарище. Как вот Саше поднять свои ведра, и что делать с этой железиной, оставленной Корнем. В утробе его произошло какие-то опустошение. Будто вышло из него что-то живое – душа оставила его тело. И выйдя, глядела на него издали как на чужого. А может и не было в нем человеческой-то души, такой, какая вот у других. Как-то Корень ему сказал: "Ты, Александр Ильич, человек бездушный". Это было сказано им в споре и не вызвало обиды, но вот осело в памяти. И тут вдруг вспомнилось, выскоќчило наружу… А что если он и впрямь жил без души. Плыл бревном по течению, как вот говаривали моховские старики о непутевом человеке. Куда вынесет мутное половодье там и быть. И вот прибило его к топкоќму берегу. А рядом глядят на него со своего высокого берега эти саќмые Корни. Они другие, у них всему свое подтверждение и на все свое мнение. Разные высказы их и лезут в голову, и бередят. Прошла минута, другая в борении Саша-Прокуроре с самим собой. И что-то взбунтовалось в нем, взбурлило, задвигалось, подталкивая к прежнему себе. Захлестнула сознание черная волна мести. Андрюшка Поќляк, мазило этот, говорил о нечистой силе, о стыде и вере. Это обо мне. Я по их с Корнем и есть нечистая сила, без стыда и совести. И что во мне нет веры ни во что. И Саша выговорил вслух, чтобы лучќше слышать самому себя: "Н, погоди же ты, Корень. Узнаешь и испытаќешь власть этой моей темной силы и веры. Сам станешь темным. И Поќляка на крючок подцеплю".

Нет, он, Саша-Прокурор, Жох никуда не исчез. И исчезнуть не мог. Не дано ему воли освободиться от сатанинского демиургызма. Он пороќжден той силой, что века копи-лась на Татаровом бугре… Подошло то время и пахарь праведным своим действом очи-стил клятве место от скќверны. Но скверна не ушла далеко, она осталась в заневоленных челоќвеках. И как вот бесы изгнанные Христом из одержимого не захотели уходить далеко и вселились в синей, так и скверна осталась клятьем в демиургынах. И в нем вот, Саше Жохе. И долго еще будет донимать олукавленный люд, пока молитвой мирской право-славного люда не изойдет она в преисподнюю.

Отравленный вселившейся в него сатанинской ненавистью, Саша взял обрезок трубы, забытый Дмитрием Даниловичем, и пошел, крадучись к дому Корниных. Остановился у калитки и метнул, как разящее копье, через изгородь во дворик к березам. Словно бомбу подбросил, коя долќжна взорваться и порушить мир коринского дома… Но может порушить и не Корня, а самого Сашу. Но из омраченного ума и окаянного сердца этой опасности самим Сашей не осознавалось.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Вот и изошло на колхозный люд казенное повеление о начале массоќвой заготовки грубых кормов. Вроде немного и рановато, но – исполняй, указание изошло… Вывели тех-нику на клевера. Но как-то нехотя, без азарта, всего лишь для отчета… Не сенокос начали как священќную страду крестьянскую, а работу по указанию, названную косовицей.

Тут же вслед за колхозной заготовкой кормов, настала пора и своего сенокоса. На-чался он с неизменной опаской, с тревогой в себе. Вдруг да нагрянут, как бывало, упол-номоченные, и запретят. А то, что ты успел украдкой накосить "для себя", отберут для обеспечения общесќтвенного поголовья. И все же "неразрешенное" кошение для своей ко-роќвки, как утро заревое после сумерек, ободряет надеждой: проживем.

Первым делом зазвякали косы в своих овинниках. Участки за домом перед бывши-ми нагуменниками, так и продолжали называться овинниками. Затем все переместиться на лесные лужайки. Туда колхозный люд проќбирается как бы тайком. Начальство видит, но "закрывает глаза". И каждый раз из года в год ждется: будет нынче "укорот", или пронесет. Вошло уже в быт украдкой запасаться сенцом. Хотя какая украдка, кто о том не знал. Но оберегалось этой тайностью прежде всего само коќлхозное начальство. Если что, так и можно сказать: разрешать нам никто не разрешал, самовольно. Как иначе-то, без своей скотинины не проживешь. Но вот своя корова при своем дворе что приблудыш, лишена права быть при нем. Кажись бы всем ясно, что она кормилица не одного колхозного люда. А вот корм для нее собирай как белка грибки и ореќшки невидно и припрятывай. Это тебя и понуждает жить кривдой, вроде как чужаком на своей земле. По законам "свое" – не в законе, такого не должно быть.

И все же сенокос завлекал, не мог не завлекать тех же механизаторов. Пробуждал в них земную природную радость мужика-крестьянина. Заќпахи увядающей травы, ско-шенной по росе, охорошенный луг, словно ты сам после бритья. Лучи солнца, прони-кающие в каждую травинку, остаќются в ней для питания другой жизни. Это все осознает-ся не высказано и полнит тебя, оставаясь благодатью. Наружу выходит только горечи.

В звене Тарапуни не больно спорилось. Дмитрий Данилович с Лестеньковым се-нокосную технику отладили еще в прошлое лето. Для второго, Тарапуниного звена, кое-чего уже и не хватало. Новые косилки, изготоќ вленные второпях по обязательству, лома-лись, как пластиковые гребеќшки. Тарапуня набрасывался на шефов, присланных в колхоз как раз с того завода, где "пеклись" такие косилки. "Вот ваша работа…" И крыл почем зря работяг. Те отговаривались равнодушно, и даже с усмеќшкой: "Такого у нас не бывает, чтоб не ломалось. Но эти железки не – мы делали". Тарапуню это еще больше злило: "Все мы – не мы!.. А кто же мы – мычащее стадо в загоне?.."

Неделю стояло ведро. Тут уж повелительницей и "сельхозработного люда" вы-ступала сама природа… Крестьянина охватывает азарт, когда потрафляет ему природа, погожие деньки. От зари до зари он на лугу или а поле. И зимогор оживлялся и вдохнов-лялся, глядя как усердно старается мужик-жадюга. Теперь механизатор нарекается бор-цом-воином в битве за заготовку грубых кормов. Но не больно рвется к "святому бою-битве". Что ему сражаться, когда пустое время, а не наработанное тобой в расчет берется. Часы, проведенные в поле и оплачиваются тебе из колхозной кассы… Но все же он, "раб-отник", живет и трудится на той землице, на коей жили и трудились его деды-прадеды. И его вот она нет-нет да и зачаровывает своей тайностью.

Дмитрий Данилович вышел на сенокос в прежнем своем звене. Работа спорилась. К вечеру седьмых суток Старик Соколов Яков Филиппович заќподозрил перемену погоды. На другой день все уже были настороже. До полдня нещадно палило солнце. Старый скирдоправ усматривал в этом как бы добрый знак самого Светила: "Вот яро свечу перед грозой. А вы смотрите, не соблазнитесь". Глядя сверху на трактористов-механизаторов – Лестенькова и самого Дмитрия Даниловича, диктовал-командовал: Попроворней, попро-ворней ходите. Забирайте дальнее. Стал выклаќдывать скаты и верх скирды. На ребят, по-мощников своих, уже покрикиќвал: "Разбрасывайте, подхватывайте, выравнивайте, уми-найте, чтоб ям не было. Бегом, бегом ходите…"

Это уж как всегда водилось: чуть нахмурится за леском – с быстрого шага на бег переходи. Успеешь управиться, порадуешься и дождичку. На душе покой и рукам отрада. Ленивый несмышленый валух дважды одно и то же делает.

Повеяло сиверком. Это пока что Яков Филиппович уловил. Будто с самих небес шла ему тайная весть. И он пуще забеспокоился: "Поживей, пожиќвей, ребятушки. Не дре-мать, небо торопит".

За леском глухо уркнуло, будто самолет в дали пролетел. Это никем не расслыша-лось за гулом тракторных моторов. Сам Яков Филиппович это тоже скорее уловил по ка-кой-то вдруг наставшей тишине. И выкрикќнул тем, кто был внизу: "Гроза на носу, завер-шайте!.."

И вот в небе и на земле вдруг все изменилось. Замерло в затаившемќся ожидании какого-то свершения, настораживая все живое. Прошло еще какое-то время. И как разбой-ный черный флаг показалась тучка. Медленно стала приближаться, грозясь и заволакивая небо за леском. Уже при накрапе дождя и порыве ветра стогомет вскинул на самый верх скирды последний захват сена.

– Давай, давай, подгребай и подавай для прикрытия, – диктовал стогоправ. Главней его тут никого сейчас не было. В этом малом своем деле виделось большое: сытая скоти-на зимой и покой смиренного люда. И все – будто пожар большой потушили. Ветер унял-ся, пошел дождь, ливневый, шумный. И разом и для машин, и для люда покой. Все вокруг возрадовалось благому действу, умиротворилось. Небо сблизилось с землей. С него струилась с умиряющим звоќном живительная сила. И эти звуки небесные входили покоем в сидевќших под скирдой сенокосников. Этот покой полнее других ощущал в себе Старик Соколов Яков Филиппович и Дмитрий Данилович. Он входил в них вещим знаменьем торжества жизни. И как бы для того, чтобы и другие это очувствовали, на краю неба, там, где дождь уже прошел, в лучах солнца изогнулась радуга. Концы ее упирались в лоно земли и поили ее живительным светом. На чистом лугу, как бы во искупление неподоб-ных действ, омывались дождем два трактора. Они казались тут чужими пришельцами, не нужными ни дугу, ни человеку. И как бы спрашивалось: зачем и кому понадобилось ко-режить землю мертвым железом, враждебным природе. На эти мысли наводила и радуга небесная, освещенный дожќдем дуг, скирда сена, пахнущая ароматом цветов. И одно лишь железо чем-то тревожило хлебопашцев, мужиков-крестьян. Оно брало верх над ними, по-велевало. И порой казалось, что толкало к бездне, соблазняла властью над самой землей. Это навеивалось Старику Соколову тайностями природы. Но как о том передал занево-ленному и олукавленному люду. Веры этому высказу не будет. К вере дорога через осоз-нание и претерпение мирского недуга в себе. Через одоление скорби указан путь к едине-нию с Божественным миром. В такое единение Яков Филиппович, Коќммунист во Христе, и был уверован провидчески. Вот скирда сена – это живое для живого, сложена во благом труде. А неживое в стороне. Но и без него тоже нельзя. И надо, чтобы только радетелям оно служило.

– Сено это вот и зимой свежим лугом пахнуть станет, – сказал он смиренно, под-правляя клок его под низ скирды. – Гроза-то вот над болотом прошла, нас краем задела… – И предрек как неизбежное, и потому сказанное с легкостью: – На недельку заненастит. – И тут же спросил Дмитрия Даниловича: – Как вот эти дни будешь косить. В нагуменнике оно бы и ладно траву проветривать и сено сушить…

Силосу и сенажу Яков Филиппович не больно доверял. Для нашей скотиќны корм должен быть привычный ей. При этом оговаривался: "Знамо, есть и люди такие, кои све-жему яйцу тухлое предпочитают". Сенную муку тоже считал затеей негожей, с чужой го-ловы взятой. Для свиней разве что, где их держат.

В моховском колхозе, да и во всех окрестных деревнях, метать сено в стога и скир-ды, стали только после войны, когда на бывших крестьянских сараях, крыши сгнили. Пе-рекрывать их некому было, да и нечем. И разъяснение поступило: складывать сено в сто-га, не возиться с сараями. А то, что добрая половина сена в стогах, "не руками" сложен-ных, пропадает, кому о том забота. Теперь, при техќнике, о сараях речи быть уже не могло, но вот мужицкую смекалку наќдо бы в расчет взять, как сено в непогоду убирать и обе-речь, подсуќшивая траву, как и хлеб перед обмолотом в механизированном нагуменќнике.

2

В ненастье, в непогоду, как бы и дозволяется не выходить на колхозные работы. И тут самое время покосить для своей коровки, пройти как бы тайком в свои укромные лес-ные луговинки. Наметать мокрую траву на вешела, она и сохраниться до погоды, не про-гниет. Чуть выгќлянет солнышко, переворошить и сложить стожок, прикрыв макушку его пленкой или рубероидом. И дело сделано. Можно добро и к дому подвеќзти, коли с шофе-ром или трактористом договоришься. И ты уже спокоен за свою скотинину. Больше-то о чем тебе печься, все остальное – не твое, и заботы у тебя о нем нет.

Придя на всегдашнюю свою луговинку за рекой Гороховкой, Старик Сокоќлов Яков Филиппович, недоуменно застыл на месте. Сами собой выќрвались слова: "Что натворил-то, в рот те уши. Соплей коли тебе за ворот". Приклонил косу свою к ивовому кусту, раздумывая, как тут быть?..

В это время и появился Дмитрий Данилович, тоже шел на свой покос.

– А, Яков Филиппович, – обрадовано воскликнул, – мое почтение!..

Старик Соколов в ответ пробурчал невнятно: "Почтение!.." Коса его висела на кусте, а посреди травяной лужайки чернела прооранная тяжелым плугом широкая бороз-да и отвал земного пласта.

Дмитрий Данилович все понял, виновато промолчал и услышал:

– Икнулось что ли тебе, Данилыч!.. Будто званый подоспел. На недоќброе слово и навел вот старика. Травяное место пробороздил…

– Прости, Яков Филиппович, увлекся. Затмило. Сразу-то и не подумал. Заботился о большом, а о своем малом забылось.

Старик Соколов помолчал. И уже мирно сказал, тоже помышляя о больќшом, Божь-ем.

– Наше нынешнее-то малое, что камень под углом и общего дома. При нем коли всем и утвердиться. А если, не чтя себя, на зыбучем месте стены и дальше будем выкла-дывать, как нашему жилью устоять. Лет десять тут кошу для овечек своих. Сберегаю их во племя для дня грядущего. Полянку исподволь расчищал, стожок и набирался. Как вот можно без наших овечек ладную жизнь длить. Не той она будет.

Дмитрий Данилович повинился. И верно – в лес, в поле выходишь с благодатными помыслами, если лад в твоем доме. А он, лад-то, и от твоего стожка зависит. А он вот, колхозный лесник, увлеченный забоќтой о будущем лесе, не одну такую сенокосную де-лянку порушил. О дуќше-то человечьей и позабыл.

– Прости, Яков Филиппович, – опечалился Дмитрий Данилович, – переќходи на мою делянку. У меня в низинке, сыровато, но трава сочная, скоро и накосишь.

– Леса-то твоего, Данилыч, где дождаться, – заговорил как бы уже о другом Яков Филиппович. – Лес – не трава, но пока вот травой живем. О ней и думы наши. А ты о со-снах, ради них траву не пожалел… Полянку-то каждый новую себе сыщет, а о лесе кто по-мыслит… Тут уж покошу. Моим овечкам твоя трава и не больно подойдет… Осинника вот подломаю. Сам-то торопись, иди уж, – С этими словами Старик Соколов и взял свою косу.

Разошлись с каким-то уже новым осознанием своей жизни, крепившейся трудовой верой в дление ее.

3а косьбой все и позабылось, досада улеглась, на душе легкость и веселье. Хруст сочной травы под косой отдавался музыкой в сердце. Неќбо хмурое, отяжелевшее, время по нему не угадаешь. Но вот стало свеќтлеть над деревьями и это сулило погоду.

Идя домой по берегу Гороховки, Дмитрий Данилович улавливал вжиканье бруска о лезвие косы. Многие еще косили. Яков Филиппович тоже еще не ушел домой. Заглянул к нему, сказал:

– Заканчивай что ли, Филиппыч. У меня комяга в устье, переправимся.

– Потяпаю еще маленько, – отозвался Яков Филиппович, – похоже погоќдка к ведру клонится. – Оперся на косьевище передохнуть. – И то гляќжу тебя нету, не осерчал ли, по-думалось… Меж борозд вот походил. Сосенки твои и приклюнутся к будущему сенокосу. Погляжу на них и любо станет. Ты их посадил, тебе и слава Божья… Так и иди. Завтра не-бось на луг с Толюшкой выедете. Погоды устойчивой еще не жди, в нагуменник траву коли свозить. Я вот и ригу с обеда завтра затоплю. А вентеля уже сам включишь, как траву подвезешь.

Видя усталость Старика Соколова, Дмитрий Данилович попенял в душе на нескла-дицу жизни. Не понять вот и самому, отчего она у них такая. Вслух сказал:

– Маета одна такие наши сенокосы, ночные да вечерние. Вроде как все чего-то у кого-то уворовываем. Не воры, а к воровским повадкам приучаемся. Иные уж без опаски с колхозного луга сено домой таќщат. А тебя все еще двойной стыд одолевает: траву оставлять несќкошенной преступление, и тайком косить ее совесть гложет. Раздвоенќные вот какие-то на свое и не знамо на чье.

– Да что там, Данилыч, я бы вот лошадку при себе держал. Кто на моќтоцикле, а я бы в тарантасе. Да и на колхозное чего бы со своей тягой не выйти. В городе с собаками в сторожа нанимаются, а мужику с лошадью, вишь, нельзя. Вот и заросли пустоши наши. Дурость-то уж

больно далеко нас заманила. Как от порчи без колдуна от нее нам не избавиться. А кол-дун-то и к новой беде может толкнуть, ноли молитќвой святой не опасемся. На Святой Ру-си путь к ладу через мужика лежит. Но как вот одолеть вековечное окаянство.